РАССКАЗ
Я и любил этот Город, и ненавидел его – всякое бывало. У нас с самого начала сложились странные отношения. Точнее, поначалу они не сложились вовсе. Нас попросту навязали друг другу: живите, дескать, и не рыпайтесь. Но мы, конечно, рыпались. Вечно чинили друг другу пакости, испытывали друг друга на прочность. Город оказался прочней – я уехал, а он остался.
И все-таки, ведя эту бесконечную, временами, утомительную войну, мы с Городом, как-то незаметно, сжились, притерлись друг к другу. Вросли друг в друга как муха в янтарь. И после, уже разделенные годами и километрами, даже скучали обоюдно.
В этот раз меня не было четыре года. Казалось бы, мы с Городом должны были отвыкнуть друг от друга, так нет. Встретились душевно, без холода, без грозы. Я еще, помнится, сходя на перрон, подумал, что мы, кажется, стареем. Уж больно милые и добрые стали – ни дать ни взять два закадычных приятеля.
Родственники, друзья, объятия, поцелуи – все это пронеслось по мне будто девятый вал, примяло чуток, да и отхлынуло, и остались мы с Городом один на один. Я надел кремовую рубашку, штаны не менее парадные, и отправился ностальгировать, копытить каменные мостовые. Шел, мало разбирая пути, не без кокетства шел, дескать, бредет себе романтик, настроению лирическому потакает. Вранье, конечно, но сердце радует. Себе, известно, можно врать не только словами, но и поступками. Это и было классическое честное вранье, на тему, будто я ведом ностальгией, будто дома знакомые и знакомые улицы услаждают отвыкший взор. Да и ладно, что вранье. Любая прожитая жизнь – беспросветное вранье. Главное, чтоб вреда от того вранья поменьше было.
В тот первый день, шатаясь по Городу, я как обычно пропустил первый его удар. Город всегда умудряется ударить первым – верно южная его ментальность тому виной. Удар вышел знатный – решительно и безоговорочно отправивший меня в нокдаун. А было так. Шел я себе, шел, мечтательно поедая глазами знакомые с детства строения и старательно пропуская незнакомые, дабы не портить тональности, и вдруг меня скрутило. Пронзило, перекорежило ощущение “неопределенной памяти” – так я его называю. Это когда готов что-то вспомнить, и уже почти начал, и в то же время чувствуешь, что вспоминать не нужно. Когда воспоминание замешано на бесповоротности и беспросветности, а в довесок еще и жалость к себе, и эта вот невероятная смесь выжигает изнутри. Ощущение, что ничего не вернется, что корабль Ноя уплыл, а ты остался один на один с Потопом, неведомый звереныш, который не поддается классификации, оттого и не взят на Ковчег. Я ошарашено остановился и помотал головой, ну ровно, после апперкота. Заглянул в себя, прислушался. Ни хрена не разобрал. Потом догадался вынырнуть из себя и оглядеть окружающий мир. Мир как мир. Злые фундаменталисты с автоматами по крышам не сидели, а если и сидели, то тихо-тихо. Грозы не предвиделось, и даже дождя на повестке не было. Солнце освещало знакомую улицу. Слишком знакомую, кстати говоря. Странно, даже, знакомую. Дорога некрасовской лошадкой поднимается медленно в гору. Справа запутанная фигура Дворца пионеров, слева и чуть впереди школа… вот оно что! Мир перестал куражиться, кричать и путать меня. Мир заткнулся, и пришло понимание. Улица эта будет еще несколько кварталов карабкаться на холм, пока не упрется в Университетский городок. Где-то там, перед дорогой, отделяющей улицу от спичечных коробков Университета, спряталась музыкальная школа имени Чайковского. А перед самой школой есть небольшой проход. Направо и еще раз направо. Ну да, вот и подъезд. Упс! -как поет юная звезда с ногами-сардельками.
В этом доме я был совершенно ненормально счастлив несколько лет или столетий назад. Здесь, на третьем этаже в типовой двухкомнатке (санузел раздельный, отопление газовое) жили две женщины, а чуть позже их стало три, и я был влюблен во всех троих одновременно, хотя и по-разному. И они отвечали мне взаимностью. Так и жили неравным коллективом – я и три блестящие кокетки: жена, теща и дочка. Дам этих я, впрочем, вижу и по сей день, захожу к ним в гости по выходным, но это уже не совсем они. Другие. Не мои. Только третья, самая юная, осталось моей. Та, что никогда не устает от меня, в отличие от первых двух.
Свернул я с этой улицы от греха подальше. Убежал. Тяжко это – знать что ничего не вернется и в безнадежной импотенции смотреть на собственное прошлое. Не нужно это.
Убежал. Но верно не до конца убежал. Надо было бежать основательнее.
Дни ползли за днями, петляли, набегали друг на друга, порой неспешные, а порой и суетливые, но суетой отрадной – с друзьями, гитарами, пивом, а то и чем позабористей. Нехитрый мой отпуск подходил к концу. В день отъезда я решил еще разок потешить себя одиночной прогулкой. Еще раз обмануться, теперь уже на тему “Откладывание в память до следующего отпуска”.
