Руслан ГИБИЗОВ. Белые ночи

Повесть

Памяти матери моей – посвящаю

С матерью связана самая горькая любовь моей жизни.

Все и все, кого мы любим, есть наша мука, –

чего стоит один этот вечный страх потери любимого!

А я с младенчества нес великое бремя

моей неизменной любви к ней…

И. Бунин

“Ну что приготовить, пельмени или суп с фрикадельками?

Мать улыбается и выжидающе смотрит на сынишку. Малыш задумывается.

– Пельмени… нет, суп… нет, лучше пельмени, суп бывает фу, какой жирный…”

Вот так, какой-то мелкий эпизод, несущественная деталь, штришок мимолетный, подобно тому, как комочек снега, сорвавшись с горы, с наметенного снежного карниза, и покатившись вниз, обрастает, набирает мощь, становится лавиной, увлекая за собой деревья и огромные валуны, казалось бы, навеки уснувшие и забытые самой природой, так и в памяти нашей вдруг мелькнет перед глазами видение, разрастаясь яростно, до звона в ушах, понятное только тебе… И уйдешь туда, и нет тебе спасения от этого наваждения, пока не переберешь, не перелопатишь то время, тот отрезок детской жизни, который, наперекор всему, даже здравому смыслу, заиграет иногда всеми гранями – ласково, призывно, и как птица, охраняющая птенцов своих, изображая подранка, уводит охотника, так и думы твои неумолимо влекут тебя в глубь, в истоки сознательной жизни.

* * *

Мама сварила картошку в мундире. “Так экономней, – сказала она, – если чистить – много отходов”.

За столом папа с мамой и я с сестрой Аней.

– Нарежь, – мама подвинула к папе тарелку с толстым куском проперченного сала.

– Картошку не жалей, – улыбнулся папа, – здесь картофельный край, с голоду не умрем.

– Алану сплошной праздник, – протянула Аня, – каждый день жареная картошка.

– Ага, – согласился я, перекатывая горячую картофелину с одной ладошки в другую, – если бы дома, в Осетии, так.

Сюда, в поселок со смешным названием Круглица, что в Архангельской области, мы переехали несколько дней назад. Новое место жительства мне не понравилось. Сам поселочек маленький, деревянные дома из бревен, зона, огороженная досками, а над досками еще колючая проволока, где сидят зеки-заключенные, вышки на всех углах зоны, из которых выглядывают стрелки с винтовками,… да и вообще, все говорят по-русски, и еще эти ребята…

После завтрака я выходил на улицу, и каждый раз видел троих ребят, которые, как мне казалось, поджидали меня. Я думал, что подружусь с ними, но не знал, как это сделать. Кое-что, конечно, я понимал по-русски, но для знакомства этого было мало. Дня два пацаны приглядывались ко мне, потом, осмелев, стали подходить ближе, пытаясь задеть как-нибудь, вызвать на разговор.

Мальчик, которого ребята называли то Генка, то Мамонт, вдруг сказал:

– А он даже не русский, он осетин, я сам слышал.

– Это еще что за нация, – удивленно выпятил огромную нижнюю губу, похожую на лошадиную, другой пацан, – такого нам еще не хватало.

Меня это задело, я сжал кулаки. Мои враги немного отступили. Генка бросил мне под ноги небольшой камешек. Это был вызов. Как тут удержаться… Наверно, вид у меня был боевой, и ребята отошли еще немного. Посмотрев друг на друга, стали собирать камни.

Так, трое на одного. Если я сейчас убегу, то останусь в глазах этих пацанов вечным трусом. Я стал судорожно запихивать камни в карманы, и в этот момент небольшой камешек ударил мне в колено. Я схватил его и помчался за моими противниками. Отступая, они метали в меня содержимое своих карманов. Я остановился и повел прицельный огонь. Теперь мой камень попал в живот одному из пацанов.

– Валек, сильно тебя? – испуганно спросил Генка.

– Ты, собирай камни! – заорал Валек голосом раненого командира, – подавай Мишке!

– Мишка, лучше целься! – Мамонт подал несколько камней своему товарищу.

Камни засвистели чаще и ближе, но я не отступал. Я сделал рывок вперед, посылая на ходу каменные пули, и отступили, к моей большой радости, они. Ребята лихорадочно искали, что можно метнуть в осетина.

– Валек, где камни? А ты, Генка, чо? – шумел Мишка.

Вот черт, камень угодил в руку. Ерунда! Совсем не больно. Хорошо, что в левую. Ну, сейчас я вам покажу, мысленно подбадривал я себя. Вперед, в атаку, в карманах есть еще кое-что.

Бой продолжался: камни, комки подсыхающей грязи летели в обе стороны.

Сзади послышался шум. Я оглянулся и увидел летящее пятно. От жаркого боя я взмок, пот застилал глаза, и я не сразу понял, что это моя сестра. Она пролетела мимо меня, зачерпнула ладошкой грязь из лужи и помчалась к моим противникам. Мамонт от неожиданности застыл с поднятым камнем. Валек как присел, отковыривая сухой комок земли, так и затих, наверное, с испугу. Один Мишка не растерялся и стоял с независимым видом. Я тихо хихикнул, – они плохо знали мою сестру, они ее совсем не знали. Теперь я мог идти и мыть руки.

Первым объектом нападения стал Мишка: Аня подбежала к нему и размазала грязь по его лицу. Мишка вытаращил глаза, но сестра уже обрабатывала лицо Валька. Зачерпнув еще порцию грязи из лужи, она развернулась к Генке.

– А чё я? – заскулил Мамонт и бросился бежать.

Аня повернулась к Мишке, оторопело снимавшего ребром ладони грязь с лица.

– Это мой брат! – указывая на меня, прошипела сестра и сверкнула глазами в сторону Валька. – Ты тоже понял?

– Да, – тихо сказал поверженный Валек.

– Посмотришь! – громко, чтобы я слышал, выпалил Мишка.

– Посмотришь! – повторил я, пытаясь точнее произнести это слово, и добавил оскорбительное, наверно, слово, которое знал еще с Кавказа.– Министр!

* * *

Учительница протянула мне красный карандаш и тетрадный листок:

– Напиши свою фамилию.

Я догадался, что она хотела, и крупными буквами вывел фамилию. Она повертела в руках бумажку и прошла на свое место.

В нашем третьем “Б” шел урок русского языка.

– Дети, откройте тетради и пишите: “Первое сентября 1946 года…”

В Круглице не было школы, и отец устроил нас с сестрой в интернат в поселке Ерцево. Порядки здесь были строгие: воспитатели следили, чтобы мы делали уроки, водили в столовую.

Оказалось, что мои враги, Мишка и Генка, тоже учились в моем классе, а Валек – в первом. На переменах Мишка зло поглядывал в мою сторону, всячески демонстрируя непримиримость, и цедил сквозь зубы: “Посмотришь!” Генка Мамонтов, услышав Мишкину угрозу, тоже шептал: “Посмотришь!”

Валек, маленький крепыш с высоким лбом и огромной головой, вел себя более дружелюбно. У него на голове с одной стороны топорщился чубик, будто его лизнула корова, и это придавало его конопатому лицу наивное и доверчивое выражение. Может быть, поэтому я уже на него не злился, и мы с ним мирно разговаривали. Когда я силился что-то сказать, Валек шевелил губами, пытаясь расшифровать мои корявые русские слова. Я морщил лоб, мучительно подыскивая нужное слово.

– Ничего, научишься, – подбадривал Валек, – зато никто из нас не знает твой язык. А как по-осетински скажешь “Валек”?

– Валек, – ответил я.

– Ну, а “Юра”?

– Юра.

– Смотри, как похоже, – недоверчиво покачал головой мой дружок. – Ты не обманываешь?

– Нет.

– Тогда очень быстро можно выучить осетинский язык, – убежденно сказал Валек. – Скажи?

– Да, – согласился я, – вот токо русски трудный.

– Не “токо”, а “только”, – ну-ка, повтори!

– Только.

– Можешь! – похвалил он. – А чё ты, а чего ты, – поправился он, – лыбишься?

– Что такое лыбишься? – не понял я.

– Ну, смеешься, улыбаешься.

– А-а! Смешно.

– А чего смешно?

– Ты маленки, хорошо знаш русски.

– Ты еще скажи валенки, – хохотнул первоклашка.

А потом я погрустнел. Видимо, мне надо во второй класс, очень трудно будет учиться, ведь ни одного предмета нет на осетинском, все на русском. Это там, дома, я легко перешел в третий, а здесь – совсем другое дело. Ане легче – все-таки она на три года старше меня и по-русски говорит почти как местные.

Как-то на переменке она прибежала ко мне.

– Ну что, не боишься? – шепотом спросила она.

– А чего бояться?

– Ну, мало ли чего, вдруг побьют? Если что, зови меня.

– Еще чего. Что я, маленький? Ты бы лучше постаралась, чтоб меня во второй класс перевели, а то сижу, как истукан. Учительница что-то рассказывает, а я жду, когда звонок прозвенит.

Мы тихо разговаривали по-осетински, чтобы нас никто не слышал.

– Ну ты тоже! А что скажут папа и мама? – она потрепала мои волосы. – Не переживай. Еще других обгонишь, вот увидишь. А ты сразу – сдаваться. Ладно, я побежала.

Я грустно смотрел вслед сестре, и в эту минуту в класс ввалился Мишка, за ним несколько ребят из нашего класса. Мишка дернул за косу сидящую на первой парте девочку.

– Отстань, Юдин, – замахнулась она учебником.

А Мишка уже толкнул другую девочку:

– Не скучаете без меня?

– Отстань, второгодник, – огрызнулась та. – Пролентяйничал, пропускал уроки и хочешь, чтобы тебя перевели? Теперь учись с нами.

– Охота была переводиться, – хмыкнул Мишка, – я, может, потому и остался, чтобы с вами учиться.

Потом подошел ко мне. Я встал.

– Молодец, – сказал он, – надо вставать, когда старшие подходят.

Мой враг ехидно улыбался. Я готов был к отражению удара, но он меня перехитрил.

– Посмотришь! – громко пообещал он.

– А чё ты угрожаешь, чё случилось? – спросил Юра Веялко.

Крупный, одного роста с Мишкой, он на физкультуре выжимался на одной руке десять раз. Зато я на турнике подтягивался девятнадцать раз. Мишка вдруг заулыбался, повернулся к Юре:

– Я его, – он указал на меня, – научу кататься на велосипеде.

– Подожди, подожди, ты не с нашего поселка, не с Круглицы? – спросил Юра.

– Я из Осетии… это… с Круглицы, – смутился я.

Юра рассмеялся, подмигнул мне.

– Валек, мой младший брат, – пояснил он, – рассказывал, как Алан, – больше некому, брат сказал “новенький”, – гонял тебя, Мишка, Мамонта и Валька по всему поселку, и как его сестра, – он махнул в мою сторону, – сделала на ваших рожах отметины. Следующий раз она, наверно, будет вас в луже купать.

– Посмотришь! – Мишка зло покосился на меня и пошел из класса.

– Герой! – кричали вслед Мишке осмелевшие девочки. – Второгодник!

– Не бойся, он любит подурачиться, – сказал Юра. – А я думаю: кто наших ребят гонял? Молодец, надо всегда постоять за себя, а то на башку сядут.

– Мишка только тебя и боится, – сказала одна из девочек.

– Ну ты, Шура, скажешь, – Юра самодовольно улыбнулся, – и потом, – он подошел к ней, – с русским не подерешься – не подружишься.

Я знал, что Шура Дементьева с Круглицы, потому что она часто говорила: “У нас, в Круглице…”

– Тогда мы с тобой должны подраться, – Шура помахала кулачками и засмеялась.

Я насторожился. Какой велосипед, когда мы чуть не подрались? Что-то тут не то.

Зашла учительница, и я приободрился. Арифметику я любил. Если бы каждое русское слово обозначалось какой-то цифрой, я бы очень быстро узнал этот трудный язык. И тут я вспомнил: через день домой… Радостно екнуло сердце. И где сейчас мои друзья, чем они занимаются? Им легко, учатся на родном языке, а тут что хочешь, то и делай. И с кем здесь дружить? С Мишкой, что ли? В мыслях я уже был в Осетии, с ребятами в горах, плескался в реке Орсдон.

– А теперь повторит Алан, – донесся до меня голос учительницы в тот момент, когда в мечтах своих я разбежался, чтобы прыгнуть в речку.

Я встал и понурил голову.

* * *

Вечером, как всегда, воспитательница повела нас на ужин. После ужина Аня спросила:

– Сильно хочешь кушать?

– Конечно, – сказал я.

– Папа приезжал. Ты не обижайся, Алан, он очень спешил, но зато вкусненькое привез. Оладьи, картошки сырой, конечно, сало и лук. Оказывается, наши соседи – Никоновы. Мама и папа познакомились с ними, – тараторила сестра. – Здесь, в интернате, у них трое детей, Лешка твой ровесник, он, наверно, в твоем классе, Инга в пятом и Люся в первом. А дома еще трое, – засмеялась Аня.

– Зачем мне это нужно, где оладьи?

– А еще Никоновы подарили нам козу, и, представляешь, она доится. Зовут ее Зорька.

У меня заурчало в желудке.

– Зачем она нужна? Если бы корова…

– Может, тебе еще слона подарить? Коза дает три литра, папа сказал. А когда мы разведем коз – вернем. И вот Никоновы, тетя Паша и дядя Тимофей, рассказали папе и маме, что детям в интернате кушать не хватает. Вот папа и примчался. А ты чувствуешь, как по вечерам вкусно пахнет в интернате?

– Еще бы, – я проглотил слюну.

– Это ребята и девочки варят на кухне добавку, – пояснила сестра. – Ну ладно, пошли в мою палату, сейчас будет пир.

В девчоночьей палате было, как и у нас, много коек. На кроватях сидели девочки, учили уроки. Аня достала оладьи. Мне всего-то досталось две штучки, но и это было здорово. Девочки поглядывали на нас, усиленно шуршали страницами. Я ловил блеск полуголодных глаз. Аня посмотрела на меня.

– Конечно, угости, – сказал я по-осетински.

– Девочки, налетай, – пригласила сестра.

– Мы не хотим, – промямлила одна и закрылась книгой.

Ане досталась только одна оладушка.

– Вот так пир! – тихо сказал я.

– Ничего, – успокоила меня сестра. – Начищу картошку, сварю и с салом поедим. Идет?

– Когда?

– Да хоть прямо сейчас.

Пока Аня чистила картошку, на печке, где плитой служил цельный лист толстого металла, почти не осталось места. Недостатка в дровах не было, и печку топили почти круглые сутки. Юра Веялко с братом Вальком тоже что-то варили. Я заметил, что Юриного брата никогда не называли Валя, только Валек.

– И ты варишь? – спросил он меня.

– Сестра, я только смотрю.

– И кушать не будешь? – он заглянул в свою кастрюлю.

– Может, угостит, – улыбнулся я.

Подошла Аня:

– А, старый знакомый?

Валек засмущался.

– Вот так-то лучше… А ну, зайди сюда, – вдруг пошла она в сторону двери.

Заглянувший было в дверь Генка Мамонтов помчался по коридору.

– Струсил, – с видом победителя сверкнула глазами сестра.

– А это брат Валька, – сказал я, указывая на Юру.

– Ну, Юра, наверно, не драчун, – улыбнулась Аня, – видите, какой он опрятный, причесанный.

– Он у нас чистюля, – заявил Валек.

– А где твоя кастрюля? – спросил Юра, пересилив смущение и наградив брата подзатыльником.

– Вот, – показал я на край плиты.

– И ты хочешь здесь сварить? На этом месте вода не закипит и через час. – Шурка, – позвал он, – Дементьева, это твоя кастрюля?

– Да.

– Она сейчас лопнет. Поменяйся местами с Аланом. Твоя каша и здесь дойдет. А это сестра Алана, – представил он Аню.

Шура переставила кастрюлю.

– Спасибо, – сказала сестра и обняла Шуру, – будем знакомы.

Я ловил на себе изучающие взгляды Юры. А когда мы с Аней, забывшись, перешли на родной язык, одна девочка, прикрыв ладошкой рот, прошептала:

– Не русские…

– Ну и что? – подошел к ней Юра. – Может, они хуже тебя?

Я был благодарен Юре.

Наш интернат стоял в сосновом бору. П-образное здание одним углом примыкало к столовой, а чуть поодаль возвышалась двухэтажная школа. Деревянный поселок отличался от Круглицы размерами и двухэтажными домами, а центральная улица была вымощена деревянной брусчаткой. Все было новым и удивительным в этом далеком краю. Я приник к окну и видел только освещенные кухонным светом снежинки. Снег падал пушистыми хлопьями, пытаясь прикрыть теплую еще осеннюю землю.

– Через несколько дней можно будет готовить лыжи, – мечтательно сказал подошедший ко мне Валек. – А как, по-вашему, зима?

– Зумаг.

– Легкотня, – протянул первоклашка, – запросто можно выучить твой осетинский, смотри, как похоже “зима – зумаг”. Юра, смотри, какой легкий… – он поискал его глазами, – а где Юра?

– Я его попросила привести детей Никоновых, – сказала Аня, – надо же когда-то познакомиться. И папа велел присматривать за ними.

В кухню вошел Юра с двумя девочками.

– Лешки нет, он где-то бегает, а это…

– А это я знаю, кто, – подхватила сестра и заулыбалась, – это Инга, она в пятом классе, а эта… Бозе мой, – засюсюкала Аня, – красотулька моя, Люсенька.

Светлые локоны обрамляли белое округлое личико. Большие, как опахало, ресницы вопросительно взлетели вверх, но, чувствуя к себе дружелюбное отношение, Люся широко и доверчиво улыбнулась.

Аня что-то тихо рассказывала. Юра и Инга внимательно слушали. Валек ерзал, пытаясь вставить слово.

– Ничего себе, неужели выше туч? – встрял-таки Валек. – С такой горы упадешь, целый день будешь до земли лететь.

Я повернулся к окну и увидел отражение Люськиных глаз. Ну и глаза у этой Люськи, и ямочки на щеках. Я даже дома на Кавказе не видел таких огромных глаз.

– Сейчас сварится картошка, и мы покушаем, – сказала сестра.

– Мы не голодные, – запротестовала Инга, – вчера я много сварила и осталось даже на сегодня.

– Не обманываешь? – недоверчиво спросила Аня.

– Честное октябренское, – выпалила Люся.

– Люська никогда не врет, – подытожил Валек.

Я вышел в коридор. “Ну и глазищи, я даже дома…”

В это время меня толкнул бежавший вприпрыжку мальчик. Это был Никонов, он тоже учился в нашем классе.

– Не видишь, что я бегу?

– А что, места не хватает?

– Ты чего треплешься?

Я не понимал этого слова, но ничего хорошего не ожидал. Он приблизился ко мне.

– Сейчас схлопочешь по кумполу!

Я стоял, ожидая удар. Но он опустил руку. Я знал таких пацанов. Они не злые, напускают на себя устрашающий вид, берут наскоком, испугом, и если это не срабатывает, если чувствуют, что противник не перетрусил, то легко идут на примирение.

– Ты откуда такой взялся?

– С Круглицы!

Мой противник хмыкнул.

– И я с Круглицы! А откуда вы приехали?

– С Кавказа, и мы рядом живем. У тебя мать тетя Паша, а отец дядя Тимофей, – сказал я.

– Во здорово! – восторженно сказал он. – А я тебя чуть не побил.

