Мы, десяти-двенадцатилетние пацаны с одной из городских улиц, стоим в конце Пролетарского проспекта, на бульваре, напротив кинотеатра “Гигант” и ждем приезда высоких гостей. Речь идет о лете 1934 года. Автономии Северо-Осетинской области исполняется десять лет, и по этому поводу к нам приезжает всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин. Со стороны железнодорожного вокзала, наконец, показалось несколько легковых автомашин ГПЗ-АА с откинутым тентом, медленно двигающихся по Московской улице (ул. Кирова) к проспекту. В каждой машине сидело три-четыре человека. В передней, рядом с шофером, восседал дедушка Калинин (так его величала детвора), одетый в светлый парусиновый костюм и такую же фуражку. Чистенькие автомобили с мелькающими на солнце спицами колес, улыбающийся и часто приподнимающий свою фуражку в знак приветствия высокий гость, чудесная погода, сотни горожан, приветствующих Калинина (кстати, никем не мобилизованных на встречу) – все это создавало яркую атмосферу праздника.
Машины завернули на проспект и по восточной его стороне медленно покатили навстречу движению к обкому партии (музей рядом с “Домом быта”). Караван исчез из вида, и мы, тут же позабыв о приезжем дедушке, не сговариваясь, побежали гурьбой купаться на Терек.
Благо, что в то время мы еще не были обременены такими мощными средствами зомбирования, как телевидение, а радио только входило в дома, отпугивая людей старшего поколения, особенно в селах, своим огромным черным диффузором и извергающимся из него громким хрипом. Но это не значило, что наши головы были свободны от принудительного размещения в них идеологических постулатов, рекомендованных на данный “текущий момент” партией. Несмотря на невысокий уровень образования, мы были намного политизированнее сегодняшних сверстников. Возможно, первое предопределяло второе: понятие Родина было для нас, можно сказать, священным, емким и конкретным, и никто из нас не позволял себе неуважительного высказывания в адрес своей страны.
Каникулы были в полном разгаре. Мы чувствовали себя свободными, проводя целые дни на улице. Раскаленные солнцем булыжники на чисто выметенных улочках заставляли нас вприпрыжку, обжигая ступни босых ног, перебегать в тень деревьев с одной стороны улицы на другую, где намечался сбор мальчишек для обсуждения очередного коллективного мероприятия: в знойный полдень повестка дня о немедленном купании в Тереке принималась единогласно. Затем обстоятельно обсуждалась тема футбола: где и с кем играть, кем усилить команду. Кто-то вносил предложения типа “турпохода” за яблоками в сады Шалдона (район ул. Ватутина) или еще дальше – в Улановские сады (за пехотным училищем, называемым по старому кадетским корпусом). Подобное предложение требовало более обстоятельного обсуждения.
Дело в том, что еще в дореволюционное время город Владикавказ негласно был поделен самими горожанами на несколько районов -Шалдон, Молоканская, Курская, Владимирская и Осетинская слободки, которые силами младшего поколения продолжали отстаивать свой суверенитет: пацаны, появляющиеся на сопредельной территории, в случае их обнаружения подвергались лупке, а парней, рискнувших проводить девушку до дома, ждали всякие унизительные процедуры -ложись в пыль и плыви или гавкай по-собачьи на луну – задания, заканчивающиеся обычно дракой. Зрелый же народ суверенных территорий общался между собой, не обращая внимания на “пограничные столбы”. Учитывая все эти обстоятельства, походы в “тыл врага” требовали особо тщательной подготовки и соответствующего “военного” снаряжения: рогатки, журдули (подобие пращи), палки и, самое главное, соответствующей численности “десантников”.
А еще задолго до таких совещаний, при появлении первых лучей солнца, мы старались бесшумно выбраться из дома, не разбудив еще спящих родителей, выскользнуть на улицу и устремиться к “своим” футбольным полям – пустырям, лужайкам, к теннисным кортам сада “Динамо” (территория Дворца пионеров). Последнее поле было самым комфортабельным. Но, увы! Спустя считанные минуты худой долговязый сторож с метлой на длинной палке гнал нас прочь. Под натиском превосходящих сил противника мы бросались врассыпную. Но наши главные силы (те, у кого в руках оказывался латанный-перелатанный футбольный мяч) устремлялись к забору пятой школы и, используя в качестве трамплина деревянный мусорный ящик с крышкой на ржавых петлях, перемахивали через забор и оказывались в школьном дворе. Здесь так же не обходилось без сторожа, но мы до времени ничего не опасались, так как его сын был участником нашей игры. Но терпению сторожа наступал конец, как только в прямоугольнике окна первого этажа школы появлялась физиономия нелюбимого всеми нами завхоза. Сторож мгновенно преображался: он выскакивал из своей каморки, изрыгал страшные ругательства в наш адрес, всем своим видом являя образец безукоризненного служения порядку. Мальчишки привычно устремлялись в верхний сад, заросший деревьями (сейчас там поликлиника МВД), чтобы, преодолев невысокий кирпичный забор, оказаться в переулке возле музея. Учитывая, что до наступления жары оставалось еще немало времени, вся ватага дружно направлялась не на ближний, зато “ничейный” стадион – старое заброшенное кладбище (комсомольский парк).
Смена площадок никак не влияла на итог футбольных баталий: счет голов шел по нарастающей, три корнера давали право на пенальку, и гол, забитый с корнера или штрафного удара мячом, установленным на бугор (могилку), не засчитывался и подлежал перебиванию.
Некоторое время спустя улицам Красного Октября (Томаева), Бородинской, Подгорному переулку (Ботоева) повезло: нашим стадионом стала церковная ограда Нового Собора (в конце ул. Томаева, где расположен большой жилой дом). Ровная площадка перед белым величавым собором, обращенным к улице Бутырина, стала нашим футбольным полем.
Но прежде, чем стать стадионом, эта обширная площадь в центре города принадлежала кафедральному собору (его называли “новым в отличие от “старого”, расположенного тогда на углу теперешних улиц Церетели и Димитрова). Величавое белое здание собора, обращенное фасадом на север (в сторону улицы Бутырина), резко выделялось на фоне высоченных деревьев, высаженных некогда с южной стороны здания.
Некоторое время, в начале тридцатых годов, собор еще продолжал нести свою службу, правда, с определенными ограничениями со стороны советской власти.
В детской памяти на всю жизнь запечатлелся яркий церковный праздник: безоблачный летний день, на зеленой траве в больших блюдах разложены фрукты, в ослепительно переливающейся на солнце ризе вдоль этого многоцветного великолепия даров природы медленно передвигается батюшка, окропляя их святой водой. Вездесущие мальчишки, толкая друг друга, но соблюдая при этом почтительное расстояние от священника, стараются подставить головы или руки под искрящиеся на солнце капли.
Но наступил день, когда редкие в последнее время прихожане вообще исчезали из вида. Вдруг оказалось, что от некогда пышного убранства храма остались лишь облупленные стены с кирпичными проплешинами. Возникшие ранее слухи о том, что церковь будут ломать, заставили мальчишек проявить повышенный интерес к этому акту: они хотели знать, кто же посмеет поднять руку на храм божий. Однако разрушения внутри церкви были произведены насколько быстро, настолько же скрытно.
Явным же было появление рабочих, которые, забравшись на колокольню, в течение дня сбросили вниз сначала большой, а затем и меньший колокол. При падении от одного из колоколов отломался небольшой кусок и, отлетев в сторону, воткнулся в траву. Процесс вандализма происходил на глазах большого количества горожан: старушки беззвучно плакали, не переставая креститься, некоторые причитали. Раздавались приглушенные проклятия антихристам, но с большой опаской, ибо антихристы во плоти, услышав, могли быстренько, без лишнего шума водворить протестующую особу в кутузку. Присмиревшие дети стояли, не двигаясь, среди взрослых, наблюдая за происходящим.
