…на Западеде постмодернистский бум подошел к концу
Уставшие от бесконечных интеллектуальных игр,
заигрываний и мистификаций читатели, кажется,
захотели теперь чего-то реального и простого…
Журнал «Эксперт», №40, 28 октября 2002 г.
…На заранее бумаге слиплась краска, скис и растворитель…
Илья Лагутенко, группа «Мумий Тролль»
* * *
«Эх, будь что будет – все приму, чем бы это ни обернулось!» – подумал я, как только Гарлемский симфонический рэп-оркестр заиграл первые ноты симфонии №7 для тамтамов с оркестром. Автор – Пафф Дэдди. Посвящается Дженнифер Лопес. «Every single day, every time I pray I’ll be missing you». Посмертно (это всего лишь мечта пламенно-религиозного воображения). Однако устроители концерта знали, что делали. Не зря они раздавали всем желающим памятку по правильному использованию музыкального инструмента «саксофон»… И как это меня, ярого поклонника своего собственного дивана, угораздило прийти сюда? Что я здесь делаю? Кто я – безумец или гений? Потому что другого сорта зрителей здесь сегодня просто нет. Вот бы сейчас на пляж… В одной руке – бокал красного вина, в другой – пышногрудая мулатка. Даже не знаю, что для меня важней: и без того, и без другого я просто не мыслю своей жизни. А сейчас я сижу на этом чертовом концерте, где ничегошеньки нет… Соседка слева, черная-пречерная афроамериканка (ненавижу политкорректность!) из категории «мадам, где будем делать талию?», часто и нервно посматривает на меня. Наверное, мои двадцать два зевка за последние три минуты скоро окончательно выведут ее из себя… А незадолго до этого.
А незадолго до этого я влюбился. Очень сильно. На всю оставшуюся жизнь. На всю ту жизнь, что недоеденной осталась лежать в моем холодильнике после сегодняшнего завтрака. Кстати, до завтрака я тоже думал, что влюбился на всю оставшуюся жизнь, но тогда жизни оставалось мало, потому что это был ужин, а я люблю плотно поесть на ночь.
Лирическое отступление №1
Жаркий летний день. Сумерки. Пыльная улица города в мексиканском захолустье.
Автор. Да это просто Happy Meal какой-то!!! J
Кажется, Алехандра. Кстати, я хотела задать тебе нескромный вопрос.
Автор. Ты обычно так знакомишься с молодыми людьми? Начинаешь с вопросов? Прям как та звезда…
Кажется, Алехандра. Нельзя?
Автор. Давай!!!!!!!! ЗАДАВАЙ ТРЕТИЙ РАЗ УЖЕ!!!
Кажется, Алехандра. Где и как ты умудряешься знакомиться с девушками?
Автор. Аааа, это не тот вопрос… J Которого я ждал… А почему ты спрашиваешь?
Кажется, Алехандра. Спасибо. А какого вопроса ты ждал?
Автор. А я ждал какого-то вопроса? С чего ты взяла?
Кажется, Алехандра. Разве нет? Значит, мне показалось… И все же?
Автор. На улице.
Кажется, Алехандра. Господи, не представляю себе этого… Хоть расскажи, как это ты делаешь? Хоть несколько примеров…
Автор. Ну например… нет, я не буду раскрывать все свои секреты… а то потом я просто не смогу их закрыть обратно… J Допустим, я могу спросить у девушки сигарет…
Кажется, Алехандра. Вот! А я все планирую бросить курить… J
* * *
С предыдущей любовью мы встретились на пыльной улице какого-то городишки в мексиканском захолустье. Она слушала плеер, а я иногда люблю девушек с плеером в сумочке для плеера и с наушниками в ушах. Тем более слушающих блюз. И Алехандра – так, кажется, ее звали – стала моей любовью на всю оставшуюся жизнь, хотя, как вы помните, жизни оставалось очень мало. Но это не ее вина. Бедное дитя ни в чем не виновато. Наверное, мне с самого начала не следовало слишком разбрасываться чувствами, но тогда я не знал, что она любит ночевать на ветвях деревьев, питаться бананами и совсем не дружит с горячей водой… А пока мы весь день бродили по городу, взявшись за руки, совсем как те мухи из клипа БИ-2, а после отплясывали ритуальные танцы вокруг гигантского костра из человеческих душ, а черный шамаман читал свои заклинания и периодически давал пригубить какой-то коричневатой огненной жидкости, заставившей нас испытать противоестественное чувство смерти и притупленный страх жить дальше. Потом наше настроение быстро переменилось и стало до жути однородным, потом мы упали с тринадцатого этажа, ударились об асфальт и умерли… Шамаман мягко привел нас в чувство и объяснил, что это был сон и он называется «глюк» (и наступает после принятия глюконата кальция).