Я промолчал.

– А твои родители дали нам козу, – сказал я.

– Зорьку, Машку или Зинку?

– Зорьку.

– Во здорово, хорошая коза, скажи?

– Я ее еще не видел.

– Когда появляются козлятки, – продолжал Лешка, – то Зорька такая ласковая, Машке, той все равно, а Зинка может и боднуть, если будешь трогать малышей, ну, сам увидишь. А чё ты на кухню идешь, у тебя свидание, чё ли?

– Какое свидание? – удивился я.

– Тут не только варят, но кое-кто приходит как будто воду попить, а сами шушукаются. Я один раз хотел подслушать, о чем говорят. Зашел, смотрю, они постоят, постоят, потом пьют воду…

От Лешки веяло дружелюбием. Я с удовольствием слушал, хотя свидания меня не интересовали.

– Я тоже стоял, – продолжал Лешка, – навострил уши, но долго не простоишь без дела. Я выпил кружку воды и опять стою. Чтобы не схлопотать от них пинка под зад, опять пью воду. До того напузырился, что всю ночь бегал. А потом

Юра Веялко объяснил, что они пьют по чуть-чуть или просто прикладываются к кружке. Вот что такое любовь, понял? Это когда делаешь вид, что хочешь пить. А если и взаправду пьешь, это не любовь.

– А Инга и Люся на кухне, – сказал я, – мы познакомились. Пойдем, я тебя познакомлю с сестрой. Ее зовут Аня.

Мы зашли на кухню. Я выпил кружку воды, наблюдая за Люсей. Вот тебе и глазищи. Потом познакомил Лешку с Аней.

– Долго еще? – посмотрел я на плиту.

– Скоро закипит, – сказала сестра, – а что?

– Пошли в зал, помоги немного с русским.

– Пошли.

Сестра объясняла, я начал спорить, и мы, уткнувшись в учебник, незаметно перешли на родной язык. Вдруг Аня толкнула меня в бок.

– Уарта дууа кизги инис?

– Ками?

– Ну, вон две девочки сидят, видишь? – зашептала Аня, переходя на русский.

Я посмотрел на девочек и прислушался.

– Говорят на каком-то тарабарском языке, – тихо поясняла одна другой.

– Они даже по-русски еще плохо разговаривают, а уже знают другой язык, – услышал я чей-то голос за спиной.

– А что? Русский ерунда, – ответил детский голосок, – человек, когда родится, он сразу начинает говорить по-русски, а потом как хочешь.

Аня приняла воинственный вид.

– А плохо знать два языка? – недовольно спросила она.

Мне было обидно. Я не понимал, что они кроме русского не слышали вот так, в живую, звучание, музыку другого языка. Я набычился и нарочно начал говорить на родном языке.

– Интересно, что сейчас бабушка делает? Наверно, зажгла ночник, – перешла вдруг и Аня на осетинский, – подтянула булавкой фитилек и читает. Она же не заснет, пока немного не почитает.

В зал зашла Люська, за ней Валек. Они с интересом смотрели на нас. Нежданно-негаданно я купался в лучах славы.

– Они тоже в Круглице живут, – скороговоркой, с гордостью, ни к кому не обращаясь, сказал Валек.

– Пойду немного полежу, – продолжал я говорить по-осетински. – Аня, если вдруг засну, не думай, что я не голодный, буди.

Люська проводила меня восхищенным взглядом.

Ну, Люська, – крутилось в голове, – как впилась глазищами… бессовестная! А почему? А вот так, бессовестная, и все, как впилась глазищами своими… и еще ямочки на щеках!

Было еще рано, но я устал от новых впечатлений, уроков, знакомств, решил немного полежать… и провалился в сон. Снилось мне, что я в Осетии с ребятами: Смаил, Цараг, Казбек. Я залез на сливовое дерево и начал трясти, посмотрел вниз, а там Люся, и она кричит мне:

– Ешь пюре!

– Да проснись же ты, – это сестра трясла меня за плечи, – поешь пюре.

Я сел, зевнул и принялся за еду.

– Такое бы день и ночь ел, – понемногу я приходил в себя. – Аня, сейчас бы на самолете… вжик! – и там.

– Где?

– Ну, у бабушки. Повидался бы с ней, с ребятами и снова назад.

– Дождись хотя бы утра и не греми кастрюлей.

Я поел, разделся, и уже умиротворенный от сытости, заснул. И снова я оказался там, дома. Я поговорил с бабушкой, потом с ребятами пошли в горы. Было тепло, даже жарко. И вдруг гора Казбек зашевелилась, отряхнула с вершины своей снег, и, тяжело вздохнув, спросила меня:

– Почему ты позоришь своих предков, глупый мальчишка! Я тебе сейчас покажу.

Я испугался, бросился бежать вместе с ребятами. Казалось, что мы бежим быстро, но у меня такое чувство, будто я заколдован, потому что мои друзья быстро удалялись, а я не мог сдвинуться с места. Казбек по-старчески, утробно выдохнул, и клубы горячего пара окутали меня. Земля под ногами начала раскаляться. Я закричал и проснулся в холодном поту. Правую ногу жгло чем-то горячим, и я непроизвольно дергал ею, то резко поджимая, то выпрямляя. Какое-то мгновение сон продолжался наяву. Я быстро сел в постели. Между пальцами была вставлена догорающая трубочка из бумаги. Я выхватил ее и швырнул на пол.

– Ну что, научился кататься на велосипеде? Здорово ты крутил педали.

Передо мной стоял Мишка Юдин и смеялся, а за ним стояли мальчишки.

– Не смертельно, – наставительно говорил Мишка. – Зато будешь знать.

Все настороженно следили за нами. Ага, новенького, значит, проучили. За эти дни я заметил, что мой враг среди своих сверстников верховодил. Вот теперь подчинял себе еще одного бунтаря. Мне было не до размышлений, – болела нога, – и я медленно вставал с постели. За окном разыгралась метель. Вальку повезло, что снег идет, – мелькнула бестолковая мысль. Что скажет воспитательница, директриса, а дома что скажут? Только приехал и сразу…

Нет, быть драке! Или сейчас, или я подлый трус. Пусть Аня спит спокойно… Мишка не ожидал, что я ему влеплю пощечину.

– Ты еще драться?

Он был выше меня и здоровее. Толстая нижняя губа его оттопырилась. Мишка был похож на человека, выполняющего неприятную, но нужную работу. Он размахнулся и шарахнул меня в скулу. Вот теперь я успокоился и пошел на своего обидчика. Мишка, видимо, решил, что одним ударом образумил выскочку, но, посмотрев на меня, принял боевую стойку, и в глазах его я заметил враждебные огоньки. Он бестолково стал размахивать кулаками, и я быстро понял, что он не умеет драться. Я увертывался, четко определяя позицию, наносил удары, но не все, конечно, достигали цели. Он хотел задавить меня массой, делал устрашающие гримасы, кулаки его могли бы меня сокрушить, но он боялся, видимо, боли и не шел на сближение. А меня незаслуженная обида гнала вперед. Поняв, что враг мой немного стушевался, я усилил нажим. Почти вся палата была на ногах. Если кто-то ему поможет, то я буду битый. Мишка отступил на шаг.

– Я с тобой потом поговорю, – громко сказал он, уверенный, что я с готовностью приму перемирие.

– Мишка, поддай ему, – услышал я голос Генки Мамонтова.

– Нет, сейчас будем говорить, – распалился я.

– Отстань, тебе говорят! – завопил Мишка.

Вдруг с постели вскочил сонный Юра Веялко.

– Что такое, что случилось? – подскочил он к нам.

Против двоих я не смогу драться, но и убегать не буду.

– Алан, что случилось, почему вы деретесь?

Я показал на ногу.

– Учился, – у меня дыхание перехватило, – Юденич учил на велосипеде кататься.

– Я тебе сейчас покажу, – наверно, вспомнив похвалу моей сестры, угрожающе сказал Юра. – Не посмотрю, что ты мой друг. Человек во-он с каких глухих мест приехал, даже русский не знает, а ты все-таки в поселке живешь, а не в горах!

– Он и так получил, – крикнул кто-то.

– Кто, Мишка? – опять послышался голос Мамонтова. – Он пятерых может побить.

– Таких, как ты, – парировал мой незнакомый сторонник.

Валек, проснувшись, растерянно смотрел на нас, потом не выдержал:

– Мишка, ты хочешь, чтобы он с Копосовыми дружил? С нашими врагами?

– Мишка, что он тебе сделал? – допытывался Юра.

– Он меня обозвал министром.

Юра вдруг рассмеялся.

– Алан, скажи ему, что он не министр, жалко тебе?

– Губа-министр, – сказал кто-то в подушку.

Несколько человек рассмеялись. Потом кто-то еще, и вот вся палата разразилась хохотом. Смех перекатывался из угла в угол, бился об окна, припорошенные снегом, заглушая шум метели. Слышались отдельные возгласы:

– Ой, не могу, губа-министр! Министр, научи кататься на велосипеде!

Летели подушки к потолку. Кто-то закутался в простыню и, бегая между рядами коек, кричал:

– Где министр, покажите мне министра!

Мишка ошалело смотрел на беснующихся ребят, губа его опять отвисла. Он медленно приходил в себя. И вдруг мой враг заулыбался. У меня что-то дрогнуло в душе. Нет, губа его не портила. Наверно, он не такая вредина, как хотел казаться.

Дверь открылась, заглянул мальчик, наверно, старше меня.

– Что случилось, воробьи, смешинка в рот попала?

– А что Копосову здесь надо? – выкрикнул кто-то. – Иди в свою буржуйскую палату!

Дверь захлопнулась.

– Мишка, и ты иди, дрыхни, – миролюбиво сказал Юра.

Ане я, конечно, ничего не сказал о драке.

* * *

Ура, наконец-то домой! Мы с сестрой чувствовали себя именинниками. Я представлял, как скучает мама, как она обрадуется встрече.

– Ну что, Алан, пошли на поезд? – Юра одевал пальто.

Все уже были одеты: Валек, Мишка, Лешка с двумя сестрами, Аня, Шура Дементьева, которая уступила нам место на плите, и еще незнакомые девочки и мальчики. На улице был небольшой мороз. Уже третий день шел снег, то спокойно, то со шквальным ветром, забивая все щели, словно пытаясь забронировать входные двери домов. Но сейчас нам повезло. Снег падал пушистыми хлопьями, мягко укрывая землю, дома и нас. С большой лужи перед интернатом, покрытой тонким еще ледком, вчера ветром сдуло легонькую белую шубку, и лужа выглядела, как огромная язва на белоснежной груди такой ласковой еще недавно земли, но сегодня и на эту язву будто накладывалась с завидным упорством стерильная повязка из пушистых снежинок.

– Будем на лыжах кататься, – сказал Лешка, – у тебя есть лыжи?

Я знал только коньки. К дощечке, размером с обувь, мы там, дома, крепили толстую проволоку, затачивали ее, приспосабливали ремни и катались. А лыжи я даже не видел, и не знал, как на них кататься.

– Откуда у меня лыжи, я даже…

Мы шли на вокзал, весело переговаривались, радуясь небольшому морозу, снегу, встрече с домом. Мишка держался в стороне.

– Алан, не занимай всю дорогу, дай проехать саням, – крикнула Шура.

Мы с Лешкой заговорились и не заметили, что шагаем посреди улицы. Мимо нас пролетели сани, запряженные огромным конем.

– Это немецкий битюг, – пояснил Лешка, – нам рассказывали, что он может вести груз в два раза больше, чем обычная лошадь.

Но я смотрел на сани, это как бы телега на коньках. В Осетии я сани видел только один раз.

Ком снега угодил в Шуру, и Юра засмеялся.

– Ах, так, – Шура бросила портфель, скатала снежный шарик и запустила в Юру.

– Вот тебе!

Он легко увернулся.

– Сейчас я кого-то побью, – крикнула Люська, пытаясь в перчатках схватить побольше снега.

Неизвестно, по каким правилам, мы разделились на две группы, и снежки косым градом полетели в обе стороны. Аня оказалась в моих противниках. Она честно залепила снежком мне в лицо и засмеялась на всю улицу. Мне тоже стало смешно – да, боевая у меня сестра. Валек крутился, как ручеек вокруг валунов на горном скате. Мишка Юдин с гораздо большим рвением, чем в недавней драке, на бегу уплотняя свой снежный снаряд, запустил его в пацана, заглядывавшего тогда в палату при нашей стычке, со словами:

– Уже доложил дире?

Тот увернулся и оказался рядом со мной.

– Как тебя зовут?

– Алан.

– А я Сашка Копосов. Получи, Алан!

Ерунда, не больно. Не успел я ответить, как заметил Мишку, замахивающегося на меня. Я резко повернулся к нему, и мы одновременно метнули наши снаряды. Попали оба. Мишка засмеялся. А я вдруг ощутил какую-то измену по отношению к моим старым осетинским друзьям. Я остановил Аню.

– Слушай, мы тут бегаем, а как же наши друзья?

– Ах, ты же их оставил в трауре. Они плачут по тебе день и ночь. Дурак ты, Алан. Разве новые друзья – это плохо? Тебе как влезет в башку что-нибудь! То ему луну подавай, то самолет слетать к бабушке!

Она схватила горсть снега и размазала по моему лицу. Мишка беззлобно хохотнул:

– Знай наших!

– От дурных глаз, от глупых мыслей, чтобы младший брат мой не был такой кислый, – прострочила Аня. Потом повернулась к Юдину:

– Мишка, мир?

Мишка взмахнул рукой:

– Мир!

Я усмехнулся: знала бы сестра о нашей драке, устроила бы она тебе “мир”…

Валек выкатился из-под чьих-то ног.

– Ми-и-р-р! – заверещал он и метнул шапку вверх.

Это прозвучало как команда к прекращению веселого сражения, и мы двинулись дальше. Мишка шел рядом с Аней и слушал, наверно, очередной рассказ про Осетию.

– Губа не злопамятный, – сказал Юра.

– Какая губа? – не понял я.

– Ну, Мишка.

Я рассмеялся. Как встревоженная сорока подскочил Валек.

– Что, что такое, чего лыбитесь?

Еще не зная, правильно ли я поступаю, я позвал:

– Мишка!

Он оглянулся. Я помахал рукой.

– Шагай к нам!

Мой недавний враг замешкался.

– Иди, – толкнула его в плечо Аня. – Мир же!

Он подошел:

– Мир?

– Мир, – сказал я. – Научи лучше кататься на лыжах.

Он изучающе посмотрел на меня.

– Научу, теперь уже по-настоящему научу, – пообещал он и зашагал рядом.

Поезд приближался к Круглице. Наш вагон трясло и раскачивало так, что казалось, он вот-вот вырвется из сцепки состава и уйдет в эту незнакомую, раннюю темноту.

Юра показал в окно налево:

– Вот здесь карьер.

– А кто тут живет? – спросил я.

– Алан, – засмеялась Люська, – тут живут зайцы. И волки, – округлив глаза, добавила она.

– На карьере брали песок для строительства железной дороги, – пояснил Юра. – Он очень глубокий, и зимой мы с этих склонов катаемся на лыжах.

Генка Мамонтов вмешался в разговор:

– На карьере есть “Пик победы”. Если кто устоит на лыжах, значит – высший класс. У меня пока не получается.

– В прошлом году Генка там лыжу сломал, да, Мамонт? – вспомнила Люськина сестра Инга.

– Влетело мне тогда от матери, – вздохнул Генка.

Шура насмешливо посмотрела на Генку:

– Он так орал на весь поселок, что у нас коза перестала доиться.

– Молчи, Шурка, ты скажи, как тебе самой достается, а то куда пацаны, туда и ей надо. Еще брюки надень.

– А я бы тебе юбку подарила. Жаль, что у меня одна. С Пика победы не может скатиться! Герой, даже лошадей побаивается.

Генка вскочил, осмотрелся и, видимо, не найдя в наших взглядах поддержки, сел:

– Охота была с тобой связываться.

– А то что? – моя сестра подалась вперед.

– А чё я, – буркнул Мамонт и уставился в еле тлевшую красноватым светом лампочку.

– А вот здесь, – перевел разговор Валек на другое и, ткнув меня в бок, показал в темноту окна, – много клюквы.

– Ничего же не видно, как вы узнаете места? – спросил я.

– Каждую неделю поезди, и ты будешь знать, – сказал Валек.

– А мальчишки, – подхватила Инга, – прыгают в этом месте с поезда.

– Как прыгают? – опасливо-предупреждающе посмотрела Аня на меня и показала кулак.

– Да мы редко прыгаем, – успокоил ее Лешка. – Только когда у нас раньше кончаются уроки в конце недели, да и то если есть товарняк, идущий через Круглицу. Лучше всего прыгать с платформы, – продолжал он. – Сейчас нельзя, это когда снега будет по пояс. К-а-а-к сиганешь и – бамс! – воткнешься в сугроб. Во здорово!

– Легкотня, – посмотрела на меня Люська. – Я бы и то прыгнула!

– Уж ты-то, Люська, молчала бы. Ты в снег с головой уйдешь, – засмеялась Шура и, обхватив ее за плечи, притянула к себе. – Я и то один разок только прыгнула.

– И ты прыгала? – Генка Мамонтов был сражен.

Юра усмехнулся. Наверно, он знал, когда прыгала Шура. Я посмотрел на сестру.

– Чего? – тихо спросила она.

– А мама ждет…

Сестра мечтательно улыбнулась. Мне было хорошо. Скоро дом. Мог бы и я рассказать о былых делах и забавах с друзьями, но когда-нибудь в другой раз. Только беспокоили меня Люськины взгляды. В груди что-то екало, мне становилось жарко. Глаза ее были похожи на… ну, они были такие, что хотелось в них долго смотреть, но я не мог. Одним взмахом огромных, как весла, ресниц она отбрасывала мой взгляд, и он затухал в бурунчиках весел, а вновь посмотреть я боялся. Я даже пытался смеяться над собой, но улыбка выходила кислая. Мне вспомнились Лешкины слова, что любовь, это когда делаешь вид, что хочешь пить. А мне почему-то очень хотелось пить. Ну и хорошо, что хочется пить. Не хватало еще, чтобы влюбиться.

Мишка смотрел в темный провал окна, откуда на нас поглядывали отраженные, как в зеркале, рожицы. Он тоже, наверно, в мыслях был уже дома.

…Фасады наших домов смотрели в сторону сплошного забора зоны, и лампочки, освещавшие контрольно-следовую полосу внутри зоны, светили и нам. На вышках, возвышающихся над оградой, маячили охранники. Лешка заметил мое внимание.

– Мы такого охранника называем стрелком. Попробуй подойди к ограде, может и застрелить. А в зоне есть еще зона – женская.

– Женская? – удивилась Аня.

– А ты думаешь, женщин не сажают? – прищурился Лешка, отмахиваясь от снежинок.

– Сажают, – сказала Люська, – всех врагов народа сажают.

Первым отстал от нас Мамонт, свернув к своему дому, потом Юра, Валек и Мишка.

– Сколько врагов народа, – показала Шура на забор.

– А не убегают? – спросила Аня.

– Иногда убегают, а что толку, все равно ловят, и за побег еще несколько лет добавляют, – пояснил Лешка. – Люська, ты уже спишь, – дернул он за воротник сестру.

– Алан, как бы мимо дома не пройти? – закрутила головой Аня.

– Найдем, – уверенно сказал Лешка, – у нас же дома рядом.

Увидев нас, мама всплеснула руками.

