Феномен промежуточного, переходного общества
в очерке А.Г. Ардасенова “Переходное состояние горцев Северного
Кавказа”
В постсоветские годы в российской историографии усилился интерес к экономическим работам русских народников(1). Труды народников-экономистов (Н.Ф. Даниельсона, В.П. Воронцова и др.) зафиксировали многие существенные тенденции социально-экономических процессов в пореформенной России XIX века, ставшие столь характерными впоследствии для развивающегося “третьего мира”.
Многолетняя ориентированность советской историографии лишь на критику народнических работ скрыла лучшее, что было в этой литературе. А ведь ее ценил К. Маркс, для которого она оказалась в эпицентре позднейших научных поисков(2). Не случайно статью Н.Ф. Даниельсона “Очерки нашего пореформенного хозяйства” К. Маркс назвал “оригинальной в лучшем смысле этого слова”(3).
Специфика и противоречивость “обуржуазивания” России, вступившей на путь капиталистической модернизации позже стран западноевропейского региона, – вот объект пристального внимания народнических экономистов. В выявлении особенностей российского капитализма они вышли на обобщения всемирно-исторического характера. Многие наблюдения были необычны, казались странными, но, как давно отметил один из лучших исследователей русского народничества А. Валицкий, “…то, что было “странным” с точки зрения классической западной модели экономического развития, рассматривается сегодня как типические черты развития отсталых стран в условиях быстрого, но неравномерного роста мировой экономики”(4).
К кругу народнической экономико-публицистической литературы относится и обширный очерк А.Г. Ардасенова, опубликованный под псевдонимом В.-Н.-Л.(5) А.Г. Ардасенов был членом петербургской организации “чайковцев”, московского “Общества пропагандистов”, руководителем Владикавказского народнического кружка и около десяти лет провел в тюрьме и ссылках(6). Впоследствии он посвятил себя общественной и научной деятельности, работая в области
лесного хозяйства Закавказья, опубликовал ряд статей в кавказской периодической печати(7). “Переходное состояние горцев Северного Кавказа” – наиболее крупная и интересная его работа.
Что же это за типические черты и насколько они “схвачены” в статье А.Г. Ардасенова, коль скоро она принадлежит к народнической экономической литературе? А.Г. Ардасенову “повезло” больше, чем его русским собратьям. “Переходное состояние…” популярно в кавказоведении, обильно цитируется, но без попытки понять концепцию автора.
В центре внимания А.Г. Ардасенова – историческая ситуация “встречи” отсталого традиционного общества (а он пишет преимущественно об осетинах, осетинском обществе, хотя касается и чеченцев и ингушей) с европейской цивилизацией, ситуация включения в мировой процесс буржуазного развития (через российский рынок) аграрного по преимуществу региона. Происходит встреча двух различных фаз исторического развития – и это столкновение несет в себе с исторической, экономической и социально-культурной точек зрения ряд оригинальных моментов.
Вначале автор дает краткую характеристику социально-экономического состояния докапиталистических горских обществ, всецело живших натуральными формами хозяйства, где ни один промысел не развился до степени ремесла и родовое начало было сильно. Здесь совсем не знали товарно-денежных отношений, ограничиваясь лишь меновыми связями – и тем разительнее был контраст с реальностями пореформенного развития. “В настоящее время туземцы Северного Кавказа вступают в новый период жизни,– пишет А.Г. Ардасенов. – Современная торгово-промышленная жизнь начинает касаться их все более и более благодаря улучшенным путям сообщения, в особенности железным дорогам, сблизившим пространства и народы. Новые экономические отношения, в которых горцу приходится теперь действовать волею или неволею, как более развитые и могущественные, подвергают его хозяйственный быт, культуру серьезному испытанию, увлекая за собой и подчиняя своему влиянию”(8).
Благодаря железным дорогам в громадной степени возрастает ввоз на Северный Кавказ товаров не только русских, но и европейских фабрик и заводов. И А.Г. Ардасенов подмечает интересное явление – у горского населения, еще продолжающего “великое дело производства… в унаследованных исстари формах”(9), начинает быстро формироваться новая система потребностей – и не на собственной экономической основе, а на основе включения во всероссийский и даже – мировой рынок. Так, автор пишет об “увеличении потребностей несоразмерно с производительностью труда”: “Склад и характер хозяйства, способы и приемы хозяйствования, за весьма незначительными изменениями, остались прежние до сей поры; изменились потребности, вкусы, желания. Встретясь с другой, более развитой жизнью, впечатлительный горец ясно, так сказать, при свете дня, увидел все несовершенство своей жизни. У него словно разбежались глаза. Хочешь, не хочешь, а нужно подражать, заимствовать, покупать”(10).
Подмечена инверсия (“вывернутость наизнанку”) процесса взаимодействия элементов производительных сил, опережающий рост потребностей (на основе демонстрационного эффекта) по сравнению с медленно меняющейся системой труда, духовных элементов производительных сил по сравнению с материальными(11). Такой ускоренный рост потребностей есть явление не надстроечной сферы, а базисной – он говорит о конфликте в пределах самих производительных сил (в рамках национального хозяйства), о диспропорциональности в развитии их идеальных и материальных элементов. С образованием мирового рынка, а в дальнейшем и мирового хозяйства, экономическая сфера каждого, включенного в него национального общества, формируется уже не только в результате взаимодействия с внутринациональной системой социально-экономических и политико-идеологических отношений, но и как часть мирового хозяйственного организма.
Надо отметить, что данная диспропорция характерна для обществ, относительно поздно вовлеченных в капиталистическое развитие в условиях сосуществования с развитым европейским буржуазным “центром”. Впервые эта диспропорция (как и многие другие) была описана в трудах российских народников, обнаруживших в развитии пореформенной деревни такие явления и процессы, смысл которых стал ясен много позднее, когда эти явления и процессы “проявились” в развитии стран “третьего мира”(12).
Описанную А.Г. Ардасеновым социальную ситуацию экономисты-востоковеды называют “революцией возрастающих потребностей” (“потребление – новое, производство – старое”). “Ускоренный рост духовных элементов производительных сил в этих странах, структурные сдвиги в системе их потребностей и запросов, которые
не были вызваны развитием внутренних материальных элементов производительных сил, – все это находится в теснейшей связи с процессами, стимулирующими расширение и интенсификацию мировых обменов”(13). Такой диспропорциональности не знала Западная Европа; здесь именно рост производительности труда в промышленности и сельском хозяйстве (в рамках национальных хозяйств и региона в целом) формировал новые потребности.
Человечество обычно решало проблему отношения между потребителями и производителями либо в условиях традиционного общества – сохранением статичности потребностей, либо наоборот – в условиях современной капиталистической цивилизации – ростом потребностей, включая потребности в формировании, освоении более совершенных форм труда, воспроизводства. Когда же в обществе, с одной стороны, складывается опережающее развитие потребностей в различного рода благах, а с другой – оно сталкивается с недостаточной способностью их удовлетворять в результате отставания потребностей в развитии эффективных форм труда, воспроизводства, то можно говорить о переходном характере общества, причем переходность эта не просто временное сосуществование “традиционного” и “современного” элементов в рамках единого общества, а возникновение некой новой общественной целостности со своими особыми закономерностями развития(14).
“В своем более чем скромном хозяйстве горец-осетин обходился своими средствами. Орудия труда и предметы хозяйства делались по преимуществу из дерева и руками самого хозяина. Мастеровых людей не было совсем. Во всей Осетии, Кабарде и Чечне, еще в недавнее от нас время, никто бы не нашел ни одного плотника, столяра, как ремесленника, ни одного каменщика, скорняка, шубника и т. п.: всем этим был понемногу каждый туземец и каждая туземка… Торговля почти неизвестна горцу. Существовали лишь меновые отношения, но до того слабые, что не выделили даже особых пунктов для обмена. Воинственному горцу было не по душе мирное занятие торговца с аршином в руках. Он относился с презрением и к торговле, как к ремеслу, и к людям, занимавшимся ею. В сущности, ему нечем было и торговать: голые скалы его ничего не производили лишнего, у него не был развит ни один промысел до степени ремесла, а сама жизнь сводилась исключительно к самозащите и борьбе с оружием в руках”(15).