Лирическое отступление №2
Маленькая комната. Накурено. Окна закрыты.
Шамаман. Чем ты опечален?
Автор. Связью… L
Шамаман. Вот так понятнее. Ну что, по коньячку?
Автор. Нет. Хватит.
Шамаман. Сушит… Чуть промахнулся.
Автор. Что сушит? Кто сушит? А главное – куда?
Шамаман. Сушит после коньяка… Хм, как интересно, столько внимания!
Автор. Да просто интересно стало… J
Шамаман. Ты бывал у нас на том свете???
Автор. Нет.
Шамаман. А где бывал?
Автор. Много где…
* * *
Сейчас я лежу где-то далеко, ополоумевший, в чистой стеганке, с трудом налезающей на мои худые плечи, и таращу глаза на веселый словоохотливый город, в сумрачный пейзаж которого абсолютно не вписываются два одетых кустарника, протягивающих свои ветви сквозь марево под радостным и влажным небом.
Потом у меня какой-то провал в памяти. Я помнил только, что живу в городе N, на улице Амнезии, дом 0. Небо, словно покрашенное белилами, продолжало извергать из себя остатки вина и снега, которые, смешиваясь в нижних слоях атмосферы, превращались в кровавый дождь, пронизывавший тело и охлаждавший его до температуры употребления шампанского. Больше никого не было. Из-за перекрестка выползла собака; пробежав несколько метров, она подняла хвост, а потом, на повороте, притормозила и залезла в початый пакет с кормом. Звуки скрипки смолкли, а затем стали еще сильнее, порыв ветра снес с одинокого тополя последний ноябрьский пух, и пошел мелкий дождь, нарушив дуэт пиликавшей скрипки и хрипевшего в деревянный микрофон ребенка с перерезанным горлом…
Лирическое отступление №3
Белая комната в пустой квартире. Посторонние шумы. Дождь за окном.
Автор. Чего ты хочешь?
Собака . Тебя! J
Автор. Как интересно! Подобное предложение тут же порождает массу вопросов. И эта масса критична! J Вопрос 1 – мы знакомы?
Собака. (недоумевающее выражение лица).
Автор. Что?
Автор. Это вопрос
Собака. Какая разница… Мы же тебя любим…
Автор. Вновь возникает следующая критическая масса вопросов. Кто «вы»? И как это понять, это странное слово «любите»?
Собака. (красноречиво молчит).
Автор. Слушай, а не пойти ли… нам… в разные стороны? J Раз уж мы такие разные…
Собака. Почему ты такой грубый?
Автор. Я не грубый, я прагматичный! J
Собака. (неожиданно). Душа моя, ты меня любишь?
Автор. Я? Тебя?.. Ну, вообще-то я никого не люблю…Хотя…А кто ты?
Собака. Действительно – кто я?..