– Я уже заждалась. Не знала, что и думать, и отца дома нет, – ласково улыбаясь, начала нас обнимать. – Руки мыть и за стол.

– Жареная картошка, – потянул я носом.

– И козье молоко, – добавила мама. – Вы познакомились c детьми Никоновых?

– Да, мы со всеми познакомились, – сказал я.

Мать хлопотала у стола, и на ее лице блуждала какая-то материнская умиротворенность. Это, наверно, оттого, что мы не болели, да и покушать было что.

– Никоновы, – продолжала мама, – подарили нам козу, и она доится.

– Мы знаем, отец говорил, – Аня прижалась к плечу матери.

– Это за что они нам? – удивился я.

– Да у них целых пять коз. Когда мы разведем, обязательно вернем козу. Отец еще картошку купил, до нового урожая хватит и даже на семена останется.

– А в интернат мы сможем брать?

– Тебе бы только картошку, – сказала Аня.

Радость встречи понемногу улеглась, и я заметил, что мама чем-то встревожена.

– Что, мам? – спросила Аня.

– У Никоновых Оксана заболела. Вся в жару, а фельдшер, как назло, уехала в другой поселок.

– Мама, ты же санитаркой работала, – сказал я, – придумай что-нибудь.

– Что я могу, в доме нет лекарств, и отца что-то долго нет.

В это время раздался легкий скрип снега.

– Наконец-то! – обрадовалась мама.

– А… ну что, нормально приехали? Много двоек привезли? А то у меня ремень плачет без работы, – папа в клубах холодного пара шагнул в комнату, и Аня повисла у него на шее.

– Мамина помощница, – расчувствовался папа.

Потом подошел ко мне, толкнул кулаком в плечо. Мне стало смешно. Отец тоже заулыбался.

– Молодец, держишь удар.

Мишка еще не так дубасил, подумал я.

– Ну что, изучаем русский язык?

– Конечно, но он такой трудный, не то что осетинский!

– Ничего, одолеете. Мать, что-нибудь случилось, почему грустная?

– Да у Никоновых Оксанка заболела, вся горит и ничего не ест.

– Это которая?

– Та, что тебе стишки рассказывала.

– А фельдшер не приходила?

– Да нет ее, она уехала.

– Что с ней, как себя чувствует, температура, аппетит?

– Она вся горит и ничего не ест. Паша вся извелась.

– Заира, возьми пузырек со спиртом, ваты, поставь с Пашей кипятить шприц, а я сбегаю в свою аптеку. Да, чуть не забыл, Оксане, наверно, годиков пять, шесть.

– Уже шесть.

Отец надевал пальто.

– Поел бы пока.

– Да нет, потом, потом.

Отец выскочил на улицу. Мама тоже засобиралась.

– Пойду посмотрю, как она там.

– Мам, я с тобой.

Она посмотрела на меня:

– Похоже, у нее грипп, вдруг заразишься.

– Я не буду близко подходить.

На веранде стоял отец Никоновых и нервно курил самокрутку.

– Добрый вечер, – поздоровалась мама. Потом указала на меня. – Это наш младший. С твоими учится, Тимофей.

– Алан, – сказал я.

– Да, да, дети говорили, что вы познакомились.

– И с Ингой тоже, – уточнил я.

Да, дядя Тимофей нервничал. Когда он подносил самокрутку к губам, пальцы на его руке подрагивали.

– Тимофей, – сказала мама, – приехал Данил, он побежал в аптеку за лекарствами. Не беспокойся, он знает, что и как.

– Да что я, – вот Паша… Все дети болели у нас, но она никак не привыкнет.

– К этому трудно привыкнуть, – вздохнула мама, и мы пошли в дом.

В комнате жарко горела печка. На окнах, на фоне белых, с какими-то красивыми оборочками, занавесок красовались цветы в горшочках. По обе стороны обеденного стола такие же длинные скамейки. Конечно, семья-то большая, подумал я. Свет в поселке выключали в одиннадцать вечера, и тогда заводили маленький движок, мощности которого хватало только на освещение зоны. Но у Никоновых на комоде стояли две керосиновые лампы. Из соседней комнаты вышла тетя Паша.

– Мой младший, – сказала мама.

Тетя Паша погладила меня по щеке, но я понимал, что ее сейчас занимает другое.

– Молока ей хочу дать, ничего не ест… О, Боже, что за наказание? – она поднесла передник к глазам. – Я-то ладно, я баба, поплакала и легче, а вот Тимоша все самосад изводит.

– Паша, сейчас Данил принесет лекарства. Надо поставить шприц.

– Заира, но Данил же…

– Не беспокойся, Паша, своих детей он все время лечил. До врачей не всегда можно было добраться.

В комнату буквально влетел отец. Скинув пальто, подбежал к рукомойнику, начал мыть руки. Зашел и дядя Тимофей.

– Где ты был? – спросил отец.

– Как где? Ты же мимо меня пролетел.

– А слона-то не заметил, – отец подошел к печке, погрел руки. – Ну, где эта козочка? Я пришел стишки послушать.

Хотя отец был без халата, но было видно, что тетя Паша почувствовала в нем врача. Уверенность отца успокоила и дядю Тимофея. Но отец вдруг достал из медицинской сумки белоснежный халат.

– Знаете, я ветеринарный врач, но в студенческие годы один профессор убедил нас в том, что белый халат имеет магическое действие, благотворно влияет на иммунную систему даже животных, не то что человека.

– Сюда, – показала тетя Паша на дверь.

“Козочка” лежала, разметав руки поверх одеяла, полуприкрытые глаза будто застыли над пылающими щечками. Она безучастно смотрела на потолок и тяжело дышала.

– Температура тридцать девять, – прошептал дядя Тимофей.

– Тима, твой табачный перегар… – тетя Паша посмотрела на мужа.

– Хорошо, я в сторонку, – он отошел к окну.

Отец присел на край кровати, положил ладонь на лобик Оксаны.

– Температура ерунда, – ласково ворковал папа, – говорят, эта козочка немного приболела. Мы сейчас посмотрим, может, ты маленькая притвора.

Папа уже никого не замечал, кроме “козочки”. Он ласково улыбался Оксане, снова щупал лобик, гладил безвольно лежащую поверх одеяла ручку. Папины глаза излучали тепло, обычно немногословный, он находил такие слова, которые уже сами по себе могли вылечить кого угодно. Оксана чуть заметно улыбнулась.

– Господи, – обрадовалась тетя Паша.

Дядя Тимофей подался вперед, боясь отойти от окна.

– Дядя прогонит ваву от Оксаночки, – сказал он, потом посмотрел на жену, и они облегченно вздохнули.

Я любовался отцом. Мне захотелось быть на месте Оксаны.

– Как ты думаешь, вылечит? – это прошептал появившийся в комнате Леша.

– Конечно, вылечит, – почти обиженно ответил я.

– Ну, как дела? – это шепотом спросила уже Аня.

– Не знаем еще.

Как я гордился отцом! Я представлял: чтобы вылечить Оксану, нужен опытный хирург, профессор. Только папа может сделать сложную операцию. Без операции больная обязательно умрет. Фу… дурак, это же Лешкина сестра. Нет, Оксана просто сильно больна, и мой отец ее вылечит.

– Как там наш шприц? – отец подошел к плите.

Мои мечты рассыпались. Остался только шприц в руках папы… Ничего, все равно отец главный.

Оксана видела столько сочувствующих глаз, что могла и покапризничать, но она даже не заплакала, когда ей сделали укол.

– Сильно простыла, – сказал папа, – через каждые четыре часа надо будет делать укол.

Тетя Паша начала разглаживать передник, потом смяла и снова разгладила. Папа понял ее волнение.

– Не беспокойся, – сказал он, – через четыре часа я приду. Только вскипятите шприц.

– Данил, спи спокойно, я не буду ложиться, – сказал дядя Тимофей, и посмотрел на стенные ходики. – Через четыре часа разбужу.

Я окинул взглядом комнату. Никоновых было восемь человек и нас четверо. В настороженной тишине четко и даже громко тикали часы. Мы все были уже связаны со временем. Оно было рассечено на четырехчасовые отрезки.

– Как подойдет время укола, я буду здесь, – сказал папа и ободряюще посмотрел на дядю Тимофея.

Оксанин папа крутил в руках четвертушку газеты, наверно, он очень хотел курить.

– А ты, козочка, спи, – отец погладил Оксану по голове, придержал ладонь на лбу. – Мы победим твою болезнь, – папа улыбался. Улыбнулась и Оксана.

– Данил! – губы тети Паши затрепетали. – Дай-то Бог, -она мелко перекрестилась.

– К утру температура спадет, – уверенно сказал папа.– Улыбка – это хороший знак. Ну, мы пошли. Спокойной ночи.

Все как-то разом вздохнули, и я вместе с ними, поддаваясь общему порыву, тоже ответил отцу:

– Спокойной ночи.

Я почувствовал, что кто-то внимательно смотрит на меня. Опять эта Люська… Я выскочил на улицу.

Мне не спалось. Перед глазами стояла больная Оксана, потом Люська… Летели снежки. Чем-то тревожным веяло от вороньего “карр”. Представлялся карьер, где ребята зимой катались на лыжах и где был “пик Победы”.

На крыльце послышался скрип снега, кто-то постучал.

– Может, Оксане хуже? – встревожилась мама.

Папа вышел. Через минуту он вернулся.

– Ты знаешь, ночной стук переворачивает всю душу с тех onp, – тихо сказал он.

– Не дай Бог, – вздохнула мама, – не дай Бог повторить кошмарный тридцать седьмой год… Надеюсь, не Тимофей стучал?

– Скотник приходил, корова беспокойно ведет себя. Наверно, говорит, в горле у нее что-то застряло. С коровами это бывает.

– Ложись, отдыхай, тебе же укол еще делать. А корова потерпит до утра.

Они разговаривали очень тихо, но я отчетливо слышал каждое слово. И перегородочка, которую каждый вечер устраивала мама, накидывая на шнур, протянутый вдоль кровати, покрывало, отгораживаясь от нас, детей, не заглушал информацию об этом страшном годе, о годе моего рождения. Еще дома, в Осетии, я слышал от бабушки, которая, жалея меня, причитала, что я лишен отцовской ласки и что я родился через два месяца после того, как забрали отца. Я знал, что отец отсидел восемь лет, но как бы боясь за него, лелея его доброе имя, смертельно боясь поколебать в себе его авторитет, я замыкался в себе, и даже уходил, если мать заговаривала на эту тему.

Отец, мой папа, для меня был эталоном благородства и честности, силы, хотя он был среднего роста, худощавый, быстрый в движениях и в ходьбе, люди часто, удивляясь, или, как мне казалось, восхищаясь, говорили: “Данил, за тобой не угонишься”.

Мой отец, которого я еще так мало знал… Он обожал свою дочь, но ни я, ни мой старший брат, который остался у бабушки, не ревновали его к сестре, часто повторял матери:

– Как ты могла в такое суровое время выдюжить, выстоять, и еще приехать ко мне с годовалым ребенком в эти далекие от Кавказа Архангельские леса.

Он не мог спокойно отдыхать, если кому-то плохо, даже животному, и мама знала об этом. И если бы для Оксаны не нашлось лекарства, я знал, что он бы сел в седло и поскакал в другой поселок сквозь ночь, метель и снежные заносы. Мой папа, который даже в тех редких случаях, когда у нас был борщ с мясом, бросал свой маленький, доставшийся ему кусочек мяса в мою тарелку, и когда я возмущался, он приговаривал:

– Ешь, ты мужчина, ты должен быть сильным, и когда мы с мамой состаримся, ты будешь наш защитник.

Как могли моего отца… моего… посадить в тюрьму?!

А после лагеря, вернувшись домой, отец спешно выдернул семью, как запеченную картофелину из-под горячих углей, и привез нас сюда, чтобы он, “бывший”, имеющий лагерное прошлое, не пострадал снова из-за ретивых исполнителей доносов, и не вверг нас, детей и жену свою, в темницу ада, с которой, наверно, наша мама не смогла бы уже справиться. Помогало ему, конечно, мужество нашей мамы. Всегда ровная и такая взрослая с бугорка моих детских лет, мама, получившая такой страшный удар от существующей системы, на сносях, ощущая толчки зародившейся в ней жизни, стиснув, наверно, зубы, не предала свое дитя, каким-то чудом доносила меня. И это в то время, когда для нее рушился мир, когда забрали мужа и все было в черном свете. Я, плачущий, потом агукающий, требующий ухода и пищи, вносил, может, сумятицу в ее душу. Ей, молодой женщине, взгромоздившей на свои хрупкие плечи неимоверно тяжкую ношу, было трудно, потому что три рта, как в гнезде ласточки птенцы, пищащие, требующие пищи при подлете “папы” или “мамы” раскрывают клювики, так и мы трое нуждались в заботе. Я, требующий плачем своим, и мои старшие, не ведающие тогда, где и как добывать пищу, понимающие как норму труд матери в больнице санитаркой через двое суток на третьи, а в два свободных дня работу на ломке кукурузы, в осеннюю слякоть, холод. Она прятала за пазухой зерна кукурузы, обжигающие холодом, чтобы донести домой, детям. И так постоянно, смертельно уставшая, изнемогающая, день за днем ждала возвращения мужа. Собрав по крохам ей на дорогу, родственники заверили, что за старшими посмотрят, и она со мной, годовалым, уехала в неизвестность, в Архангельские болотистые топи. Отец, вдруг вызванный в комнату свиданий, увидел жену и своего отпрыска, был, как потом рассказывал, потрясен, а я ему агукал и произносил какие-то бессвязные слова.

Но судьба, если взялась играться человеческой жизнью, как кошка с воробышком, то ничего хорошего ждать не приходится… Война. И снова – холод, голод. Уход населения в леса, в горы. И нехватка в одежде, в тепле… во всем.

Удивительно, что в это трудное время наша мама не поддалась на уговоры подружек отрезать косу, чтобы не завести кровососущих тварей, сопутствующих людскому горю, войне. Она мыла голову в дождевой воде, используя золу из-за нехватки мыла. Потом долго расчесывала волосы, ухаживала за ними, как могла, потому что помнила, что Данилу нравится ее коса…

Вся эта нехватка, ущемление, равнодушие, проехало по моей душе голодной колесницей, отпахало, отбороздило, оставив глубокий след в расхристанном, уворованном детстве.

Папа, мама… Они тихо беседуют за занавеской. И я счастлив, что они у меня есть. Вон Мишка, Юра с Вальком. Что им-то делать без отцов?

– Из-за двух телят! – сокрушалась мама. – Не переборщи тогда твой фельдшер с раствором против клещей, и вся жизнь сложилась бы по-другому.

– Ну, ты опять разволновалась. Даже вспоминать не хочется. Тогда сделали акты по всей форме, как и подобает в таких случаях. И акты были утверждены. Но потом донос, и пошло-поехало – враг народа… суд тройки… и вот результат. Ну ладно, этого не вернешь. Прошло и прошло, но скажи мне, как я перед ними оправдываться буду? Что им скажу?

– Вырастут, поймут, – шептала мама.

– Поймут ли?

– Поймут!

– Ладно, не будем об этом. Сбегаю-ка я на ферму. Если меня долго не будет, не беспокойся, может, оттуда, если время подойдет, зайду к Никоновым.

Утром мать сказала, что Оксане лучше. А Лешка сомневался, подумал я.

– Что на обед приготовить? – мама улыбнулась.

Мне было хорошо. Мне было хорошо оттого, что мама улыбалась. Когда нам было тяжело, мама очень редко улыбалась. И улыбка эта была какая-то грустная, загадочная, всегда заканчивающаяся словами: “Вот приедет папа!”

– А на обед пожарь картошку, – сказал я, поедая жареную картошку.

– Алану хоть трижды в день подавай картошку, – засмеялась Аня.

После завтрака я пошел посмотреть нашу козу. Она была беленькая, как снежок. Я поговорил с ней, погладил, положил ей сена и побежал на улицу. Лешка возился с лыжами около своего дома. Увидев меня, замахал руками:

– У Оксаны тридцать семь градусов, твой отец настоящий врач.

Я подошел к нему.

– Айда на лыжах, Валек прибегал, сказал, что все ребята на карьер собираются. Смотри, сколько снежища намело.

– Мы ваш карьер и не найдем в такой снег, и лыж у меня нет.

– А у отца?

– Тоже нет.

– Пойдем сбегаем на конебазу, попросим у моего отца. Не бойся, он даст. Папа не любит, когда без спроса берут его вещи.

– Оксане лучше, – сказал дядя Тимофей, поддевая вилами сено.

– Алан знает, па. Ты ему свои лыжи дай. Мы с ребятами сходим на карьер.

– В такой обувке, – дядя Тимофей указал на мои ноги, обутые в сапоги.

– Во здорово, – сказал Лешка, – ты чё валенки не одел?

– У меня их нет.

– Сынок, – сказал дядя Тимофей, – пусть Алан примерит валенки Инги, они должны подойти.

Когда Лешка говорил “во здорово”, рот его оставался полуоткрытым, голубые глаза загорались, продолговатое лицо с опущенным на лоб чубиком еще больше удлинялось.

– Хотите посмотреть лошадей? – спросил дядя Тимофей. – Правда, здесь их мало, остальные работают, как лошади, – он улыбнулся.

Я никогда не катался на лыжах, и они для меня не представляли большого интереса, поэтому я с удовольствием согласился с Лешкиным отцом. Я знал лошадей. Дядя Толик там, в Осетии, держал двух лошадей. Он был лесником, а в войну дослужился до капитана кавалерии. Он мог часами рассказывать о лошадях, разрешал их чистить и даже ездить на них, но только в его присутствии, постоянно подсказывая, как держать корпус, ноги в стременах, что должны делать руки.

– Вот это Гнедой, – показывал нам дядя Тимофей. – Он работает хорошо, но если ударить кнутом, то хорошей работы не жди. А это Марта, – увлеченно рассказывал он, – мастерица завести скандал с соседками, но в общем не злая. Ласточка, – подошел он к следующему стойлу, – она не летает, конечно, – он снова улыбнулся, – но когда заходит в конюшню, то норовит забежать в чужое стойло и пошарить в кормушке. А вот эта Зорька…

“Одни Зорьки, – подумал я, – коза Зорька, лошадь Зорька”.

– Во здорово! – вырвалось у меня Лешкино выражение. – Как наша коза.

– Нравится тебе коза? – спросил Лешка.

– Конечно, она же молоко дает.

– А если бы не давала молока? – Лешкин отец хитро прищурился.

Я вспомнил, как коза хрумкала сеном, и ответил:

– Нравится.

– Так вот, Зорька – не твоя коза, лошадь, когда бывает мамой, она очень заботливая и мирная. Работает очень хорошо, но долго не забывает обиду. Один раз она на меня обиделась, но теперь мы друзья.

Кобыла повернула голову и посмотрела на нас.

– Видите, – оживился дядя Тимофей, – еще немного, и она заговорит.

Мы засмеялись.

– А как она деток любит! Если жеребенок в опасности, лошадь пойдет на любого врага.

– А можно ее погладить?

– Конечно.

Я прошел к кормушке. Зорька удивленно фыркнула. Я погладил ее по шее, потом коснулся нижней губы лошади. Как у Мишки Юдина, подумал я, вспомнив нашу драку. На губе торчали хаотично расположенные волосики. Большой лошадиный глаз с длинными ресницами доверчиво смотрел на меня. А ресницы как у Люськи. Взбредет же в голову такое. Как у Люськи… Ну правда, с чем можно было еще сравнить эти длинные, какие-то шелковистые, обрамляющие полукольцом такой ласковый глаз, ресницы. Потом погладил гриву, пощекотал переносицу. Зорька подергала губой, открывая желтые зубы.

