Посвящается Яночке Ткаченко,
которая одной фразой убедила
меня в том, что я написал именно
то, что хотел.
Он открыл глаза, над ним нависал потолок, покрытый сетью мелких трещинок. Он лежал в теплой кровати под мягким белым одеялом и вспоминал свои сны. Он любил свои сны. Сегодня ему снилось, что он встретил свою любовь. Он гулял по городскому парку, смеялся, шутил. Была весна. Он помнил те цветы, что дарил ей, помнил бездонное бирюзовое небо, яркую зелень весенних деревьев, лица людей, проходивших мимо… Только вот… Только вот он не помнил ее лица…
Но реальность быстро брала свое, заменяя эти воспоминания серыми будничными мыслями. Он потянулся, зевнул и соскочил с кровати, подошел к окну и выглянул на улицу. Ничего. Белая туманная мгла. Он прошлепал босиком к календарю и, сорвав листок, обнаружил под ним красную надпись: “Воскресенье”.
Он пошел в ванную, умылся, потом оделся, поел и вышел на улицу.
Выпал первый снег. Мир стал белесо-серым, покрылся странным неоднородным туманом. Машины глухо тарахтели, скрытые колышущейся пеленой. Все было неясным и зыбким. Ветер пытался развеять туман, но тот клубился, заворачивался в петли и никак не сдавался. Нелепые деревья корявыми черными ветвями выглядывали из серовато-молочного, тусклого покрова, точно призраки бессчетных лет. Нечеткие фигуры людей на миг появлялись и тут же исчезали в струях, оставляя после себя лишь расплывчатые завитки густого тумана.
* * *
За его спиной чернел вход в подъезд. Он вдохнул воздух полной грудью. Но не успел сделать и трех шагов, как наткнулся на знакомую фигуру, бесшумно вынырнувшую прямо перед ним из тумана.
– Привет, Марк! – произнесла фигура.
– А, привет, Саня! – ответил Марк, – как дела?
– Нормально…
Шел обычный разговор ни о чем, но на душе у Марка было странно и грустно. Он чувствовал себя одиноким. Более одиноким даже, чем всегда. И наверно поэтому вдруг спросил:
– Слушай, а на что ты способен ради любви?
Весело болтавший Саня вдруг осекся и серьезно посмотрел на него.
– А что?
– Да, вообще-то, ничего, просто так, – смутился Марк.
– Не знаю, – протянул Саня, – никогда над этим не думал…
– А вот я на все! Знаешь, на все! – вдруг в запале почти прокричал Марк. – Мог бы ты покончить с жизнью, а? Самоубийство, а?
Саня сделался вдруг очень серьезным, и медленно, спокойно произнес:
– Самоубийство никогда не бывает из-за любви. Любовь… Любовь она строит, не разрушает. А самоубийство ради любви… Нет… Тут всегда бывают другие причины, а любовь лишь отговорка…
Марк посмотрел ему в глаза:
– Я ради любви готов на все, – спокойно, так же как Саша, произнес он и, глянув на часы, уже самым будничным тоном добавил, -ладно, пока, мне пора. До встречи!
* * *
Он бродил без цели. Осенний город был грустен и пуст. Воскресное утро длилось до ужаса долго. Пустые тротуары, будто сами, ложились ему под ноги. Вокруг возвышались дома, как бледные трупы каких-то многоглазых великанов.
Он шел размашистым шагом сквозь мелкую осеннюю морось.
Туман рассеялся, накрапывал студеный дождик. Марк остановился. Где-то вдалеке шумели машины. Мириады падающих капель создавали какой-то тоскливый, тихий звук, похожий на чей-то бесконечный вздох. Все было мокрым, но луж почти не было, и в черном асфальте отражались неровные контуры кирпичных зданий.
В куртке ему было тепло, но изо рта вырывался белый пар. Марк вздохнул, посмотрел как медленно тает белесое облачко, прошиваемое мелкими дождевыми капельками и, подняв воротник, пошел дальше. Вышел на оживленный перекресток и снова остановился. Дождь не прекращался. Марк стоял и смотрел вокруг. Шли люди. Кутаясь в чёрные и бурые куртки, в пальто, они огибали его, стоящего в самом центре потока. Десятки ног топтали грязный мокрый асфальт. Сигналили машины, обдавая переходящих дорогу слякотными брызгами. Лязгали по блестящим рельсам трамваи, крашеные в выгоревшие желто-красные цвета.
“Пора домой”, – подумал он и перешел дорогу, остановился на трамвайной остановке и принялся ждать свой номер.
* * *
Он стоял в трамвае, держась за поручни и покачиваясь в такт ровному биению колес. Старый трамвай стонал и скрипел от непосильной тяжести, но вез свой живой груз. Марк подумал: “А ведь многие люди похожи на этот трамвай. Они так же тянут свою ношу многие годы без передышек и только мечтают об отдыхе. И ведь большинство из них отдыхает, как этот трамвай на ремонте, в больнице, или того хуже в могиле… Вообще странные люди… Мы все куда-то спешим… Куда? Зачем? Мы все равно не успеем сделать главного…”
Но тут плавный ход его мыслей прервал крикливый голос кондуктора:
– Чего встал?! Это конечная! Выходи! Или ты круг делать будешь?!