Променад вышел калькой первой прогулки – мысли где-то витали, ноги куда-то несли, и, конечно, вынесли на эту треклятую улицу. Говорю же – неправильно я от нее убежал, не целиком. Часть себя там оставил, и эта часть меня весь отпуск незаметно тянула. Тянула-тянула, да и притянула. А уж как стал приближаться к заветному дому – уже не в силах убежать, да и не дело бежать дважды от одного и того же места, – как стал приближаться, так и вовсе с реальностью разминулся. Вспомнилось, обрушилось, размазало по асфальту. Будто две женщины (третья еще только в проекте) сидят на кухне за столом, пьют чай, высматривают в окне мой раздолбанный велик. Тут же меня ожидает чашка любимого гляссе. Или нет: одна женщина сидит за столом, неизменно поджав под себя ногу – это жена. Другая суетится у плиты – теща. Та, что за столом – еще моя, еще нежная, еще абсолютно не умеющая мне врать. Она пока еще убеждена, что никакие богатства вселенной не могут заставить ее меня покинуть. Перед ней еще не замаячил призрак испанского замка. Она еще не разучилась подходить ко мне ежесекундно и ластится будто котенок. Да и та, другая, что у плиты, тоже не нынешняя, а прежняя. Та, что всем хвасталась, какой у нее замечательный зять. Куда же мы делись, черт нас раздери? Где заблудились? Где растеряли нежность и надежность? Когда моя жена успела разучиться говорить ласковые слова? Когда я успел заразиться этим дурацким чувством вины, которое теперь перманентно меня преследует? Мы и не заметили, как исчезли, а на смену нам пришли те, другие. Двое других на скрипучей кровати отдаются по старой памяти, но что их связывает кроме этой кровати? Новая теща и новый зять подчеркнуто взаимновежливы. Разве это мы?
Когда я поднимался на третий этаж, мне даже и в голову не пришло, что в квартире давно живут чужие, довольно неприятные люди. Верно, воспоминания меня окончательно с катушек сорвали, так что я поднялся и протянул руку к звонку, успев лишь подспудно отметить, что уже около пяти, и до поезда осталась всего пара часов.
***
Дверь была приоткрыта, и я вошел, так и не позвонив. Не разуваясь прошел на крохотную кухню, где мы так любили кофейничать втроем. Не следовало этого делать.
Меня, очевидно, и правда здорово расплющили воспоминания, иначе чем объяснить то, что я попервоначалу воспринял увиденное как должное. За столом сидели трое. Справа теща прихлебывала чай. Слева какой-то мужик в спортивных штанах и с голым торсом. А на коленях у мужика пристроилась моя жена. Как обычно, до головокружения соблазнительная, в обтягивающих трико а-ля зебра, которые так восхитительно очерчивают ее фигуру. Я уже было, изготовился дать в глаз неведомому мужику, чтоб не лапал чужое добро, как признал его. Длинные черные волосы, дыбом, по-бетховенски, нервно моргающие глаза, губы как сибирские пельмени. Все это и ныне сохранилось, разве что волос поубавилось. Короче, это был я семилетней давности. И жена моя того меня обнимала так нежно, так трогательно, что я чуть не расплакался – куда это все пропало теперь и вернется ли когда еще? Едва ли. В одну реку, будь она неладна, никак не войти, прав был премудрый муж.
Эти мысли меня словно разбудили. Цепочка “тогда–сейчас” обожгла тем, что “сейчас” – это никак не “тогда”, а, стало быть, никакого “тогда” в “сейчас” быть не может. И это все чрезвычайно хитрый глюк, и моей жене с тещей абсолютно нечего здесь делать, а положено им нынче, сообразно с законами логики, пребывать в Подмосковье. И уж, что совершенно определенно, нечего здесь ловить этому хмырю в штанах, который я, но ведь не я же, правда? Я-то вот он, из коридора на них гляжу. Короче, бред. Я даже себя ущипнул больно. Но не проснулся. Неудивительно – я ведь не спал. Тогда я демонстративно кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Никто не отреагировал. Я сказал: “Всем привет”. Я подошел и положил руку на плечо своей жены. Я заорал и затопал ногами. Это уже была истерика. Ужас захлестнул тело – меня не видят и не слышат. Мозг выворачивало от невозможности происходящего. Здравый смысл задыхался от собственного бессилия. Я развернулся и бросился к дверям. В дверном проеме я налетел на что-то упругое и невидимое. Это нечто отбросило меня обратно в коридор. Я попытался выскочить снова. Бесполезно. Выход – вот он, перила, лестница, зеленые стены подъезда. Не достать. Прозрачная стена преграждает путь. Стена, сотканная из времени. Темпоральная граница. Я сел у порога и завыл.