Господство натурального хозяйства, неразвитость элементов общественного разделения труда, торговли, скудость горской экономики при нехватке земли и постоянной напряженности, вызванной межродовыми и межплеменными конфликтами, – все это сформировало чрезвычайную скромность потребностей горских народов.
С массовым переселением горцев на плоскость, окончанием Кавказской войны, проведением модернизационных реформ Северный Кавказ все более включается в общероссийский экономический процесс. “Конец 60-х годов можно считать тем поворотным пунктом, с которого горцы-осетины, так сказать, лицом повернулись к русским, – пишет А.Г. Ардасенов. – …Шатания горца начинаются приблизительно с 70-го года; до этого времени он еще чуждался и сторонился всеми силами влияния современной цивилизации”(16). Тогда и начинается рост потребностей, принявший столь бурный характер еще и вследствие определенных сторон традиционных социально-этических ориентаций – не случайно А.Г. Ардасенов ищет разгадку в “восприимчивости и разорительной силе подражания, в высокой степени свойственной тщеславным горцам”.
Быстрый рост потребностей рождает такой интересный феномен общественного самосознания, как бедность. Ведь ранее, в дореформенное время, несмотря на крайнюю скудость своих жизненных средств, горец не чувствовал себя бедным. Теперь же он начал соотносить убогие объективные обстоятельства своей жизни с новой развитой духовной мерой. Пытаясь разобраться в этом явлении, автор отмечает: “Причина всему этому лежит не в абсолютной бедности современных осетин – нет. Он не беднее прежнего. Сумма всех жизненных средств не меньше, чем была прежде, напротив, она даже больше. Абсолютно горец богаче, относительно – беднее прежнего. Загадка кроется в увеличении потребностей несоразмерно с производительностью труда…”(17) Отсталость выражает собой более низкий уровень общественного развития одного народа по сравнению с другим, то есть иные диспропорции, нежели понятие “бедность”. Ведь критерием бедности и богатства является не только и не столько предметно-вещественное богатство, сколько его измерение той системой потребностей, которая в это время развилась у данного народа, слоя, индивида.
“В добрую старину горец-осетин, несмотря на свою бедность вообще, мало в чем нуждался,– пишет А.Г. Ардасенов. – …Его потребности все были налицо, известны заранее, и он удовлетворял их трудами рук своих, мало завися от кого бы то ни было. От этого он обладал душевным спокойствием, позволявшим ему спать спокойным сном человека, чувствующего прочность своего положения, а потому довольного и счастливого”(18). Приведенное рассуждение – вовсе не идеализация дореформенной Осетии и патриархального быта, как это полагают подчас исследователи(19). Чувство обеспеченности, надежности существования – один из наиболее активных нормативных принципов традиционного сознания; его крушение всегда переживается чрезвычайно болезненно(20). “Будучи еще в своей привычной среде, со своими скромными потребностями, далекий от искушений, влияний, подражаний, не имея у себя таких потребностей, которые, в сущности, не мог удовлетворить без того, чтобы не лишить себя и детей насущного хлеба, – он был бесконечно счастливее современного осетина, симпатичнее, добрее, благороднее. Вместе с началом заимствований, вмешательством новых экономических отношений и влияний – начались и бедствия”(21).
Внимательный и вдумчивый наблюдатель, А.Г. Ардасенов описывает многочисленные перемены, охватившие все стороны жизни горцев: в домостроении, где вместо традиционной горской сакли возводятся европейского вида дома, крытые черепицей, с мебелью, кухонной утварью; в быту, где европейское платье вытесняет черкеску – “поэтичный горский костюм”; в хозяйстве, где большая часть орудий труда – уже изделия мануфактурной и заводской промышленности.
Давление на горское население новых потребностей повело к быстрой товаризации натурально-потребительских хозяйств, к энергичному вовлечению горских народов, когда-то отличавшихся презрением к торговле, в товарно-денежные отношения. Однако большая часть поступавшей на рынок сельскохозяйственной продукции оказывается мнимотоварной, ибо она является не избыточной, не прибавочной, а необходимой, то есть в горском хозяйстве, оставшемся при прежних способах труда, не было рыночного излишка. “Ничего не делая сам из перечисленных предметов хозяйства, – откуда он берет средства на все это?” – спрашивает публицист. И показывает далее, что товаризация идет за счет недоедания, недопотребления горцев. “Важнейшим вопросом жизни у горцев стал вопрос о деньгах. Какими путями доставать их, чтобы удовлетворять новым потребностям усложнившейся жизни? Не производя ничего уже сам, не умея делать деньги, откуда возьмет горец тот всеобщий эквивалент, без которого в наш век не обходится ни один смертный… Взять проклятый всеобщий эквивалент неоткуда горцу. Поэтому он должен по необходимости, в ущерб питанию семьи, малых деток, значительную часть молока, мяса, сыра и пшеницы сносить на рынок и превращать в деньги”(22).
Появление товарной культуры (кукурузы, которую выращивали прежними примитивными методами) еще более усилило недопотребление широких масс. “В денежных же видах… горец стал вводить в свой севооборот и кукурузу, уменьшив в ущерб своему питанию посевы пшеницы… Важнейшие продукты хозяйства исчезают, минуя желудки производителей. Главнейшею пищею сделался сухой кукурузный чурек с сыром, подчас тощим”(23). А.Г. Ардасенов показывает, как горское крестьянство чисто экстенсивно, то есть, оставаясь при прежних отсталых способах труда, приспосабливалось к рынку, занимая под кукурузу, имевшую спрос, все большие и большие площади. “Продажей кукурузы хотели удовлетворить потребность в деньгах, ради которых современный горец не задумается заложить свою душу”(24). Однако и такое приспособление имело свои границы – у горских народов было мало земли. “Громаднейшая часть земли и лесов из рук первоначальных владетелей перешла в руки победителя и распределилась между казной, чиновниками и казаками. Что касается туземцев, то они обделены землею”,– отмечает публицист(25).
“Но все эти средства не помогают горцу. Они оказываются недостаточными. Денег нужно еще и еще! Поэтому он думает упорно над задачей: как ему быть, как сделать, чтобы, не конфузя себя (конфуза он боится больше всего на свете), несколько сохранить свое человеческое достоинство и идти рядом с цивилизацией, заимствуя и подражая ей, так как без этого ему уже невозможно обойтись”(26).
Общество, пронзительно ощутившее свою бедность, “оскорбленность” бедностью, не может не переживать мучительный процесс поиска выхода из создавшегося кризисного состояния. “Между тем жизнь идет вперед безостановочно и быстро. Годы мелькают перед глазами горца как верстовые столбы. В этом быстром движении он не принимает никакого активного участия, но оно его увлекает вместе с собой, не давая опомниться. Что же ему делать? Вечно быть на хвосте, составляя простое декоративное дополнение, или двигаться без цели и смысла – глупая, неприятная вещь и, кроме неприятности, влекущая за собой гибель народа!”(27)
Оказавшись перед вызовом истории, вызовом невиданных, неведомых прежде обстоятельств, горец пытается искать ответ в
наличных пластах традиционной культуры – “однако из его упорных дум ничего не выходит путного. Он заглядывает в прошлое и ничего не видит там, кроме розни, вечной войны и драки; глядит вокруг, в себя, в свое хозяйство, но и тут никакой поддержки, ни одной спасительной опоры…”(28)
В поиске выхода из кризисной ситуации было преодолено массовое негативное отношение к торговле: “При таком положении мысль беспомощного горца невольно останавливается на разных средствах помочь своему горю, между прочим, и на торговле. “Амалта канын хъауы ныр царынан!”– говорят постоянно осетины. Прежде не было никакой надобности в этой фразе. Горцу не приходилось ломать голову о том, какими средствами жить? Он знал все это очень определенно. Теперь прежних основ его хозяйства недостаточно, навык еще не приобрел, и вот он бьется и мечется во все стороны: “амал! амал!..” И в самом деле, почему бы осетину не заняться торговлей? Ведь занимаются ею другие? Миллионы людей только и живут, что торговлей…
Приблизительно путем таких рассуждений горец додумался до необходимости приняться за торговлю, изменить радикально свой взгляд на этот предмет: торговля перестала считаться позорным занятием, хотя весьма недавно она еще возбуждала в нем одно лишь презрение. На прямо поставленный вопрос: считается ли торговля и теперь еще позорным занятием – всегда получите один и тот же категорический ответ: “Нет, теперь не считается; было время, когда считалась, но теперь другие времена, другие песни””(29).