Марк поспешно выскочил из трамвая и, споткнувшись о бордюр, рассмеялся своей невнимательности: “Ну, вот, уже проезжаю свою остановку”…
* * *
Он шел по узенькой асфальтовой дорожке, окруженной пучками пожухлой мокрой травы, прибитой дождем к грязно-черной земле. Справа тянулась длинная заводская стена, серая, как небо над его головой, и покрытая дождевыми подтеками. За стеной высились кирпичные корпуса завода с выбитыми стеклами в широких окнах. Стояла тишина. Перед ним на дорожку вывернул из-за угла мужчина в черном пальто и серой широкополой шляпе, надвинутой на глаза. Руки он держал в карманах, шел, наклонив голову так, что лица видно не было. Поравнявшись с Марком, он поднял голову и взглянул ему в глаза. Марку показалось что-то зловещее в этом взгляде, но через минуту он уже забыл о нем. Его мысли отвлек трамвай, с лязгом и звоном пронесшийся мимо.
* * *
Он приближался к предыдущей остановке. Серый забор кончился, и его место заняли одноэтажные домики с воротами, выкрашенными преимущественно в зеленые цвета. Улица, широкая и пустынная, по бокам была засажена высокими, сейчас почти голыми тополями.
Автомобильная дорога была засыпана гравием, асфальта не было. Вдаль трамвайных рельсов торчали пучки сухой, мертвой травы. На серой платформе остановки виднелась невысокая фигурка в белоснежной куртке, из под шапки выбивались кучерявые золотистые волосы. Что-то замерло в сердце Марка, когда он заметил ее. Но она смотрела в другую сторону, и он не видел ее лица.
И все-таки что-то в ней было. Он подошел ближе, полюбовался ее волосами. А потом… потом она обернулась…
Он смотрел на нее. Мягкий овал лица, обрамленный мелкими золотисто-русыми кудряшками, перламутрово-розовые губки, маленький, чуть курносый носик и большие широко открытые глаза, которые смотрели на мир по-детски наивно, удивленно, нежно, но так грустно, что у него защемило сердце и захотелось подойти к ней, рассмешить ее, сделать все, лишь бы она никогда больше не смотрела так печально. Она глянула на него и чуть заметно улыбнулась, но печаль в ее глазах не пропала. А потом, вдруг, повинуясь какому-то наитию, он подошел к ней.
***
Мир поплыл, сузившись до одного лишь ее лица. И он произнес вдруг, сам не ожидая от себя этого:
– Здравствуйте… Извините, а как вас зовут?..
Она улыбнулась и ответила.
Он тоже улыбнулся и сказал:
– Послушайте, вам когда-нибудь признавались в любви с первого взгляда? – дрожащим голосом произнес он, глядя ей в глаза.
– Нет, – грустно улыбнулась она, – и… говори мне “ты”.
– Значит, я буду первым. – Он схватил ее за руку и, прижав к своей груди заговорил тихим, прерывистым голосом, проглатывая окончания и повторяя некоторые слова по два раза:
– Знаешь, я, я всю жизнь прожил будто… будто во тьме… я, понимаешь… я вечно куда-то шел, что-то искал, но… но все что я находил было не тем. Но сейчас… сейчас я вижу тебя и понимаю, что я нашел… нашел то, что всегда (понимаешь, всю жизнь!) искал. И, о Господи, как хочется, чтобы ты поверила мне. И… знаешь, мне кажется, ты веришь…
– Верю ли? – лукаво улыбнулась она.
– Неужели нет? Неужели мои слова ничего для тебя не значат?
Она звонко смеялась, и ветер играл ее золотистыми волосами. А он, взбодренный ее смехом, продолжал:
– Знаешь, мне снятся прекрасные сны. Как бы тебе сказать… Я в них… Настоящий, что ли? Ну, то есть, я в них делаю то, чего в жизни никогда не совершал. И, понимаешь, дело не в том, что я чего-то боюсь, я верю, нет, знаю, что и в жизни способен на что-то прекрасное и, может, героическое, просто у меня не было человека, ради которого я мог бы совершить что-то неординарное. А теперь есть, – он посмотрел ей в глаза. – Для тебя я сделаю все. Я пойду за тобой, куда бы ты меня ни звала! Для тебя мне не жалко жизни! Клянусь, я готов отдать ее тебе!
Она опять рассмеялась и сквозь смех произнесла:
– Ты какой-то странный.