Наконец очередь дошла до разборки кирпичных стен, сложенных на известковом растворе и оштукатуренных. Они оказались настолько прочными, что удар лома или кирки не оставлял на поверхности даже вмятины. После тщетных усилий было решено действовать с помощью взрывчатки.
Произведенный взрыв лишь увеличил размер пробуренных отверстий на пару сантиметров, не оказав никакого воздействия на расположенные рядом участки стен. Тогда отверстия стали бурить на расстоянии десяти сантиметров одно от другого, и после каждого взрыва от массива отделялись целые секции, которые сталкивались вниз и образовывали вокруг разрушаемого храма нагромождения -катакомбы. Мальчишки быстро приспособили эти каменные дебри под свою игровую территорию: для “казаков-разбойников” лучшего нельзя было и придумать. Но, увы! Все это просуществовало недолго: каменный лабиринт был быстро оценен и использован в своих интересах представителями преступного владикавказского мира. Это было отменное место для всяких сходок, игры в карты, общения с женщинами – для всего того, что не позволительно было делать в любом другом месте. Иногда милиция совершала облавы на гнездившуюся в катакомбах “малину”, но благодаря хорошо изученным маршрутам и обилию ходов в подвальной части церкви преследуемым, в большинстве случаев, удавалось благополучно покинуть окруженную территорию.
К тому времени церковный сторож был уволен, и мы чувствовали себя полноправными хозяевами большой, ровной, как стол, площадки, ставшей нашим футбольным полем.
Но нездоровое любопытство и никем не опровергнутое влияние запретного плода на людскую породу заставляло мальчишек даже во время самых азартных футбольных баталий не упускать из поля бокового зрения происходящее в катакомбах. Стоило показаться “оттуда” особе, принадлежащей к этому клану, как игра сама собой останавливалась и взгляды футболистов устремлялись в сторону появившегося. Обычно последний или проходил в полном безмолвии мимо замерших игроков, или, не обращаясь ни к кому конкретно, громко говорил: “А ну, бысть – бутылку водки, хлеба и колбасы!”. Естественно, набор заказа мог быть и другим. Несколько добровольцев тут же бросались к заказчику, и наиболее удачливому удавалось выхватить деньги из его руки и, не медля, броситься выполнять поручение, которым он, на зависть остальным, очень гордился. Таковой была психология тогдашних мальчишек.
Перестав быть храмом, территория эта, окаймленная высокими стройными тополями, превратилась в место народных гуляний: по вечерам сюда собирались, а вернее, съезжались, почти все немногочисленные владельцы велосипедов со всего города. Мы знали владельцев всех престижных велосипедов, сверкающих никелем, с ручными тормозами, с шарообразными фонарями и еще с чем-то блестящим и висящим по обе стороны рамы. Назначение этих висюлек вряд ли смогли бы объяснить и сами владельцы чудесных машин. “Дукс”, “Рига”, “Лейтнер” и еще какие-то неведомые заграничные марки, при виде которых от восхищения загорались мальчишечьи глаза. Голубой мечтой любого мальца было хоть раз прокатиться на таком волшебстве. Но удавалось такое крайне редко: только в том случае, если владелец был или родственником, или хорошим знакомым семьи.
Правда, к тому времени и отечественные заводы стали выпускать велосипеды: Харьков выдал “Украинку”, которая в сравнении с описанными выше велосипедами выглядела как битюг-тяжеловоз рядом с английской чистокровной лошадью.
Неподалеку от нашего дома жил молодой армянин-сапожник, владелец детского двухколесного велосипеда, называемого “недомерком”, собранного, видимо, неизвестным умельцем из бог-весть каких деталей. Однако у заднего колеса к раме была привинчена никелированная пластинка с выгравированной на ней витиеватой надписью латинскими буквами “Брайт”. Возможно, это была фамилия какого-то преуспевающего адвоката, прибитая к его парадной двери, а может быть, название фирмы некоего немца-колбасника… Но в тот момент пластинка рассматривалась нами как непререкаемый гарант иноземного происхождения, придавая определенный шик этому самокату. Во всяком случае, внимание пацанов было обращено именно на эту деталь, являющуюся гордостью владельца. До нас – старшего брата и меня – дошел слух, что этот шедевр продается. Мы потеряли покой, разрабатывая планы воздействия на отца с целью приобретения недомерка. Изо дня в день, хотя были каникулы, мы напоминали ему о своих достижениях в прошлом учебном году: троек не было! Систематически и недвусмысленно мы внушали родителям, что езда на велосипеде – прямой путь к отличной учебе в дальнейшем. Затем пускались в ход утверждения о безукоризненном почитании старших с иллюстрацией деяний, которые с колоссальным трудом выискивались нами в череде безалаберно проносящихся дней. Из колоды обязательств были извлечены козырные карты вроде добровольного, без настойчивых напоминаний, а то и подзатыльников умывания перед сном. Всячески обращалось внимание на бережное отношение к штанам, рубашкам, ботинкам, имеющим постоянный контакт с футбольным мячом. Тут была небольшая хитрость: перед игрой приходилось менять правый ботинок на левый и доказывать родителям, что нагрузку в игре несет правая, но не левая нога, а цел именно правый ботинок.
Трудно сказать, то ли набор наших аргументов возымел действие на отца, то ли мнение его о том, что велосипед отвлечет нас от этого “босяцкого футбола”, а может быть мы просто надоели ему до предела. Отец капитулировал и купил нам этого идола.
Начинался новый этап в нашей жизни: если в довелосипедном периоде для того, чтобы послать одного из нас в лавку за чем-либо, матери приходилось брать на себя роль судьи, подолгу выясняя, кто же последним выполнял то или иное поручение, то сейчас достаточно было одного взгляда, как велосипед, а затем и авоська оказывались в руках более прыткого или удачливого в этот момент, и он, ликуя и подпрыгивая на булыжной мостовой, мчался в сторону проспекта, хотя нужная лавка или магазин находились в противоположном направлении. Причина таких отклонений от компаса объяснялась просто: проспект в то время был единственной улицей с заасфальтированной проезжей частью. Представьте себе то чувство блаженства, охватывающее велосипедиста, когда после тряски по булыжной мостовой колеса начинают бесшумно катиться по гладкому, как стол, асфальту, а ездок, нажимая изо всех сил на педали, несется вперед со свистом ветра в ушах. Когда первые мгновения экстаза проходят, велосипедист начинает различать стоящих на тротуаре, призывно машущих руками друзей, требующих остановиться. Кто не хотел бы проехаться на велике, да еще по такой дороге! Следовала остановка, и уже новый лихач устремлялся в путь все по тому же проспекту. Таким образом, старому потертому кожаному седлу велосипеда за короткий отрезок времени приходилось общаться с несколькими, сменяющими друг друга пассажирами.
Время шло, дома ждали ретивого снабженца к обеду или ужину. А тот стоял на тротуаре, провожая глазами проносившихся мимо лихих наездников. Наконец, солнце, устало опустившееся за горизонт, напоминало велосипедисту о возложенной на него миссии. Счастье, если нужный магазин или лавка оказывались еще открытыми… Впрочем, это уже не имело никакого значения – необходимая покупка к тому времени уже была произведена кем-либо из домашних.
Футбол, Терек, велосипед и прочие составляющие летних мальчишеских каникул отодвигались на второй план, как только на городских рекламных тумбах появлялись афиши, возвещающие о начале “Матчей французской борьбы с участием выдающихся борцов СССР, Европы и Америки”.