Внедрение товарно-денежных отношений в экономику отсталого края (автор описывает характерный “торговый бум” – возникновение десятков и сотен лавок, большая часть которых тут же разоряется и закрывается) без соответствующего развития производительных сил, неэквивалентный обмен – разоряют горские хозяйства, приводят к гибели ремесло, к массовой пауперизации населения, образованию армий мигрантов, покидающих села и устремляющихся на различного рода временные заработки, отхожие промыслы. “Несмотря на полную неудачу многих предприятий (пробуют еще развозить керосин в больших бочках, берутся за скупку для купцов хлеба, скота, сена, дров и т.п., причем каждый старается спихнуть другого) и на полное свое невежество во всех подобных начинаниях, горцы, тем не менее, не перестают увлекаться ими. Безошибочно можно сказать, что нет ни одного их них, который на дне своей души не лелеял бы сладкой мечты – открыть лавку. “Лавка”, “процент” (дукани, амал, пайда) – выражения, не сходящие с его языка… рядом с торговлею, для сведения концов с концами, туземцы должны бросаться и на всякие другие “средства” и занятия, не требующие от него серьезных усилий. Ингуша, чеченца и осетина, в особенности, можно видеть теперь, так сказать, на всех перекрестках жизни, ищущими всюду работы – приложения для своих рук. При этом они не брезгуют уже никакой должностью: их можно видеть в гостиницах, трактирах, в передней барина, на вокзалах железных дорог, в канцеляриях, в полиции, в ямщиках, в магазинах в качестве мальчиков и т.д. и т.п.”(30)
Рост сферы обращения в горском селе не был связан с ростом производства; между ними было явное несоответствие. “Он (горец. – С. А.) много покупает и мало производит, – пишет А.Г. Ардасенов. – Прежде он все делал собственными руками и ничего не покупал. Разница между прежним положением и настоящим – рынок. Понемногу он стал все покупать на рынке, производя сам все меньше и меньше”(31). Так возникает ситуация промежуточного, переходного общества, о котором применительно к сельской России, писал В.И. Ленин, – когда “старое, натуральное, полукрепостническое хозяйство было подмыто, а условия для нового, буржуазного не созданы”(32). “Теперь прежних основ его (горца. – С.А.) хозяйства не достаточно, новых еще не приобрел”, – отмечает и А.Г. Ардасенов.
Таким образом, в центре внимания осетинского публициста те же проблемы, что волновали и русских народников-экономистов – разрыв между торговой сферой и производственной, между потреблением и производством в российской деревне, где разорение крестьянства шло быстрее, нежели становление капиталистических форм хозяйствования(33).
Исследователи пореформенной экономической истории Северного Кавказа в быстром росте товарно-денежных отношений в экономике горских народов видят показатель значительного развития здесь капиталистических отношений (работы В.П. Крикунова, Т.Х. Кумыкова, Н.П. Гриценко, Б.Х. Ортабаева и многих других). Безусловно, необходимой предпосылкой капитализма является развитие торговли, обмена, товарно-денежных отношений. Но они должны быть “заданы” прогрессом производства и ростом общественного разделения труда – ведь дело не в самих товарно-денежных отношениях, существующих и в докапиталистических формациях, а в “уровне развития обмена,
товарно-денежных отношений, а главное, связи их с производством”(34).
Подмеченный А.Г. Ардасеновым “торговый бум” – разрастание сферы торговли – не связан органически с ростом производительных сил в горской деревне, не “синхронен” ему, а вызван давлением инонационального капитала. Перед нами резкий сдвиг аграрной экономики в сторону производства меновых стоимостей при сохранении натуральных основ воспроизводства ее хозяйственного организма; он характерен для экономических процессов в сельском хозяйстве стран “третьего мира” и России XIX – нач. XX века(35). Разрастание такого типа товарно-денежных отношений “угнетающе действует на развитие национальных производительных сил, а стало быть, и на генезис национального капитализма”(36).
В очерке А.Г. Ардасенова нет таких обобщений, его задачи скромнее и конкретнее. Основная тревога публициста – разрушающее воздействие рынка на традиционное хозяйство, массовое обнищание горцев. “Влияние современной цивилизации, насколько можно судить теперь уже, пока более всего отражается на экономической обеспеченности народа, которая, говоря относительно горцев, по сознанию всех, сильно уменьшилась против прежнего”(37). Еще сильнее деструктивное воздействие буржуазных отношений на социально-психологическом и культурном уровнях. Рушатся старые ценности, но на их место не приходят новые. Горец “видит, как его родная, знакомая почва уже ускользает из-под его ног, как зданию его культуры наносятся удары один за другим, один сильнее другого. Оно получило уже трещины, и мало-помалу отваливаются кирпичики, его составлявшие… Скоро останется от него один лишь остов – это, прежде всего, язык, подвергшийся наименьшему влиянию и изменению, родовое начало, пока лишь несколько подточившееся, и религиозно-нравственный мир горца, еще сохраняющийся, хотя и лишенный прежней полноты и целостности”(38).
Публицист видит появление кулака, но это не тот предприниматель, о котором грезили северокавказские просветители, а хищник, рожденный паразитирующим стяжательством: “…Увлечение торговлею, оборотом начинает создавать среди туземцев особое сословие хищников-кулаков, по своим приемам и проделкам представляющих подобие русским кулакам, только мне кажется, еще более грубых, жадных и жестоких”(39). В статье “Проделки “несменяемого”” он внимательно всматривается в этот новый для Северного Кавказа общероссийский социальный тип, отмечая его коррупционную связь с местной бюрократией. “Нужно сказать, кулачество на туземной почве, не имея за собой никакой исторической подкладки… приобрело, тем не менее, приемы настолько совершенные, что им могут позавидовать российские загребистые лапы первой пробы. Сходство с последними полное: те же обычаи и привычки, те же приемы преследования своих жертв в союзе с бюрократией, то же стремление дезорганизовать общественную солидарность и согласие и таким образом ловить рыбу в мутной воде, те же способы хищения общественных денег и т.д., словно все это старшими российскими братьями продиктовано младшим из туземцев. На самом деле этого, конечно, не происходило вовсе, потому что российские хищники еще мало проникают в среду туземцев; но нажива, кулачество, обман имеют, в общем, способность вырабатывать одни и те же особенности, черты, одну и ту же нравственную физиономию с небольшими различиями, проистекающими чаще всего от национальных особенностей”(40).
Одно из интересных наблюдений А.Г. Ардасенова – те или иные элементы традиционных структур, отношений и ориентаций, не только разрушаются, но подчас возрождаются, получают как бы новый импульс. Таким явлением он считал распространение хищений и воровства, находя их своеобразной модификацией традиционных набегов. “Воровство увеличилось в значительной степени, превратившись из более снисходительного, рыцарского, так сказать, благородного – в нечто мелкое, позорное, жульническое… И прежде воровал горец, но для каждого из них приходила пора и для спокойной жизни. Кровь перекипит, успокоится – и горец оставлял ночные похождения. Это и понятно: воровство было не ремеслом, не продуктом нравственной порчи народа и экономического гнета, а, скорее, проявлением избытка сил, которых горец не знал куда девать. Прежнего вора не столько интересовала добыча, корысть, как сам процесс ночных похождений со всеми их приключениями, как само воровство, дававшее возможность проявить силу, ловкость и мужество. Ныне же главнейшей побудительной причиной воровства сделалась выгода, добыча, корысть. Вследствие такого нового характера воровства нынешний вор уже ни перед чем не останавливается: он потерял чувство сострадания и великодушия. “Все, что плохо лежит, – мое, что бы то ни было и кому бы ни принадлежало”,– говорит теперешний вор”(41). Иногда наблюдения
публициста беспощадны в своей трезвости: “Признаком времени, переживаемого в настоящее время туземцами, может служить и их отношение к войне. Они и прежде любили войну, но никогда не ждали ее так жадно, как ждут теперь. Она стала тоже мечтою всех… Желание войны ничем другим в настоящее время не мотивируется, как необходимостью нажить проклятую копейку”(42).
