Дзахо ГАТУЕВ. Стакан шейха

К 110-летию со дня рождения

Шейх заботится о народе. О шейхе заботится бог. Бог внушил мюридам, что старый дом шейха – неприютен: в таком доме тело шейха зябнет, отвлекается от бога, не растворяется в боге. И летом Юсуп привез из Дагестана человека, умеющего складывать дома. Суровая папаха прищемила лицо мастера, а черный, зеленоватый на спине бешмет – плоскую грудь.

Мастера привели в шейховский двор. Он, точно целился, оглядел участок и острием истоптанного чувяка начертил по дерну прямоугольник.

— Так довольно будет? – спросил мастер Юсупа.

– Или – довольно, или – недовольно. Объясни, что будет в середине?

– То, что надо. Ты говорил, чтобы в первом этаже был магазин-кооператив.

– Большой кооператив: чтобы в нем уместились все аульские купцы и чтобы каждый бедный человек мог найти в нем товары, какие ему понадобятся. Сам знаешь, такое время: постоянно приходится думать о бедных людях.

– Конечно… а во втором этаже что надо?

– Говорил тебе: девять комнат для девяти жен шейха, три комнаты для самого шейха, – да благословит бог тайну его познания, – и маленький меджиде1(1 мечеть) с минаретом над крышей.

Мастер еще раз прищурился на участок:

– Все можно, кроме меджиде и девятой комнаты.

– Нельзя без меджиде: народ подумает, что шейх отказался от него ради земной жизни. Нельзя.

– Мне тоже нельзя. У камня есть закон – я должен его слушаться. Ты посмотри, – заспешил мастер по участку, тем же острием носка вычерчивая будущие комнаты, – у шейха или простого человека, если у него только две жены, и тогда в доме постоянная свадьба. У него девять жен… Шейх сам к ним ходит? – нежданным вопросом оборвалась речь мастера.

– Если бы шейх сам к ним ходил, всезнающий1(1 эпитет бога, заменяющий название имени бога) внушил бы ему и другую мысль: чтобы они к нему ходили. Тогда бы для них одной комнаты довольно.

– А теперь как? – мельком взглянул мастер на Юсупа.

– Теперь все – по воле всемогущего.

– Так, так, – покорно вздохнул мастер и принялся рассматривать участок, точно разбирался в древних письменах. Вот губы его тронула усмешка. Он скрыл ее в тощих и длинных усах и спросил угрюмо:

— Все жены шейха молоды?

Юсуп махнул рукой:

– Нет! Четыре – старше сорока, четыре – младше.

– А девятая?

– Девятой еще нет. Она будет. Пророк – да благословит его бог и приветствует – имел девять жен, и шейх должен.

– Значит, одну комнату надо очень хорошую сделать… Так… А сколько лет самому шейху?

— Много, – гордо поднял голову Юсуп, – больше ста десяти.

– Что? – удивился мастер.

– Больше ста десяти.

– Наверное, у него на том свете кровники, которые хотят мстить ему.

– Почему ты так говоришь? – насторожился Юсуп.

– Мне кажется, что он не хочет встречаться с ними и решил жить, пока они не сварятся там. Кому охота лезть навстречу кровникам?

– Ты – из большевиков?

– Нет! Я свое дело знаю.

Юсуп и мастер едва не поссорились. Мастер грозился вернуться в Дагестан и вешал на плечо свое имущество – голую овчинную шубу. Только потому, что другие мюриды не захотели, чтобы дом шейха строился руками неверных русских, Юсуп отступил и уговорил мастера остаться.

Мастер спланировал дом лучше, чем хотел Юсуп: первый этаж он разделил на три равные части, чтобы было, как в больших городах, три отделения у кооперативного магазина.

– Если захотите – в одном отделении товары будут, в другом склады, если не захотите – в третьем отделении склад будет, в двух – магазины, – сказал мастер.

Иначе он не брался сделать. Во втором этаже одиннадцать комнат. На клочке оберточной бумаги он доказал, что три из них -шейховские – будут смотреться окнами на площадь, скрытую листвой тополей. Главная лестница спускалась бы со второго этажа во двор. Из средней шейховской комнаты вел бы к лестнице сумрачный коридор. Чтобы жены шейха не встречались в коридоре с мюридами и случайным прикосновением не оскверняли их, мастер сделал стены коридора глухими и прилепил с двух боков дома по балкону, узкому, точно подрезанное крыло. На каждый балкон отворялись четыре двери из комнат шейховских жен; круто спускались с балконов тонкие, как ноги аиста, лестницы.

Когда план был готов и шейх одобрил его, Юсуп назначил день, и все мюриды шейха из этого и других аулов собрались и, локоть к локтю – рядами, выстроившись вдоль черты, проведенной мастером, вырыли во имя бога милостивого и милосердного ров для фундамента.

Потом длинной вереницей, опять прославляя бога, которому нет равного, мюриды подходили к реке, брали из воды по паре голышей и несли их во двор шейха. Мюридов было много – тысячи, и не успел обернуться круг их, когда мастер поднял руку и закричал:

– Не надо больше! Довольно!

Тогда мюриды наперегонки побежали в поле. За две или за три недели до этого дня тысячи мюридских жен и дочерей навалили в поле курганы раскрашенной глины, поливали их водою, посыпали рубленой соломой и мяли колючую и липкую смесь, ступая в нее, как лошади на молотьбе, босыми, вымазанными до колен ногами.