– Странный? Да, странный… – Он помолчал, а потом заговорил снова: – Неужели такие как я могут нравиться таким как ты? Ты даже не представляешь себе, сколько раз я видел тебя в своих снах. И мне одновременно и горько, и сладостно. Да, да! Горько! Я ведь любил мечтать о тебе, грезить тобою… А теперь мне сладостно, потому что ты у меня есть… Знаешь, это чувство чем-то похоже на то, будто ты дочитал давно известную книгу с хорошим, но печальным концом. – Он возвел взгляд к небу. – но, понимаешь, на душе так грустно и хочется плакать, а в то же время так светло и чисто, будто после уборки, что ли? А ты переворачиваешь последнюю страницу, смотришь на нее и думаешь, сам не знаешь о чем. А потом закрываешь книгу, откладываешь ее и чувствуешь, что теперь, без любимых героев, тебе будет так одиноко и что книга-то кончилась, и больше ничего не случится. Иногда в такие моменты хочется сесть и написать продолжение, – он грустно улыбнулся и тихо произнес: – Но таланта-то нет… и продолжения никогда не напишешь. – Потом он вздохнул и, словно опомнившись, сказал: – да и вряд ли прочтешь, если кто другой напишет. Ведь книги каждый по-своему понимает.
* * *
– Почему ты рассказываешь мне все это?
– Неужели ты не поняла?! Я тебя люблю!
Она улыбнулась и смущенно произнесла:
– Ты ведь знаешь меня всего двадцать минут.
– Но ведь и ты знаешь меня столько же и не говоришь мне, что я сумасшедший, не посылаешь меня к черту, а слушаешь! Ты необыкновенная.
– Ты не прав, я самая обычная, – она встретила взглядом подъезжающий трамвай. – И к тому же мне надо садиться, извини.
– Неужели ты не дашь мне свой телефон?
– Конечно, дам – она снова улыбнулась и написала ему номер на белом листке из блокнота, вскочила на подножку трамвая и, подняв в прощальном жесте руку, уехала. Он бережно спрятал листок в карман.
* * *
Он не помнил, как дошел до дома. Все время думал о ней, повторяя ее имя и наслаждаясь его звучанием, вспоминал ее лицо и слышал ее голос – звонкий и чистый, как горный родник.
Было уже поздно. Он сидел в кресле перед монотонно бубнящим телевизором, полузакрыв глаза, и думал о ней. Ему было легко и хорошо, как никогда. Он упивался своим счастьем. Всю жизнь искать и, наконец, найти! Искать и обрести!
И снова ему представлялось ее лицо, ее улыбка… Но, Господи! Она ведь и впрямь стояла перед ним. Протянула руку и прошептала:
– Пошли.
Он взял ее за руку. Ладошка была маленькая, теплая и казалась такой хрупкой и нежной, что он боялся даже чуть-чуть сжать ее.
Она потянула его к открытому окну и вдруг оказалась на подоконнике.
– Пошли, – грустно улыбнувшись, сказала она.
– Туда? – вдруг испугался он. – Зачем?
– Пойдем! – настойчиво звала она.
– Но там ведь… Это пятый этаж… – он осекся, увидев слезинку в уголке ее глаза. А потом…
Потом ее рука выскользнула из его ладони, и она сделала шаг.
Марк открыл глаза. Он тяжело дышал. Перед ним все так же мерцал телевизор, на часах было четыре утра.
– Я спал… – прошептал он. – Это был сон… Почему же я не шагнул за ней?
* * *
Он сидел на кухне и думал. На столе дымился горячий, только что налитый чай. Марк уставился на обшарпанный холодильник с эмалью, отбитой по углам дверцы. Рядом с холодильником на старенькой газовой плите стояла кастрюля. Еще несколько никелированных висело на стенках. Раньше они, должно быть, ярко блестели, теперь лишь тускло мерцали в желтом свете лампы, прикрытой пыльным абажуром. Во всю горел газ, и шипение голубых струй лишь усиливало густую, тяжкую тишину. Из крана медленно, капля за каплей сочилась вода и, ударяясь о жестяную мойку, выбивала какую-то грустную, непонятную мелодию. Воздух был тяжел и жарок, наполнен запахом газа и черствого хлеба. Окно за занавеской было закрыто и запотело. В нем мутно серели первые лучи рассвета, разбросавшего по миру холодные блики.
– Она меня звала, а я не пошел за ней… – тихо проговорил он, взял карандаш, листок бумаги и написал две строчки.
Потом подошел к окну и открыл створки. Свежий воздух ворвался в кухню и в его грудь, в глазах не осталось и намека на сон.
* * *
Он лежал во дворе, окруженном подковообразной пятиэтажкой. Под корявым черным деревом, в нелепой позе, раскинув под колющим глаз углом руки и ноги. Вокруг собирались люди. Вдали завывала, приближаясь, сирена.
Воздух был сух и свеж. Дул слабый ветерок, и запоздалые пожухшие листья плавно, с тихим шелестом падали на землю с почти голых ветвей.
Его глаза были открыты, и невидящему взору открывалось еще темное, но чистое осеннее небо, глубокое как вечность и такое же непостижимое.
Из открытого окна пятого этажа вылетел и был тут же подхвачен berpnl листок белой бумаги. Ветер унес его далеко-далеко и оставил на кустике калины между алыми гроздьями. Никто не прочитал неровных строк, выведенных дрожащей рукой на листке из блокнота серым карандашом:
“Прости. Я думал, что способен на все ради любви. Но я спал, а теперь проснулся”.
Ветер перевернул листок, и на другой стороне обнаружилось шесть цифр и ее имя.