И А.Г. Ардасенов снова и снова подчеркивает – в основе всех явлений деморализации, падения нравов, криминализации общества – фундаментальная диспропорция, несбалансированность между системой потребностей и отсталыми способами труда в горском хозяйстве: “…Главнейший и существеннейший фактор, определяющий современную физиономию воровства, лежит глубже – в новых условиях социально-экономической жизни горца… Воруют же больше потому, почему стали налегать и отводить душу в вине, почему, как угорелые, стали бросаться во все стороны, занимать всевозможные положения вне дома и хозяйства, мечтать о войне и торговле, тщетно ища себе всюду хоть какого-либо облегчения и выхода. Горцу необходимо, во что бы то ни стало удовлетворить своим новым потребностям…”(43)
Какие же пути предлагает А.Г. Ардасенов для преодоления этого межеумочного состояния горской экономики? Необходимо, считал он, остановить чисто экстенсивное приспособление горских народов к рынку, поднять производительность труда через усвоение агрономических знаний, более усовершенствованных методов обработки земли, новых сортов семян, орудий и т.д., надо перестать быть этнографическим дополнением к цивилизации, воспринимая лишь ее потребительские стандарты, и войти в рынок производителями, широко перенимая у передовых народов производственные навыки и технические достижения. Как ни малочисленны подобные примеры, а публицист их любовно подмечает. Так, он пишет о жителях некоторых осетинских сел (алагирцах и ардонцах), владикавказских осетинах, которые, “подвергаясь с давних пор непосредственному влиянию новых условий жизни, … успевали и раньше, и лучше других приспособиться и вовремя воспользоваться услугами правительства по просвещению. Рядом с этим, в постоянном общении с русскими, они давно принялись за разные ремесла, изменили во многом способы хозяйствования и живут относительно лучше. В среде их много сапожников, столяров, кузнецов и мелких торговцев, ведущих свои дела довольно толково. У них же, прежде всего, приютилась культура плодовых деревьев. Но вследствие своего особого благоприятного положения, названные
горцы составляют исключение”(44).
А.Г. Ардасенова интересуют адаптивные возможности в процессе модернизации северокавказских обществ. Он анализирует и условия хозяйствования, и традиционную горскую хозяйственную и социальную культуру. Ведь чем более сложившейся, развитой является добуржуазная культура общества, тем больше у него возможностей – при прочих равных условиях – преодолеть переходный период на пути к модернизации. Культуры тех или иных обществ являются неодинаковыми по своим потенциям к развитию, показывают различные предпосылки к модернизации.
Свой анализ А.Г. Ардасенов начинает с выяснения земельной обеспеченности горских народов, с вопроса о земле – важнейшего ресурса жизни и хозяйствования. “Этот важнейший вопрос… упорядочился в смысле ермоловском, – пишет он. – Ермолов, как известно, для облегчения линейной обороны лучшими мерами считал: “отнятие пастбищ и полей, потрясения в самом корне земледельческого и пастушеского их (горцев) хозяйства””(45). Автор показывает, как начал складываться тяжелый земельный голод горцев, заложенный земельной реформой 60-х гг. – этой реализации имперской модели модернизации в землепользовании, – когда, по сравнению с казачьими станицами, на душу мужского пола получили в несколько раз меньше земли: “казачья душа оценена в 4,4 раза дороже горской”. Огромные участки земли отошли к горским помещикам. За счет земель горских крестьян образовались земли почетных граждан, казенные, церковные, вакуфные и др. Особенно острым было малоземелье в горах(46).
Характеризуя крайне недостаточную земельную обеспеченность чеченского населения, самого крупного на Северном Кавказе, но сгрудившегося на небольшом пространстве в 76 кв. миль, А.Г. Ардасенов приводит слова известного русского ученого-кавказоведа П. Берже, что “при такой тесноте не только развитие хозяйства, но даже существование народа не может считаться обеспеченным”(47).
С естественным приростом населения земельная обеспеченность горцев постоянно ухудшалась. “Дух индивидуализации проник к горцам и внес разлад в патриархальный строй их жизни. Большие родовые семьи стали быстро распадаться на отдельные семьи. Обстоятельство это не могло не усложнить и затруднить земельных отношений”(48).
Наплыв переселенцев из различных губерний и районов России вносил в земельные отношения дополнительную напряженность. “Недостаток земли стал чувствоваться с особенной силой с тех пор, как усилился наплыв южнорусских крестьян в Терскую область. Трудно проехать хотя бы один раз по Ростово-Владикавказской железной дороге, чтобы не встретить сытых и довольных молокан, с увлечением рассказывающих о прекрасных местах в Терской области, или занятых расспросами и расчетами все о заветной мечте их за последнее время – о своем устройстве на Кавказе”(49). Если молокане занимались земледелием и их привлекали земли, пригодные для выращивания различных культур, то тавричане энергично скупали пастбищные и покосные земли и создавали овцеводческие хозяйства.
Что же до горцев, то нехватка земли вызвала у них кризис скотоводства. “С уменьшением до крайности количества земли, пастбищ и лугов пали сами собою овцеводство и скотоводство. Ныне на 100 дворов не найдется и 10, которые держали бы еще овец. Между тем овца имеет громадное значение в жизни горца, одевая, кормя и выручая его в критические минуты. Упадок овцеводства вызвал дороговизну шерсти и вместе с тем упадок производства сукон и бурок… Бедняку очень трудно уже справить себе черкеску и бурку. Мальчишки и юноши ходят зимою в тяжелых и непрочных ватных бешметах, вместо шуб и черкесок, легких и теплых”(50).
В условиях острой земельной недостаточности широкое распространение получила аренда земли у казачьих станиц, помещичьего и другого частного землевладения. “Аренда земель на стороне сделалась явлением постоянным в Осетии. Нет ни одного аула, который бы обходился своей землей”(51). Однако с развитием товарно-денежных отношений начался стремительный рост арендных и продажных цен земли.
Характеризуя земельную проблему, А.Г. Ардасенов подчеркивает, что столь катастрофический характер она приобрела на Северном Кавказе вследствие экстенсивного характера земледелия и скотоводства, всего хозяйствования горцев. “Для бельгийца душевой надел горца 3 или 4 дес. составляет целое богатство, но я говорю о сравнительной с казаками обеспеченности землей горцев на Кавказе, а не в Бельгии, притом в связи с младенческим состоянием земледельческой культуры у туземцев Северного Кавказа”(52).
Стремительно нараставший земельный голод обнажил, заострил глубокий раскол массовых потребностей: с одной стороны, в горском обществе складывается опережающее развитие потребностей в различногорода благах, с другой – оно столкнулось с недостаточной
способностью их удовлетворять в результате отставания потребностей в освоении, развитии соответствующих форм труда, воспроизводства. “Увеличивающийся с каждым годом недостаток земли должен бы, казалось, заставить горцев заботиться о поднятии производительных сил своего земледельческого хозяйства путем введения новых приемов обработки, удобрения, ухода и т.п., но этого не замечается совсем: туземцы и в настоящее время занимаются земледелием так же, как занимались отцы и деды их на плоскости. Увеличение запашек, замечаемое у нас, объясняется чисто торговыми интересами, в особенности спросом на кукурузу; в качественном же отношении обработка почвы нисколько не изменилась, хотя многие обзавелись даже плугами. Вообще замечается, что земледелие перестает интересовать туземцев все более и более. Не так давно он еще любил это занятие, ибо оно вполне обеспечивало его скромное существование; теперь же, даже отдав ему всего себя, все свое время, он не может рассчитывать, что оно удовлетворит даже 1/2 его многочисленных потребностей”(53).
Хозяйственная культура традиционных горских обществ представляла собой неадекватную, крайне неблагоприятную архаичную основу для снятия раскола и формирования массовой потребности в эффективных формах сельскохозяйственного труда. “Прогресс земледельческой культуры оказывается делом чрезвычайно трудным и непосильным горцу за короткое время его мирной жизни. Не нужно забывать низкой ступени его простого, элементарного хозяйства, которое не так-то легко поднять сразу. Культура целых отделов хозяйственных растений (садовых, огородных и в особенности промышленных) горцу неизвестна вовсе. Немудрено, если его начинает тянуть на сторону, на другие роды деятельности, могущие скорее, чем земледелие и занятие хозяйством, удовлетворить не терпящим отлагательства потребностям”(54).