– Она тебе что-то сказала, – засмеялся Лешка.

– Она говорит, – “перевел” я, – что люди очень некрасивые. И голые.

– Это точно, – подтвердил дядя Тимофей, – нет ничего красивее лошади.

– И что, Зорька красивее меня? – поднял бровь Лешка.

Зорька укоризненно посмотрела на него, мол, хватает у человека еще совести сравнивать себя с лошадью.

– У нее душа нараспашку, – пояснил дядя Тимофей, – с ней надо быть ласковым и искренним. Фальшь она сразу поймет, и тогда будет тебя игнорировать. А сколько у нее терпения, вон какую войну вынесла. Вы думаете, она не понимала, какой смертельной опасности подвергалась? Но раз другу надо…

– Раз другу надо? – не унимался Лешка.– Если бы попала к врагам, она бы точно так же неслась.

– А вот за это ты ее не осуждай. Она не понимает людских передряг. Для нее нет границ. Она щиплет траву, ест сено и работает, как лошадь, – подмигнул нам дядя Тимофей.

Я уже любил эту лошадь. Хлебушка бы тебе, да с солью. Я сглотнул слюну… Нету хлеба.

– Да, – сказал дядя Тимофей и посмотрел на меня, – твоего отца лишили сна из-за этих уколов. Когда я уходил, у Оксаны было тридцать восемь градусов.

– Все нормально, папа, – засиял Лешка. – Сейчас у нее тридцать семь, и она поела кашу.

Я еще не видел человека, у которого на лице так ярко выражались бы радость и печаль. Дядя Тимофей весь светился. Высокого роста, в телогрейке, которая мне бы годилась вместо пальто, в кирзовых сапогах, он, казалось, играл вилами как зубочисткой. Крупные черты лица были как бы высечены из отдельных кусков гранита телесного цвета, но выполнены не скульптором, а каменотесом. И все-таки, если бы он был некрасивый, тетя Паша никогда бы не пошла за него замуж.

Я посмотрел вокруг.

Конюшня сияла белизной. Все было побелено. Навоз вывезен тачкой на улицу. Дядя Тимофей заметил мое любопытство.

– Понравилось? – спросил он.

– Еще бы. Можно иногда приходить на конюшню?

– Конечно, можно.

Мы с Лешкой пошли за лыжами.

– Помешался на лошадях, – сказал Лешка. – Отец говорит, что после работы он может по лошадям определить, как им работалось, какая лошадь любит своего хозяина, какая нет.

Лешка помог мне приладить лыжи к валенкам Инги, которые я одел.

– Вот они где, – послышался голос Мишки Юдина.

Мишка лихо катил по дороге на лыжах, отталкиваясь палками. Около нас он сомкнул носки лыж и резко затормозил. Я забыл, что у меня на ногах лыжи, шагнул в сторону и упал. Леша с Мишкой засмеялись.

– Учеба началась, – сказал Мишка. – Сейчас подойдут Юра с Вальком и махнем на карьер.

– Как же, махну на карьер, если и шагать-то трудно.

– Возьми крепко палки и айда потихоньку, – взялся Мишка за обучение, – пошли, ребята нас догонят.

Я шел и падал, поднимался и снова падал. Но Мишка оказался хорошим учителем. Каждый раз он подмечал ошибку и втолковывал мне, как шагать, скользить, как держать палки, корпус. Крупные хлопья снега падали на лицо, таяли. Нырнуть бы в сугроб, отдохнуть, остыть. Но Мишка был начеку.

– Дерешься ты лучше, чем катаешься, – беззлобно сказал он. – Тяжело в ученье, легко в бою! Военные так говорят.

Какой смысл кататься на лыжах, думал я, если тащишь их на ногах, как комки грязи, когда идешь по пахоте. Вот санки – другое дело. Или коньки.

Может быть, сноровка, которую я приобрел, катаясь на коньках, помогла мне, но я стал меньше падать.

– Мишка, пар с меня идет?

По-русски я говорил с ошибками, вечно путал “он”-“она”, но мне казалось, что я уже постиг почти все, и смело оперировал любыми оборотами. Ребята терпеливо поправляли меня, я не обижался, а через минуту снова выкидывал какую-то головоломку. Иногда они начинали спорить о том, что я хотел сказать. Но постепенно я все больше и больше постигал этот трудный, но красивый язык. Бывало, что ребята беззлобно смеялись надо мной, и я, желая подыграть им, начинал нарочно коверкать слова, и чаще всего Валек с серьезным видом поправлял меня.

Вот наконец-то хваленый карьер. Ого, и отсюда я должен скатываться на лыжах. Нет, даже и думать не надо! С такими гирями на ногах?

– Да ты еще неплохо ходишь на лыжах, – сказал Юра, вытирая пот со лба, – еле догнали.

Скат, на котором мы остановились, был пологий. Слева и справа откосы, поросшие кустарником, уходили вдаль, и карьер становился мельче, видимо, для выезда. Справа торчал какой-то пик, с узким переходом на его вершину и крутым, почти вертикальным спуском.

– Это “пик Победы”, – толкнул меня в бок Валек. – Скатишься?

– В горах башку не разбил и приехал специально сюда, – огрызнулся я. – Снимаю лыжи и пешком домой. Я уже накатался.

– Алан, ты чего? – Лешка заволновался. – Не дрейфь, ты к лыжам еще не привык, да и валенки. Валек, а ты чего зудишь?

– Пацаны! Первую лыжню он сделает! – Мишка выразительно смотрел на Юру.

– Ну что, вперед, – Юра оттолкнулся лыжными палками и заскользил вниз. – Да здравствует зима! – кричал он.

– Ура! – подхватили все.

Я тоже кричал, но мой голос затерялся в радостном, боевом кличе моих новых друзей. Потом, напружинившись, не переставая кричать “ура”, вниз устремился Валек.

– На чем он катится? – спросил я.

– Это дощечки от бочки, – пояснил Лешка. – Низ они отшлифовали, и Валек на них “вышивает”.

Нет, Валек не “вышивал”, он скатился очень даже красиво. А вот я точно буду “вышивать”?

– Ну что? – спросил Мишка.

– Не знаю, ты же видел, что мои лыжи не ехали, когда мы добирались сюда.

– Ты же их не запрягал, потому и не ехали, – улыбнулся Мишка. – На лыжах не едут, а ходят.

– Дай немного отдохнуть, он еще дымится, – заступился за меня Лешка.

– Алан, не бойся, – крикнул снизу Валек, – я тоже вначале падал.

Я вздохнул так глубоко, как будто внизу не было воздуха, и заскользил. Лыжи, которые казались мне неуклюжими, словно не они меня, а я их тащил, теперь стремительно мчались, как необъезженная лошадь. Они вырывались из-под меня, и я все больше и больше отклонялся назад. Наконец, я шлепнулся на лыжи и так проехал остаток пути.

– Для первого раза хорошо, – крикнул Юра с “пика Победы”.

Я был доволен. Кажется, весь долгий путь на карьер и предстоящая еще Мишкина учеба окупались стремительной, захватывающей скоростью.

Вдруг Юра крикнул:

– Вперед, за Родину! – и бросился вниз. На этом почти вертикальном склоне, чтобы сохранить равновесие, нужно было настолько подать корпус вперед, что он был похож на орла, сложившего крылья и падающего на добычу.

– Ух, ты! – вырвалось у меня.

– Во здорово! – радостно завопил Лешка. – Во здорово!

Потом я узнал, что каждый, скатываясь с “пика Победы”, всегда издавал какой-либо клич, как бы подбадривая себя, обращая на себя внимание.

Юра подошел ко мне, усмиряя взволнованное дыхание.

– Здорово! – сказал я. – У тебя, наверно, моторчики в лыжах.

– И ты будешь оттуда кататься, – махнул рукой смельчак.

– Никогда!

– Будешь кататься, Алан, будешь!

Я начал снимать лыжи.

– Зачем? – Юра вопросительно смотрел на меня. – Хочешь лыжи свечкой натереть?

– Наверх хочу подняться, попробую еще разок.

– А лыжи зачем снимать?

– А как же иначе?

Юра скатился по такому крутому склону и, наверно, был еще настолько взволнован, что мое глупое заявление начинающего лыжника явилось для него разрядкой. Он хохотал громко и так заразительно, что и я начал смеяться.

– Чего вы ржете? – кричали ребята сверху и через несколько секунд уже были около нас.

Юра, давясь смехом, кое-как объяснил. Все захохотали, и то один, то другой, выкрикивали:

“А помнишь, как Мишка… а помнишь, как Лешка…”

Валек повалился на спину, задрал ноги с лыжами вверх и, прерывая свой заливистый смех, орал:

– Снимите с меня лыжи, я хочу наверх подняться.

– Во, – смеялся Лешка, – здорово!

Это были какие-то яркие, веселые воспоминания, я о них не знал. И подумалось мне, что придет время, снова какой-то случай всколыхнет нас, и мы будем восклицать: “А помнишь, как Юрка, а помнишь, как Алан…”

В этот снежный, ласковый, с небольшим морозцем день нам было хорошо. Мы не заметили, как небо начало светлеть отдельными проплешинами, и заискрился снег. Кустарники, росшие на склонах, как детишки в теплых, белых шубах, наблюдали за нами, и казалось, что они не поняли еще причину нашего веселья, иначе бы тоже зашлись в веселом смехе.

Понемногу мы успокоились, и мне стало грустно вдруг. Зима – это зима, ну, а весной, наверно, можно от скуки сдохнуть?

– Ты чего? – Валек непонимающе смотрел на меня.– У нас столько дел бывает, успевай только играть.

– Какие дела? – засомневался я. – Столько снега, если растает, одни лужи будут.

– Лужи? И что? Ты знаешь, сколько лягушачьей икры в этих лужах бывает? Икра, как студень, а внутри черные мелкие шарики, это будущие головастики. Возьмешь в пригоршню этого студня и в рот.

Я поморщился.

– Ерунда, она безвкусная, – заверил меня Валек. – Ну скажи, Лешка!

– Ну, а для чего набирать в рот? – скривился я.

– Ничего себе, – удивился Валек, – а как же узнаешь, кто больше может набрать в свою пасть?

– Мишку в этом деле никто не победит, – сказал Лешка, – ты хоть весь интернат выведи на соревнование.

– А зачем? – не унимался я.

– Ты, Алан, хоть и плохо говоришь по-русски, – заявил Валек, – но иногда такое ляпнешь! Ну чем, скажи, можно заниматься весной, когда кругом лужи, а тут тебе икра? Ну, а чем ты занимался на своем Кавказе? – Валек хитро посмотрел на меня.

– Ну, – замялся я, – ели корешки разных трав.

– Как козы? – допытывался Валек.

– Мы ели съедобные корешки.

– И козы едят съедобные корешки, – торжествовал Валек.

– И потом…

Ребята с интересом ждали.

– И потом, мы нарубали палки длиной как… рука Валька, а толщиной, – я посмотрел на Мишку, – как большой палец Мишки, затачивали их, и там, где сырая земля, начинали играть.

– Видите, робя, у них даже икры нет. Ну, если кругом еще сыро, в войну рано играть, на кой черт вы рубили палки? – сощурился Валек. – Темнишь ты что-то, Алан!

– В эту игру могут играть хоть десять человек, – объяснил я. – Один со всего размаха втыкает в землю палку. Другой тоже втыкает палку рядом, и она должна шарахнуть ту, которая уже в земле. Если ты сбил ту палку, а твоя удержалась в земле, значит, сбитую забираешь себе.

– На дрова? – хохотнул Валек.

– Валек, ты трещишь, как мотоцикл, помните, видели в Ерцеве, когда военный катался и тебя, Валек, прокатил до школы. Наверно, и трещать тогда научился, – Мишка махал руками.– И вообще, бедная учительница, которая каждый день должна тебя слушать. Наверно, она согласна пятерки ставить, лишь бы ты отсутствовал.

– Один раз учительница… – начал Валек.

– Помолчи, – осадил его Мишка.

– Иногда набиралось штук восемь, девять, – понял, Валек? – посмотрел я на него. – И палки становились похожими на ежа. Каждый новый удар их ослаблял, и если тебе везло и была твоя очередь, ты мог со всей силы так шарахнуть, чтоб сбить штук пять-шесть. И раз сбил, они твои, – это тебе не икра!

– Надо будет попробовать, – заинтересовался Юра.

– Алан, вперед за мной! – Мишка, опираясь на лыжные палки, бодро зашагал вверх по склону, и за ним оставался красивый след, похожий на елочку.

* * *

В понедельник утром мы с Аней стали собираться в дорогу. Мама положила в фанерный чемоданчик кусок сала, лук, немного картошки и еще какие-то свертки.

– Это чтобы вам легче было нести, – сказала она. – Через день отец отвезет вам картошку и еще чего-нибудь. – Она обняла нас, и мы вышли на улицу.

С неба падали редкие пушистые снежинки. Тропинка от дома до самой дороги была расчищена. Это уже папа поработал. Печально стояли заледеневшие деревья в палисаднике.

– Мам, а у нас еще тепло же?

– В Осетии, конечно, теплее. Теперь “у нас” – это здесь, – она посмотрела на мои ноги в кирзовых сапогах. – Потерпите еще недельку, отец заказал вам валенки.

Мы крикнули Никоновым. Дверь открылась и, как пчелы из потревоженного улья, с гомоном высыпали дети. Инга, Лешка и Люся были одеты по-зимнему и в валенках. Укутанная Оксана стояла, держась за подол матери.

– Тамара, Галя, – шумела Инга, – зайдите в дом, мама вам что сказала.

– Ингуля, – притворно захныкала Галя, – мы не простынем.

– Как с ними бороться? – обратилась к нам тетя Паша. – Ваш отец тоже уже ушел на работу?

– Да, – сказала Аня.

Тетя Паша увидела маму, одиноко стоящую на крыльце дома, и помахала ей. Потом безвольно развела руками, показывая на детей.

Мама улыбнулась, ответила на приветствие.

– Мама, иди домой, – замахала Аня руками, – ты даже пальто не накинула.

– Иду, иду, – сказала мама и продолжала стоять.

Тетя Паша поправила Лешкину шапку, немного подтянула кашне на Инге, поправила рукавички на Люськиных руках. Она это делала непроизвольно, расставаясь на неделю, еще раз хотелось, наверно, прикоснуться и молча благословить. Как наша мама. Было видно, что для тети Паши дети были не в тягость. На лице блуждала грустная улыбка. Из-под платка выбивалась прядь волос мягкого мышиного цвета. Красивая тетя Паша, подумал я.

– Ну, с Богом, – сказала тетя Паша, – идите, а то опоздаете. – Леша, слышь, не балуйся!

С вышки за нами наблюдал стрелок.

– Пойдем через Мишку, – предложил Леша.

Я оглянулся. Дети уже зашли в дом. Одиноко стояли только две мамы.

Мы остановились около барака.

Длинный, полутемный коридор, двери слева и справа. Наверно, здесь и свою дверь трудно найти. Леша постучал в одну из них. Мишка сидел за столом и ел картошку с рыбой. Комната была маленькая, с большой печкой. Деревянный пол прогибался под ногами. Угол возле двери был завален дровами. Я заглянул в соседнюю комнату. Мишкина мать, худая, изможденная, лежала в постели. С ковра над кроватью из деревянной рамки смотрели молодые мать и отец Мишки. Мишку нельзя было спутать ни с кем. Та же огромная нижняя губа, как у отца. Рядом с кроватью стоял старый комод, а на нем три слоника. За слониками, которые как бы защищали фотографию, в рамочке из фанеры – маленький Мишка с родителями, рядом еще одна – отец Мишки в военной форме. От лошадиной губы веяло теплотой большого, доброго сердца, так показалось мне, – ну, не может человек с такой губой быть злым.

– Здравствуйте, тетя Маша, – поздоровался Лешка.

– Здравствуйте, – повторил я.

– Сейчас идем, – буркнул Мишка, – может, кто треску хочет лопать?

– Здравствуйте, дети, – ответила тетя Маша.

– У нее астма, – будто оправдываясь, сказал Мишка.

– Мишка, ты набрал картошку? – спросила мать и закашлялась.

– Набрал, набрал.

– Ты и в прошлый раз так сказал. Ну-ка, покажи.

Мишка показал сетку с картошкой. Потом он тихонько прикрыл дверь в комнату, где лежала мать, и высыпал картошку из сетки в мешок, сетку положил в карман.

– Мам, ну, я пойду. Ты смотри там, на работе, не здорово-то, ты уборщица, и за мешки нечего хвататься. – Потом подошел к матери и поцеловал прямо при нас, не опасаясь, что над ним будут смеяться.

А вообще-то было удивительно, что этот задиристый, самоутверждающийся одиннадцатилетний пацан, Лешкин друг и, наверно, мой товарищ, так грубовато-ласково говорит матери: “За мешки не хватайся!”

Гораздо позже до меня дошло, что, наверно, много тоскливых дней прошло для этой женщины с тех пор, как выветрился последний запашок с мужниной рубашки, и единственная радость, оставшаяся у нее, это был сын, наш “Губа”, наш “Министр”, мой новый – я был уверен -товарищ.

– Не скучай, – сказал Мишка.

Мы попрощались и вышли на улицу.

– Почему ты не взял картошку? Тяжело тащить, что ли? – спросил я, наполняясь детской, бездумной солидарностью, и уже с неприязнью посмотрев на свой фанерный чемоданчик.

– Ну да, обжирайся там, а тут что? Мать и так кучу денег вносит за меня в интернат, а ей же тоже хочется иногда обновку купить, хоть ситцевое платье, она что, старуха, что ли, а все остальное, и еще черт его знает, что!

Так вот почему он, Мишка, этот “шалопай”, как его называла воспитательница, и второгодник, никогда не готовил на кухне добавочного ужина!

– Небось, и дров наколол?

– А как же!

Откуда было знать Мишке, да и мне в ту пору, что фундамент добра, человечности, сопереживания уже крепко и навсегда заложен в этом нескладном губошлепе. Каким-то неосознанным чувством я понял, что “велосипед”, это была не жестокость, а самоутверждение обиженного судьбой мальчишки. Мальчишки без отца, с больной матерью. Ком подступил к горлу, но я пересилил себя и спросил:

– А почему ты на второй год остался?

Мишка рассмеялся.

– Не хотел отрываться от Юры и Лешки.

– Да у него мама болела, – пояснил Лешка, – он пропустил много уроков.

В поезде не было такого веселья, как в прошлый раз, когда мы ехали домой. В мыслях каждый из нас был еще дома. Мы были детьми, прошедшими через голод, страх потерять отца. Мишка и Юра с Вальком потеряли отцов, но жизнь шла, скрипуче, тяжело, с натугой, как груженная арба по горной дороге. Не хватало хлеба, не хватало картошки, но это был уже не военный голод. Вот если бы школа была в Круглице, тогда Мишке Юдину не приходилось бы оставлять больную маму на целую неделю.

Когда мы выходили из вагона, Мишка сказал:

– Ты меня извини за тот “велосипед”. Я не знал, что ты мировой парень. Не злись.

Мне было приятно это слышать.