Огромный шатер шапито, собранный в городском парке (треке), на поляне слева при входе с проспекта, задолго до начала представления бывал опоясан плотной толпой желающих стать свидетелями этих захватывающих состязаний. Поистине и стар и млад устремлялся сюда с разных концов города и ближних сел. Многоликая разноязычная толпа гудела, как растревоженный пчелиный улей. Сказанное поэтом: “Каждый мнит себя стратегом…” как нельзя лучше подходило к самозабвенно спорящим, пытающимся перекричать друг друга “знатокам” французской борьбы. Один из яростно отстаивающих свою точку зрения мог быть, к примеру, жителем Базоркино, впервые увидевшим этот вид борьбы вчера, а его оппонент, судя по лексикону, достигнув определенного уровня образования, имел столь же отдаленное понятие о суплесах и полусуплесах, как и его визави. Однако полная некомпетентность спорщиков не могла поколебать ни на йоту их позиций. Справедливости ради, следует отметить, что вспыхивающие бои местного значения быстро гасились присутствующими. Нередко в кипение страстей масла в огонь подливала и национальная принадлежность как борцов, так и их поклонников. У мальчишек, проникающих под брезент “Шапито” всеми мыслимыми и немыслимыми способами, включая и вполне законные, т.е. по билетам, были, естественно, свои кумиры. “Василий Быков -Тифлис” – объявил рефери. От невообразимого взрыва восторга брезентовая палатка цирка, казалось, вот-вот разорвет растяжки, приковавшие ее к бренной земле и, оторвавшись, устремится ввысь, навстречу миролюбиво мерцающим звездам. Быков, самый молодой из всей плеяды борцов, был среднего роста, пропорционально сложен. Он был похож, скорее на спортсмена-гимнаста. В отличие от своих коллег – бесформенных колоссов – он выступал в черном трико, закрывающем все тело, оставляя открытыми кисти рук и, естественно, голову. Своими пружинистыми и в то же время мягкими движениями он напоминал черную пантеру, которой предстояло вести поединок со слоном.
Самую малочисленную группу зрителей составлял народ, которому было безразлично, кто и как возится и кряхтит на ковре и чем все это закончится. В нашем условном делении зрителей мощной считалась группа, разделенная на две противоборствующие стороны: спортивный фактор здесь играл второстепенную роль. Естественно, каждая из сторон жаждала победы своего атлета, но лейтмотивом в схватках такого рода служила, в первую очередь, религиозная принадлежность борца-мусульманина. Известно, что мусульмане проживали и во Владикавказе, и в близлежащих селах. Не секрет, что они никогда не проявляли особого интереса к физкультуре в понимании молодого поколения того периода. Исключение могли составить, возможно, скачки и национальная борьба. Но появление среди причисленных к ассам французской борьбы представителей Дагестана – Салисулеймана, Али-Казбека, великана Абдурахманова обеспечили солидный приток зрительской аудитории и дополнительный мощный накал страстей, иногда выходящих за рамки дозволенного. Противостояла им равная по численности когорта болельщиков – ценителей и знатоков французской борьбы, получающих эстетическое наслаждение от проведения эффектных приемов, но не воспринимающая фанатично-вызывающего поведения мусульман-зрителей. Была еще и грузинская прослойка, болеющая, правда, более цивилизованно, за своих земляков, знаменитых в то время Кахетелидзе, Васикошум из Сухуми и других.
Второе отделение циркового представления целиком отводилось французской борьбе. В свете вспыхнувших прожекторов появлялся одетый в белоснежную рубашку и белые брюки рефери. Какое-то время он стоял спокойно под шквалом аплодисментов, будто давая возможность зрителям насладиться его безукоризненной внешностью, затем поднимал вверх правую руку и, в наступившей тишине, хорошо поставленным голосом изрекал: “Матчи французской борьбы организованы управлением госцирков СССР. В предстоящем чемпионате принимают участие виднейшие борцы Советского Союза, а также зарубежных стран”.
После этого краткого вступления он делал два шага в сторону, освобождая выход, и звучно командовал: “Парад ретурн! Маэстро марш!” Первая часть команды предназначалась атлетам, готовым к выходу из-за кулис на арену. Команду эту, многократно повторяемую мальчишками, можно было слышать с утра до вечера на импровизированных чемпионатах переулков и улиц города. Кто-то, якобы с помощью бывшей гувернантки, попытался перевести эту команду на русский язык, объясняя, что по-французски “тур” означает круговое движение – как раз то, что борцы совершали обходя арену.
Вторая часть команды рефери адресовалась духовому оркестру, располагавшемуся на деревянной площадке над выходом артистов на манеж.
Взоры всех зрителей были прикованы к занавесу, который мягко колыхался, переливаясь малиново-голубыми тонами в лучах направленных на него прожекторов, в то время как остальная часть цирка была погружена во мрак. На мгновение воцарялась полнейшая тишина, наступал торжественный момент: занавес распахивался, и под гром аплодисментов на арену один за другим, медленно переваливаясь на слоноподобных ногах, появлялись борцы. Совершив обход арены, они останавливались. В середину образовавшегося полукруга выходил рефери, и начиналось представление атлетов: “Техник французской борьбы, неоднократный победитель чемпионатов Василий Быков -Тифлис!”, “Неоднократный чемпион Чехословакии – Клементс Булль!”, “Знаменитый американский борец-боксер Франк Гуд!”, “Единственный в мире борец, владеющий приемом “железный мост”, Ян Цыган – Куксенко – общество “Искусство”, “Обладатель феноменальной силы, могучий горный орел Абдурахманов – Дагестан” и так далее. Атлет, фамилия которого называлась, делал шаг вперед и церемонно раскланивался под непрерывные аплодисменты и звуки оркестра. Конечно, рефери явно грешил в оценках участников так называемого чемпионата: оценки на настоящий момент превосходили в несколько раз действительные качества или заслуги того или иного борца. К примеру, Клементс Булль не был известен у себя на родине, а что касается американского борца-боксера, то заслуги его заключались в иссиня-черном оттенке кожи, громадном росте и белизне зубов, обнажающихся в зависимости от обстоятельств то в широкой улыбке, то в оскале. Во время схватки он преображался: начинал бешено вращать глазами и, как считалось, белки его глаз наводили ужас не только на соперника, но и на окружающих. При объявлении его имени он делал шаг вперед, вскидывал над головой крепко сжатые руки -символ дружбы между Америкой и СССР. Для характеристики остальных борцов понадобилось бы немало времени – борцов бывало не менее двадцати. Некоторые из них когда-то достигали определенных высот в спорте, но время неумолимо… Подспорьем и помощником им был ажиотаж, искусно раздуваемый рекламой и группой людей, присосавшихся к этому любимому народом зрелищу.
Днем борцы находились под неусыпным надзором мальчишек, которые прослеживали чуть ли не каждый шаг своих любимцев: Гигант Абдурахманов сейчас на бульваре, в окружении кажущихся рядом с ним лилипутами мужчин в каракулевых шапках и сафьяновых красных сапогах. Примерно часам к двенадцати эта живописная группа покинет место оживленной беседы на проспекте, и Абдурахманов в сопровождении почетного папахового эскорта двинется по направлению к ресторану в летнем саду. Там за бокалом вина будут обсуждаться “актуальнейшие” вопросы современности: речь идет о силе и непобедимости сынов пророка во всех сферах бренной жизни и, в частности, во французской борьбе.