Так, А.Г. Ардасенов указывает на отсутствие навыков рационального ведения хозяйства. Он пишет о “разорительном способе строить дома и вообще жилые помещения… Между тем, если бы он (горец. – С. А.) не вытягивал в одну линию постройки, ставил бы печи общие на несколько комнат, то сколько он выгадал бы на двери, окна, общие стены, на дрова, крышу и на прочность самого здания”(55).
Такой же нерациональностью и “рыцарской” расточительностью отличались и все другие сферы хозяйства: “По свойству горского
хозяйства, в нем все потребляется в большом количестве без существенной пользы и ничего не экономизируется. Это особенно ясно в деле кулинарного искусства. Пищевых средств много у туземцев, но нет привычек и умения из них сделать что-либо. В настоящее время во многих осетинских домах найдете капусту, морковь, свеклу, однако редко можно увидеть, чтобы эти овощи служили приправой; в большинстве случаев они съедаются в неприготовленном и сыром виде. На плоскости в ходу тот же твердый и пресный чурек, хотя здесь он чаще приготовляется из пшеничной муки. Твердая масса его, не имеющая почти пор, камнем лежит в желудке, желудочный сок проникает в нее с большим трудом, вследствие этого она переваривается плохо и медленно. Количеством муки, которое в горском семействе тратится на 10 человек в месяц, можно было бы смело прокормить 15 человек, приготовляя хлеб из кислого теста. Истребление мяса еще более велико. Овца съедается небольшим семейством в один день; от крупной скотины после 4-5 дней ничего не остается в доме. Обыкновенно горцы вволю наедаются мяса зараз, а потом сидят без него. В дни поминок и общественных праздников принято резать много скота; при этом можно видеть (особенно прежде), как из громадного котла, где варилась целая туша быка и 2-3 барана, выливается прочь густой и ценный бульон, а мясо тут же истребляется с чуреком и солью, обильно заливаемое аракой и брагой. Точно также истребляется мясо и дома у всякого. Сколько-нибудь обеспеченный хозяин непременно режет зимой одну или две скотины. Кроме того, всякий разводит кур, гусей, индеек. Зимой, по случаю праздников, поминок, гостей – приходится бить овец, коз… Подумаешь, сколько все это! Между тем, вследствие своих приемов в кулинарном искусстве, горец, в сущности, ест мяса очень мало; мудрено есть зараз на многие дни”(56).
Довольно высокая земледельческая культура, существовавшая у горцев в период проживания основной массы населения в горах, являлась экстремальной формой хозяйственной культуры, возникшей под воздействием суровых исторических и природных обстоятельств. Экстремальная хозяйственная культура существует ограниченное время, для нее характерно затухание по мере прекращения действия внешних по отношению к хозяйственной культуре факторов(57).
“Вместе с переходом на плоскость горцы сразу покончили с теми более совершенными приемами обработки земли, какие употребляли, живя в горах. Простор освободил их почти от всяких забот по обработке земли. Осетины, например, совсем перестали удобрять почву, словно забыли совсем о значении удобрения, за редкими исключениями перестали полоть пшеницу, употреблять орошение и т.д.”(58)
В противоположность ей, срединная (обыденная, повседневная) хозяйственная культура разделяется широкими массами на протяжении длительных периодов времени, она устойчива и связана с ценностными ориентациями общества. На обыденном уровне хозяйственной культуры поддерживается традиционный уровень трудолюбия и усердия, качества и интенсивности труда. Высокий уровень срединной хозяйственной культуры выступает стабилизирующим фактором в обществе, сглаживая колебания социально-экономического развития и обеспечивая высокую адаптивную способность общества в процессе его экономической модернизации(59).
Как раз уровень срединной хозяйственной культуры оставлял у горцев, по мнению А.Г. Ардасенова, желать лучшего. И он приводит много фактов, говорящих о неблагополучии в этой области, указывающих на “их (горцев. – С. А.) полное незнание и неумение заниматься настоящим образом земледельческим трудом”. Так, он пишет о том, что “вследствие крайне дурной обработки, всегда однократной, без удобрения даже на самых лучших пшеничных почвах, урожаи из года в год стали получаться все хуже. Сорные травы сделались бичом земледелия у горца. Куколь иногда составляет 1/2 пшеницы, а пырей в два года разрастается так, что хоть брось совсем пахать”(60).
Снижали адаптационные возможности общества и отсутствие внутреннего единства и консолидации, целостности социального космоса, неразвитость гражданских форм общежития у горских народов. Поэтому А.Г. Ардасенов не выдвигает, по примеру русских народников, альтернативного европейскому типу модернизации самобытного пути развития. Горец, по его мнению, не мог идти “своей собственной дорогой, ибо для этого он не имел под собой достаточно прочных культурно-исторических оснований”(61).
Необходимо уточнить, что народник вкладывает своеобразное содержание в понятие “культура”. Для него это – органическая целостность представлений, норм поведения, эстетических образов, социальной гармонии, отношений солидарности, возникающих в традиционном крестьянском мире. Такая “культура” противопоставляется “цивилизации”, порождению буржуазного
индустриализма и урбанизма с его индивидуалистически-рационалистическим мировидением. Поэтому для народника “какое-нибудь докапиталистическое общество, которое с точки зрения технико-организационных критериев может показаться примитивным по сравнению с современным, стоит выше последнего, ибо оно основано на гармонической трудовой кооперации и моральной солидарности между людьми, представляет собой целостный культурный организм”(62).
Как раз этих главных признаков “культуры” и не находил А.Г. Ардасенов в традиционном осетинском (и шире – горском) обществе. “…Культурность не доказывается еще одним существованием тех или других промыслов,– писал он.– Гораздо важнее в этом отношении общественно-нравственные стороны, обычаи и нравы, выработанные продолжительною гражданскою жизнью народа. К сожалению, мы не видим, чтобы эта существеннейшая часть всякой культуры могла получить сколько-нибудь заметное развитие в неприступных и изолированных трущобах осетинских гор… Среди мелких и отдельных воинственных союзов, постоянно враждовавших между собою, не было места для развития общественной жизни…”(63)
Не годилась как основа для альтернативной перспективы и сельская община, возникшая у горцев по переселении на плоскость. отягощенная родовыми предрассудками, она была раздираема внутренним антагонизмом. Горцы, отмечает автор, “привыкли жить, мыслить и работать только во имя интересов рода, защищая и прославляя его; теперь же эти узкородовые интересы отходят на второй план и на их место становятся интересы всесословной общины; …и вот тут-то обнаруживается вся неспособность горца поступиться своими родовыми интересами во имя блага всех. Он, по-видимому, совершенно не понимает совместной жизни многих; оттого в общественном управлении никогда не бывает ни складу, ни ладу”(64).
Русская община была совершенно свободна от родовых пережитков, – и этот аспект всегда особо подчеркивался русскими народниками. Горская община, где, по словам А.Г. Ардасенова, делами правили главы родов, фамилий, не поддавалась идеализации.
Намного больше “культуры”, элементов коллективизма, дисциплинированности, традиций солидарности, скрепляющих общество, А.Г. Ардасенов находил в Кабарде – “эта законодательница мод, задававшая тон всем другим племенам в отношении приличий, танцев, всяких правил общежития, гостеприимства и т.п., выработала у себя, по нашему мнению, больше общественно-гражданских задатков для самостоятельной жизни, чем, например, Осетия. Определеннее это можно выразить тем, что в Кабарде личность более подчинена обществу. Каждый кабардинец чувствует над собою моральное влияние целого общества. До известной степени это ограничивает проявления личного произвола и, вместе с тем, дает почву для соглашений, единений и совместной деятельности”(65).
В целом для А.Г. Ардасенова несомненна возможность для любого неевропейского общества модернизироваться на своей собственной (эндогенной) культурной основе. (Это прекрасно продемонстрировала в XX веке Япония). Чем более развитой традиционной культурой обладает этнос, чем он более сплочен, дисциплинирован, тем больше у него возможностей для модернизационного перехода, модернизационного рывка. Развитость традиционной культуры – это не только значительность ее духовных достижений, но и внутренняя цельность, системность образующих ее ценностей.