* * *

Вечером все оживились, – было о чем поговорить. Все ребята из интерната, как и мы, приехали из маленьких поселков, или так называемых разъездов, раскиданных вдоль железнодорожной ветки. Я уже знал, что поезд в нашу Круглицу едет через разъезды “Восемнадцатый”, “Тридцать седьмой”, “Пятьдесят четвертый”. А дальше, уже после Круглицы, шли “Сто седьмой”, Мостовица и еще много разъездов и поселков, где были лагеря. Рассказывали о лагерной жизни, потому что их отцы были охранниками-стрелками, офицерами или вольнонаемными. Дети вольнонаемников гордились тем, что их родители не причастны к охране, и даже Мишка с гордостью заявлял:

– У меня мать вольнонаемная, она уборщица.

У Юры и Валька мать была каким-то статистом, а отец Мамонта – рядовой стрелок.

– А у нас в Мостовице – рассказывал один мальчик, -один зэк отрубил себе топором три пальца.

– Зачем? – испуганно спросил другой.

– Сашка брехун, – сказал кто-то.

– Век свободы не видать, – Сашка вскочил и перекрестился.

– Еще и крестится, – сказал тот же голос.

– Отец фельдшер, он говорит, с такой рукой много не наработаешь. Отрубил пальцы и отдыхай.

– Тогда он враг народа.

– Они все враги народа, – вступил в разговор Генка Мамонтов.

– Мамонт, у тебя и мы враги народа, – вставил Валек свое мнение, – а кто же тогда народ? Ты, что ли?

– Вот сучок на ровном месте, – засмеялся Мишка, – соображает.

– А мне сестра, она уже в третьем классе, – начал рассказывать мальчик, наверно, первоклашка, – прочитала стих, и там говорится: “Ты жива еще, моя старушка”. Наверно, кто-то из лагеря писал домой и пропечатали.

– Они все враги народа, – снова солидно заключил Мамонт.

Перед тем как спать, я отнес Ане ее долю оладиков, что мать напекла, остальное мы поели вместе. Мишка начал было отказываться, сказал, что сыт, но ему никто не поверил, да и глаза говорили другое.

– Что ты выпендриваешься, – шлепнул его Юра по плечу, – вся палата жует, а он сыт.

Лешка достал несколько вареных картофелин, Юра два соленых огурца и кусок хлеба. Мишка стал уплетать за обе щеки, забыв, что сыт.

– В это лето, – сказал он, – насадим картошки гектаров пятнадцать и поросенка заведем, мать сказала.

– Мать такое не могла сказать, – возразил ему Юра, – как ты раскорчуешь пни?

– Ну, мать сказала, что хорошо бы прибавить к огороду, – поправился Мишка.

Мы засмеялись.

– И пятнадцать соток, наверно, а не гектаров, грамотей, – хмыкнул Лешка.

– Слушай, Михал…

Мишка поперхнулся и посмотрел на Юру.

– Ты забыл, как меня зовут?

– А что, красиво, – сказал я, вспомнив Михала – нашего родственника. – У меня есть родственник – Михал.

– Ты такие чудные имена родственников называл, – улыбнулся Валек, – Сослан, Казбек, еще и Михал, сколько же у тебя родственников?

– Ну, человек триста, а может, и пятьсот.

– Во здорово! – восхитился Лешка. – А не загибаешь?

– Так можно всю жизнь по гостям ходить, – не унимался Валек. – К первому сходишь, а потом через пятьсот дней опять к нему. Он уже и забудет, когда ты у него был. И снова угощение. Может, и мы твои родственники?

– Может, – не отказался я.

– Говорят же, что все люди – братья, – сказал Юра.

– Кроме зэков, – опять влез Мамонт.

– Ну, если я Михал, – начал Мишка, – тогда Алан… – Мишка поднял глаза к потолку, – медведь.

Мы рассмеялись.

– А как я? – Валек затаил дыхание.

– Ну, Валек – это Валек, – пожал плечами Мишка. – Еще не дорос до Вали, тем более до прозвища.

И как мы ни сочиняли, хотя и были сытыми, и фантазия наша не знала границ, никакого путного прозвища Юре не придумали.

– Еще придумаем, – обнадежил Мишка, сосредоточенно морща лоб.

– Слушай, Михал, – было видно, что Юру “гложет” какая-то идея.

– Что?

– А давай мы тебе летом раскорчуем участок, новый, и у вас с матерью будет навалом картофленции.

– У осетин тоже картофленция называется, – вставил я, – только у нас слово короче – картоф.

– Я же тебе говорил, – ликовал Валек, – осетинский язык запросто можно выучить, а ты еще сомневался.

– Валек, не зуди, – сказал Мишка.

– А кто раскорчует? – Мишка повернулся к Юре. – Вот так-то!

– До лета придумаем, – уверенно сказал Лешка.

Когда мы легли спать и мало-помалу вихри наших фантазий утихомирились, вдруг прозвучал чей-то голос:

– Получай, родственник!

По палате пролетел валенок и угодил в дальнюю кровать. Мальчик, лежавший там, вскочил и запустил обувь обратно, вдогонку послал свой сапог, за ним другой. Вся палата встрепенулась. Полетели валенки, сапоги, подушки. Валек подавал Мишке обувь. Тот метал во все стороны свое орудие. Юра запустил свою подушку. Я тоже активно включился в потасовку. У нас не было определенной цели, просто швыряли свою обувь, подушки. К нам летели чужие, мы их посылали в разные концы огромной палаты, где нас было восемнадцать пацанов. Гвалт стоял страшный.

– Это что такое? Это что такое? – раздался вдруг строгий голос.

– Атас, дира! – крикнул кто-то.

Мгновенно наступила тишина, все нырнули под одеяла. Многие были еще одеты, но пришлось нырять, чтобы не оказаться виноватым. Не успели еще перья разорванной подушки опуститься на пол, как все уже тихо и мирно посапывали. Директриса и воспитательница зашли в палату.

– Что такое? Что такое? – загремела директриса.

Я понимал, что эти повторяющиеся вопросы ничего хорошего не сулили.

– Кто зачинщик? Мамонтов, ты? Мамонтов, ты?

Ответа не последовало.

– Может, новенький?

Я открыл глаза. Под моей головой была чья-то подушка. Я мысленно поблагодарил того, кто запустил подушкой в меня, потому что моя была в бегах. Я помотал головой.

– Валенки, валенки надо складывать аккуратно, – сделала она грозное замечание.

Я еще раз мысленно поблагодарил моих веселых противников, потому что мои сапоги, наверно, убежали на поиски подушки.

– Может, Юдин? Может, Юдин?

Мишка безмятежно посапывал на высоко взбитой подушке.

– Невозможно, чтобы он так притворялся, – сказала воспитательница.

Голос директрисы, напоминавший скрип ржавой металлической двери, мог вывести человека из летаргического сна, но не Мишку. Ему нельзя было просыпаться.

Директриса и воспитательница прошли мимо Валька, хотя у него трепетали ресницы и дергались губы.

– Так кто зачинщик, кто зачинщик? Кого выгнать из интерната?

Это были пустые слова. Легче было зубами вытащить гвоздь из доски, чем вырвать это признание.

– Софронюк, – шумела директриса, – где твоя подушка?.. душка? – вызванивали стекла окон.

– Чудинов, ты что, без обуви приехал в интернат?.. тернат?

Палата вымерла.

– Вас посылают в интернат! – распалялась директриса.

– Вас посылают! – эхом повторила воспитательница.

– А вы приезжаете сюда, и что творите?

– Сюда! – громко вторила воспитательница.

– Родители отрывают от себя продукты. От вас требуется только учиться и учиться!

– Учиться! – подтвердила воспитательница.

– А вам бы только валять дурака, валять дурака! – гремел начальственный голос.

– Валять дурака! – рявкнула воспитательница.

Мне вдруг пришло в голову, что из слов воспитательницы получается: “Вас посылают сюда учиться валять дурака”. Я затрясся под одеялом от смеха, но, к счастью, в это время грозные, солдатские шаги Аллы Яковлевны, директрисы, стали удаляться.

– Через пять минут я зайду, – давил нас голос, – и если увижу хотя бы пылинку…

Гроза в этот раз отшумела быстро. Наверно, у директрисы сегодня был трудный день. Как стая уток после выстрела охотника стремительно поднимается с водной глади, так и мы вскочили с постелей и принялись наводить порядок.

– Чуть меня не обвинили, – щебетал Валек, – хорошо, что я глаза не открыл.

А на следующий вечер случилось ЧП. Тихий, скромный второклассник Генка Чудинов, копаясь в своих продуктах, негромко произнес:

– А где мой сахар?

Ребята притихли, как будто кто-то опять крикнул: “Атас!” Слышно было только дыхание спавших ребят.

– Может, ты его съел? – спросил Лешка Никонов.

Генка вздрогнул. Он задал вопрос скорее себе, чем ребятам, и голос Лешки с другого конца палаты напугал его.

– Да нет, я не ел, – еще тише сказал Чудинов.

– Посмотрите все, может, еще что-то пропало, – приподнялся на своей кровати Юра.

– У меня тоже сахар пропал, – пожаловался кто-то.

Я открыл свой чемодан. Нет, все на месте. Из старшеклассников никто не мог взять. Они вообще не заходили в нашу палату. В школе они еще могли дать подзатыльник, но в палате, если была попытка зайти и покомандовать, ребята поднимали такой гвалт, что те отказались от своей затеи, называя нас в отместку утятами или воробьями.

– А, может, новенький свистнул? – хлестнул меня чей-то голос. – У нас раньше такого не было.

Я обомлел. Как это, взять у кого-то сахар? Кто мог такое подумать? Дома у матери можно было свистнуть конфетку, не дожидаясь, пока она нам раздаст, или колотый сахар, который мама покупала в начале месяца на всю семью по карточкам и прятала в комод. Но тут?!

– Замолчи! – крикнул Юра. – Знай, что болтаешь.

Тяжелый груз подозрений свалился с моих плеч. Раз Юра сказал, значит, никто в моей честности больше сомневаться не будет. Мысленно я поблагодарил его.

– Тебе я верю, – сказал обвинитель, – раз ты ручаешься за него.

– Ручаюсь!

Мишка Юдин встал с постели и начал оглядывать палату. Ему можно было меньше всех беспокоиться – у него не было продуктов, и в его честности никто не сомневался.

– Никуда не денется вор, – сказал он. – Найдем!

Мишка, Юра и Володя Полканов, невысокого роста крепыш в очках, который, доказывая что-нибудь, постоянно рубил воздух ребром ладони, пошли по рядам коек. Это были не директриса с воспитательницей, это было само возмездие, и мне казалось, даже если не найдут вора, такое не повторится никогда. Так. Володя тоже не мог взять чужой сахар, иначе Юра не дружил бы с ним. И вообще он всегда такой чистенький, с аккуратными заплатками на локтях пиджака. А очки придавали ему еще и очень серьезный вид. Отца у него не было. Они с матерью приехали из подмосковного города Глухово.

“Ну, крокодил!” – рубил Володя воздух, когда не получалась задача, для большего эффекта растягивая концовку, так что у него получалось “крокодил-эн…”. “Ну, крокодил-эн”, – обзывал он товарища, да и сам отзывался на “крокодила”. Нет, “Крокодил” не мог взять сахар.

Ребята шли по рядам. Юру даже пацаны не называли Юркой, – у моего товарища было во взгляде что-то рассудительное, хотя он любил и пошутить. Каштановые волосы, зачесанные назад, придавая солидность, голубые глаза, заметившие несправедливость, темнели. Даже со спины он был не по-мальчишески угловатый, а какой-то квадратный.

Каждый из ребят, к которому подходили искатели правды, вставал навстречу, и, как бы распахивая душу, говорил:

– Нет, я не брал.

Гришка Софронюк уже спал. Его решили не будить.

– Он что, давно спит? – спросил подошедший Лешка.

– Нет, недавно, – ответил сосед Гришки, – он только что со мной разговаривал.

Софронюк лежал, сжавшись в комочек и плотно сжав губы. Он часто и со свистом дышал через нос. Мишка тронул его за руку, и Гришка непроизвольно дернул ею.

– А ну, вставай! – потребовал Мишка.

– Я не брал! – вдруг закричал Гришка.

– Поклянись отцом, крокодил-эн, – Володя рубанул ладонью воздух.

– У меня нет отца.

– Тогда поклянись матерью.

– У меня нет матери.

– Ты что, с неба свалился? – вспылил Мишка.

– С кем ты живешь? – крикнул со своей койки Валек.

– С бабушкой, – Софронюк встал с постели.

– Во здоро… – начал было Лешка, но осекся.

Генка Мамонтов зло сверкал глазами.

– А кто у тебя есть? – продолжал выпытывать Мишка, который сам не понаслышке знал, что такое голод. Ребята говорили, что он всегда ждал лета, чтобы ягодами, грибами и рыбной ловлей на озере за шесть километров от Круглицы пополнить скудные домашние запасы.

– Сестра, – ответил Гришка.

– И ты что, сестру тоже этому научишь?

– Нет.

Своим “нет”, Гришка вроде как сказал “да”. Никто уже не сомневался, что он взял сахар.

– Почему ты взял, корокодил-эн, – подскочил Володя, поправил очки и опять рубанул воздух.

– Не знаю, у меня даже зубы стали болеть, так я хотел сахар, – заныл вор.

– А, так у тебя зубы заболели? – зло выкрикнул Мишка. – Мы их вылечим, у нас в палате семнадцать зубных врачей, – распалялся Юдин. – И сестру угостил? – подступил он ближе к хныкающему Гришке.

– Нет, – тер глаза кулаками вор.

– Сейчас пойдем спросим, – спокойно сказал Юра.

– Не спрашивайте, она меня убьет!

Софронюк размазывал по лицу слезы. Мишка остывал. Видно было, что он еле сдерживал себя. Он знал: стоит ему ударить или даже коснуться пальцем Софронюка, как вся палата взорвется, и беспощадная расправа за воровство настигнет Гришку. Может быть, у Мишки тоже иногда болели зубы, так он хотел сладкого.

– Попробуй еще хоть крошку взять, – с отвращением крикнул Мишка.

Ребята стояли плотным кольцом. Мне вспомнилось, как закипающее молоко пожирает стенки кастрюли, норовя выплеснуться, так и ребята продвинулись еще ближе, и гнев их вот-вот мог обрушиться на воровскую голову. Вдруг Мамонтов ударил Софронюка. Это был как сигнал. Вся палата бросилась на Гришку, и каждый норовил ударить. Чудинов, лишившийся сахара, потерянно сидел на своей кровати. Валек тоже с испуганным лицом следил за происходящим. Мишка, Юра, Володя и Лешка были ошарашены стремительно развивающимися событиями, и я как новенький смотрел на побоище… Вот если бы один на один.

Вор закрыл лицо руками, сжался. Удары сыпались со всех сторон. Нападавшие, не встречая сопротивления, все больше озлоблялись. Каждый что-то кричал, но никто никого не слушал.

Вдруг Мамонтов пронзительно завизжал:

– В тюрьму его! – кричал он, ударяя Гришку ногой. Потом он, как винт, выкрутился из толпы и схватил табуретку: – А ну, пусти, – визжал он, – мой отец зэков быстро усмиряет. Воры тоже враги народа, он так говорит!

Это было уже слишком. Юра Веялко, а за ним и я, бросились раскидывать озлобленных ребят.

– Всем дрыхнуть! – загремел вдруг Мишка.

Это опять прозвучало, как сигнал. Возня сразу же прекратилась. Ребята были распалены, и только Мишкин злобный взгляд, который он переводил с одного правдолюбца на другого, остужал их. Каждый, натыкаясь на колючий блеск широко раскрытых Мишкиных глаз, поспешно отступал со словами: “А чё я?”

Один мальчик попытался еще раз ударить Софронюка.

– Сказано дрыхнуть! – рявкнул Мишка.

Ребята, все еще кто исподтишка, а кто откровенно, посылали угрозы в сторону Софронюка, но уже расходясь. Я, затаив дыхание, любовался Мишкой. Какая в нем чувствовалась сила! Гордость охватила меня – это мой друг, Мишка Юдин!

Конечно, как голодного Мишка понимал Софронюка, но как вора…

Гришка тихо плакал на кровати. К нему подошел Валек.

– Нам тоже хочется сладкого, но мы же не воруем, – виноватым голосом произнес он. – Но ты же больше не будешь, правда?

Софронюк вышел из палаты. За ним выскочил мальчик, который хотел еще раз вмазать вору.

– Валек, фить, – еле слышно присвистнул Мишка.

Валек вылетел из палаты.

– С него хватит, – сказал Мишка, – он достаточно получил за кражу.

– А ты, Мамонт, – повернулся вдруг Мишка к Генке, – как шакал нападаешь. Как один, так хвоста у тебя не видно… Отец, что ли, учит?

– Мой отец всех зэков бы поубивал, это враги народа.

У меня сжалось сердце, мой отец тоже был зэком.

Зашел Валек.

– Из него глист вышел, – скорчил он гримасу.

– Во здоро… – опять осекся Лешка.

– Еще бы, – ухмыльнулся Мишка, – столько сахара сожрал!

– Глисту хорошо, – засмеялся Юра, – сахар не любит. Нам бы так.

* * *

Учеба шла тяжело, с надрывом. Листая дневник, я сбивался со счета, столько у меня было двоек. Обо мне можно было сказать, что я учусь ровно. По моему понятию ровно, это – или пятерки, или двойки.

– Ты, Мишка, учишься хуже Алана, – шутил Юра. – У Алана нет ни одного кола, а у тебя есть.

Отец привез нам продукты, валенки и, просматривая мой дневник, с горькой усмешкой подтвердил мои мысли:

– Ровно учишься.

Потом папа повел меня к учительнице.

– Не беспокойтесь, – утешала учительница. – Ребенок все схватывает на лету, но должно пройти какое-то время. Он адаптируется, у него появляются друзья. Очень сложно, не зная даже обычного разговорного языка, путая, коверкая слова, заучить стишок или правило. Важно, чтобы ребенок начал думать по-русски, вот тогда будут у него настоящие успехи.

И правда. Я думал, соображал по-осетински, потом переводил на русский и выдавал учительнице головоломку. Аня тоже не блистала. Встречаясь на перемене, мы, что называется, отводили душу на своем, родном языке, – так голодный хватается за кусок хлеба и задыхающийся за глоток воздуха. Глаза сестры часто были заплаканы, и, выходя на перемене, она говорила:

– Опять двойка!

Инга была отличница и помогала Ане, в редких тройках сестры был и ее труд. За мои неудачи искренне переживала Люська.

– Алан, – говорила она, – тебя же могут оставить на второй год.

– Ну и что? Вон Мишка оставался, и ничего, – храбрился я.

– У Мишки нет отца, его некому побить.

Отбирая в громаде незнакомого языка то необходимое для своего возраста, без чего я уже не мог обходиться, я страшно радовался, когда в этом безбрежном словесном океане находил слова, созвучные осетинским: печка – пец, картофель – картоф, арбуз – харбуз.

– А я что говорил, – радовался Валек, – осетинский можно запросто выучить. Вот послушай, – не унимался мой друг и начинал коверкать русские слова, – похоже на твой язык?

Ребята подыгрывали ему.

– Да ты же чисто по-осетински говоришь, – притворно восхищался Мишка, – скажи, Лешка?

– Во здорово! – мотал головой Лешка.

И только Шура Дементьева была по-учительски строга.