“Быков пошел купаться на пруд!” – весть облетала город в считанные минуты, при этом ни о какой телефонной связи речи и быть не могло. Толпы мальчишек устремлялись к пруду, образовывалось плотное живое кольцо вокруг сброшенной на траву одежды кумира. Каждый в меру своих сил и возможностей старался протиснуться вперед, работая локтями или пытаясь пролезть между ног. Кроме простого желания увидеть борца вблизи, мальчишки сгорали от любопытства, стараясь разглядеть его татуировки, сюжеты которых не могли быть представлены по причине их вольности. Увидеть весь вернисаж можно было только на берегу пруда. Во время же выступлений Быков облачался в черное трико. Желающих увидеть все это своими глазами с каждой минутой прибавлялось. Атлет же в это время, разбрасывая мириады водяных брызг и фыркая от удовольствия, продолжал резвиться в воде, не обращая никакого внимания на окружающих.
Во время прогулок борца по городу его неизменно сопровождали трое взрослых ребят, добровольно принявших на себя попечительство над ним. Они тенью следовали за Быковым повсюду. Никто их об этом не просил, но и проявляемая ими забота не отвергалась… Увидев непорядок, “охрана” выскочила из воды и обратила мальчишек в бегство. Другие борцы, не особенно интересующие юное поколение города, в это время отдыхали или репетировали свои вечерние схватки, именно репетировали, оттачивая эффектные приемы, которые они продемонстрируют сегодня вечером восторженной публике.
В каждом городе, особенно на Кавказе, чемпионат борцов проходил по заранее разработанному сценарию, учитывающему баланс интересов многоязычного населения и различных конфессий. Многообразие мнений и интересов позволяло организаторам закручивать сюжетную пружину до предела, обеспечивая полный аншлаг.
Представьте схватку гиганта Абдурахманова с тем же Быковым, который на две головы ниже и в два раза легче своего соперника. Поединок, всем ясно, подходит к своему логическому завершению: Быков извивается в мощных тисках великана, у него не осталось сил для сопротивления. Абдурахманов бросает соперника на ковер, тому с помощью невероятных усилий удается стать на мост. Но всей тяжестью своего тела Абдурахманов тут же обрушивается на Быкова и начинает неумолимо дожимать его к ковру. Зрители видят, чего стоит это противостояние маленькому Быкову: лицо и шея его приобретают темно багровый цвет, кажется, что кровеносные сосуды вот-вот не выдержат, и кровь брызнет фонтаном. Зрители полны негодования. Они видят – Абдурахманов недозволенным приемом зажимает рот сопернику. В цирке творится что-то невообразимое, рефери, распластавшись на ковре, ящерицей крутится вокруг борцов. Вот он бьет по руке гиганта – убрать немедля руку, дать сопернику дышать. Своим видом рефери старается показать свою полнейшую независимость от кипящих вокруг страстей. Его миссия – честный спортивный вердикт: пусть победит сильнейший. Он делает попытку чуть ли не просунуть свою голову под лопатки Быкова, дабы вовремя зафиксировать прикосновение их к ковру. Абдурахманов уверен в победе! На секунду он поднимает голову, чтобы торжествующим взглядом отблагодарить своих поклонников за неистовую поддержку. Сейчас он еще раз докажет, что он достоин такого почитания! Но совершается нечто фантастическое: ноги гиганта зависают на мгновение в воздухе, Быков, как бы ввинчиваясь в ковер, делает на голове немыслимое движение, подобное штопору, бросается на своего соперника, успевая развернуть его в воздухе и затем накрыть своим телом, припечатав обеими лопатками к ковру. Но не менее классный бросок делает и рефери: промедли он доли секунды и быть ему раздавленным подобно мухе, застигнутой мухобойкой на оконном стекле. Рефери уже на ногах. Он вскидывает вверх обе руки, фиксируя победу Быкова. Обезумевший от ярости Абдурахманов с налитыми кровью глазами бросается на крохотного Быкова. Тот отскакивает в сторону и, спасаясь от грозного соперника, под непрерывный рев публики, бегает вокруг арбитра, который, широко раскинув руки, старается как-то сдержать натиск Абдурахманова. Атмосфера в цирке в этот момент не поддается описанию.
Одному Богу известно, сколько времени было потрачено артистами-борцами для того, чтобы эта “ключевая” за звание чемпиона схватка выглядела такой красивой и, главное, правдоподобной, полной трагизма. Цель была достигнута: одни поклонники буйно ликовали, другие, буквально рвали на себе волосы. Вообще, этот чемпионат изобиловал поединками борцов несопоставимых по своим физическим кондициям, что придавало зрелищу еще большую остроту.
В дневное время выступающие вечером борцы репетировали свои предстоящие поединки. Но и это, казалось бы сокровенное действие, не обходилось без присутствия, хотя и негласного, пацанов, которым удавалось, увернувшись от увесистой палки сторожа, охраняющего подступы к шатру, нырнуть под брезент и, затаив дыхание, лежа под скамьями, наблюдать за шлифовкой будущих приемов поединка “не на жизнь, а на смерть”. Бесспорно, зрительская аудитория описываемого периода в своей основной массе была менее образована, чем в послевоенные сороковые годы, и все жизненные явления воспринимались ею с определенной долей наивности.
О низкой культуре цирковой аудитории можно судить и по восторженному восприятию откровенно примитивных выступлений клоунов, выдававших, например, такие перлы словесного жанра:
Двух парней премировали,
Удивлялись пареньки:
Патефон глухому дали,
А безногому коньки.
подобные четверостишья вызывали бурю восторга у неискушенных в поэзии зрителей, запоминались надолго и становились чуть ли не фольклором.
Или такие, рассчитанные на “тончайший” вкус, частушки:
Владикавказские девчата
Захотели молока,
Не попали под корову,
А попали под быка.
в зависимости от места гастролей в текст вставлялось название данного населенного пункта (астраханские девчата и т. д.) Цирковые номера, бесстрашно и виртуозно выполняемые под куполом цирка, или железное спокойствие укротителя, подчиняющего своей воле разъяренных хищников, или малюсенькие, одетые в цветастые штанишки и пышные юбчонки собачки, вызывающие умиление, воспринимались зрителями со вниманием, восторгом и душевной теплотой.
Не менее восторженно встречали и провожали с манежа близкую каждому кавказцу труппу джигитов под управлением Туганова: их яркое, искрометное искусство не оставляло равнодушным никого, каждый номер сопровождался дружными аплодисментами зрителей.