* * *
…Кривой контур, который я полагаю нанести с помощью этого карандаша, – это символ неизбежной мишени. И пускай извилистый, похожий на корявую ветку столетней сосны, путь к ней перегораживают невозможность фиаско трех четвертей чаяний, вынужденный катаклизм, даже перелом бедра в области голени – все-таки это принципиально важно: или нет, или тоже нет. Знаешь, чего мне не хочется от жизни и на что жизнь мне еще не дала ответа? Очевидно, я из тех людей, которым, чтобы броситься в кипящую массу, нужно услышать чарующие звуки флейты с альбома «Jethro Tull». Я из тех людей, внутри которых сидит прирученный зверь и, осклабляясь, дико рычит на окружающую его действительность, праздность и быт, преступления и наказания, скуку и веселье. А иногда я надеваю маску… из сметаны и желтка. Я выхожу на те улицы, которые еще остались, и пугаю всех своим оранжевым лицом, на котором можно прочесть абсолютно все и ничего одновременно; мое тернистое выражение похоже на одиноко пикающий в чьем-то бездонном кармане пейджер или на Пятую симфонию Бетховена… Вдребезги разбившаяся о скалы любовь своей когтистой лапой скребется в глубине моего сердца, царапая до крови, откапывая корни иллюзий и идеалов, уничтожая их и сея новые, чтобы затем снова подвергнуть их той же участи.
Это ли истинная жизнь? Жизнь ли? Или истина? Сила, скрытая в кричащей красоте окровавленного сердца… Она преображает людей, их поступки, действия, помыслы и желания, она везде – в людях, в творцах, в гениях, в каждой травинке, каждом пшеничном зернышке. Она логарифмирует во всем беззащитном, оголяя и подставляя его жестокому лунному свету, весеннему сумасшествию…
Лирическое отступление №4
Светлая просторная комната с большими, зашторенными тонкой белой тканью окнами. Скользкий лакированный пол.
Истина. Действительно момент! J
Автор. А ты симпатичная!
Истина. Я знаю!
Автор. И скромная…
Истина. Еще бы! J Расскажи мне о себе…
Автор. Зачем? Я не вижу смысла. И я ничего о себе не знаю… Но даже если бы и знал больше, не рассказал бы!
Истина. Почему? J
Автор. Это не в моих правилах – судачить о себе…
Истина. А у тебя есть друзья? Ну хоть какие-нибудь….
Автор. Да, конечно… а у кого их нет?
Молчание.
Истина. Ну и как?
Автор. Что как?
Истина. Как тебе дружится с ними?
Молчание.
Автор. Ну как, нормально все…. хорошо… встречаемся, на футбол ходим, пиво пьем… J
Истина. И это называется «дружба»? Нет у тебя никаких друзей! Нет и не было! Зачем ты врешь? Дружба – это когда люди понимают друг друга, а я сомневаюсь в наличии хотя бы тени понимания между вами…
Автор. Без комментариев.
* * *
…А потом пришла ты, весна, скромная и дурная, вызывающе цветущая и пахнущая духами в половодье, какая-то слишком вооруженная, красивая и влюбленная, безводная и минималистская, с водопадами и плотинами, со своими еще нежными, но начинающими огрубевать морщинками и трещинками, с прекрасным зеленым торсом. Ты пришла, и я тебя узнаю – по листку календаря, который оторву, по коротким юбкам, по обширности и разнообразности твоих деяний. Я узнаю тебя по тихому, румяному взгляду солнца после душной ночи, когда на улицах висит тонкая серая пыль, а по над берегом катится ветерок, такой ласковый, что даже вымпел на мачте не шевельнет, и поймать его, ветерок этот, можно только на мокрый палец. Дома в городе улыбаются, белые, свежие. Стекла в окнах подмигивают солнцу. Поезд идет через мост, слышно, как паровоз дышит. Зачерпни в ладонь воды, плесни подальше – капли заговорят сладкоголосыми переливами. Вот ведь какая бывает тишина, друзья мои…
* * *
Друзья… Кажется, они у меня когда-то были. Да, я это точно помню: когда-то у меня были друзья, товарищи, знакомые, просто приятели. А сейчас никого нет, лишь испещренные красными и черными значками кнопки клавиатуры компьютера – мои искусственные спутники. Они пока еще вращаются вокруг меня, но мое магнитное поле с каждым днем все слабее и слабее, и когда-нибудь они тоже улетят и оставят меня, наконец, одного…