– Ла илла-га илль-алла! (арабск.)1(1 нет бога, кроме аллаха, -первая часть формулы символа веры мусульман) – шептали жены и дочери, и размеренно двигались по вязким кучам их медленные круги.

Теперь, когда не все мюриды удостоились благодати положить и свой камень в фундамент шейховского дома, они вперегонки бежали в поле, хватали там крупные, осыпающиеся желтой пылью саманные кирпичи и складывали их около шейховского двора в дородные, грузные башни. Целый год после праздничного дня закладки каждый мюрид, если ехал за дровами в лес – вырубал шейху годный для стройки ствол; если возвращался из города – привозил или гвозди, или стекло, или замок, или дверную ручку; если проезжал мимо лесопильного или черепичного завода – брался свезти шейху десяток досок, или два десятка реек, или сотню черепиц…

Потому что нет бога, кроме бога, всезнающего, не имеющего себе равных, грозного и мстящего, а шейх – доверенный бога на земле.

В пятницу после джума-намаза(арабск.)1(1 молитва, совершавшаяся по пятницам соборно – в мечети) верные богу радовались, что около исполкома собралось много народу на объявленный с вечера митинг. Степенные мюриды отделялись от толпы – собрались осматривать новый дом шейха.

В первом этаже ароматно пахли свежеобструганные и недавно сколоченные прилавки и полки, и мюриды, топча мягкие волны стружек, гуськом полезли на второй этаж. Комнаты шейха и жен сверкали белизной, точно спорили с сиянием дальних вершин.

– Нашим чеченцам будет казаться, что они на небе, – засмеялся ^qso и показал белые зубы из-под бурых усов.

Мюриды благочестиво улыбнулись: каждый по-своему.

Приятные благообразием сытости, взятые в пояса, на которых упруго висели отделанные серебром кинжалы, мюриды бродили по комнатам, торчали на балконах, щупали окраску и побелку, пробовали печные дверцы, взвизгивающие на ржавых петлях.

– О, аллах! – взмолился сосед Юсупа. – Наше дело было -построить дом, твое дело – отомстить нам.

Мюрид ждал больших милостей от бога и не боялся взывать о мести. Он еще раз обошел три комнаты шейха (одна из них сообщалась с соседней женской комнатой) и вспомнил:

– Где же будет меджиде?

– В этом доме – нигде, – объяснил Юсуп. – Шейх, да будет благословенна тайна его познания, сказал, что лучше, если меджиде будет в старом. Там освободится место для худжра (арабск.)1(1 помещение для муталимов, находящееся обыкновенно при мечети).

– Кладовая будет рядом с муталимами? (арабск.)1(1 учащийся мусульманской религиозной школы (медрессе); семинарист, бурсак) -удивился мюрид и нарочито громко вздохнул. — Все равно, что сохранять пух под ветром.

– Я думаю, что нет: Дзалиха останется около своей кладовки, а перед Дзалихой сами большевики отступают.

– Большевики – может быть, но чтобы муталимы – не верю. Я сам муталимом был.

Мюриды засмеялись: сравнили муталимскую жадность и жадность Дзалихи – старшей жены шейха. Сутуло подползая к ста годам, Дзалиха часто злилась и взрывала благостную тишину шейховского жилья застарелой ревностью к младшим женам. В такие дни она запирала свою кладовую тремя черными, тяжелыми, как годы, замками, и всем домочадцам шейха и самому шейху грозил голод.

– Да, – сказал Юсуп, – неизвестно еще, что она изберет – новую комнату или старую кладовку.

– Хороши старый друг и новая шуба: она захочет и комнату и кладовку.

– Надо ей первой предложить переселиться сюда. Она побоится, что мы передадим кладовку другой жене, и не захочет.

– Тогда для кого же останется восьмая комната?..

Пятница, как и во все приезды работников из города, была солнечная. Старики оставались сидеть в тени мечети на полированных задами камнях. Исрапил торговал около своего дома бараниной; белесая туша, атакованная зелеными мухами, бесстыдно раскорячила обрубленные ляжки. За мостом свисала к реке густая верба.

Агитатора провожал упитанный председатель исполкома. На поясе висел индустриальный маузер, отделанный кавказским серебром; широкие галифе, взятые в икрах в сафьяновые ноговицы, распластали полы просторной кавказской рубашки, застегивающейся по обшлагам и груди на плетеные пуговицы.

О приезде агитатора аул оповестили заранее: к белому слепому зданию исполкома прижались небольшие ряды аульских кандидатов партии, комсомольцев и вполне официальных пионеров – с барабаном и знаменем.

После намаза, к тому времени, когда агитатор вышел на площадь, Бата незаметно для стариков перебрался из мечетского сада в исполкомовский. Опершись ладонями на жерди исполкомовского плетня, Бата посмеивался над пионерской суетней: агитатор сам был мальчишка, а пионеры окаменели в куцей шеренге; жили одни их жукастые, бегающие глаза.

Приезжий улыбнулся детям и спросил, игриво бодая пальцем левофлангового:

– Ты чей защитник?

– Рабочих и крестьян, – ответил мальчик.