– Дуристикой занимаетесь, – сказала она, – а ты, Валек, как пробка. Знаешь, сколько языков в мире существует? Наверно, и по-китайски можешь говорить? – она покрутила пальцем около виска, – тупой, как… как валенок Алана. Наверно, отец привез, да? – обратилась она ко мне.

– Да, и Ане привез, – я топнул непривычной жесткой обувью.

– Алан и без вас научится и говорить, и писать, – продолжала Шура. – Вы его лучше научите с поезда прыгать, на лошадях скакать да на пожарную вышку залезать, чтоб не трусил. А ты, Валек, и есть Валек. – Шура схватила хвастунишку за торчащий хохолок чубика и легонько потрясла. – Понял, живоглот? Ой, как же это учительница говорила… Полиглот! Это кто много языков знает.

Мне показалось, что Валек был посрамлен. Но не тут-то было.

– Шурка, ты девчонка, и не знаешь, что любой язык можно очень быстро выучить. Спроси у Алана, сколько слов по-осетински я уже знаю.

Валек победоносно посмотрел на меня.

– Да, – подтвердил я и незаметно подмигнул Шурке.

– Алан, – не унимался Валек, перескакивая на другое, – вот ты путаешь “он” и “она”, скажи, у тебя на ногах что?

– Валенки.

– Хорошо, на обеих ногах у тебя валенки, а если говорить об одной ноге?

– Валенок.

– Кумекает! – похвалил непоседа. – А валенок “какой теплый” или “какая теплая”?

Я понял, что Валек устроил мне подвох.

– Конечно “какая теплая”, – уверенно сказал я, – это я знаю.

Шурка долго смотрела на меня.

– Алан, – наконец сказала она, – ты балда, читать надо больше и учить правила.

Я вдруг обрадовался. Еще одно осетинское слово в русском языке – “балда”. Ма балда – моя мечта. Мне показалось, что Шурка называла меня мечтателем, но на всякий случай спросил, что обозначает “балда”. Шурка объяснила. Я засмеялся.

– Я же говорю – балда, что ты смеешься?

Теперь я объяснил, и мы долго смеялись, подшучивая друг над другом.

– О-о, я балдую, – надрывался Мишка.

– А я балдею, – вторил ему Юра.

– А вы, а вы болдуны, – меня распирало от смеха.

– Еще что-то изобрел, – сквозь смех сверкал глазами Валек, – ой не могу, – не болдуны, а болтуны!

– Вот тебе как раз и надо балдой вбивать в башку русский язык, – прыскала в ладошки Шурка.

Но потом тон моей “учительницы” изменился.

– Не спеши никогда отвечать, – поучала она меня.– Задай вопрос. Например: какой стол? Раз вопрос “какой” – значит, мужской род. Какая тумбочка? “Какая” – женский род. Понял? “Какой Валек”? “Какая Шурка?”.

Я не обиделся на Шурку, более того, я теперь постоянно бубнил, – какая бумага, какая ручка, какая учительница, какой Валек, какой Мишка, какой Юра, какая Люська… Опять Люська.

И правда, с каждым днем мой запас слов обогащался. Потихоньку желанные тройки стали преобладать в моем дневнике. Как-то раз, рассказывая о родном языке, я пытался описать горы. “На какой горе?” – задавал я себе вопрос. На высокой горе рос… “какой”? – шептала Шурка. Но я уже и сам ориентировался. “На высокой горе рос дуб”. Рассказ мой понравился, и учительница влепила мне… четверку. Это была первая крупная победа. Дома я тряс дневником, пересказывая маме свой ответ. У Ани тоже были успехи. Больше стало троек. Папа ставил меня в пример:

– Видишь, дочка, четверку?

В дневнике все еще были двойки, но папа их почему-то не замечал.

– Еще и научимся хорошо говорить по-русски, – радовалась Аня.

Зима лютовала. Снег сыпал и сыпал пушистыми хлопьями. Почти каждое утро нам вручали деревянные лопаты, и мы расчищали дорожки к столовой, к школе и к дороге, проходящей мимо интерната. Получались целые траншеи, и мы носились по ним, устраивая баталии. Устав бегать, лепили снежных баб.

Мишка и здесь отличился. Он работал лопатой, как землекоп, и воспитательница похвалила его:

– Видите, какой трудолюбивый? Учитесь.

Но Мишка старался отнюдь не ради этих слов, хоть и приятных. Куда приятнее было предвкушение “сюрприза”. Сделав “колодец” в снегу, он прорыл оттуда отверстие в сторону траншеи-дорожки. Мы поняли замысел и стали “наводчиками”.

– Мишка, – шептал Валек, и Мишка замирал, чтобы в следующее мгновение яростно зарычать. Из отверстия молниеносно высовывалась рука и, как клешня рака, хватала за ногу проходящего мимо его норы. Гвалт, шум, смех, наверно, взбесили профессионального усмирителя-воспитательницу, и она пошла по дорожке, намереваясь найти источник шума.

– Атас! – зашептал Валек, но шум помешал услышать грозное предупреждение. И тут же Мишка заметил злополучную ногу. Злобный рык, и клешня метнулась к ноге. Воспитательница так завизжала, что на крик выскочила директриса.

– Что такое, что такое? – кричала она.

Мишке пришлось вылезать из “колодца”.

– Плоды вашего воспитания, – сказала директриса, и, поджав губы, ушла.

Воспитательница воспитывала Мишку очень долго. Наконец он воспитался, пообещав такое никогда не повторять.

На другой день Мишка сделал такое же логово с другой стороны дорожки и протянул веревку.

– Ты что, забыл, что вчера обещал? – напомнил Юра.

– Не забыл, – широко улыбнулся Мишка, – но это совершенно другое.

– Алан, давай в укрытие, – предложил он мне.

Мы залегли. Валек, Юра и Лешка стояли поодаль, и когда кто-то приближался к лежащей веревке, ребята заходились в кашле, давая нам сигнал. Мальчишки, зная о вчерашней проделке, шли по середине дорожки. Мы, услышав кашель, резко натягивали веревку, и получалась куча мала. В очередной раз услышав кашель, мы натянули веревку, и я заметил в отверстие, как упала Люська. Я приподнялся, и Люська заметила меня.

– Эх, ты, Алан, – укоризненно сказала она и пошла, отряхивая снег с пальтишка.

Мне что-то расхотелось баловаться, и вместо меня залег Лешка. Мы усердно кашляли, ребята падали, смеялись. Когда новая группа ребят забарахталась в нашем капкане, один из них схватил веревку и начал дергать. Мишка и Лешка вскочили.

– Отдай веревку, – кричал пацан.

– Топай отсюда, – прикрикнул подошедший Юра.

– Посмотрим летом, – огрызнулся пацан, – мы ваш штаб раздолбаем.

Мы с Вальком подошли ближе. Уже начало темнеть, и я узнал только Генку Мамонтова. Увидев перевес в силе, ребята ушли.

– И Гендырь с ними, – сказал Лешка.

– Это Копосовы, два брата, а Мамонта ты знаешь, – пояснил Мишка.

– У Копосовых отец – начальник лагеря, Гендырь на их стороне, – заметил Валек.

– Ну и что, пусть попробуют наш штаб поломать, – Юра помахал кулаком вслед ушедшим.

– У нас в лесу есть штаб, и мы постоянно воюем с отрядом Копосовых, – пояснил Мишка. – Железная дорога, которая проходит по середине поселка, это наша граница. Они не заходят на нашу сторону, а мы к ним. Их командиры Сашка и Федя Копосовы.

– А наш? – спросил я.

– Наш Юра, – показал Мишка пальцем.

– На их стороне живет Володя Полканов, – сказал Лешка, – хороший пацан.

– Мировой, – подхватил Мишка, – да что, Юр, возьмем Володьку-Крокодила, – это же надо, Крокодил, – Юдин улыбался, – придет же такое в голову.

– Он честный, – сказал Юра, – и я заметил, упорный, уж если за что возьмется, будет бесконечно протирать свои очки, пока не сделает. – Юра посмотрел на меня. – Учись у Крокодила, Шурка тебе правильно сказала.

– А чё я? – вырвалось у меня. – Чего, – поправился я. – Юра, Володю же могут побить?

– Не побьют, – убежденно сказал Юра. – Мы, Алан, воюем только летом и в лесу. А здесь мы мирно живем. А ты чего расцвел, как веник после парилки? – вылупился Юра на Лешку.

– Скоро свадьбу будем играть, – заявил Лешка, – и Алан покажет нам осетинские танцы, а то он говорил, что танцоры касаются земли только кончиками больших пальцев.

– Лешка, ты, что ли, женишься? – хихикнул Валек.

– Моя мама с Галкой, с моей сестрой, ну, которая младше Люськи, пошли к Полкановым. А недавно, – Лешка еле сдерживал смех, – Галка заявила тете Поле, Генкиной маме: “Я никак не дождусь, когда я насовсем перейду к вам жить”. А Генка, – продолжал Лешка сквозь смех, – заявил: “Нужна ты мне очень”. Но Галка успокоила тетю Полю: “А, мальчишки все такие – скажет, а потом сам струсит. Вот перейду к вам, Генка, подожди, мало не покажется”.

– Так что, Алан, готовься к танцам, – весело похохатывая, сказал Мишка.

Мы поднялись на крыльцо интерната. Дверь открылась, и Люська вышла на улицу.

– А ты куда, одуванчик? – удивился Юра.

– Я постою на крыльце, Инга разрешила.

Ребята зашли в дом. Я задержался. Я молча стоял и глупо смотрел куда-то мимо Люськи. Она тоже молчала, наблюдая за поднимавшейся из-за леса луной. Надвигался ночной холод, но мне становилось жарко. Что, если она посмотрит на меня, что сказать? Надо было зайти с ребятами, но мне почему-то не хотелось. Так бы и стоял около Люськи всю жизнь. Луна светила каким-то матовым светом. Ели и сосны, как сказочные великаны, замерли в снеговых шубах. Бледное лицо Люськи было обращено к луне. Из открытой форточки кухни клубился пар.

– А мы писали изложение, – выпалил я.

– Интересное?

– А… – махнул я рукой, потому что некуда было ее девать, рука мне мешала. – Про пингвинов…

– Ой, как интересно! – посмотрела на меня Люська.

– А…– махнул я снова рукой, – пингвин стоял на скале трехэтажного дома. Он очень боялся и закрыл лицо руками, потому что первый раз купался в море.

– Ой, как интересно, – опять сказала Люська.

Я бы даже нарочно путал слова, – лишь бы Люська смеялась, но рассказал, как мне казалось, все именно так, как читала учительница.

– Алан, – Люська снова посмотрела на луну, – а почему луна никогда не падает на землю? Я помню с детства, она все время такая же.

– Потому что и земля, и луна летят. Это как пули из автомата ППШ. Летят друг за дружкой и не мешают никому.

– А я думаю… – сказала она и опять посмотрела на меня. – Вдруг она упадет на наш интернат? Если бы упала в пруд, то не страшно, зимой же никто не купается. Пробила бы лед и утонула. – Люська немного подумала. – И летом не страшно, если в пруд упадет… Луна же бывает ночью, а ночью даже рыбу не ловят.

– Она уже тыщу лет носится за землей, – успокоил я Люську, – и даже больше!

– Как интересно! – улыбнулась Люська. – Ты все знаешь!

– Я же в третьем классе, – согласился я, – и ты все узнаешь.

– Алан, а ты когда вырастешь, то женишься?

– А зачем мне это? – удивился я.– Живи себе без всяких забот. Папа работает, а я буду рыбу ловить, козам сено косить. Мы же разведем коз.

– Ну, а когда совсем-совсем большой будешь? Не хочется тебе иметь детей? Я бы имела! – улыбнулась Люська. – Шесть детей, как у нас.

Лампочка, горевшая над крыльцом, и лунный, сумеречно-матовый свет создавали какой-то ореол над Люськиной головой. Ее голубые глаза сейчас так странно потемнели… Я вдруг понял, что если Люська хочет иметь шестерых детей, значит, выйдет замуж. Во мне что-то взбунтовалось.

– Потом можно жениться, – неуверенно сказал я.

Люська радостно улыбалась. Щеки ее на морозе порозовели. Она приблизилась ко мне, сняла перчатку, прикоснулась к моей ладони.

– А холодрыга, – сказала она, – где твои перчатки?

– Мама вяжет. Ане уже связала.

Люська сняла и другую перчатку, сунула в карман и взяла мою ладонь в свои ладошки. Я преисполнился гордости, увидев, что значит мужская рука – Люськины ладошки с такими тоненькими пальчиками едва охватывали мою ладонь. Но какое тепло шло от них… Даже до сердца дошло. Я волновался, представляя, что если вдруг мы будем уезжать на Кавказ, то… Я не знал, что.

– Алан, – Люська вопросительно смотрела на меня, – когда мы вырастем…

Даже при этом расплывчатом свете было видно, что лицо ее зарделось. Она помолчала.

– Когда мы вырастем, ты поженишься на мне?

Мне показалось, что в мои ладони вылили горячую воду из чайника. Я отдернул руку.

– Ты чего, Галка научила?

– Галка еще маленькая, – прошептала она. – Что она понимает!

Люська сникла. Я понял, что задал глупый вопрос. Обидится она, и говорить со мной не станет. На переменках, если я видел Люську, у меня настроение становилось лучше, и двойки мне не казались такими страшными. Я готов был оттолкнуть падающую, может быть, на наш интернат, луну, лишь бы Люська не уходила. И потом, она… она… Я боялся сознаться даже себе, она… такая красивая!

– Это когда еще будет, – примирительно сказал я. – У осетин женятся по старшинству. Теперь жди, когда еще брат Андрей женится, Аня выйдет замуж, и состариться можно.

– Я подожду, – тихо сказала Люся.

Я взял Люсю за руки. Ее ладошки утонули в моих ладонях. Она подняла голову. Лампочка осветила ее лицо. Ресницы ее затрепетали, и вдруг поднялись, как занавес на нашей школьной сцене. Целое небо, голубое небо открылось мне. У меня перехватило дыхание.

– Я обещаю пожениться на тебе, – выдохнул я, – и родим шестерых детей.

Люся радостно улыбалась. Она порылась в кармашке, достала конфетку-подушечку, откусила половинку, а другую положила на ладошку и приблизила к моему лицу. Я осторожно, губами взял сладость.

– Вкусно? – спросила Люся.

– Сладко! – заулыбался я.

Мне было сладко. Нет! Луна никогда не упадет на наш интернат! Она будет вечно светить нам. И пусть будут морозы, как сегодня, мне всегда будет тепло рядом с Люсей.

* * *

Приближались весенние каникулы.

– Скоро лето, – шумел Валек, – скворцы прилетят. А у тебя, Алан, и скворечника нет!

– Притормози немного, – остудила его Шурка, – еще морозы впереди.

– Валек прав, – Мишка показал на заснеженное окно. – Видела, какое солнце светило вчера?

– Ну и весна, – сказал я. – У нас зимой не бывает таких морозов, как в вашей весне. А зато у нас на Казбеке и зимой, и летом снег, и никогда не тает.

– Конечно, – сказала Люся, – сколько к вам на поезде надо ехать, попробуй нагреть отсюда ваши горы.

– Ты, что ли, их греешь? – засмеялась Инга.

– Но солнце же над нами бывает, – доказывала Люся.

– Зато у них в Осетии и зимой теплее, и летом, даже яблоки растут, – озадачила сестру Инга.

В дверях стоял и слушал наши разговоры Петька Копосов.

– Солнце, – сказал он, – греет всю землю одинаково, только земля подставляет то один бок, то другой. А на Казбеке и летом снег не тает потому, что высоко задрал башку, а в космосе холодно.

– Без сопливых разберемся! – Мишка встал.

– Тупая! – сказал Генка Мамонтов, глядя на Люсю.

– Они все тупые, – выпалил Петька и улыбнулся Мамонту.

Юра вскочил с места, и тут же дверь захлопнулась.

Мне было обидно за Люсю.

– А тебя, Мамонт, я не пойму, ты на чьей стороне летом будешь воевать? – подошел Юра к Мамонту.

– А чо я? – промямлил перетрусивший Генка.

Около окна сидел и что-то читал Володя Полканов. Он не вмешивался в разговор и то и дело поправлял сползавшие очки. Вдруг Володя вскочил, рубанул ребром ладони воздух, подхватил чуть не упавшие очки, водрузил их на место и громко сказал, обращаясь к Юре:

– Я буду на вашей стороне. Мишка, лады?

– Лады.

– Видал? – Юра склонился над Мамонтом.

– А чо я? – опять промямлил Генка.

Аня сосредоточенно учила русский язык, но чтобы моя сестра не вмешалась?

– А я на чьей стороне? – выпалила она, вопросительно глядя на Мишку. – Я же что-то могу?

– Да, – ухмыльнулся Мишка.

Наверно, он вспомнил, как Аня размазала грязь по его лицу.

– Девочки не воюют, – сказал Юра.

За окном при свете лампочки синел снег. Деревья спали глубоким сном. Девочки ушли в свою палату, только Шура чего-то выжидала.

– Шурка, кыш, – сказал Мишка и важно оттопырил губу.

– Она не болтушка, – заступился за Шурку Юра. – Алан, мы же завтра последний день перед каникулами занимаемся, с двух уроков даем деру и едем на товарняке. Будем прыгать с платформы.

– А если товарняка не будет? – поинтересовался я. Мне вдруг расхотелось прыгать с поезда. Дело другое – на карьер. В выходные дни мы устраивали трамплины из снега, и, скатываясь на лыжах, взвивались над нашими сооружениями, пролетая по воздуху несколько метров.

– Ты как заправский лыжник, – хвалил меня Валек.

Но это там, – боязливо думал я, а как прыгать с поезда, да еще без лыж?

– Алан, ты дрейфишь? – Шурка укоризненно смотрела на меня.

– Откуда ты взяла?

– Юр… – умоляющим тоном обратился Валек к брату.

– Нет! Мал еще! – отрезал Юра.

– Юр, да я запросто сигану.

– Валек, мы с тобой поедем, как культурные люди, в пассажирском поезде, – сказала Шурка.

– А ты, Мамонт? – спросил Мишка.

Мамонт закрутил головой, мол, в другой раз.

– Я тоже буду прыгать, – заявил вдруг Володя Полканов.

– А твои очки? – напомнила Шурка. – Или потеряешь, или сломаешь.

– Я их спрячу в портфель.

– Лады, – Мишка поднял большой палец кверху.

– Юр…

– Молчи, Валек, еще мал. Воткнешься в сугроб, потом ищи тебя.

Лешка Никонов весь вечер просидел молча. Ему поставили по русскому трояк в четверти, и он сильно переживал. У меня не было ни одной двойки, а вот у Ани по русскому была.

На следующий день мы сбежали с последних уроков.

– За каникулы учителя все перезабудут, – заверил нас Мишка. – Шурка обещалась сказать Ане и Инге потом, чтобы они не переживали.

Валек тоскливо смотрел нам вслед.

Нам повезло. На станции под парами, как будто поджидая нас, стояла “овечка” – так мы называли паровоз, который возил наш пассажирский состав.

– Только смотрите, чтобы кондуктор не засек, он всегда едет в последнем вагоне, – предупредил Мишка.

Мы прошли к середине состава, выбрали вагон рядом с платформой и забрались на площадку тамбура.

– Здесь меньше будет дуть, – сказал Юра, – а перед прыжком переберемся на платформу.

– На ходу? – удивился Володя.

– Ну, если попросишь, можем и поезд остановить, – Мишка улыбнулся, хлопнул Володю по плечу. – А очки?

– Потом спрячу.