Кстати, без участия джигитов не обошлось и чествование всесоюзного старосты Калинина, с приезда которого начиналось наше повествование. После посещения нескольких сел Осетии, где он был очень радушно принят, в честь высокого гостя, по кавказской традиции, было решено устроить скачки и джигитовку с участием конников Алибека Туганова. Был прекрасный безоблачный день. Местом для скачек была выбрана большая ровная поляна – там, где сейчас раскинулся завод ОЗАТЭ. Для гостей была построена небольшая деревянная трибуна с дощатым навесом, а многочисленные зрители расположились вдоль импровизированной беговой дорожки. Гостевая трибуна вскоре приняла своих зрителей, и после приветствия, произнесенного одним из руководителей автономной области, колокол возвестил о начале соревнований. Первыми открыли скачки жокеи на лошадях конюшни госплемхоза и осетинских колхозов. Зрители бурно приветствовали успехи своих наездников. Затем на поляне появилась труппа гарцующих всадников, одетых в красные черкески, белые башлыки и белые папахи. Выстроившись в одну шеренгу против трибуны, они приветствовали гостей: всадники высоко поднятыми в правой руке папахами, а их кони грациозным наклоном головы. Начиналась самая интересная часть праздника. Всадники повернули коней направо и один за другим, сдерживая застоявшихся лошадей, заняли позицию в начале беговой дорожки. Первый всадник резко бросил своего коня вперед, наклонил корпус, чтобы начать джигитовку, и вдруг понял, что стоявшие вдоль дорожки зрители уходят из его поля зрения – лошадь привычно пошла по кругу влево. Назревал конфуз: всаднику нужно было одновременно и управлять конем и исполнять свои головокружительные трюки. Второй всадник бросается следом за первым, нагоняет его слева и, энергично размахивая плетью перед мордой непослушного коня, заставляет того вернуться на дорожку и, сопровождая его таким образом, дает возможность первому всаднику продемонстрировать свое искусство. То же самое попарно проделывают и остальные наездники, показав даже в таких условиях высочайший класс джигитовки. Гость и все присутствующие были весьма довольны праздником, о чем на следующий день поведала газета “Пролетарий Осетии”. Поскольку разговор коснулся событий того времени, невольно в мыслях возникают и другие памятные встречи: приезд во Владикавказ трех героев-челюскинцев во главе с гидрогеологом Ширшовым, одной из знаковых фигур челюскинской эпопеи. В программу пребывания челюскинцев во Владикавказе входило посещение нескольких передовых предприятий города, а так же одной из средних школ. Как и следовало ожидать выбор пал на образцовую школу номер пять. Если кто и считает, что в то время, время гегемонии рабочего класса и трудового крестьянства, отсутствовали школы для избранных, тот глубоко ошибается. Детей рядовых родителей, поймите это выражение правильно, место жительство которых находилось в районе, отнесенном к пятой школе, образовательные власти были вынуждены зачислять в нее. В основном же, дорога в эту школу была открыта для чад почитаемых в то время родителей. Директором школы была Татьяна Ивановна Раздорская, отдавшая десятилетия своей жизни -еще при старом режиме – воспитанию подрастающего поколения сначала в духе “Боже, царя храни”, а затем, вопреки своим убеждениям, в духе “Интернационала”. Костяк этой школы составляли блестяще образованные учителя, имеющие глубочайшие знания и опыт общения с учениками теперь уже двух эпох. Поэтому пятая школа была объектом постоянных посещений всяческих делегаций и гостей столицы Осетии. Кроме того, в праздничные дни или по каким-то другим торжественным причинам школа умела приобрести необычайно строгий, ласкающий взгляд начальства казенный вид. Указание руководства школы “белый верх – черный низ” касалось всех без исключения учащихся, обязанных явиться в назначенный день одетыми в белые рубахи или кофты и черные брюки или юбки с неизменным красным галстуком на груди.
Во всеоружии были встречены и герои-челюскинцы, посетившие школу. Вся страна, приникнув к радиоточкам, напряженно вслушивалась в сообщения ТАСС о ходе работ по спасению челюскинцев. Говорилось о том, как мужественно ведут себя советские люди в условиях суровой Арктики – отрезанные от всего мира, оказавшиеся на льдине после того, как пароход пошел ко дну. Сообщалось о беспрецедентном в то время случае – рождении в этих широтах девочки, о которой беспрестанно заботилась вся необъятная страна, посылая многочисленные телеграммы с пожеланиями всего, всего наилучшего и, в первую очередь, здоровья. Чувствуя такое внимание к себе миллионов сограждан, новорожденная безмятежно улыбалась и вела себя наилучшим образом.
Итак, школа, облаченная в “белый верх-черный низ” была готова к приему гостей. От угла улицы Ленина и Пожарной (ныне Церетели) до входа в школу были выстроены ровной шеренгой учащиеся старших классов. Погода была отменная, настроение у участников встречи -торжественное. А как иначе: четыре героя, имена которых известны всему миру, с минуты на минуту должны появиться. Свое движение гости начинали от здания обкома (музея рядом с “Домом быта”). Дабы не упустить этот ключевой момент, вперед была выдвинута
передовая группа оповещения, занявшая открытую позицию на углу проспекта и улицы Бутырина. Вторая группа того же назначения дислоцировалась на квартал ближе к школе на углу улиц Ленина и Бутырина. Наконец, в сопровождении ответственных работников области ожидаемая группа покинула здание обкома и, раскланиваясь во все стороны, двинулась по направлению пятой школы. Оповещение сработало мгновенно. Стройные ряды учеников торжественно замерли. По мере приближения гостей, торжественное “Ура”, немного опережая приближающуюся к цели визита группу, сопутствовало ей. Учащиеся, выстроенные на лестнице, ведущей в зал второго этажа, оглушающим “ура” – последним аккордом всей этой симфонии – встречают героев.
В переполненном до отказа зале каждый из гостей выступил с небольшим рассказом из жизни спасенных полярников. Выступления были прослушаны в полнейшей тишине, прерываемой овациями по окончании каждого повествования. Особого интереса для слушателей эти сообщения не представили, ибо почти все услышанное по несколько раз повторялось по радио и в печати и было известно слушателям. Внимание и тишина, сопровождающая все выступления, являлись плодом привитого с детства семьей и школой уважения к старшим, а вовсе не повышенным интересом к излагаемым событиям.
Несмотря на ее особый статус, пятая школа, не многим отличалась от других заведений такого типа. Дети есть дети: безлюдная во время уроков школа после первого же удара внушительных размеров медного колокольчика в руках технички взрывалась. Громко хлопали двери, коридор первого этажа – место расположения младших классов – наполнялся звонкими криками детей, необычайным шумом и беспрерывной беготней; всем тем, что присуще нормальным детям после сорокапятиминутного сидения за партами. Неожиданно воцарившаяся тишина, словно дети все разом заиграли в “Замри-отомри”, наступала при появлении директора или учителя, которые могли появиться здесь в исключительных случаях, так как знали, что их появление может оказать отрицательное действие на расслабившихся учеников. Но пусть такое послушание учащихся не будет воспринято кем-то, как реакция детей на постоянное на них давление воспитателей, жесткую муштру или иные методы воздействия. Дети развивались всесторонне: им не были чужды игры в “казаки-разбойники”, лапту, “чижика”, конечно же, футбол – одним словом, игры на свежем воздухе. Они с удовольствием рисовали, пели, а главное, с увлечением читали книги, начиная с сентиментальной писательницы дореволюционного юношества Чарской и увлекаясь всей остальной литературой – как советской, так и мировой. Они вступали в многочисленные кружки, где конструировали самолеты с резиновыми моторчиками, мастерили модели морских судов, посещали кинематографы, где под непрерывной аккомпанемент старенького пианино хохотали над простодушными проделками “Бабушкина внучка” Гарольда Ллойда, над комическими ситуациями, в которых оказывались Бастор Китон и Монти Бенкс, с легкой грустью воспринимали похождения великого Чарли Чаплина. А затем кино стало звуковым: первым таким фильмом, показанном во Владикавказе, был “Снайпер”. Все билеты были раскуплены задолго до начала сеанса. Публика заполнила самый большой зал города “Гигант”, но в этот день премьера фильма по техническим причинам не состоялась. На следующий день собравшемуся народу пришлось еще какое-то время
ожидать начала демонстрации фильма. Наконец, передвижной кинопроектор был установлен на балконе кинозала, и снайпер, использующий труп лошади в качестве укрытия, приступил к щелканью из винтовки многочисленных врагов.