Он был крошечный и сверх меры старательный и серьезный. Когда отряд маршировал по аулу с лозунгом: “Берегись, старый мир – смена идет”, – аульцы нежно посмеивались над левофланговым, замыкавшим шествие: тяжеловатый, он смешным бегом догонял отряд, отмаршировывал шагов десять в строю и снова отставал, точно земля хватала его…

Бата слушал агитатора небрежно. Он не сообщал ничего нового. Даже смешно было, что приезжий человек рассказывает о вещах, всем известных: о разделении людей на богатых и бедных, о девушках, проданных за калым, о женщинах, угнетаемых мужьями, работающих на мужей и за мужей и все же постоянно голодных, о бедности аульцев, урожай которых расхватывают владелец молотилки, мулла и ушур-закят, шейх и мельник.

– Все это аульцы платят и платят безропотно, как установленное богом, – рассказывал агитатор, – но стоит только советской власти потребовать взноса сельхозналога, налога, возвращающегося обратно в виде школ, больниц, дорог, как начинается ропот, начинаются жалобы, что большевики их грабят. Давайте подсчитаем, какие налоги платят наши чеченцы, – осторожно приблизился агитатор к страстному вопросу о религии. – Больше восьмидесяти процентов наших мужчин -мюриды: люди, давшие тоба (арабск.)1(1 акт дачи обета) благочестивой жизни – не воровать, не убивать, не насильничать, коротко говоря, быть ангелами на земле. О том, какие они ангелы, поговорим после, а сейчас послушайте такую арифметику. Каждый обыкновенный мусульманин делает пять намазов в день – это сто минут. Давшие тоба мюриды должны, кроме того, произнести после каждого намаза пятьсот раз “нет бога, кроме бога”, пятьсот -“аллах, прости”, пятьсот – “аллах, помилуй нашего господина Мухаммеда и всех потомков его” и пятьсот – просто “аллах”. Если посчитать, что на каждую просьбу тратится секунда, получается, что каждый намаз тянется не двадцать минут, но пятьдесят три, а в сутки – четыре часа и двадцать пять минут. Четыре с половиной часа люди воруют или у своей работы, или у отдыха и сна, то есть от работы же.

Агитатор заглянул в записную книжку и продолжал:

– Значит, у нас в Чечне около пятидесяти тысяч мюридов и мюридок, то есть ангелов и ангелиц. И все-таки каждый дом от воров держит двух или трех собак. В Чечне шестьдесят тысяч дворов и, значит, около ста двадцати тысяч собак. Каждая съедает – по самому малому, полфунта кукурузной муки, итого шестьдесят тысяч фунтов, а в год двадцать один миллион девятьсот тысяч фунтов, или пятьсот сорок семь тысяч пятьсот пудов, или пятьсот сорок семь тысяч рублей. Если бы хлеб, уплачиваемый в закят (арабск.)1(1 песня, восхваляющая бога; моление) мулле, за молотьбу – Юсупу, за помол -мельнику и неизвестно за что шейху, и налог, уплачиваемый ворам, и время, украденное у работы, потратить на школы, больницы и дороги, на перестройку наших жилищ, покупку сельскохозяйственных орудий, то через десять лет мы жили бы лучше американских миллионеров, ездили бы только на автомобилях, пахали бы тракторами, отапливались бы и освещались электричеством. А мы живем в болезнях и невежестве, предпочитаем одаривать десятыми частями урожая всех, кто встречается на дороге, лишь бы была на нем красная или зеленая суфа… (арабск.)1(1 шерстяной халат, ношение которого является прерогативой мусульман, побывавших на поклонении (хадж) в Мекке).

Было бы не так обидно, если бы мы ленились трудиться. Трудиться… Посмотрите, какой дом сколотили шейху. Сами гнием и задыхаемся и никогда не подумаем о том, чтобы улучшить жизнь, не хотим объединяться в коллективы, боясь, как бы нашему соседу не перепала лишняя соломинка, но коллективно работаем на шейха. Плакать надо, если б мы не были большевиками… Но мы – большевики и должны бороться.

Белого барана и черного одинаково вешают за ногу, чтобы свежевать. Двух старших сестер Бата продали замуж в горы. Отцовское хозяйство не раздроблено от сделки: за калым прислали женихи по одной корове, по тройке баранов, по пятьдесят рублей деньгами и материю на платье. Беден, богат ли дом – он должен весело проводить дочерей, если даже уходят они в горскую каторгу -на ячмень, на кизяк, на холод и безлюдье в воющие зимние ночи.

Третья сестра – Яха – была на выданье. Поэтому ее подкормили за последний год – она расцвела, как белый барашек.

Когда в пятницу Бата не вернулся домой, а соседи рассказали Мальцегу, как его сын прыгнул через плетень и попросил агитатора записать его в комсомол, в ресницах Яхи запутались щедрые слезы. Она сбежала в комнату матери, чтобы укрыться от гневного отца, и, прислушиваясь оттуда к его жалобам и ропоту, думала о своей судьбе. Теперь ей никак не остаться на плоскости, никто из богатых плоскостных не возьмет замуж сестру комсомольца.

Отец пропустил азан [призыв – (арабск.)] к молитве, который выкрикивает муэдзин с минарета в канонические часы (пять раз в день) и не помолился. Он шагал по двору, натыкался на мелкие непорядки в хозяйстве и срывал злобу на жене.

– Еще бы не бедность, когда в доме такая хозяйка! От такой бедности и в комсомол пойдешь и шайтану сердце продашь.

Сухая мать каменной бабой стояла в сарае около остывшей летней плиты и молчала, опустив глаза. Одни псы смело недоумевали посреди двора, вытягивали вслед за стариком направо, налево, назад черные морды.