А между тем наползал день. Зажигалось пламя то в одном, то в другом салоне ритуальных услуг, и каждый раз будто бы мурлычущая лужа беззастенчиво поглощала пятнышко тьмы на желтых листьях; все безлюдней становился черный полуостров, на котором я сидел, и я с ужасом взглянул на звезды. Еще четыре – и недорисованные оловянные зебры начнут блуждать, черные и желтые фонарики на их умных щеках загорятся, зазвучит музыка. Тогда я останусь абсолютно один, один как перст на громко кричащем дне, никем не привеченный, никем не кинутый. Я все спокойнее переставал смотреть на светлеющую поляну, по которой прежде лишь изредка медлительно пробегала ранняя тройка лошадей, или, чеканя шаг, из безалкогольного бара брели, шатаясь, трезвые юноши; но за поляной, вкось от меня, еще жалко трепетала смерть, простая, как пять копеек. По краям поляны торчали некие субъекты, которые медленно выходили на свет, чуть только мельтешил тупоконечный цилиндр шахтера. Как только он приближался, эфемерные призраки исчезали опять, и я уже терял из виду их абрисы, уходившие жить своей любовью. То были жители этой дневной вселенной, чистые листы бумаги, оставленные промелькнувшим нечеловеческим потоком: богатые и великие честные женщины, продававшие себя за очень большие деньги и только с оплатой кредитной картой Visa Gold. У них есть свой угол, ночью они сидят на полу, а днем, понуждаемые своей сытостью или каким-нибудь пробежимцем, до устали ферментируют в этом свете, отдавая за какой-нибудь денежный знак свою исступленную, расхваленную душу.
Лирическое отступление №5
Сырая комната. Холодно. Почти темно. Тусклый лунный свет
Автор. И?
Пробежимец. Привет! Просто пробегал мимо, как обычно, спеша куда-то… все всегда спешат… а я вот решил остановиться и просто пообщаться немного…
Автор. Добрый вечер. Однако сегодня холодно что-то слишком…
Пробежимец. Спасибо за комплимент. J
Автор. На самом деле – это просто немного Земфиры…
Пробежимец. Ясно.
Автор. J
Пробежимец. А ты романтик?
Автор. Романтик? Ты знаешь, я хочу казаться таким, немного циничным, что ли… а фактически… думаю, что да. К сожалению. L Хотя к счастью, уже все меньше и меньше…
Пробежимец. А не хочешь казаться потому, что на романтиков смотрят как на белых ворон в наше время, но зачем рисовать другой образ? Разрываться нельзя, а то будешь кем-то средним, а это хуже всего. Как сказал поэт, «но кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас давно на свете нет».
Автор. Пересуды… Хм… А ведь это уже моя давнишняя действительность.
Пробежимец. Знаешь, как это порой надоедает – быть самим собой. А еще надоело быть самостоятельным – ведь я с детства принемаю решения сам. Просто хочется хотя бы на пять минут расслабиться и ничего не делать, ни о чем не думать… А если задумаешься, то вдруг понимаешь, что по сути мы ведь где-то между Там и Здесь разговариваем, а как попасть в это «между Там и Здесь» в реальности, я не знаю…
Автор. Откровенно говоря, ведь и реальности никакой-то нет. Все это – плод чьего-то больного воображения, не более…
Пробежимец. Мне бы не хотелось верить в это. Пусть лучше грусть, чем пустота, ведь иногда после счастья наступает пустота, и это ощущение еще противнее на фоне вчерашнего счастья…
Автор. И у меня тоже самое, я всегда жду после скупых мгновений счастья долгих дней чего-то плохого… А скажи мне, ты всегда поступаешь так, как тебе хочется?
Пробежимец. Нет, к сожалению, нет… Про работу я не говорю, а вот в личной жизни… мне часто говорят: «поступай, как хочется тебе», но ведь надо думать и о других. Если поступок вообще не согласуется с моими принципами, то я просто ухожу в сторону.
Автор. А если тебе вдруг захочется чего-то, но ты знаешь, что этого лучше не делать? Но хочется безумно! Сделаешь?