Новое поколение, как и кино, оказалось на стыке двух эпох: старые дореволюционные традиции, касающиеся уклада жизни, несмотря на провозглашенный большевиками лозунг “Весь мир насилья мы разрушим” не были подвергнуты ощутимым переменам. Причину такой стабильности можно объяснить введением в двадцатых годах Новой экономической политики, приостановившей на время планируемый большевиками крах старого мира и не позволившей начать немедленную переоценку ценностей как моральных, так и материальных. Но, конечно же, советы не собирались оставлять подрастающее поколение во власти старого, как принято было выражаться, прогнившего помещичье-буржуазного строя. Мощный идеологический вал обрушился на будущих строителей светлого будущего: массовое вовлечение в октябрята, пионеры и, наконец, в ряды непосредственных помощников партии – комсомол. Пропагандистская работа по приобщению детей и юношества к догмам социалистического мировоззрения в этих организациях велась целенаправленно и, нужно признать, весьма успешно. Среди молодежи резко возросло число атеистов – тех, кто в силу революционных преобразований не приобщился к религии и всей душой воспринял новые, прогрессивные взгляды. Было бы неверным сказать, что десять заповедей напрочь были отвергнуты: о них идеологи социализма старались не упоминать, подчеркивая при этом, что будущее общество под мудрым руководством ВКПб безусловно будет свободно от пороков. Пионерские сборы были призваны привить чувство коллективизма, верности делу Ленина-Сталина. На них много говорилось о ненавистных врагах народа, мешающих строительству социализма в нашей стране, приводились примеры борьбы ребят с противниками советской власти. Этой теме посвящались многочисленные стихи, декламируемые на сборах, в первую очередь Демьяна Бедного и Маяковского. Пелись боевые песни, такие, как “Если завтра война”, партизанские, песня о Павлике Морозове, разоблачившем всю свою контрреволюционную кулацкую родню. По окончании этой песни глаза ребят увлажнялись, дети были преисполнены жалости к погибшему герою и ненавистью к врагам народа – кулакам, в данном случае. Государство не жалело ни средств, ни усилий, направленных на перековку подрастающего поколения, издавалось колоссальное количество литературы, газет, журналов для детей и юношества. Глашатаем всех начинаний, тонким и умелым советчиком выступала газета “Пионерская правда”, получающая ежедневно тысячи писем детей, сообщавших о своих проблемах, делах пионерских, работе, досуге. Мало кто из пионеров того периода не знал о трудовом подвиге девочки-хлопкороба Мамлакат Наханговой: круглолицая, улыбающаяся девочка, с большущим букетом цветов сидящая на коленях у Сталина, лик которого излучал необычайную отеческую теплоту – этот снимок обошел все газеты страны. Не меньше известен был и кабардинский мальчик Барасби Хамгоков, самостоятельно вырастивший для родного колхоза породистого жеребенка. Он так же был обласкан вождем и удостоен почестей.
В такой обстановке обычные противоречия отцов и детей зачастую заходили в тупик, нарушалась преемственность поколений. Старшее поколение, в основном, считало дореволюционный порядок более приемлемым по многим признакам: размеренный уклад жизни, благотворное влияние религии, незыблемость таких понятий, как частная собственность, уважительное отношение к старшим, к своему прошлому и многое другое. Новое же поколение, подвергнутое кардинальной обработке, хотело видеть мир свободным от всяческих буржуазных предрассудков, т.е. от всего, что так дорого их родителям. Как следствие, развернулась всемерно поощряемая борьба с контрреволюцией во всех ее мыслимых и немыслимых проявлениях, вылившаяся в массовое доносительство, а зачастую и в острую конфронтацию отцов и детей.
Часть молодого поколения, быстро сориентировавшись в обстановке, принялась неукоснительно следовать установленным к тому времени правилам, обеспечивая себе уже в ранней стадии хороший фундамент для своей будущей деятельности в деле строительства социализма. Единственное, что могло помешать продвижению – это биография родителей, которая, с точки зрения властей, не должна была иметь темных пятен. Но прикипевшие уже к новому порядку молодые люди находили выход и из этого положения: просто-напросто следовал официальный отказ от того или иного неудобного родителя. Таким образом обретался ореол бесстрашного борца за дело революции, пользующегося заслуженным доверием верхов.
Естественно, подобные недостойные деяния потомков воспринимались большинством общества с негодованием, однако осмелиться открыто осудить эти действия никто не решался – “дулю” показывали, сжав кулак в кармане. Власть подобных возражений не терпела, используя для уразумения колеблющихся инструменты из имеющегося у нее в распоряжении разнообразного арсенала наказаний.
Большое внимание уделялось проведению пролетарских праздников, парадам и демонстрациям трудящихся, служившим веским доказательством непоколебимого единения партии и народа.
В едином строю со всем народом школьники образцовой школы номер пять примерно, за месяц до праздника начинали готовиться к параду. Десять горнистов-фанфаристов и двадцать барабанщиков по окончании уроков, под руководством пионервожатого, часами оглашали окрестности грохотом барабанов и резкими звуками труб, маршируя по школьному двору и держа равнение на кирпичный домик сторожа, представляющий на данный момент правительственную трибуну.
Кстати, настоящая трибуна располагалась на пересечении проспекта и улицы Горького. Это было временное деревянное сооружение, пол которого возвышался примерно на метр от земли.
Парад открывали курсанты пехотного училища. Первым, чеканя шаг, с оголенной шашкой в опущенной правой руке, равняясь на трибуну, подтянутый, стройный, несмотря на свой преклонный возраст, шел начальник училища Казицкий. Ряды курсантов сменяли конники Северо-Кавказского нацкавполка: каждый эскадрон полка состоял из конников одной из национальностей Северного Кавказа. Конники были одеты в темно-синие черкески с красными башлыками, каракулевые черные шапки с красным верхом. Каждый эскадрон имел коней одной масти – вороные, караковые, буланые, серые. Это было зрелище поразительной красоты. За процокавшей по булыжной мостовой кавалерией через небольшую паузу вступала артиллерия, грохот тяжеленных колес которой был слышен издалека. Орудия тащили три пары лошадей-битюгов, запряженных цугом и высекающих искры из мостовой своими подковами на огромных копытах. Верхом, с трудом обхватив ногами необъятный круп лошади, проезжали ездовые, а на зарядных ящиках, держа ровную спину, сидели по два красноармейца -обслуга орудия. Дав возможность пушкам покинуть проспект, мимо трибуны на рысях проезжало несколько легендарных тачанок со станковыми пулеметами – грозное оружие гражданской войны.
Наконец, наступал черед штатских доказать свою преданность делу партии: начиналась демонстрация трудящихся. Шествие открывали стройные колонны учеников школы номер пять, образцовой и передовой как по составу (много детей ответработников), так, и уже без иронии, по уровню знаний, прививаемых им блестящими педагогами под руководством директора школы Татьяны Ивановны Раздорской.
Первые десять-пятнадцать рядов отличались стройностью и дисциплиной, а шедшие ближе к арьергарду напоминали многочисленных единомышленников, совместно обсуждающих на ходу интересующие их вопросы. Тем не менее, школа выглядела эффектно: ученики были одеты все одинаково – по команде “белый верх-черный низ”. Определенную торжественность придавали красные галстуки. Приближаясь к трибуне, школьники старались строго соблюсти равнение в рядах и интервалы между ними. Не доходя до трибуны метров тридцать, идущие впереди горнисты по команде пионервожатого прикладывали горны к губам и дружно брали прерываемую в такт шагу ноту одного звучания, переходящую затем на один тон выше. Затем трубы враз умолкали, и в тишине раздавался грохот двадцати барабанов, заставляющий демонстрантов волей-неволей шагать в ногу.