Уставший от собственного крика, Мальцег остановился в сарае и, отделив от упряжки вожжу, сложил ее на локте в жгут. Он попробовал взмахнуть им в воздухе, – жгут едва не выскочил из ладони, и Мальцег немного успокоился, уселся на камень, заменявший лестницу в доме, и думал, думал.

На западе стекала в моря вселенной кровь кончившегося дня. Кружевной челн полумесяца сверкал, точно плыл на нем одинокий и гордый владыка. Робкая звезда взбежала на небо и стыдливо прикрывала свое маленькое тельце синим коленкором сумерек. А Мальцег сидел на пыльном камне и думал:

“Хорошо, пусть Бата будет комсомольцем. Я тоже был бы комсомольцем, если бы туда принимали таких, как я. Все-таки какая-то сила у них есть. Но зачем он сидит с ними так долго, точно дает тоба шейху. Значит, верно говорят люди, что старшие комсомольцы клеймят младших печатью дьявола”.

Красное видение дьяволовой печати не выпадало из неподвижных глаз Мальцега. Оно то ослепляло его, то съеживалось в пару фосфоресцирующих зрачков собаки, привычно сидевшей перед хозяином.

– Почему я беден, почему все беды падают на бедных?..

Земля укуталась на ночь в черную бурку. Под ее пологом близким казалось пение аульских молодцов, и дальний взмывающий стук барабана, и игра на гармони. Взрывались лаем псы, и пес Мальцега настораживался, оглядываясь, и скулил. Старик всматривался, ждал, что всплывет из мрака белая рубашка сына… Нет, не возвращался он.

Мать душилась шепотом в комнате и проливала соленые слезы, заранее оплакивая сына: или неверно, что он поступил в комсомол, или верно – и старик убьет его. Дочь проклинала судьбу, изуродованную бедностью.

– Это ты? – услышали они.

– Я! – весело ответил отцу Бата, радостный после простой и понятной беседы с агитатором.

– Подойди сюда, – выдавил отец, точно когтями выскреб из горла. – Верно ли мне сказали люди, что ты в комсомол поступил?

– Конечно, верно! Мне жалко, что я раньше не поступил. Так много времени пропало.

– Жалеешь?

– Конечно, жалею…

– А меня ты жалеешь?

– И для тебя тоже поступил я в комсомол.

– А я для тебя вот что приготовил, – взмахнул отец собранной в жгут вожжой. Острая боль обняла Бату через плечо. Бата отпрянул от отца, но старик подступал размеренно, и порхал жгут, точно взлетала стая куропаток.

– Что ты делаешь, отец? Подожди – я скажу тебе.

– Я сдеру с тебя печать дьявола.

Бата стал комсомольцем и не хотел, чтобы даже сам отец бил его. Он сжал запястья старика.

– Жена, лампу! – крикнул Мальцег.

Торопясь, старуха долго тренькала спичками и стеклом. Она внесла лампу и побежала на улицу прикрывать ставни.

– Раздевайся! – приказал отец, и Бата снял рубашку.

На исполосованной вожжой спине не отыскивалась жуткая печать.

– Скажи, где она, быть тебе мужем своей матери, – повторял старик.

– Ой, дада! (чечен.)1(1 отец) Напрасно ты начинаешь дело; печать ставится в такое место, из какого не вытравишь. Сюда вот, -показал Бата на лоб.

– На лоб? – поверил было старик, но, поняв насмешку, рассердился. – Так ты еще и смеешься?.. Посмотрю я, как ты потом будешь смеяться. Будешь теперь холопом обществу, вместо того, чтобы самому себе хозяином быть. Мосты будешь строить… Снимай штаны.

– Штаны не сниму.

– Снимай!

– Нет.

До поздней ночи боролся Мальцег с сыном и не одолел его.

Только что прокрались через ночь бледные разведчики дня, а Мальцег медленно проволочил ноги из дома в конюшню. Он ворчал на лошадь – она прядала от его глухих ударов.

Бата лежал у конюшни на жестких остатках прошлогоднего сена. Было обидно, что отец не понял своего убожества и рабски жесток, что он будет таким же, как прежде, и даже хуже, потому что уйдет из дома старая дружба, и старик будет считать сына врагом. Глаза Баты пеленались в слезы.

Немного позже закопошилась в сарае мать. Мальцег сердито торопил ее, а сам задерживался в сарае – искал и не находил вожжу. Лошадь покорно ждала хозяина, вздрагивала посреди двора, и с морды ее недвижно свисал недоуздок.

– Янасина-бабасина, куда ты задевала ее? – ворчал Мальцег, думая, что спрашивает жену, и сердился еще больше. Никто не отвечал.

– Ты ее в комнате забыл, – крикнул Бата, и Мальцег на мгновенье поднял голову.

– Бить тебя, бить, бить – все тогда будешь помнить, – руганью прикрыл он стыд за вчерашнее.

Наконец арба звонко затряслась на кочках. Мальцег сидел и правил, а женщины – старуха и дочь, – одетые в белое, с белыми узелками провизии в руках шли позади. Во дворе стихло. Псы жадно прислушивались к свежему чириканью воробьев, дохнуло прохладой. Бата лежал и думал.

Отец поехал в поле, чтобы свезти на молотьбу урожай. Ровную и гладкую дорогу в одном месте рассекала балка; на ее топком дне часто застревали и калечились лошади. Вчера кандидаты партии и комсомольцы решили перекинуть через балку мост.