Пробежимец. Да, сделаю.
Автор: Даже если потом будешь жалеть?
Пробежимец: Да. Иначе будешь жалеть, что не сделал… Лучше уж испытать что-то, а потом жалеть о том, что сделал… Хотя ладно, мне уже пора. Прощай!
* * *
Нет, оставлю-ка я свои размышления. Мои мысли плывут, как рыбы в аквариуме. Я смотрю на это чертов всепоглощающий экран своего РС и понимаю, что спекся. Мои мозги шипят, жарясь на сковородке с тефлоновым покрытием. Жаль, что они не пригорят, очень жаль… Зато из моего brain’а получится очень даже неплохая яичница-глазунья: бесформенное желтое месиво и три глазных яблока посередине. Так, так, так, надо бы перевернуть: где моя тефлоновая лопата?
Но не получилось – наступила осень. В той голове, которую я так сильно не люблю. Пришло это промозглое время года, когда все время льют дожди и небо затянуто сизыми облаками. Наступила осень… Как своеобразно желтые листья воздействуют на чувства, на любовь… Словно время на свежий хлеб. Листья очерствляют любовь, притупляют чувства. Я не знаю, что со мной. Просто наступила осень – желто-красное время года… Одиночество? Что есть одиночество? Когда никто не понимает? Когда не с кем поделиться сокровенным? Когда ты просто чувствуешь, что что-то не так? Я мчусь по мокрому шоссе. Для столь большого автомобиля меня слишком мало, и я одинок в этом вычурном салоне. В моем доме темно, поэтому я ничего не вижу. Может быть, я ослеп? Тогда почему я ощущаю запахи и слышу звуки? Нет, не все чувства еще притуплены, и уже за это следует благодарить небо. Впрочем, мне уже все равно. Хотя все сейчас одиноки – ведь ночь. И деревья по краям пути, и дорожные знаки, люминесцирующие на свет моих фар, и звезды на небе. Туман…
* * *
Проснувшись, я увидел, что я вновь меланхолично и безнадежно влюблен. Осознал, к своему удивлению, что я работаю над собой и что эта работа приносит плоды. Ведь раньше я бывал влюблен – о, как я раньше влюблялся! – довольно живо и надежно, настолько же надежно, насколько прочен рейтинг долгосрочных заимствований Российской Федерации. А потом рейтинг пристрелили за стеклом, отдавать долги стало нечем, поэтому и расплатились какими-то фантиками… Но что это? Что вы ко мне пристаете? Отстаньте, пожалуйста, уподобьтесь накипи на спирали чайника, подвергающейся воздействию уксусной кислоты! Оторвите меня от этой беспомощной гуди и подставьте следующую – это же конвейер! Завод по обработке мраморных грудей, роняющих горькие каменные слезы на пыльную гладь южного моря. Кстати, после меня очередь занимал таксист – не смейте влезать вперед него! Ну что же вы хамите, вы же не парниша, в конце концов! Где ваша совесть? Для чего? Не знаю, ну хотя бы просто так. А что, совесть имеют для чего-то? Вот видите, а вы говорили…
А потом мне будут сниться мраморные таксисты с пыльными грудями, стоящие в очереди в Публичный Дом Совести, пахнущий «Фаренгейтом», налитым во флакончик из разбитой витрины валютной биржи, влюбленной в тюленей… И сны эти будут завязаны на большой-пребольшой обоюдоострой палочке без концов, но ей не взять. Тебя. С собой. Потому что невдалеке раздается тоскливое стереофоническое биение сердец, отрывающее без наркоза мои ноги, торчащие из разбитых витрин. И ты почувствуешь леденящее душу одиночество. Ты будешь искать меня – только я знаю панацею от этого. Так уж и быть, я поведаю этот рецепт всему миру, благо он несложен. Нужно собрать сто восемнадцать ярлычков от чая «Липтон» и обменять их на большую желтую кружку, в которой ты будешь складывать свои слезы. И пускай слезы текут – ведь они твое «ничего». И пускай не останется ни капли от твоих грез – ведь они твое «всё».