По окончании демонстрации проспект оказывался во власти толпы: заключительные колонны демонстрантов вливались в нее, образовывая поток людей, который, казалось, не будь этих домов по обе стороны бульвара, разлился бы до бескрайности. Толпа находилась в постоянном движении, ибо каждый взрослый и ребенок имели свои планы проведения досуга и действовали сообразно им. Но все это не мешало бойкой торговле мороженщиц: нажав снизу на формочку, они ловко выбрасывали колесики мороженого с наложенными на них вафельками. Тут же, переливаясь всеми цветами радуги, невольно привлекали к себе внимание высокие стеклянные цилиндры с сиропами – вишневым, шоколадным, сливочным, лимонным и т.п. с надписью над ними: “Газводы”. Из деревянных будок, принадлежащих персидско-подданным, равнодушно взирали на происходящее вокруг их владельцы – пожилые носатые персы, изредка поправляющие висящие на веревках чурчхелы. Большие блюда с изюмом, орехами, шербетом, рахатлукумом, халвой и прочими восточными сладостями были разложены на небольших прилавках ларьков.
Нередко, используя плохое знание владельцами лавок русского языка, местные острословы устраивали для своей аудитории небольшие комические сценки: к примеру, наученный шутниками мальчишка подбегал к ларьку и, встав на цыпочки, вытянув шею, вопрошал: “Дядь! Сушенные логарифмы есть?” Зная, что в его ассортименте подобного товара, к сожалению, нет, продавец, оторвав взгляд от пола и пристально посмотрев на вопрошающего из под нависших густых бровей, угрюмо отвечал: “Нэту!” Спустя некоторое время с таким же вопросом направлялся другой мальчишка и получал отрицательный ответ, но в интонации продавца появлялись угрожающие нотки. Однако для инициаторов-остряков, расположившихся на садовой скамейке наискосок от наблюдаемого ими ларька, этого было недостаточно: им необходимо было для поддержания всеобщего веселья вывести продавца-перса из душевного равновесия.
Схватив палку (на радость лоботрясам-провокаторам), выведенный из себя иностранно-подданный выскакивал из своей будки и с громкими ругательствами на непонятном для окружающих языке устремлялся за улепетывающим во всю прыть “математиком”. Пробежав в порыве гнева несколько шагов, он останавливался, вспомнив, что его лавка осталась безнадзорной, и медленно возвращался назад, пристально вглядываясь по пути в лица прохожих, пытаясь определить возможного союзника возмутителя его спокойствия.
Однако, будучи вспыльчивыми по природе, владельцы этих лавок не были жадными торгашами. Иногда можно было увидеть, как поднявшийся на цыпочки мальчонка высыпал на прилавок зажатые в потной ладошке медяки и вытянув шею, внимательно наблюдал, как шевеля губами, продавец заскорузлым указательным пальцем переталкивал монетки из одной кучки в другую, пересчитывая их. Могло оказаться, что на желаемое лакомство не хватало монетки-другой. В этом случае углы рта лавочника трогала легкая усмешка и, оторвав взгляд от прилавка, он высоко поднимал брови, как бы удивляясь своему последующему действию: к радости маленького покупателя перед ним на прилавке возникал янтарный кусок рахатлукума.
Мозаика проспекта окажется неполной, если не упомянуть о трамвайчиках бельгийского происхождения, с веселым звоном снующим по узкоколейному пути навстречу друг дружке по обеим сторонам бульвара. Вагоновожатый нажимал на педаль в полу и откуда-то снизу раздавался звон небольшого колокола – сигнал отправки или “берегись трамвая”. За пределами проспекта, по остальным улицам, была проложена всего одна колея и через определенные промежутки были устроены разъезды, съехав на который трамвай терпеливо ожидал своего встречного собрата. Конечная остановка заканчивалась тупиком. Вагоновожатый выходил из вагона, отвязывал веревку, привязанную другим концом к токопроводящему стержню с роликом и разворачивал его в противоположную сторону. После этого он поднимался в вагон, снимал ручку контролера и переносил ее в хвостовую часть вагона, становившуюся теперь передней по ходу движения. Раздавался сигнал отправки, и трамвай начинал движение в обратный путь.
И еще одну колоритную картину можно было увидеть на улицах города. Правда, сначала ее можно было услышать, так как непрерывный звон колокола и громыхание тяжелых колес по булыжной мостовой были слышны за несколько кварталов: пара застоявшихся сытых лошадей, впряженных в лафет, на котором возвышалась большая бочка, были подвешены багры, топоры, скрученные брезентовые шланги и блестящий медный колокол, рядом с которым стоял пожарник в слепящей глаза медной каске и, беспрерывно звоня, вселял в души встречных горожан тревогу. После того как выезд исчезал, у прохожих оставалось впечатление промелькнувшего мимо с грохотом чего-то большого и красного: действительно все, что можно было выкрасить на этом лафете, было выкрашено в яркий красный цвет…
Сама пожарная команда помещалась на площади Свободы, в большой, сарайного типа постройке (на этом месте сейчас кинотеатр “Октябрь”). Конечно, в зависимости от величины пожара из распахнутых по тревоге ворот по тревоге выезжало и несколько, по-теперешнему, расчетов.
Шумовые эффекты, сопровождавшие выезд колесниц на тушение, в значительной мере способствовали появлению на месте бедствия вездесущей мальчишеской братии, естественно, в качестве наблюдателей. По мере того, как пожарные приближались к месту назначения, шлейф увязавшихся за ними мальчишек увеличивался: босые ноги мелькали наподобие спиц быстро катящегося колеса: мальчишки изо всех сил старались успеть к началу тушения пожара, воспринимая этот факт не как бедствие, а как интересное, захватывающее зрелище.
Подробности пожара еще долгое время обсуждались горожанами, в основном, бабушками, вечерами сидевшими на вынесенных на улицу низких деревянных скамеечках. Вокруг них в обязательном порядке располагались умаявшиеся за целый хлопотный день дети. Их клонило ко сну, глаза слипались, но любопытство придавало им сил: уж очень хотелось послушать разговоры старших. А еще – речь о мальчишках, об их желании оказаться при случае в центре внимания этой небольшой разношерстной аудитории: будучи очевидцами какого-либо события, в частности, того же пожара, они могли сообщить о таких интересных деталях, что все окружающие замолкали и внимательно, не перебивая, слушали “докладчика”, забыв, что он в этом году впервые сядет за школьную парту. Ради такого “моментального авторитета” рассказчику, по его разумению, стоило самоотверженно бороться со сном. В результате, на протяжении последующих двух-трех дней он чувствовал себя Гулливером среди завидующих его “популярности” сверстников. Увлекшийся рассказом “докладчик” на время забывал об ожидающей его с приближением вечера безжалостной процедуре: под холодной водой из дворового крана он должен был вымыть исцарапанные, все в ссадинах и синяках, ноги и лишь потом, пройдя строгий родительский контроль, отказавшись от ужина, упасть в свою кровать и мгновенно заснуть.
Хочется еще упомянуть об одной из достопримечательностей города – городском парке, именуемом тогда треком. Это был поистине центр массового отдыха горожан: ухоженные аллеи, красивые ажурные беседки, море цветов, несколько летних сооружений. Примыкал к проспекту торцом в северной части парка просторный летний театр, на сцене которого выступали многие прославленные коллективы, такие, как театр московской оперетты, известная исполнительница романсов Кето Джапаридзе, цыганских песен – Тамара Церетели, иллюзионист Кио со своими лилипутами и красавицей осетинкой-ассистенткой, ставшей вскоре его женой. На всех представлениях бывал полный аншлаг.
У пруда из легких деревянных арочных конструкций был воздвигнут изящный павильон (на этом месте сейчас уродливая глыба ресторана “Нар”), в котором летом продавали мороженое, там же располагалась шашлычная с широким выбором отменных вин и бильярдная.