Эта проблема, по-видимому, давно интересовала публициста. В статье “К характеристике народностей Северного Кавказа”, опубликованной за несколько лет до “Переходного состояния…”, он опровергает мнение одного исследователя, что кабардинцы “меньше других (народов Северного Кавказа. – С. А.) оказываются способными и восприимчивыми к просвещению, меньше других подвергаются благотворному влиянию цивилизации и являются наиболее отставшими”. Отвечая ему, публицист пишет: “Кабардинцы… – более типичный, более самостоятельный, самобытный, сложившийся народ. Этот в высшей степени симпатичный и благородный… народ – не экзотическое растение, могущее при неблагоприятных условиях вдруг сложить листочки, поблекнуть и отказаться жить. Они не спешат подражать и заимствовать внешние блестки цивилизации, не желая, так сказать, ложку меда променивать на чашку чечевичной похлебки, дорожа своим строем, своими обычаями, своими более содержательными и насущными сторонами жизни. У кабардинцев есть свое, пока имеющее для него смысл и содержание и препятствующее ему пока стать на путь заимствований и подражаний. Бесспорно, кабардинцы в будущем обнаружат свою восприимчивость, когда увидят воочию более содержательную жизнь, когда собственная перестанет удовлетворять их. Пока этого еще нет, но как только настанет такое время, успехи просвещения и саморазвитие пойдут, несомненно, быстрее и лучше у кабардинцев, чем они идут теперь у других народностей Северного
Кавказа, так как они… более сплоченный, единодушный и дисциплинированный жизнью народ; тогда они опять опередят своих соседей и снова станут их руководителями”(66).
Все концепции самобытного экономического развития – от славянофильских и народнических в России до теорий “исламской экономики”, “буддистской экономики”, “тихоокеанского пути”, гандизма и сарводайи в Индии и Юго-Восточной Азии – рассматривают пути развития цивилизаций сквозь призму стабильности и интеграции социокультурного организма67. Дезинтеграция общества в результате утраты общих духовных и нравственных ценностей является наиболее неприемлемой для сторонников самобытности чертой капиталистической экономической модели Запада. Приоритет духовных и нравственных ценностей в стратегии развития определяет и ориентацию теорий самобытности на интеграцию обществ, на единство, равенство и солидарность в противоположность дифференциации и стратификации. Основой социальной интеграции выступает духовное единство на базе традиционных ценностей, норм, стереотипов поведения и стилей жизни(68).
Слабость интеграционных потенций горских культур (исключая Кабарду) – вот, по мнению публициста, причина невозможности какого-либо “самобытного” экономического развития в рамках Северного Кавказа. “Горская культура не выдерживает борьбы с европейской торгово-промышленной культурой и уступает шаг за шагом на всех пунктах”(69).
Недостаточная зрелость, сформированность добуржуазного общества, национальных культурных традиций может обернуться при столкновении с могучей цивилизацией Европы угрозой быстрой ассимиляции. “Судя по теперешнему ходу дел, – пишет А.Г. Ардасенов,– можно смело сказать, что горцы не вынесут испытания без сильного ущерба для своих национальных особенностей”(70).
Особая сфера внимания публициста – сокрушительное действие демонстрационного эффекта; не случайно он постоянно подчеркивает “значение и силу подражания для горских племен”. Демонстрационный эффект, стремление к подражанию в образе, стиле, а главное – в уровне и качестве жизни более развитым слоям населения России и Европы – выступает как важнейший стимул предпринимательской активности. Но демонстрационный эффект, ориентируя на заимствование образа и уровня жизни, на гедонистические ценности, не создает устойчивых производственных и предпринимательских ориентаций, которые подменяются авантюристическим стремлением к максимальной наживе при минимальной рациональности и примитивизме хозяйственных установок(71).
На Северном Кавказе рыцарский этос горских народов сориентировал их на престижные формы потребления. Не считаясь с расходами, горцы копируют европейское платье и мебель, кухню и домостроение. Новые возможности потребления приспосабливаются к выполнению традиционных обязанностей и долга, связанных с конкретным социальным статусом и ролью. “Если вы гость, русский или долго жили в России и усвоили русские обычаи, вам могут подать тщеславные горцы обед с претензиями на русский вкус и обычаи; каждому из гостей могут подать отдельный прибор с вилками, ножами, салфетками, … но раньше обеда вас угостят непременно чаем, причем налицо все принадлежности чаепития… Все эти вещи и обстановка горцу обходятся очень дорого… Несмотря на это горец всегда предлагает чай, ибо хотя он и очень беден, но честь ему дороже всего на свете: пусть никто не думает, что какой-то Магомет или Бимболат не умеет принять своих гостей, что у него нет чем обласкать, угостить и отправить с честью гостя: “Я буду сам за кулисами жевать черствый хлеб с сыром или водой (так он и делает), а для гостей найду все приличное!””(72)
То же в домостроении – и здесь на первом плане престижные соображения. Отметив, что “домами горцы просто увлеклись”, автор в то же время свидетельствует, что “горец в своих высоких и просторных хоромах даже и не живет: рядом с хоромами он непременно ставит свою милую саклю и большую часть времени проводит в ней”(73). Такое строение становится знаком социального престижа своего хозяина. “Между тем он довел себя до разорения с этими постройками. Сколько она стоила ему труда, времени, денег! Зачем же он строил дом? Затем, что строили другие. Затем, что существует зависть, тщеславие. Если богатый Иван выстроил дом, то почему того же не может сделать самолюбивый и гордый Асламбек? Да, он непременно построит, хотя бы тут же пришлось ему лечь костьми!”(74)
Меньше всего в таких случаях горец руководствуется соображениями хозяйственной калькуляции, рациональности и практичности. “Домовитого хозяина, любящего известную целостность, соответствие и гармонию, такой дом, среди полнейшего разрушения, положительно будет раздражать; для осетина же, как плохого хозяина, это безразлично: важно только удовлетворить чувству
тщеславия”(75).
Подражание европейским формам жизни стимулировало предпринимательскую активность горских народов. Но что это за предпринимательство? В стремлении удовлетворить свои престижные потребности некоторые горцы пускаются, по словам А.Г. Ардасенова, в “аферы сомнительного свойства”, авантюрные предприятия (“амалта”), многих из “которых он (горец. – С. А.) прежде стыдился бы”(76).
Формирование же в народной массе новых производственных ориентаций, установок на высокопроизводительное сельское хозяйство оказывается делом чрезвычайной сложности. “Откуда взяться прогрессу земледельческой культуры у туземцев, если во всей Терской области нет ни одной сельскохозяйственной школы… ни одного образцового хозяйства, даже периодических испытаний земледельческих машин – этого простейшего и легчайшего способа оказать практическую помощь населению. По другим сторонам жизни туземцы видят и воспринимают многое, причем воспринимаемое далеко не всегда имеет для них полезное значение, здесь же, на почве земледельческой культуры, они лишены возможности видеть что-либо образцовое, примерное, что могло бы возбудить их, вызвать на действительно полезное подражание”(77).
А.Г. Ардасенов внимателен к фактам производственных нововведений: от практики употребления дегтя до покупки новых машин и плугов. Но он понимает, что освоение новой техники, технологии требует подготовки, образования, времени, средств. “Трудность увеличивается в особенности потому, что начать жизнь на новых основаниях и приемах хозяйствования легко только сказать: на это нужно прежде всего время и более или менее длинный ряд подготовительных работ”(78).
Публицист не обольщается насчет легкости технических заимствований – этому препятствуют безземелье и бедность горцев и отсутствие навыков рационального ведения хозяйства, и своеобразный консерватизм традиционного сознания. “Горцы довольно много покупают плугов и сортировок, – пишет А.Г. Ардасенов, – была пора, когда появились даже жатвенная машина и косилки. Жнец и косилки брошены по той простой причине, что они сами не косили и не жали, горцу же думалось, что труднее только купить, а там дело пойдет само собою, благодаря чудодейственной силе хитро надуманной машины”(79). Здесь не только понимание того, что для успешной
утилизации машин необходимо образование и даже новое сознание, новое мышление. Чужая культура может передать другой лишь свои внешние плоды – от технических новинок до высокого уровня потребления, – но она не может передать свою аскезу (духовную сосредоточенность). Духовную основу модернизации надо искать в собственной культуре, используя ее активные, творческие установки для переориентации на новые виды деятельности. “Заимствования, не прошедшие через жизнь народа и не переработанные им сообразно своему духу, не могут считаться прочными приобретениями для него”(80).