Лешка все еще грустил.

– Лешка, – сказал я, – у меня полный портфель троек, и ничего.

– Я маме обещал закончить третью четверть без троек.

– Подумаешь, одна, мать и не заметит.

Мишка выглянул из нашего укрытия и посмотрел вдоль состава:

– Желтый флажок, – доложил он, потом глянул туда, где пыхтел паровоз, – и светофор зеленый, сейчас загремим.

И правда: состав прошила тяжелая, клацающая дробь вагонных буферов. Вагон дернулся, передавая дальше мощь “овечки”. Потом еще раз, и еще. Хорошо было слышно, как паровоз яростно буксовал, сдвигая тяжеловесный состав с места. Мы, едва заметно, но тронулись. Я заметил, что Володя держит меня за локоть.

– Что, страшно? – испуганно-сдавленным голосом спросил я.

– Я же никогда не прыгал, и еще эти чертовы очки.

– Ты откуда приехал? – невпопад спросил я, пытаясь таким образом заглушить страх.

– С Подмосковья, Глухово называется.

– А что там не жилось?

– Мама говорит, что здесь работа хорошая и картошки навалом. Мы держим двух поросят. У меня брат младший, Генка. На будущий год в первый класс пойдет.

– Это который собирается жениться на Лешкиной сестре?

Володя рассмеялся:

– Он самый.

Володя мне нравился, потому что он не ныл, как Мамонт. Да я и сам трусил. Валек доказывал брату, что он запросто сиганет. Смогу ли я сигануть? Но если не сигануть, то товарняк, никогда не останавливающийся в Круглице, промчит нас до “Сто седьмого” или до “Мостовицы”. И тогда обратно можно будет вернуться только завтра. А как дома?

Поезд, скрежеща колесами, набирал скорость. Вот уже Ерцево осталось позади.

– Держитесь, – перекрывая шум поезда, прокричал Юра, – может выкинуть на повороте!

Хотя Валек и говорил, что скоро лето, но, по-моему, и весной не пахло. По обе стороны от нас бежали в своих белоснежных шубах деревья. Они ускоряли свой бег, но ни одна снежинка не падала с них. И телеграфные столбы будто играли в пятнашки, догоняя друг друга. Провода, обвисшие под тяжестью снега, как будто дышали “всей грудью”, поднимаясь на “вдохе” на опорах и “выдыхая” в провисшей части.

– Ну и шпарит, – кричал Мишка.

– У светофора ход замедляется, забыл? – Юра поднял ладонь в перчатке к виску и пошевелил большим пальцем. – Все нормально.

Вдруг Юра заволновался, глаза уставились в одну точку. Я толкнул в бок Володю, и мы завороженно смотрели на Юру, – что он там увидел?

– Лешка, – закричал Юра, – смотри, это же Валек!

– Во здорово! – испугался Лешка.

Мы не поверили своим глазам: с тамбура следующего за платформой вагона смотрел на нас Валек в натянутой по самые глаза ушанке и испуганно махал рукой.

– Ты че, с ума сошел? – заорал Мишка.

– Че? – донесся тоненький голосок Валька.

– Я тебе покажу! – прорвало Юру. – Я тебя так отдубашу, – орал он, – век не сядешь на поезд!

– Че? – опять донеслось до нас.

– А как он оттуда прыгнет? – Володя посмотрел на меня.

А я как-то вдруг успокоился, – уж если Валек-первоклашка сиганет!..

– Ну, это же Валек, – сказал я, – он откуда хочешь сиганет.

Я почувствовал, что и Володе стало легче. Поезд как раз мчался мимо разъезда “Восемнадцатый”. Промелькнула будка стрелочника. Хозяин будки стоял в тулупе с поднятым желтым флажком в руке. Если бы он знал о наших намерениях!

Юра стал перелезать через стенку нашего тамбура, намереваясь добраться до Валька.

– Стой! – крикнул Мишка. – Стой! Не хватало, чтобы два брата свалились под колеса. Отойди.

Мишка решил сам добираться до Валька.

– А ты куда? – закричал Лешка. – Забыл, что ты у мамы один?

– Ребята, нас двое, дайте я, – Володя потянулся к перегородке.

– Не хватало, чтобы ты очки потерял, – сказал я.

– Уж нас-то хватает у матери, – придвинулся Лешка, – если что, могут и не заметить.

Я отодвинул Володю.

– Ты, Лешка, балда, – взбодрил я себя, – у тебя пять сестер, а у меня и брат, и сестра.

Не мешкая, я быстро перелез через перегородку и встал на сцепку. Нет, никто меня уже не отговорит.

– Ты что, без перчаток, – посмотрел Юра на мои руки. – Сматывайся отсюда. Сколько командиров, – шумел Юра, – я, пока зло не прошло, надеру Вальку уши.

Я молча стянул шерстяные перчатки с Юриных рук.

Валек наблюдал за нами. Я посмотрел вниз. Земля мчалась с бешеной скоростью, а две серебристые полоски рельс будто застыли.

– Не смотри вниз, не в горах, – закричал Мишка.

Мишка никогда не был в горах, но он невольно напомнил мне, как я в Осетии лазил по горам в Дигорском ущелье, и что чувство опасности, края, опоры, в общем-то, было мне знакомо. Это приободрило меня, и я одним прыжком перемахнул на платформу. Широко расставляя ноги на трясущейся платформе, которая норовила меня сбить с ног, направился к виновнику наших переживаний. Как будто нам без него не хватало забот. Обернувшись, я заметил, что Мишка идет за мной.

– А ты куда? – мои нервы начали сдавать.

– С обеих сторон его подстрахуем, – сказал Мишка, – смотри, он же весь дрожит.

– Еще бы, – кричал я, – видишь, как его ветер лупцует? Встречный ветер.

– Валек, – заорал я, – скройся пока.

Валек присел. Мы подобрались к вагону. Из щели в перегородке за нами внимательно наблюдал испуганный глаз Валька. Я встал на сцепку, и подавшись вперед, ухватился за край перегородки, скрывающей Валька. Наш мучитель приподнялся и испуганно смотрел на нас.

– Ну, пошли за оплеухами, – кричал Мишка.

– Не пойду и прыгать не буду, – вдруг заныл Валек, – я боюсь.

– А какого черта увязался за нами… “Сигану”! – орал Мишка.

– Боюсь! – встречный зимний ветер выдавливал слезы из глаз Валька. Он потер перчаткой замерзшие губы, лоб. Валек дрожал. Дрожал, наверно, от страха и холода.

– Где портфель? – зло сверкал глазами Мишка. – Не хватало, чтобы ты домой заявился без своих троек.

Валек поднял портфель, я передал его Мишке. Мне стало жалко дрожащего Валька. Валек, никогда не унывающий, мой невольный учитель по русскому языку, добрый, большеголовый Валек. Он прятал взгляд, ему до слез было обидно за собственную трусость.

– Ну! – крикнул Мишка.

– Ну! – кричал Юра. – Получишь у меня тумаков!

– Валек, – сказал я так, чтобы меня слышал только он. – Ты видишь, мы с Мишкой прошли по платформе, и ничего. А втроем мы прошагаем как по коридору школы.

– А как прыгать? – захныкал мой трусишка.

– Пойдем пока к ребятам, а там разберемся.

– А тумаки? – Валек потер глаза.

– Тумаки потом, – уверенно сказал я. – Не будет же брат бить тебя в поезде. А когда сиганем, он от радости простит тебя.

– Ну… – шумел Юра. – А то я сам сейчас доберусь до тебя.

Поезд мчался мимо разъезда “Тридцать седьмой”. Мишка мерз, не зная, что предпринять. Я тоже начал дрожать от пронизывающего ветра. “Овечка” наша, уже легко, хотя и с дребезжанием и грохотом, несла нас к заветному, но уже почти ненавистному прыжку.

– Валек, – я улыбнулся, – слышишь, как колеса стучат – та-та-та, та-та-та, си-га-ни, си-га-ни!

Мой друг вымученно улыбнулся и медленно стал перелезать через перегородку. Я поддерживал его. Мишка с платформы протянул ему руку. Валек мелко дрожал, пересиливая страх, но подчинялся. Потом Мишка подал и мне руку. Другой он держал прыгуна. Валек стоял между нами и мы, взявшись за руки, медленно пошли по платформе, которая тряслась, будто мчалась по каменистой дороге. Валек чувствовал себя уверенней, но с опаской поглядывал на брата. Ребята настороженно следили за нами, подавая советы. Наконец перебрались на свою площадку. Юра схватил брата за плечи и прижал к себе.

– Потом схлопочешь, – взволнованно говорил он, прижимая к себе Валька. – Небось, промерз?

– Че мне промерзать! – оттаивал Валек.

Юра растирал щеки и лоб Валька. Он напоминал мне моего старшего брата. Что бы я ни натворил, всегда отделывался лишь легким подзатыльником.

– А говоришь, не промерз, – заботливо бубнил Юра.

Валек внимательно посмотрел на брата:

– А тумаки?

– Еще успею, – улыбнулся Юра. – Мишка, слышь, тумаков просит.

– Я не прошу, – радостно заулыбался Валек.

Я снял перчатки, протянул Юре.

– Оставь, я вон на морде Валька нагрел руки, да мне и привычно.

– Ну, ты даешь, – восхищался Володя, глядя на Валька, и протер очки.

– Во здорово, – заключил Лешка, – ты, Валек, как особо опасный преступник, тебя двое сопровождали.

– Что будем делать? – Мишка смотрел на Юру.– Пролетим “Пятьдесят четвертый”, а там и Круглица.

– Придется рвать стоп-кран, – хмуро сказал Юра, – как затормозит поезд, будем давать деру. Правда, если поймают, можно и срок схлопотать.

– Кому ты нужен со своим сроком? – хмыкнул Мишка.

– Есть же тюрьма для малолетних преступников, – вставил Володя.

– А мы сдадим Валька, – засмеялся Лешка.

Валек смущенно улыбался. Выхода не было – надо прыгать, потому что при остановке поезда нас могли поймать. Впереди машинист с помощником, сзади кондуктор, а в сторону по глубокому снегу здорово не набегаешься.

– Все равно поймают, – заключил Валек. Осторожно, поддерживая друг друга, перебрались на платформу и скучились, обдуваемые леденящим ветром, набираясь мужества. “На кой черт мне это нужно. Представляю, как сейчас переживает Аня. Ехал бы в пассажирском поезде и мечтал о жареной картошке. И зачем это нужно Володе? Зачем нужно Юре и Мишке? Они же уже прыгали”.

Приближалась Круглица. Юра подошел к краю платформы, показывая, как надо прыгать.

– Осторожнее ходи, как слон топаешь! – крикнул ему Мишка. Я посмотрел на Юдина. Он явно изображал из себя бывалого прыгуна.

– Ты же раскачиваешь платформу, – уже ласково добавил Мишка.

– Разбегаться надо по ходу поезда! – кричал Юра. – По диагонали!

Я забыл, что такое диагональ, но понял, что надо разбегаться с того места, где стоял Юра, и по ходу поезда, приблизившись к краю платформы, прыгнуть, чтобы отлететь подальше от грохочущей армады.

– Если и поймают, все равно будешь чувствовать себя мужчиной! – громко сказал Мишка, глядя на Валька.

Мне показалось, что Мишка ответил на мои “зачем нужно?”.

– Володя, спрячь очки, – напомнил Мишка.

Володя снял очки, сунул в портфель.

– Прыгать по моей команде, ты понял? – посмотрел Юра на брата.– Завтра будешь петь каждому встречному.

Валек приободрился, – раз будет завтра, значит, ничего страшного не случится.

– Мы с тобой возьмемся за руки и прыгнем вместе.

– Там, где опасно, не суйтесь вдвоем. Я с ним прыгну, – возразил Мишка.

Валек взял меня за руку:

– Я буду прыгать с Аланом.

– Ладно, – согласился я. – Только портфель возьми в другую руку.

– Приготовиться! – крикнул Юра. – Первым прыгает Мишка. Он знает, что к чему. Потом Володя, Лешка, за ним Алан с этим первоклашкой. Последний – я! Как только светофор проскочим, сразу будем прыгать. Не замечаете, скорость сбавилась, там болото – ни одного деревца. Приготовиться!..

Мимо пролетел светофор с зелеными огнями.

– Мишка, вперед! – Мишка тиранул рукавицей под носом, склонился и с криком: “За Родину, за Сталина!” рванулся вперед. Хороший прыжок!

Володя лихорадочно ткнулся перчаткой в глаз, намереваясь, наверно, протереть не существующие очки, потом спохватился, посмотрел под ноги и засеменил к краю платформы.

– За Сталина… – донеслось до нас.

Лешка разогнался и, оторвавшись от платформы, заорал: “Во здорово!” Помчались и мы с Вальком. Сердце у меня колотилось. Струя воздуха подхватила нас, понесла. Стремительно приближалась земля, но я успел крикнуть: “Табу Уасгергиан!” И мы с Вальком воткнулись в сугроб. Прямо перед нами в снег врезался Юра.

– За Сталина! – выдохнул Валек. Портфель его отлетел далеко в сторону.

Юра обернулся:

– Все целы? – закричал он.

– А что нам сделается?! – смеялся Мишка, сидя в снежном мешке, как на троне. Володя нашел в портфеле очки, водрузил их на нос:

– Лешка, – зашумел он, – правда, здорово!

Мы смеялись беспричинно, радуясь своей победе и слегка ошалев от собственной смелости.

– А помнишь, как в прошлый раз прыгали? – заливался смехом Мишка.

– А помнишь, как Алан полетел вверх тормашками на карьере с трамплина? – вторил ему Лешка.

Мы не торопились вылезать из этого радостного снежного плена. Это был триумф победителей. Поезд грохотал мимо нас. Вот с нами поравнялся последний вагон. Из тамбура, заметив нас, что-то испуганно кричал кондуктор. Юра примирительно помахал ему рукой. В ответ кондуктор погрозил кулаком и в сердцах сплюнул.

– До следующего раза! – завопил Валек и, сдернув шапку, радостно закрутил над головой.

– Ты что, еще будешь прыгать? – крикнул Юра, пытаясь сделать грозное лицо. – Не вздумай без меня прыгать!

– За такой прыжок можно и тумаки получить, – ликовал Валек.

Вот если бы Люся видела нас, промелькнула у меня мысль.

– Алан, а чё ты орал по-осетински, когда мы сиганули?

– Как че… – начал я.

– А чё ты чекаешь, – прервал меня Валек. – Ни “че”, а “чего”.

– Чего, – сказал я.

– Вот видишь, – назидательно сказал мой маленький учитель. – Ты должен говорить все правильно. Это нам можно дурака валять, мы же отлично знаем русский, а тебе надо учиться.

Я знал, что по русскому у Валька “трояк”.

– Ну, так чего ты орал?

– А-а… Молился Уасгерги – это Святой Георгий, защитник мужчин.

– Ну, мы же мужчины? – неуверенно сказал Лешка.

– Конечно, – сказал я, – даже Валек.

– Вот если бы за прыжки давали оценки… – мечтательно произнес Володя.

– И учительница прыгала бы с журналом, – подхватил Юра.

Лешка и я остались на станции дожидаться пассажирского поезда, а Юра с Вальком, Володя и Мишка пошли домой.

– На нас некому ябедничать, – сказал Мишка. – А вы ждите сестер.

– А твои сестры ябеды? – спросил я Лешку.

– Люська будет восхищаться. Она может только случайно проговориться. Она вообще всем восхищается: снегом, солнцем, птицами. Пусти ее, она бы прыгала вместе с нами.

“Не Люська, а Люся”, – подумал я, но при ребятах и я называл Люсю Люськой, а то засмеют.

Лешка хмыкнул, потом засмеялся:

– Я, говорит Люська, хочу быть царицей, чтобы дарить всем богатства.

– У нас в Осетии тоже есть Царица, – вспомнил я. – Так у нее не здорово допросишься чего-нибудь. У нее есть сад…

Лешка вылупил глаза:

– Какая Царица? Вы что, не в Советском Союзе живете? У нас же Сталин!

– Балда, ее так зовут – Царица!

– С таким именем можно и в тюрьму угодить, – засмеялся Лешка, потом погрустнел. – Один мальчик, тоже Лешка – Курдюков – рассказывал: у него отец врач, лечит заключенных и гражданских, и он говорит, что за что только не сажают: за несколько килограммов пшеницы, за анекдот, ну, а если что-нибудь напишешь и не понравится начальству, или на тебя зуб имеют!.. – Лешка помолчал. – Я все время за отца боюсь, он за Родину и жизнь отдаст, у него же две медали, но вдруг кто-нибудь настучит. Кругом же лагеря. Могут запросто запереть человека.

Погрустнел и я… Отец… Настрадались мы без него. Не хотелось ворошить память. Надо будет как-то незаметно сказать отцу, чтобы он и не догадался, но чтобы понял, что надо быть осторожнее. А в чем осторожнее? Он работал целыми днями, часто вызывали и ночью. В чем осторожнее? Не знаю. Я не находил ответа. Но все-таки надо быть осторожнее, если за одно слово могут посадить. Я боялся за отца. Мы с Лешкой боялись за отцов…

Наконец подошел поезд. “Овечка”, кряхтя, остановилась и, будто жалуясь на судьбу, утробно пыхтела, извергая из себя клубы пара. Постояв минутку, она жалобно, по-старушечьи присвистнула, и вагоны, отчаянно визжа мерзлыми колесами, послушно двинулись вслед за призывно раздававшимся впереди “щяхх, щяхх”.

– Заснул, – дернула меня сестра за руку.

– Просто смотрю.

Взгляд Ани не предвещал ничего хорошего. Люся ухватилась за ее руку и восхищенно смотрела на меня.

– Алан, – сказала Люся, – не сильно драбабахнулся?

– Чего я должен драбах…нуться?

– Ну ты же с поезда?..

– Это мелочи, – махнул я рукой.

Мы шли впереди – я, Аня и Люся. За нами Инга, Лешка и Шурка. Инга тихонько ругала Лешку. А Шурка, наоборот, одобрительно ткнула меня кулаком в бок. Когда подошли к нашему крыльцу, Аня приостановилась:

– Сказать?

– Нет.

– Дай слово, что больше не будешь прыгать с поезда.

– Даю.

Аня ладошкой легонько шлепнула меня по лбу:

– Ты хоть не струсил?

– Ну, – замялся я, – волновался, конечно.

– Если бы струсил, я бы отцу наябедничала.

Мама расцеловала нас. Расспрашивала Аню, как и что. Я внимательно следил за сестрой – не проговорилась бы. Папа напускал на себя строгость, но глаза его выдавали.

– Дневники на стол, – сказал он.

Папа долго листал дневник Ани, потом вздохнул:

– Другой язык есть другой язык.

Потом начал листать мой дневник, и лицо его просветлело.

– У тебя успехи, – заметил он. – Если тройки твердые, то появятся и четверки.

– Это четверки твердые, – пошутил я, – никак не разгрызу.

– Ничего, парень, – папа притянул меня к себе, – с твоими-то зубами – разгрызешь.

Как хорошо, когда есть отец. Пусть даже побьет. Если заслужил…

– Пап, может, ты посмотришь дневники моих друзей? Отец только у Лешки, а у остальных…

– Да, – вздохнул папа, – сколько война выкосила мужчин, да и лагеря.

– Им будет…

– Знаю, знаю, сынок. Зови ребят, – он посмотрел на часы. – Еще рано, зови, а то завтра у меня день загружен.