Бата знал наизусть: вот спустился отец в балку и жестоко полосует кнутом изнывающую лошадь, вытягивается шея лошади, когда ее тянут за узду мать и сестра; вот сходит с арбы старик и, отогнав неумелых женщин, неумело и мучительно тоже тянет лошадь за узду…

Отец выехал из дому первым, но застрянет в балке. Другие аульцы нагонят его, помогут выбраться и потом сами завязнут в топи. А когда балку опояшет мост, чеченцы засмеют глупых комсомольцев.

Сквозь черепицу просочилось к Бате утро. На улице дико взвизгивал караван медленных воловьих арб. По-чеченски страстно перекликались покорные люди. Бата полз с лестницы, и тело его сжимала усохшая в рубцах боль. Он отыскал кусок кукурузной лепешки и пошел в исполком. Встречались сельчане, выезжавшие в поле. Они припечатывали Бату молчаливыми усмешками, точно знали о ночной расправе, и Бата съеживался, глаза его никли к земле, росной и рябой.

Бату знали, как насмешника, и ребята насторожились, когда он появился на исполкомовской площади. Бата не подошел к ним, остановился у плетня и занялся покорной веточкой.

– Блох ищешь? – крикнул Адиль, а Бата вздрогнул и заметнее отвернулся от ребят.

— Не бойся: меня тоже побил отец, когда моя очередь была! -весело прибавил Адиль. – Иди сюда, не стыдись.

Боясь выронить крупные слезы и осрамить себя еще больше, Бата приблизился к ребятам.

Иные из них молчали, точно быки, а Халид переспросил:

– Верно, значит, говорят, что тебя побили?

Бата знал, что хорошо было бы посмеяться вместе с Халидом, но конфузился, отворачивался, а Халид заходил с другого бока и спрашивал опять:

– Верно, значит, говорят, что тебя побили?

Бата хотел поймать взгляд Адиля, но тот точно забыл о нем, и, поругиваясь, смотрел на улицу, из которой должен выйти председатель.

– Верно, значит, говорят, что избили тебя? – торжествующе повторял Халид.

У Мальцега оставалась одна лошадь и две женщины – жена и дочь. Он работал: распряг лошадь и погнал ее от сложенных в башни снопов.

Лошадь была старая. Глаза ее хитрили под пепельными ресницами, а губы расползались в покорную нищенскую улыбку. Когда Мальцег отходил от нее, она поворачивалась к нему жидким хвостом и, выждав, делала быстрый круг – торопилась к снопам с их тугой и хрусткой сладостью.

– Эй, чтоб тебе! – кричал Мальцег и бросал в лошадь рассыпающиеся на лету комья.

Мать и дочь сносили в арбу снопы. Ветер шуршал в снопах, они мягко хрустели, и колючая пыль въедалась в уши, в глаза, забивалась под платье. Зудело тело.

Мальцег не сладил с лошадью и повел ее на речку. Он вернулся, когда женщины наполнили арбу, – видны были одни колеса. Старуха разложила между оглоблями обед – деревянную чашку с зеленоватой сывороткой и ломти чурека. Мальцег передал недоуздок жене, а дочь осталась, чтобы прислуживать отцу.

То был ритуал, освященный веками. Насытившись, Мальцег взял у жены лошадь и тоже отошел, чтобы теперь могли пообедать женщины.

Мальцег, проклиная, вспомнил сына, когда поднял за оглоблю арбу и стал тянуть лошадь в очерченный чересседельником грот. Лошадь упиралась, Мальцег старался пнуть ее носком в отвислое брюхо.

– Но-о, комсомол! – покрикивал Мальцег.

У спуска в овраг Мальцег приказал женщинам сесть на задок арбы, а сам уперся правым плечом в горло лошади. Вдали, над провалом балки, собрались смотреть на работу комсомольцев аульские ребята. Мальцега больно ткнуло в спину толстым концом оглобли. Напрасно он тормозил, выгибая к нему запавший живот, напрасно женщины цеплялись босыми ногами за жесткую колею, – затрусила, раскачивая брюхо, улыбающаяся лошадь, хомут вскочил ей на темя, и Мальцег едва успел отскочить: хрустнули скованные тиной передние ноги лошади – она грузно вошла в тину и плюхнулась в нее вялым животом.

– Ой, янасина-бабасина! Ой, гяур! (тырк.)1(1 не мусульманин, неверный) – стонал Мальцег, и свистел в его руке кнут. Но лошадь не смотрела на него. Она положила длинную драконью голову на влажную поверхность топи и смеялась своим, вероятно, страшным думам. Старуха завопила. Она перебежала топь, склонилась к морде лошади, ласкала ее сухой недвижной ладонью:

– Встань, мое солнышко, встань, подружка моя, – уговаривала старуха, скупые слезы жгли ее щеки. – Как мы без тебя будем? Встань…

Лошадь не могла ответить. Она тоже заплакала и стала похожа на свою хозяйку.

– Ой, янасина-бабасина! Ой, гяур! – стонал Мальцег, и кнут свистел в его руке. – Что ты навалилась на нее?.. Пусти, она встанет. Встань, гяур! – тянул он за вожжи.