А по соседству, сразу за горбатым мостом между двумя прудами, владикавказцам посчастливилось увидеть единственный в мире аттракцион – полет на трапециях на высоте двадцати метров без предохранительной сетки. Исполнителем этого беспрецедентного по смелости представления был выдающийся спортсмен-акробат Федор Морозов. На площадке воздвигалось сооружение, несущими конструкциями которого служили тщательно обработанные стойки из круглого леса. На самом верху, на двадцатиметровой высоте закреплялись две трапеции, а с земли до небольшой площадки на том же уровне подвешивалась белая веревочная лестница, по которой акробат поднимался вверх. Во время гастролей в качестве гримуборной артиста приспосабливалась маленькая деревянная будочка, постоянным назначением которой была продажа билетов на лодки, плавающие в пруду.
Во время вечернего представления вся ярко освещенная лампами и прожекторами площадь и прилегающие к ней аллеи бывали заполнены народом до отказа. Оставался лишь живой коридор шириной метра в полтора, имевший тенденцию к сужению, соединяющий гримуборную с местом полетов.
Под звуки марша военного духового оркестра, которым руководил капельмейстер Лабко, из дверей будки появлялся спортсмен: он был небольшого роста, великолепно сложен, мускулы перекатывались под светлой упругой кожей, все его тело дышало мощью, а облик выражал непреклонную уверенность в положительном завершении его страшного по непредсказуемости, дела. Он медленно шел по живому коридору, приветствующему его овацией, восторженным ревом – всем тем, что могло выразить чувства собравшихся. Он шел, щурясь от яркого света направленных на него прожекторов, улыбаясь и кланяясь по сторонам. Он подходил к лестнице, поворачивался лицом к зрителям, в знак приветствия поднимал вверх обе руки, ладони которых были перебинтованы. Мгновенно воцарялась тишина. В такт быстрому галопу, грянувшему из труб оркестра, он легко подпрыгивал и, вытянув носки ног, то соединяя, то разводя их, на руках поднимался по лестнице, достигая верхней площадки за доли минуты. Оттуда акробат вновь приветствовал зрителей под разразившийся град аплодисментов.
Наверное, нет необходимости описывать это представление, совершаемое под куполом каждого цирка и требующее, безусловно, высокого мастерства исполнителей, гарантией безопасности которых всегда служила натянутая под ними страховочная сетка. А теперь вдумайтесь: высота двадцать метров, две раскачивающиеся навстречу друг другу трапеции, под ними утрамбованная земля… В финале представления совершался еще и полет в мешке с завязанными глазами! Непрерывная барабанная дробь, сопровождающая этот заключительный трюк, бросала в дрожь зрителей, и без того с тревогой, в полной тишине наблюдавших за происходящим.
Спустя два года в небольшой заметке, помещенной в центральной газете “Правда”, было опубликовано сообщение: “При открытии в столице Украины Киеве центрального стадиона “Динамо” имени Никиты Сергеевича Хрущева во время выполнения программы погиб известный советский воздушный акробат Федор Морозов”.
А парк, где выступал с гастролями великий акробат, продолжал жить и радовать своих посетителей. Вечерами любители классической музыки собирались у раковины, где свою программу представлял городской симфонический оркестр под руководством дирижера Павлова-Азанчеева. К сожалению, вскоре и он разделил судьбу большинства представителей интеллигенции того периода: обвиненный в шпионаже в пользу Польши, он бесследно сгинул в застенках НКВД.
Перечень известных коллективов и имен, посетивших Владикавказ, обширен: здесь выступал Леонид Утесов, знаменитый китайский цирк, канатоходцы, скользящие по проволоке, натянутой над прудом, и множество других артистов. Такое разнообразие приезжей богемной знати наблюдалось, обычно, до глубокой осени. А зимой…
Здесь нужно остановиться несколько подробнее: часть пруда, где расположен остров, замерзала и оборудовалась под каток. В упомянутом ранее павильоне располагалась раздевалка, тут же выдавались напрокат коньки – никелированные снегурочки с кокетливо закрученными носами – и большие кресла-сани с высокими спинками -уцелевшее наследие прежнего режима, при котором барышни-гимназистки усаживались в них, засовывая руки поглубже в меховые муфточки, а кавалеры на коньках – офицеры, реалисты, представители золотой молодежи бережно укутывали их ноги в зашнурованных ботинках толстым пледом и, завершив эту приятную миссию, начинали движение по кругу, толкая перед собой кресло с откинувшейся на спинку юной румяной от мороза девой.
Изменившиеся нравы новой молодежи заставили отвергнуть подобные методы общения, и посему бывшие буржуазные замашки приобрели некий новый пролетарский оттенок. Молодые люди, один из которых являлся двигателем на коньках, и двое, а то и трое его друзей втискивались в кресло и на полном ходу криками выражали свои эмоции, распугивая шарахающихся во все стороны конькобежцев. Правда, перейдя определенную грань пристойного поведения, они безропотно удалялись с катка самым авторитетным блюстителем порядка – сторожем.
Большой пруд также замерзал, но, видимо, учитывая значительную глубину его и непрочность льда, кататься там запрещалось.
Однако в выходной день пятидневки этот запрет снимался: расчищался снег и на лед большого пруда выходило несколько конькобежцев, облаченных в черные трико, в вязанных шапочках. Особый интерес мальчишек и предмет их зависти составляли беговые коньки-норвежки, привинченные к специальным ботинкам.
Конькобежцы становились на старте, медленно и размеренно начинали скольжение и, наконец, низко пригнувшись, делая широкие махи одной рукой, заложив другую за спину, со скоростью проносились мимо.
Зимний парк запечатлелся в памяти господством двух цветов: белого и черного.
Среди искрящегося на солнце белого снежного царства – черные стволы высоченных деревьев, снующие по льду черные фигурки, темные пятна разрозненных групп людей на утоптанном снегу и черная широкая лента недовольно перекатывающего по дну свои камни Терека, окаймленного заснеженными берегами.
Все, о чем рассказано в этом повествовании о Владикавказе -это воспоминания десяти-двенадцатилетнего в ту пору мальчишки: в одних случаях – очевидца, в других – участника описанных событий. В этом возрасте все окружающее обычно озарено солнцем, радостью и счастьем. Впереди, кажется, расстилаются прямые широкие дороги, одну из которых достаточно выбрать и устремиться по ней вперед навстречу влекущей к себе, заманчивой юности.
Разве кто-либо из тех мальчишек в калейдоскопе своих “важных и неотложных” дел мог хоть на минуту задуматься над тем, с каким трудом сводит семья концы с концами или какие чувства испытывают их старшие, с болью в сердце несущие по пятницам тюремные передачи своим близким, или постараться понять, что означает небольшой сверток, покоившийся в углу нижнего ящика старинного комода: в нем – шерстяные носки, пара белья, теплая шапка… ГПУ может приезжать за своей очередной жертвой, исстрадавшейся в ожидании неизбежного визита: арест воспринимается как нечто неотвратимое и должное, после осуществления которого арестованный приобретает, наконец, спокойствие, глядя на все вокруг безучастным, равнодушным взором. Перед его широко открытыми глазами – кромешная тьма; он сидит между двумя молодцами в отъезжающем от дома фаэтоне, держа на коленях востребованный, наконец, сверток.
Сквозь плотно закрытые оконные ставни кое-где пробиваются полоски света: в доме никто не спит, там идет обыск.
А мечтам мальчишек о прямых широких жизненных дорогах не суждено было сбыться: война в одночасье безжалостно разбила их, превратив беспечную радостную пору детства в светлый, запомнившийся на всю жизнь сказочный сон…