В то же время гедонистические ценности и потребительские ориентации усваиваются много быстрее. “Времени… в распоряжении горца очень мало. Жизнь, сравнительно блестящая, захватила и закружила его вместе с собой. Ему невозможно оставаться на одном месте и раздумывать; она увлекает его, искушает его и в то же время предъявляет ему свои неотложные запросы, которым необходимо удовлетворить. Что же ему делать, как не искать средств (амалов), чтобы не отстать от общего движения. Вот он и ищет их как умеет, по-своему. А так как прочных и надежных средств у него… нет; так как и некому указать, научить его, то поневоле он старается всякими средствами, не разбирая их нравственного достоинства, облегчить свою экономическую зависимость”(81).
Итак, горские общества оказались в сложнейшем переходном состоянии, в промежуточной ситуации между двумя цивилизациями: традиционной и современной. Контакт с динамичной современной (европейской) цивилизацией задал динамизм потребностей в материальных благах, в качестве жизни; отставание потребностей в развитии, освоении новых форм труда сохраняло горские общества в рамках традиционной цивилизации, традиционных форм воспроизводства общественного организма на основе статичного идеала(82).
Необходимо было или дать ответ на вызов истории, или оказаться перед угрозой социального распада.
Но перед этой модернизационной проблемой стояла в XIX и в нач. XX века и Россия в целом. “Мощной движущей силой модернизации в России является исторически сложившееся противоречие между ростом массовых потребностей в благах и недостаточным, неадекватным ростом потребностей в новых, более сложных квалифицированных формах труда, общественного воспроизводства, возможно, требующих подъема на новый уровень культуры, что абсолютно необходимо для
удовлетворения роста потребностей в благах(83). Можно лишь отметить особую глубину раскола массовых потребностей на Северном Кавказе конца XIX века (зафиксированную А.Г. Ардасеновым) – ввиду чрезвычайного динамизма усвоения новых потребностей в благах, задаваемого этико-культурными ориентациями горских обществ, с одной стороны, и полной неадекватностью традиционной хозяйственной культуры требованиям современности – с другой.
“… При столкновении двух цивилизаций побеждает более развитая в социально-экономическом отношении, – писал в конце своего очерка А.Г. Ардасенов. – В данном случае победит, конечно, европейская, с ее более высшими экономическими формами промышленности и торговли. Вся задача национальной выгоды туземцев заключается в том, чтобы путем образования, как единственного средства приспособиться к новым условиям жизни, возможно скорее и с честью пережить критическое время борьбы и испытаний, т.е. без окончательной нравственной порчи и падения”(84).
Говоря о необходимости для горских народов приспособиться к экономическим условиям нового времени, А.Г. Ардасенов имел в виду становление на Северном Кавказе подлинно производительного современного сельского хозяйства. И здесь главную роль он отводил образованию. Он выдвинул идею образования как национальную идею для горских народов, как идею выживания этносов.
Только образование, верно угадывающее пульс времени, упреждающее развитие будущего, освобождающее от оков архаики и консерватизма, может помочь горским обществам без катаклизмов преодолеть разрыв между старым и новым, снять цивилизационную неадекватность. (Не случайно, начиная с эпохи Просвещения, многие страны Запада и Востока, оказывавшиеся в ситуации кризиса, для выхода из него не придумали лучшего средства, чем образование(85)).
В приобщении горцев к знаниям, в глубокой перестройке, переориентации горских культур он главную надежду возлагал на интеллигенцию. Для нее это “дело высшей национальной гордости”. Без помощи интеллигенции, полагал А.Г. Ардасенов, северокавказским народам не вырваться из “переходного состояния”. Стихийное же развитие приведет к “раскрестьяниванию” нации, гибели самобытных культур, деморализации и криминализации общества.
В великом феномене осетинской культуры – “Ирон фандыре” – Коста сумел сделать идеи образования, необходимости преодоления трагического состояния жизни народа – достоянием национального
самосознания. Но это уже совсем другой разговор.
Внедрение новых интенсивных методов агрокультуры, культивирование в народной среде установок на производительное, коммерчески ориентированное сельское хозяйство, воспитание ценностей трудолюбия и рационального хозяйствования – все это было делом жизни А.Г. Ардасенова. Эти цели он ставил перед собой, являясь членом “Общества распространения образования и технических сведений среди горцев Терской области”, по заказу которого и написал “Переходное состояние горцев Северного Кавказа”. (Членами “Общества…” были видные представители интеллигенции Кавказа – Г. Цаголов, М. Кипиани, Дж. и Гац. Шанаевы, В. Шредерс, Н. Лавров, Г. Вертепов и др.)
Так, он болеет душой за начинание балкарских предпринимателей, братьев Урусбиевых, организовавших сыроваренный завод в горах Балкарии. Надеясь, что пример Урусбиевых заразит и народную массу, А.Г. Ардасенов пишет: “Нужно воспользоваться всеми этими богатствами, открыть населению глаза на главные источники его благосостояния, научить его содержать скот, обходиться с молоком и пользоваться им наивыгоднейшим для себя образом”(86).
Но предметом особого внимания и неустанных трудов А.Г. Ардасенова было становление интенсивных методов агрокультуры на Кавказе. Основу перехода от экстенсивной залежно-переложной системы земледелия, которая была “наиболее целесообразна для той, сравнительно невысокой, степени культуры, на какой находились горцы” – к новым, интенсивным формам, было травосеяние, призванное сыграть “важную роль в деле будущего прогресса сельскохозяйственной культуры”.
А.Г. Ардасенов понимал, что при растущем малоземелье горских народов только всемерная интенсификация сельского хозяйства на основе искусственного травосеяния спасет чахнущее скотоводство. Это было то “звено цепи”, взявшись за которое, по мнению публициста, можно поднять и все сельское хозяйство. “Все это вместе поведет неминуемо к радикальному изменению всей существующей системы хозяйства, всего строя его, и переходу к новым, более современным и совершенным формам земледельческой культуры, – писал он в статье “Будущность травосеяния в Кутаисской губернии”. – Такой переход к новым орудиям и новым формам труда сделался необходимым во всех сферах нашей жизни и чем скорей он совершится, чем сознательнее, т.е. с чем большим с нашей стороны
участием, тем, разумеется, лучше”(87).
Ученый и публицист понимал, что формирование самой потребности общества в новых формах труда – достаточно сложная проблема: такая потребность не возникает стихийно. “… Мы живем как раз на рубеже старых порядков, долженствующих отойти в вечность, и новых, наступающих на смену всему старому. Нужна посторонняя сила, чтобы сломить эту косность, этот консерватизм вещей. Новые храмы строятся на развалинах старых. Нельзя новые идеи и новые начала жизни пришпиливать в виде заплаток к старым изношенным платьям. Только путем борьбы и неустанной смены одних явлений, идей и форм другими возникает прогресс жизни”(88). А.Г. Ардасенов говорит об исторической ситуации, когда выявляется несоответствие между вставшей перед обществом масштабной по сложности задачей – модернизацией, переходу к новым формам труда и производства – и конкретно-историческими культурными формами, посредством которых эта проблема может быть осознана большинством общества. Культурный опыт, накопленный, например, традиционным осетинским обществом, оказывается недостаточным перед лицом сложнейшей социально-экономической ситуации, перед Вызовом истории. Следовательно, необходимо измениться и самой культуре. И здесь прежде всего “нужна посторонняя сила” – интеллигенция, а главное, та ее часть, которую называют духовной элитой. Именно она, интеллигенция, в силу своего промежуточного положения, связанная с народом и его традиционной культурой и в то же время благодаря образованию способная интегрировать опыт европейской мировой культуры, может найти пути выхода общества из кризисного состояния.