Над спуском в балку накапливались арбы. Чужие лошади, напуганные концом подруги, косились вниз. Хозяева, которым арба Мальцега загородила путь, кричали, чтобы он ткнул свою лошадь в брюхо, сильней тянул вожжу, развязал хомут. Мальцег исполнял, а лошадь глубже уходила в топь и судорожно выбрасывала вверх морду: грязная жижица заползала ей в ноздри.

Тогда Мальцег, по стариковски растрясывая белый изодранный бешмет, побежал вдоль балки. На прошлогодней брошенной сельчанами колее, работали комсомольцы. Они стучали непослушными прыгающими топорами, оскорбленно визжала пила.

Мальцег заметил сына и, скатившись с откоса, схватил его за мокрый ворот.

– Ой, ясыр!.. (чечен.)1(1 пленник) У тебя дом гибнет – ты чужими делами занялся! Лошадь сдохла, лошадь, лошадь!..

Бата не успел ответить, старик ожег его ударом кнута.

– Не дерись, Мальцег, – встал перед стариком Адиль. – За это можно под суд попасть.

– Мой сын – не суд рожал, не суд кормил его. Уйди!

– Не дерись, Мальцег!

– Ой, ясыр!.. Ты тоже не в свое дело вмешиваешься, – поднял Мальцег кнут, чтобы ударить Адиля.

С лица смуглого парня сбежала гневная кровь. Он поймал руку Мальцега и шепнул ему в линялые глаза:

– Не дерись!..

Молотилка недвижно отплясывала на краю села торопливый захлебывающийся танец. Белые женщины подавали на площадку снопы, и молотилка по-звериному зевом схватывала их. Покорной струей стекали зерна, пенилась золотая солома.

Механик с помощником – русские, как колдуны, стояли около двигателя, следили за топкой, прислушивались к свисту ремня. На валу, залепленном скользкой соломой, сидели около снопов хозяйки, ждавшие очереди. Они очарованно смотрели на работу молотилки, на женщин, которые, выплывая из бурного потока соломы, отбрасывали ее вилами.

Вот, наконец, беспомощно обвисал ремень, смирялся нетерпеливый двигатель и выпрямлялись мужчины, принимавшие на верх молотилки тугие снопы. Они соскальзывали вниз, и Эльсан – приказчик Юсупа, -опережая их, подбегал к холму зерна. Он ревниво считал мешки и оттаскивал в свою кучу десятую часть – плату за обмолот.

Даже Эльсан развеселился, когда въехала на ток арба Мальцега: старик грустно шагал за арбой, а позади него старуха несла драный потник и траурную сбрую. Схватившись за веревку (вчера Мальцег бил ею сына), арбу тащили комсомольцы.

– Конечно, спасибо, конечно… А что дальше делать, не знаю. Ведь еще раз, еще два раза вы не пойдете со мной?

– Просить надо лошадь у кого-нибудь.

– Кто даст? И сегодня, и завтра, и послезавтра каждому своя лошадь нужна. Если б мне не нужна была моя – разве я сам не убил бы ее.

– Придумай что-нибудь, Мальцег, только без драки.

Комсомольцы ушли, а Мальцег сел на оглоблю, чтобы придумывать. Жена шепотом рассказывала людям о несчастье, которое свалилось на них, о том, как умирая, мучилась плачущая лошадь и как никто из сельчан не хотел убить ее, чтобы не сделаться кровником Мальцегу.

– Правду говорят, что Бата комсомольцем сделался? – перебивали старуху.

– Правда, правда… Две таких беды: мальчик в комсомол поступил и лошадь умерла.

Молотилка плясала недвижный и торопливый танец, и когда обвисал ее ремень, новая смена мужчин влезала на площадку, новая смена женщин бралась за вилы и, выждав, пока разгоралась в топке солома и начинал шевелиться приводной ремень, подавала братьям и мужьям тугие, как рыба, снопы. У людей было как у людей.

Мальцег смотрел на них, на свою старуху, которая, рассказывая, улыбалась, как лошадь, оставленная умирать на дне балки, и злился. Если бы не люди, побил бы жену. Она не сумела сохранить двух старших сыновей (они умерли грудными), а Бата остался единственным.

“Теперь я тоже один, и мне тоже надо или в комсомол поступать, или умереть: куда годится одинокий?” – думал Мальцег, посматривая по сторонам и в улицу, рассекавшую аул. Всплывала в густой пыли лошадиная морда.

– Юсуп, – узнал Мальцег. – Ой, Юсуп, – встретил он хозяина, -у меня лошадь умерла.

– Все умрем, Мальцег, – ответил Юсуп, не слезая с бидарки.

– Вот и хорошо, – ты умрешь, я тоже умру. Дай мне одну из твоих лошадей, Юсуп!

– Правду говорят люди, что твой сын в комсомольцы поступил?

– Конечно, правда. Люди всегда говорят правду.

– Вот и скажи ему, чтобы дал тебе комсомольский билет: на нем, куда хочешь, поедешь.

– Грешно, Юсуп, – ответил Мальцег, – ты же мюрид.

– Я пошутил, старик. Прости, если обидел тебя.

– Теперь меня можно обижать: ни лошади, ни сына – одинокий.

– Кто же, Мальцег, тебе приказывает одиноким быть? Молодые соединяются, старики тоже должны себе защиту искать.

Юсуп, тяжело пригнув рессору, сошел на землю. Он передал вожжи Эльсану и, отмахнувшись от его приказчичьего доклада, под руку повел Мальцега в поле.