* * *
Рассеивается. И я вновь танцую свои стихи. Наверное, когда я устану их танцевать, то выведу на вечернюю прогулку, и они будут медленно идти пешком, сначала от университета почти до аэропорта, а потом домой. «Я опять не смог дозвониться тебе», – прочему-то подумалось. «И слава Богу!» – пронеслось в ее голове. Я снова прокручивал свой мобильный через мясорубку, не получая на выходе однородный, заправленный специями фарш в виде телефонного разговора, подобного котлете. Или отбивной.
А мобильник все равно воскрес. Вчера. Семь ночей и четыре дня он сражался с жизнью за большую, прочную смерть. Девять веков, пока его неимущие холодные останки неподвижно шевелились в стуже, жизнь не отходила от его ложа. А ты прикладывала кипяток на его холодный лоб, утром и вечером выпускала из своих рук и роняла на пол крупные ножки. На третий день к обеду бессилие изменило тебе. Уши открывались помимо твоей воли. Три или четыре дня ты бодрствовала, лежа на мягкой табуретке, а за это время жизнь унесла его с собой. Унесла навсегда. И теперь ты хочешь рассказать мне всю свою жизнь, поведать мне обо всех страшных тайнах. Ну что ж, давай!..
Ты расскажешь мне свою историю, которая закончилась в тот день, когда я познакомился с тобой. До того дня было что-то ослепительное и яркое, куда твоя память постоянно заглядывала, какой-то стерильный, очищенный от паутины мраморный зал, где жили нелюди, которых ты давно забросила в свое сердце. Когда я появился, ты была незрелым, юным созданием; тебе было всего триста тридцать восемь лет, и ты жила в том же погребе, где теперь живу я, в том самом подвальчике, где я постоянно год за годом выпускаю из рук какое-то письмецо – первое дыхание твоей смерти. Ты умирала рядом, на той же лесенке, как раз там, за десять километров от дверей моей квартиры.
Прежде чем я съехал оттуда, где я жил, за моей дверью существовали отвратительно-добрые, вздорно-ласковые людишки. Хотя nmh сами были богаты, они любили бедность своих соседей, любили нас, потому что мы не хотели иметь ничего частного с ними. Ты подумаешь: «Все это ерунда», но кто же будет теперь посылать тебе припудренные черные розы ко дню твоей смерти? Чья-то ваза вновь заполнится, тяжелое дуновение твоей жизни, раз в год опахивавшее меня, – рассеется и оно.
Ну, вот и все… Все, что осталось, – это любовь, что не так уж и плохо. Все, что у меня есть, – любовь, мелко нашинкованная ножницами и тихо умирающая на моих коленях…
Лирическое отсупление №6, последнее
Она. Зачем?
Автор. Ты не нужна мне.
Она. Так не бывает, чтобы всем сразу было не нужно всё, что связано со мной.
Автор. Очень может быть. Ты не рада мне?
Она. Я? Что ты, еще как.
Автор. От чего ты печалишься?
Она. От того, что я не одна.
Автор. Нет, ты одна. Ты осталась одна. Это все, чего ты заслуживаешь. Так тебе и надо.
Она. Зачем ты так?
Автор. Мне слишком одиноко, и я слишком сильно люблю тебя.
Она. А я?
Автор. А ты – нет.
Она. Это не навсегда, поверь. Потом ты снова воскреснешь, и я вспомню о тебе.
Автор. Нет, это не так. Я ничего не могу сделать для тебя. Даже не проси.
Она. Ну пожалуйста, угадай мои желания…
Автор. А у тебя еще остались желания? Ну-ка, отдай их мне, наивная девочка.
Она. Зачем? Ты все равно их не выполнишь.
Автор. Я положу их в свою большую копилку и буду любоваться ими, когда станет слишком весело.
Она. Они тебе в тягость?
Автор. Неужели ты до сих пор не поняла одной простой истины? Мне в тягость все: я сам, а ты – еще больше, этот мир и даже этот бессмысленный многомесячный разговор. Прощай же, наконец…