***
Странные наступили дни. Я бродил по квартире своего прошлого, неприкаянный, укутанный в прозрачный балахон одиночества. Меня никто не видел. Я видел всех. Я наблюдал, как моя жена занимается любовью с тем мной, долговолосым и счастливым. Я был готов убить его в те минуты, схватить за кудри и шваркнуть об батарею, чтоб не смел касаться моей жены. А после, когда впервые прозвучало слово “Москва” и он стал думать об этой Москве больше, чем о женщине рядом, мне хотелось испортить ему портрет уже за эту новую блажь. Приложить так, чтоб звезды из глаз, чтоб понял гад, какое невиданное счастье ему выпало – любить эту восхитительную маленькую женщину. Но он не понимал. Жил, будто взаймы, на бегу, все грезил будущим, не умея ценить настоящего.
Я видел как они сообщали теще, что та скоро станет бабушкой. Как будущая бабушка переспрашивала несколько раз, все не могла поверить, все боялась, что ее разыгрывают. Как поверила и как засияла от восторга. Я видел, как они принесли из роддома мою дочку. Сначала маленьким черным арапчонком лежала она в коляске, потом посветлела, затем, в бесформенном комочке стали проглядываться черты будущей принцессы.
Я видел, повторяю, как он, то есть я, подбросил идею поменять квартиру на Москву. “Молчи, – кричал я, – молчи урод, зачем тебе это нужно. Береги свой хрупкий мир, ну не полный же ты идиот”. Он оказался полным идиотом и добился своего. Сначала уехала теща – я хотел проводить ее на вокзал вместе со всеми, но, как обычно, не смог выйти за порог. А потом и оставшиеся обитатели квартиры засобирались в дорогу. Пришла моя мама, моя любимая Заза, странно было видеть как она общается с ними, не замечая меня вовсе. Меня все не замечали, но она, она-то должна была увидеть своего сына. Она и видела, и говорила с ним – но не со мной. Приходили и другие люди: тети, дяди, тесть пришел со своей матерью, с бабушкой моей жены. Все они были прекрасные и милые ребята, но и они, конечно же, меня не замечали.
А потом молодые присели на дорожку. “Стойте, – метался я между ними, – не уходите, да что же вы делаете! Не бросайте меня!” – я надрывался и орал, и опять колотился в невидимую стену, но стена была неумолима. Мне стало по-настоящему страшно. Так страшно, как никогда еще не было. Все нити прошлой жизни обрывались, и она, паршивка, ускользала у меня из пальцев, улетала, будто воздушный змей. И ускользнула. Уехали мои сожители. А я остался один. К сожалению, ненадолго.
***
Приехали новые хозяева квартиры. Это были очень чужие, и, что греха таить, очень неприятные и склочные люди. Я не мог наблюдать их отвратительный быт, но и уйти не мог. Проклятая темпоральная граница по-прежнему не выпускала.
Как я хотел в те дни завершить свое жалкое существование, прекратить затянувшуюся игру в чужую жизнь. Но и этого я сделать не мог. Призраки не умирают. А я был, увы, всего лишь призрак, к сожалению, думающий. Ни до чего оригинального, я, правда, в те дни не додумался, но думал много. Стал скопищем совершенно тривиальных мыслей, которые когда-то так рьяно отметал. Например, что надо ценить то, что имеешь. Или что жизнь – это не прошлое и не будущее, а только мгновение в точке “сейчас”. В точке, когда думаешь, дышишь, ешь, пьешь, совершаешь бессмысленные поступки, любишь, получаешь тычки от судьбы и так далее. Я понял, что ад – это не мифическое подземелье с кипящими котлами и душами грешников в них, что ад похож на то, что со мной происходит. Одиночество. Абсолютное и бескомпромиссное. Жизнь без надежды и права на не-жизнь.
Так прошло несколько лет. Я почти привык к своему странному существованию. Перестал молить святых, чтоб они дали мне возврат к какой бы то ни было живой жизни, или, хотя бы, освобождение от этой. Я даже научился находить себе особого рода развлечения. Одно из них, только не смейтесь, было таким. Я разбегался и со всей силы врезался в неизменную прозрачную стену у порога. Стена упруго вибрировала и отбрасывала назад. Я делал сальто в воздухе (в моем положении призрака это было несложно) и оказывался на прежнем месте. Признаюсь, забавляясь таким экзотическим способом, я при каждом броске робко, где-то на периферии сознания, надеялся, что проскочу стену. И, разумеется, каждый раз преграда отбрасывала меня назад.
В тот день сожители мои ненавистные – обитатели квартиры, -смотрели в комнате очередной мексиканский сериал, грызли семечки, и, по обыкновению, вяло переругивались. Я, как обычно, притворялся сбрендившим теннисным мячиком – напрыгивал на стену. Было около пяти, и до поезда оставалась всего пара часов. Откуда эта мысль? – подумал я, в очередной раз разбегаясь. На лестнице послышались шаги. Шаги я отметил периферийно, так как уже готовился к столкновению со стеной и последующему пируэту. Шаги приближались. Я тоже. Столкновение. Я врезаюсь в человека, стоящего по другую сторону двери.
Я ничего не успел подумать. Абсолютно ничего. Только недоуменно отдернул руку от звонка, повернулся и пошел по лестнице вниз.