– Лошадь… Лошадь я могу дать: это мне одной копейки не будет стоить… Но что от того, что у тебя будет лошадь? Земля с ее благами – тлен. Всякая лошадь, сколько бы их ни было, может умереть.

Юсуп и Мальцег сошли на толоку, ощипанную аульским стадом. Вытоптанная, потрескавшаяся от жары, она сливалась вдали с горами.

– Ас-салам алейкум! – крикнул с дороги.

Мальцег обернулся. На арбе возвращались в аул Мухтар и Махмуд.

– Ва-алейкум салам! – ответил Мальцег и приостановился, хотел им тоже рассказать о своей беде. Но Юсуп потянул старика за рукав.

– Валлаги, – сказал Мухтар, – Юсуп хочет набить его кожу соломой – уговаривает.

– Набьет, если захочет.

– Какая польза от того, – продолжал Юсуп, – что ты одинокий посредине стоишь: ни в комсомол не поступаешь, ни к мюридам.

– Зато – я чеченец.

– Я тоже чеченец. В этом главная беда наша. Мы привыкли жить отдельно друг от друга, и каждый из нас гордится своей фамилией. Скажи, кто из твоих сородичей помог или поможет тебе?.. Раньше, действительно, было такое время, когда надо было за свою фамилию держаться, а теперь – мусульманином надо быть.

– Разве я не мусульманин?.. Разве я не признаю единого бога и пророка, разве не молюсь пять раз в день, разве не держу уразу, (тур.)1(1 пост в месяц рамазана (апреля)), не плачу ушур-закят? Если бы у меня были деньги, разве не совершил бы я хадж?

– Этого мало, этого мало, Мальцег. Чтобы заслужить блаженство, надо всегда, всегда – днем ли, ночью ли, втайне и наяву, ничем на свете не отвлекаясь, служить и молиться своему творцу.

– Когда же я успею?.. Кто работать будет?

– А жену бог для чего дал?

– Жена разве поднимет все?

– В том, чего не поднимет жена, уповай на бога. Сказано в Коране: “Кто уповает на бога, за того бог поручитель”.

– У нас другой бог, Юсуп. Кроме как за сто рублей, не даст мне бог новую лошадь.

– Никто не знает его решений. Может быть… даст, может быть, нет. Вот смотри, – остановился Юсуп и простер руки в направлении горы, – он внушает мне, чтобы я помог тебе.

Рот Мальцега долго оставался полуоткрытым, и, когда сбежали с глаз две скользкие слезы, старик сказал:

– Какой я грешный, какой грешный! Я всегда нехорошо думал о тебе.

Юсуп вернулся к молотилке без Мальцега. Он остановился около Яхи, которая встала перед ним, и спросил:

– О чем скучаешь, девушка?

Она взглянула на Юсупа и, не ответив, опустила глаза. Нежданна была ласка жестокого краснобородого Юсупа – тамады мюридов, таинственного участника шейховских бесед с богом.

– Не скучай, девушка, – еще нежнее сказал Юсуп; в глазах у него закружились искрящиеся пятна и налились кровью тонкие веточки жилок. Яха зарделась и, точно хотела прикрыть румянец, опустила ресницы, а Юсуп крякнул и, круто отвернувшись, пошел к Эльсану.

Молотилка плясала свой недвижный и торопливый танец. Яха всюду видела широкую уверенную спину Юсупа, тяжелую бороду, налитую шею и побледнела, испугавшись своих мыслей. И тотчас улыбнулась им.

Мать стояла с женщинами и вновь рассказывала о беде, пыталась утешиться сочувствием. Ее грустное лицо улыбалось по-лошадиному. Женщины слушали и, жадные до очереди на молотилку, кособочились на Юсупа, перед которым отчитывался Эльсан. Яха жмурилась: солнце сказочно горячо забиралось в зрачки, сказочно явился Яхе Мальцег с белой кобылой в поводу.

– Откуда, дада?

– Не твой брат одолжил… Они только ругаться умеют. Йе, лошадь!.. Довольно плакать. Иди сюда! – крикнул Мальцег старухе.

Жена и дочь выложили снопы на землю. Старуха осталась сторожить, а Мальцег и Яха поехали.

– Смотри не перегружай! – улыбаясь, крикнул Мальцегу Юсуп.

– Валлаги, не буду.

– Не забудь вечером лошадь привести.

Старуха уселась на снопы, изогнувшись, прижав к животу костлявые локти. Она ревниво исподлобья косилась вправо и влево и отвлекалась от грустных мыслей, всерьез боясь, как бы не обокрали ее люди или свирепые сороки.

– Сторожишь? – остановился около нее Юсуп.

Так же, как дочь, встала старуха, опустив глаза, не отвечая.

– Что же делать? Беда без спросу в дом вваливается. Потеряли сына, теперь дочь берегите.

Старая беспомощно взмахнула рукой.

– Все от бога…

– Конечно, конечно, от бога. Твоему хозяину я только что говорил об этом… Дочь берегите: они такие, что ее тоже к себе oepermsr.

– Дочь нам не так жалко было бы. С сыновьями беда: если не бог, то живая смерть отнимает их.

– Богат тот, у кого семь дочерей, а не семь сыновей.

– Это верно для других, не для нас.

– Все-таки за старших дочек вы двух коров имеете… Если сумеете, двух лошадей будете иметь, ситец и все другое, нужное в жизни. Скажешь хозяину, чтобы вечером непременно привел мою лошадь, – закончил Юсуп сердечную беседу.