Да, им будет приятно ощущать мужскую руку. Что-то я стал умничать, где-то слышал про “мужскую руку”. А то такой возраст – рассуждал я, – тут глаз да глаз нужен.

– А чо, ему директор поручил? – заволновался Валек.– Еще и дома не успели отругать.

Я собрал всех, кроме Лешки.

– Валек, дневник на стол, – потребовал я.

– А чо я первый, как затычка в бочке! – бубнил Валек, раскрывая дневник.

– Давай, давай, некогда резину тянуть, – осмелел я.

– Так, Валя, посмотрим, – сказал папа.

– Я – Валек, – поправил он моего отца.

– Валентин… – начал папа, и Валек вдруг заважничал, победоносно оглядывая нас. Еще бы, таким взрослым именем его, наверно, с рождения никто не называл.

– … Не нравится мне “тройка” по чтению. Наверно, в четвертой четверти ее не будет, да?

Важность Валька пропала. Папа посмотрел все дневники, похвалил Юру и Володю.

– Миша, подтянись, – сказал папа. – Глядя на вас, и Алан будет лучше учиться.

Мама достала из комода белый мешочек.

– Я вас угощу вареным сахаром, – сказала она, доставая темно-коричневые кусочки, и с улыбкой раздала нам.

– А зачем еще варить, сахар же и так можно съесть? – спросил Валек.

Я пошел проводить ребят.

– Успехов вам, – напутствовал папа. – В конце четверти встречаемся!

Валек уже успел сунуть сахар в рот.

– Вкуснотища! – сказал он.

Вернувшись домой, я спросил:

– А где Аня?

– У Никоновых, – ответила мама.

– Вот я и говорю, – обратился папа к маме, как я понял, продолжая начатый разговор.– Народ нельзя убить! Если бы тебе, Заира, рассказали в тридцать седьмом о твоих будущих мытарствах, ты бы, скорее всего, сказала, что человек не вынесет такое, но жизнь невольно обнаруживает в человеке скрытые резервы. Происходит некая саморегуляция, перестройка. Море самоочищается, озеро, река самоочищаются. И в человеке это скрыто до времени. Меня потрясает “Седьмая симфония” Шостаковича в осажденном Ленинграде. Голодный, казалось бы, погибающий город, и вдруг симфония. Каково?! Или вот Алан. Почему он попросил меня посмотреть дневники ребятишек? А потому, что и у него есть этот неосознанный потенциал. В какое-то время четко срабатывает, как мы говорим, “шестое чувство”, и вот оно-то Алану указывает на некое нарушение в укладе жизни общества – нет отцов. Алан – винтик этого общества. Как улей, где каждая пчела получает сигнал к действию как бы из общего мозгового центра, который неведомо где, но, тем не менее, принял командование на себя. Выходит, что моему сыну ничто человеческое не чуждо. Он не потерялся. В нем сидит сопереживание, доброта. Из подобных мытарств, в обыденной жизни, многие выходят озлобленными, подгребающими только под себя. А результат – две силы: добро и зло. Но разнузданное зло может все подгрести под себя. Вот поэтому правы те, которые говорят, что добро должно быть с кулаками.

Я слушал, но ничего не понимал, зато голос отца успокаивал. Он говорил о чем-то хорошем.

– Так, Алан? – папа легонько щелкнул меня по носу и вышел в другую комнату.

– Мам, я ничего не понял, а ты поняла?

– Поняла, – сказала мама, – я поняла, что твой отец честный и добрый человек, и ты должен гордиться таким отцом.

– Ну, я… Вечером ложусь спать и горжусь папой, а утром встаю и опять горжусь.

Мама рассмеялась. Как хорошо, когда она смеется. Я понял, что сказал глупость, но я был готов говорить глупости, лишь бы мама смеялась. Она притянула меня к себе, поцеловала.

– Ты не забыл, когда в войну мы уходили в лес, через Орсдон? Мы нагрузили нашу бедную корову домашним, самым необходимым скарбом, а на самой верхушке, – мама взъерошила мои волосы, – восседал ты. Господи, в непролазной грязи ноги у бедной коровы разъезжались, она наклоняла голову и шла на ощупь. А я держала за руки Андрея и Аню. И мы шли, шли. Да, этой корове надо памятник поставить. Она еще и доилась. Какая же это была громадная помощь.

Утром мама подошла к моей постели.

– Господи, – сказала она, – а если отец узнает?..

Я понял, что Аня все рассказала. Мама стала плакать. Она не причитала, не жаловалась и не ругалась, она просто плакала. Плакала, наверно, потому что после стольких страданий, голода, когда она тащила, как вол, семейную, трещавшую по всем швам колымагу, приткнулась, наконец, к теплу, какой никакой уверенности, я, как идиот, рисковал не своей жизнью, а ее выстраданным призрачным счастьем, которое, даже несмотря на то, что в доме есть картошка, сало, молоко и хлеб, может вдруг, в одночасье разрушиться. Меня это повергло в смятение. Будто упала какая-то завеса, скрывающая взрослое мышление. Я как бы “впрягся” в материнское ярмо и увидел бездну, в которую могла рухнуть наша семейная колымага и мать, хоть натужно, но уже со мной тащившая свой груз. Каждый вечер, ложась спать, мама говорила:

– Господи, слава тебе, Господи!

Она ничего не просила. Она только благодарила за еще один дарованный день без болезней и голода. Так же она благодарила Бога, когда уповала на скорый возврат мужа и когда во время войны вместе со всеми мыкалась по лесистым хребтам Кавказских гор с тремя детьми, надеясь на скорый конец войны. Она считала, что Господь милостив, что он все видит, все знает. Он сохранит ее семью, не даст умереть с голоду.

А тут я со своим “героизмом”… Протянув руку, я коснулся маминого байкового халата. Какой мягкий материал, точно как ее характер. Какой же я болван!

Если у нас с Люсей будет шестеро детей, и каждый начнет сигать с поезда… Нет, я бы взял ремень.

– Мам, – сказал я, – я больше не буду прыгать с onegd`. Прыгну только тогда, когда ты сама скажешь, что надо прыгать.

Мама наклонилась и поцеловала меня:

– Вставай, а то картошка остынет.

На улице ослепительно сияло солнце. Ноздреватый влажный снег, незаметно оплывающий, как воск свечи, сверкал под лучами солнца. Чувствовалось если не тепло, то мягкость солнечных лучей. И кругом сугробы, сугробы, только на укатанной санями дороге чирикали воробьи, разбивая своими мощными клювами конские яблоки и извлекая из них зернышки. Интересная птичка. Не улетает на юг, держится рядом с человеком и выживает в любые морозы. Сугробы казались мне незыблемыми, как вечный снег на горе Казбек. Неужели вся эта громада растает когда-нибудь? Крыши домов, наверно, едва выдерживают толстый слой искрящегося снега.

Я пошел к Лешке. Он возился с деревянной лопатой.

– Айда счищать снег с крыши, бери в прихожей лопату.

– А зачем его счищать? Он и сам растает.

Мне вовсе не хотелось скидывать целый вагон снега.

– Во здорово! – удивился Лешка. – Ты знаешь, из чего сделана крыша?

– Ты задаешь вопросы, как Валек, – удивился я. – Конечно, из черепицы.

– Э, Алан, – посмотрел на меня с укоризной Лешка, – крыша делается из щепы или из досок, иногда из шифера, но это дорогое удовольствие.

– Но у нас в Осетии делают из черепицы.

– А это еще что такое? – уставился на меня Лешка.

Я пояснил.

– Ваша крыша точно пропускает косой дождь, – уверенно сказал он. – А щепа, хоть цистерну на нее вылей, ей хоть бы что. Только гниет она, поэтому и надо счищать снег, а то пока снег будет таять, она будет мокрая.

У меня были другие планы, но куда было деваться. Ладно, подумал я, немного поскидываем, а потом самому Лешке надоест. Я взял лопату, и мы забрались на крышу.

– Лешка, – удивился я, – отсюда вся зона как на ладони.

Я видел заключенных, когда их под конвоем приводили к конюшне. Они выводили лошадей, запрягали в сани и ехали на работу. На передних и задних санях сидели стрелки. Но это было уже привычно, а тут они как бы без охраны, каждый был предоставлен самому себе. Иди узнай, кто из них враг народа. Радио и газеты постоянно говорили о врагах народа. Но видя свободно, прогулочным шагом расхаживающих заключенных, беседующих друг с другом, уже трудно представлялась другая картина – с окриками: в колонну по пять становись, подтянись, быстро, быстро, всем сесть, снять обувь, шаг влево, шаг вправо, стреляю без предупреждения. И вот этот отлаженный механизм под названием враг в зоне рассыпается на части, вполне мирные. И вроде что-то стало понятно. Я попытался представить среди заключенных своего отца и не смог. Мой отец сидел по доносу. Ну, а эти что, Гитлера прославляли? – подумал я и опять запутался.

– Лешка, а два барака почему отгорожены?

– Там сидят женщины.

– Женщины? – удивился я. – Тоже враги народа?

– Когда мы переехали сюда, – Лешка ткнул пальцем в свой дом, – мама ночью ходила на поле и накапывала по ведру картошки. Иначе мы бы сдохли с голода. Вот тебе и враг народа.

И чего мы переехали сюда? – подумал я. Мало нам своего горя было.

Из женского барака вышла тетя с тазиком, протерла натянутую веревку и стала развешивать белье. Совсем как дома. Враг народа… Сейчас за ней вылезет карапузик с санками. Нет, не вылезет. Зона… Вышла другая тетя. Та, с тазиком, стала ей что-то выговаривать, но тетя махнула рукой и направилась прямо к забору.

– Лешка, смотри!

Тетя подошла к забору, сдвинула доску и перешагнула в мужскую зону.

– Куда, стерва?! – закричала вышка. – Пристрелю!

– Стреляй, – огрызнулась тетя и юркнула в барак.

– Лешка!

Лешка стоял ниже меня. Воткнув лопату в снег, он посмотрел в сторону зоны.

– Говорят, есть приказ, – понизил он голос, – если тетка беременна, то ее сразу освобождают насовсем.

– Ну и что?

– Ну и то! – показал Лешка лопатой в сторону зоны.

– В этой взрослой жизни можно запутаться, – промямлил я.

– Ты давай чисть крышу, пока совсем не запутался.

Я начал ковырять снег.

Лешка высоко поднял лопату и с криком “поехали” вонзил ее в снег. И вдруг квадрат, на котором он стоял, сдвинулся с места. “Вперед!” – крикнул Лешка и исчез. Я похолодел. Вчера спаслись от одной беды, а сегодня попали в другую. Я быстро пробрался к краю крыши.

– Лешка! – крикнул я. – Лешка, не разбился? Я склонился вперед, заглядывая в палисадник.

– Чего ты орешь? – услышал я и оглянулся. На коньке крыши стоял и Лешка, и Валек. Я облегченно вздохнул.

– Надо подальше стоять от края или привязываться, – недовольно бурчал я. – Так можно и разбиться.

Валек хихикнул, за ним захохотал Лешка.

– Алан, мы каждую весну так катаемся. И накатаемся, и крыша чистая. Видишь, солнце светит, и снег отслаивается от крыши. Вот тут и лови момент, – Лешка снова двинулся к краю крыши.

– Ну и игры у вас, – сказал я, – то сигать с поезда, то с трамплина на карьере, то с крыши.

– Подожди, еще лето придет, и мы пересядем на коней, – самодовольно сказал Валек.

– А веники козам заготавливать? – напомнил Лешка. – Залезаешь на тонкую березку и кидаешься в сторону, только крепко надо руками держаться. Как на парашюте опускаешься, потом отсекай длинным ножом-мачите веточки.

– Тебе говорили “мачэтэ”, – поправил Валек, – а ты все свое.

– Только осина может не выдержать, не вздумай с нее кидаться, – предупредил Валек.

Валек подошел ко мне, взял лопату и стал спускаться к краю крыши.

– Смотри, что я буду делать, – сказал он. – Я слетаю один раз, потом ты.

А что я скажу маме? – мелькнула мысль. Но это же не поезд, тут же успокоил я себя.

Валек “слетал”, за ним Лешка. Настала моя очередь.

– В последнюю очередь подрубай с верхней стороны, -объяснил Лешка, – тогда твоя “машина” пойдет ровно. А лопату поднимай повыше, чтобы при падении не наткнуться на нее.

– И не прыгай, – добавил Валек, – держись, как на лыжах.

Ребята напутствовали меня как в дальнюю дорогу. Подрубая снег, я нервничал. В горах такой “полет” не предвещал ничего хорошего.

– Ну, – сказал Лешка, когда я высоко поднял лопату, чтобы нанести последний удар, – не дрейфь.

Мгновение, и я полетел вниз. Сердце готово было выскочить из груди от напряжения, аж дух захватило. Моя конструкция рассыпалась, и я по колени ушел в снег. Теперь сердце готово было выскочить от радости.

– Во здорово! – крикнул я.

Кто-то постучал в окно за моей спиной. Я оглянулся. Люся, улыбаясь, махала мне рукой, как будто я вернулся с далеких странствий. Я тоже улыбнулся ей. Потом спохватился. Вдруг кто-то увидит, как я глупо расплываюсь в улыбке. И что она нашла во мне? Нос, как картошка, губы ненамного тоньше, чем у Мишки, еще и глаза узкие. У меня даже волосы не зачесываются назад, как у Юры. Валек по секрету сказал мне, что Юра намыливал голову, зачесывал волосы назад, потом завязывал голову и так спал. А утром – получите прическу. Еще и шапку плотно натяни. Через неделю получишь прическу на всю жизнь. Надо будет попробовать. Но так, чтобы даже Аня не знала. Нет, Люсю никто не спросит. Ведь я вида не показываю, что она мне нравится.

Я полез на крышу.

– Ну, как? – спросил Лешка.

– Здорово!

– Для первого раза хорошо, – подхватил Валек и протянул руку за лопатой, – моя очередь.

Валек выбрал место и начал обкалывать вокруг себя ноздреватый снег.

– Смотри, – вдруг сказал он.

Четыре солдата бежали к бараку, туда, где скрылась тетя.

– Ну, сейчас начнется, – протянул Лешка. – Это стрелок с вышки позвонил.

Солдаты влетели в барак. Мы ждали, что будет дальше. Тетя выскочила из барака и помчалась по зоне.

– Стой! – кричали солдаты. – Стой, стерва, все равно пойдешь по этапу. Тебе сказали вещи собирать на этап, а ты в мужскую зону?

– Не пойду на этап, здесь мой муж, – огрызалась на бегу женщина.

Она бежала быстро и держалась далеко от преследователей. Солдаты были одеты в ватные брюки, бежали тяжело, но силы все-таки были неравные. Постепенно топот четырех пар мужских, кованых, солдатских сапог стали приближаться к ней. Было видно, что она запыхалась, что ей все труднее бежать, и тут она повернула обратно в сторону барака, откуда бежала. Было видно, как тяжело она дышала открытым ртом. Около барака, сжав кулаки, стоял заключенный, наверно, тот, к кому она и приходила.

– Петя! – прерывающимся голосом кричала она. – Не ввязывайся, миленький, ради Бога, не ввязывайся, накрутят срок.

И пробежала мимо него. Я видел, как от бессилия у Пети отвисла челюсть, глаза потерянно, в смертельной тоске наблюдали за происходящим. Он напоминал человека, на глазах у которого уходило под воду что-то дорогое, дороже самой жизни, но он ничего не мог предпринять. Солдаты, тяжело дыша, остановились около Пети. На расстоянии от них остановилась и преследуемая.

– Прикажи своей шалаве! – кричал солдат.

– Она моя жена, – заключенный расправил плечи.

– Пусть собирается на этап, проститутка, – хрипло выкрикнул другой.

– Она моя жена! – наливался злобой голос Пети.

– Гражданин начальник, – обратился к солдатам один из подошедших заключенных, – это действительно его жена.

– А ты что, защитник, в карцер захотел? – заорал солдат.

Вдруг женщина стала срывать с себя одежду.

– Тая, что ты делаешь?! – Петя ударил себя по лбу огромной, как лопата, ладонью. – Тая!

Тая продолжала раздеваться.

– Все равно они меня не заберут, – визжала она. – Я хочу быть рядом с мужем!

– Совсем гол-л-ая, – вдруг протянул Валек.

Один солдат заскочил в барак, и тут же выскочил с двумя байковыми одеялами. Одно бросил своему товарищу.

– Все равно не уйдешь, – завопил он и снова началась погоня.

Тая обогнула один из бараков и снова бежала туда, где стоял ее муж.

Голая женщина, причитая и кляня преследователей, бежала уже тяжело, по-женски неумело. Лешка поднял свою лопату, резко опустил позади Валька. Квадрат снега, на котором стоял наш друг, поехал, и мой учитель исчез.

– Мал еще! – вдогонку исчезнувшему Вальку крикнул Лешка.

Тем временем Тая добежала до барака своего мужа.

Двое солдат с распахнутыми одеялами немного отстали, двое других почти настигли беглянку. Многие заключенные смотрели на этот стыд молча, озлобленно, только тот же заключенный, кому обещали карцер, сказал:

– Вот тебе и закон.

Потом повернулся к мужу Таи.

– Петя, выдержи. Видишь, баба с ума сходит. А солдаты – это винтики.

Из бараков высыпали заключенные. Но никто не смеялся. Никто не улыбался. Они молча стояли, и от них исходила злоба. И казалось, злоба эта перекатывалась по зоне, окутала вышку, просачивалась через забор, охватывала и нас. Мы уже ненавидели солдат…

Раздраженная, голая женщина бежала к мужу. Бежала за помощью и помощь эту отвергала, потому что помощь Пети – это удар в солдатскую скулу.

– Только бы он не стал бить солдат, – взволнованно сказал Лешка. – Он их может расшвырять, но тогда намотают года три.

Тая остановилась поодаль от Пети, боясь, наверно, что он действительно может затеять драку. Трясущимися руками она пыталась прикрыться. Прерывистые рыдания вырывались из ее груди. Солдат с одеялом кинулся к Тае, но Петя преградил ему дорогу, схватил за край одеяло и резко дернул. Солдат упал. Петя подошел к Тае, накинул на ее плечи свой трофей. Она повернулась к мужу, заголосила. Петя поднял ее на руки и она, истерично рыдая, уткнулась в шею мужа. Заключенный бережно понес свою жену в барак. Упавший солдат вскочил на ноги и кинулся за многострадальной семьей.

– Стоять! – зычно, в полный голос заорал Петя.

Солдат испуганно отскочил, а Петя со своей печальной ношей пошел дальше. Заключенные, не проронив ни звука, провожали людское горе. Потом Петя вышел за ее одеждой. Солдаты, испуганно озираясь, переминались с ноги на ногу. Через несколько минут Тая и Петя вышли. Она все еще всхлипывала.

– Сейчас она соберет свои вещи, – сказал Петя. – И не вздумайте ее бить, – он вплотную подошел к солдатам, – а то я из-под земли достану.

Петя обнял жену. Тая тихо пошла к забору, оглянулась:

– Я буду ждать.

– Ласточка моя многострадальная, – он помахал ей рукой.

Сдвинулась доска, и Петино счастье исчезло в заборной щели. Петя потер глаза. Мрачно притихла вышка.

– Ничего себе, – растерянно сказал Лешка.

На коньке крыши понуро стоял Валек.

– Неужели Сталин не знает об этом? – прошептал Лешка.
Нам уже ничего не хотелось делать.

Окончание следует