“Отсюда для передовой части общества вытекает обязанность, серьезнее которой и быть не может; она энергетически должна вмешиваться в нашу жизнь и пробудить ее к деятельности, сделать предметом настойчивого своего изучения ту борьбу на мирной социально-экономической почве, которая происходит в настоящее время между нашей культурой и более развитой европейской цивилизацией с ее капитализмом. В самом деле, как эта последняя воздействует и каким влияниям подвергает она строй не только хозяйственный, но и всей нашей жизни? Что нами воспринимается полезного и что, напротив того, вредного? Какие заметны уже и теперь изменения в направлении и характере народного хозяйства, торговли, промышленности, земледельческой культуры и проч.? Путем такого изучения мы могли бы вовремя подсказать народу то, что ему более всего нужно, чего он ищет и не находит, над чем задумывается в нерешительности или делает (как над травосеянием, напр.) опыты без всякого руководства и указаний, – словом, облегчить ему переход к новым условиям жизни, к новым орудиям и формам труда, помочь выпутаться из затруднений переходного времени, могущем в недалеком будущем принять самый опасный характер, привести к экономическому кризису”(89).
Эти слова были написаны за несколько лет до “Переходного состояния…”. Впоследствии в своей знаменитой статье А.Г. Ардасенов изучением реальных, объективных социальных проблем, диспропорций в развитии капитализма на Северном Кавказе, кризисного и противоречивого характера становления рыночных отношений в крае до некоторой степени выполнил намеченную им программу действий для северокавказской интеллигенции.
Оказалась ли северокавказская интеллигенция на высоте той исторической задачи, которую перед ней поставила современность? “Переход к новым условиям жизни, к новым орудиям и формам труда” явился задачей сложнейшей, непосильной для еще слабой и немногочисленной интеллигенции. Перипетии переходного периода на Северном Кавказе и в целом по стране действительно приняли “самый опасный характер” – с начала XX века Россия вступает в период революций и гражданских войн.
Непреходящая актуальность выдающегося исследования А.Г. Ардасенова ставит перед историческим кавказоведением задачу исследования особой межформационной, межцивилизационной фазы, периода социально-экономического и политико-культурного развития северокавказских народов XIX–нач. XX веков, рассмотрения северокавказской истории нового и новейшего времени через призму задач модернизации.
ПРИМЕЧАНИЯ:
_______________________________
1 См.: Рачков М..П. Политико-экономические прогнозы в истории
России. Иркутск, 1993; Зверев В.В. Н.Ф. Даниельсон, В.П.
Воронцов: капитализм и пореформенное развитие русской деревни
(70-е – начало 90-х гг. XIX в. // Отечественная история. 1998. №
1.
2 Пантин И.К. “Российские сюжеты” в творчестве К. Маркса: история
и современность // Вопросы философии. 1983. № 5; Андреев И.Л.
Последние рукописи К. Маркса: история и современность // Вопросы
философии. 1983. № 8.
3 Маркс К. Письмо к Н.Ф. Даниельсону 19 февраля 1881 г. // Маркс
К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 35. С. 127.
4 Цит. по: Хорос В.Г. Идеология народнического типа в
развивающихся странах. М., 1980. С. 31-32.
5 В.-Н.-Л. [Ардасенов А.Г.] Переходное состояние горцев Северного
Кавказа. Тифлис, 1896; перепеч. в кн.: Ардасенов Алихан.
Избранные труды. Владикавказ, 1997. С. 70-120.
6 Ардасенов Н.М. Революционно-народническое движение на Тереке.
Орджоникидзе, 1987. С. 10-109.
7 См.: Ардасенов Алихан. Избранные труды.
8 Ардасенов А.Г. Переходное состояние горцев Северного Кавказа //
Ардасенов Алихан. Избранные труды. С. 84.
9 Маркс К. Письмо к Н.Ф. Даниельсону 10 апреля 1979 г. Т. 34. С.
291.
10 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 85.
11 Система потребностей, наряду со знанием, наукой, относится к
духовным факторам производительных сил (см.: Маркс К. Конспект
книги М. Бакунина “Государственность и анархия”. Т. 18. С. 601-
602; он же. Экономические рукописи 1857-1859 годов. Т. 46. Ч. 1.
С. 493).
12 Хорос В.Г. Идейные течения народнического типа в развивающихся
странах. М., 1980. С. 61-74.
13 Развивающиеся страны: закономерности, тенденции, перспективы.
М., 1974. С. 42.
14 См.: Там же. С. 8-9; Зарубежный Восток и современность. М.,
1980. Т. 1. С. 25; Левковский А.И. Третий мир в современном
мире. М., 1970. С.9; Ахиезер А. С. Россия: критика исторического
опыта (“От прошлого к будущему”). Новосибирск, 1997.
15 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 72.
16 Там же. С. 86-87.
17 Там же. С. 85.
18 Там же. С. 84.
19 Тотоев М.С. Очерки истории культуры и общественной мысли в
Северной Осетии. Орджоникидзе, 1957. С. 108.
20 Ерасов Б.С. Социально-культурные традиции и общественное
сознание в развивающихся странах Азии и Африки. М., 1982. С. 87.
21 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 88.
22 Там же. С. 108.
23 Там же. С. 85, 108.
24 Там же. С. 79.
25 Там же. С. 89.
26 Там же. С. 108.
27 Там же. С.109.
28 Там же. С. 108.
29 Там же. С. 109.
30 Там же. С.111-112.
31 Там же. С. 107.
32 Ленин В.И. Критические заметки по национальному вопросу. Полн.
собр. соч. Т. 24. С. 162.
33 Хорос В.Г. Идейные течения народнического типа в развивающихся
странах. С. 29-31.
34 Хорос В.Г. Указ. соч. С. 100.
35 См.: Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и
современного. М., 1984. С. 304; Зверев В.В. Реформаторское
народничество и проблемы модернизации России. М., 1997. С. 230-
254.
36 Хорос. В.Г. Указ. соч. С. 62.
37 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 84.
38 Там же. С. 108-109.
39 Там же. С. 111.
40 Ардасенов А.Г. Проделки “несменяемого” // Алихан Ардасенов.
Избранные труды. С. 58.
41 Ардасенов А.Г. Переходное состояние горцев Северного Кавказа. С.
114.
42 Там же. С. 113.
43 Там же. С. 118.
44 Там же. С. 102.
45 Там же. С. 89.
46 См.: Ортабаев Б.Х. Социально-экономический строй горских народов
Терека накануне Великого Октября. Владикавказ, 1992. С. 99-130.
47 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 92.
48 Там же. С. 93.
49 Там же. С. 94.
50 Там же. С. 80.
51 Там же. С. 96.
52 Там же.
53 Там же.
54 Там же. С. 99.
55 Там же. С. 81.
56 Там же. С. 81-82.
57 См.: Зарубина Н.Н. Социально-культурные основы хозяйства и
предпринимательства. М., 1998. С. 28.
58 Ардасенов А.Г. указ. соч. С. 76.
59 Зарубина Н.Н. Указ. соч. С. 29-30.
60 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 78.
61 Там же. С. 85.
62 Хорос В. Г. Указ. соч. С. 116.
63 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 83.
64 Там же. С. 73.
65 Там же. С. 89.
66 Ардасенов А.Г. К характеристике народностей Северного Кавказа //
Алихан Ардасенов. Избранные труды. С. 38.
67 Зарубина Н.Н. Социокультурные факторы хозяйственного развития:
М. Вебер и современные теории модернизации. СПб., 1998. С. 230.
68 Там же. С. 237.
69 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 119.
70 84.
71 Зарубина Н.Н. Социально-культурные основы хозяйства и
предпринимательства. С. 182.
72 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 100-101.
73 Там же. С.101.
74 Там же.
75 Там же. С. 102.
76 Там же. С. 88.
77 Там же. С. 97-97.
78 Там же. С. 118.
79 Там же. С. 98.
80 Там же. С. 118.
81 Там же.
82 Ахиезер А.С. Указ. соч. С. 315-316.
83 Российская модернизация: проблемы и перспективы (материалы
“Круглого стола”) // Вопросы философии. 1993. № 7 С. 31.
84 Ардасенов А.Г. Указ. соч. С. 120.
85 См.: Юлина Н.С. Обучение разумности и демократии: педагогическая
стратегия “Философии для детей” // Вопросы философии. 1996. №
10. С. 34-35.
86 Ардасенов А.Г. 8-го декабря происходило… // Алихан Ардасенов.
Избранные труды. С. 50.
87 Ардасенов А.Г. Будущность травосеяния в Кутаисской губернии //
Алихан Ардасенов. Избранные труды. С. 225.
88 Там же.
89 Там же. С. 226.