– Всемогущий отблагодарит тебя.

Скрипнув, дрогнула под Юсупом рессора. Усевшись, он натянул на колени полы черкески и тронул вожжой. Лошадь покорно взяла вправо и вынесла хозяина на дорогу.

Вечером Мальцег пришел к Юсупу. Передавая лошадь работнику, он ласково погладил ее влажную, запотевшую шею и поднес мокрую ладонь к носу – сладостно вдохнул терпкий и кислый запах.

– Юсуп дома?

– Скоро придет.

Мальцег не ушел. Чтобы развлечься зрелищем чужого счастья, он побывал вместе с работниками в конюшне, потрогал насторожившихся мясистых лошадей и повздыхал.

– Я думаю, что им хорошо живется, – сказал Мальцег работнику.

– Еще бы, когда я только и делаю, что подкладываю им.

– Тебе тоже не плохо. Разве не счастье – все время заботиться о своем хозяине?.. Нет у тебя ни дверей своих, ни окон… Живешь себе и получаешь жалованье и хлеб.

– Конечно, мне лучше, чем зятю, живущему у жениной родни, а все-таки…

– Что все-таки?

– Если б заболел Юсуп, я б никому не позволил лечить.

– Почему?

– Сам лечил бы.

– Разве умеешь?

Мальцега удивляла усмешечка работниковых речей, которые опасно было продолжать и интересно слушать. Он, прищурясь, посмотрел на работника, хитро подмигнул своей догадке и спросил:

– Что ты хочешь узнать у меня?

– Ничего… Говорят, что ты с сыном поссорился… Он у тебя в комсомол поступил?

– Ты тоже хочешь посмеяться надо мной?

– Зачем смеяться?.. Смеяться ворон будет. Выпадет для него кусок мяса там, где подерутся два сокола…

Мальцег смутился, почувствовав предостережение. Но от ворот прокричал беспокойный Юсуп:

– Этот старик лошадь не привел еще?

Работник высунул из конюшни голову:

– Привел. Здесь он, здесь… Привел он лошадь!.. Даже выкупал ее…

Работник, улыбаясь, посмотрел на Мальцега и, моргнув, прибавил вполголоса:

– В собственном поту.

– У! Здесь?.. Чего же он прячется?

– Я немного перемучил твою лошадь, Юсуп.

– Напрасно, Мальцег. Если лошадь молчит, не значит, что ее мучить надо… Ну, идем ко мне.

В кунацкой (тюрк.)1(1 комната для гостей) Юсупа по-чеченски были расставлены городские предметы – обеденный стол у стены около зеркала, пружинная кровать и комод. Глаза Мальцега заблестели по-молодому жадно. Когда вышел Юсуп, гость приподнял простыню, под которой висели на вешалке добротные платья юсуповских жен, дочерей, невесток. Мальцег пощупал их гибкую шуршащую ткань и тронул мягкие войлочные ковры…

– Я не жадный, – понял Юсуп, вернувшись, – смотри, любуйся всем, что есть у меня.

Хозяин усадил гостя, уселся сам и протянул скорбно:

– Да! Такие вот кругом дела… Ну, что – сына не видел?

– Нет.

– Что ж теперь будешь делать, Мальцег?

– Что делать?.. Мне тоже спасаться надо как-нибудь.

– Я тебе просто скажу и коротко – один не спасешься.

– Знаю.

– Если знаешь, надо начинать.

– Не умею. Со всех сторон окружен я морем.

Юсупу становилось скучновато. Скрипнув зубами, он задавил зевок, и в глаза его хлынула бурая кровь. Готовый принять любую правду, сидел перед ним Мальцег.

– Как там, около молотилки, все хорошо? Эльсан со всех получает?

– Конечно, не жалеет никого.

– Никто не знает жалости – даже предопределяющий1(1 эпитет бога). Я тоже должен не жалеть, но вот жалею тебя почему-то. Я не из тех, которые в сапогах входят в печку, как товарищи твоего сына… Они не знают того, что ласковым словом можно вести за собой слона. Как ты думаешь, лошадь стоит чего-нибудь?

– В другое время я сказал бы, что жизни стоит.

– А я за лошадь одного фунта твоей пшеницы не хочу. С другого я взял бы за молотьбу и за лошадь – еще десятую. Я жертвую тебе лошадиную долю…

– О Юсуп! – приподнялся Мальцег.

– Сиди, сиди… Я жертвую, чтобы помочь тебе спастись. Завтра же отвези эту долю шейху и проси его, чтобы он согласился быть твоим мюршидом (арабск.)1(1 руководитель в мюридстве).

– О Юсуп, без моей пшеницы много добра у него.

– Правильно. Но он и не знает об этом. Ты подумай, разве шейх был бы шейхом, разве мог бы он сливаться с существом необходимо сущим, если бы мрачная часть его природы отвлекала его? Его счастье и наше спасенье от несчастий в том, чтобы он был в постоянном созерцании необходимо сущего. Что такое шейх, Мальцег?

– Ибрагим-шейх?

– Нет, всякий. Он – человек и нечеловек. Он подобен человеку. Он употребляет в пищу овощи, плоды и животных потому только, что воздержание привело бы к гибели его тело, созданное всемогущим. Верно, что овощи, плоды и животные, как и люди, созданы богом. Но они лишены совершенствования, им непостижима цель. Шейх уподобляется телам небесным, подобно которым освобождается от телесных свойств и делается похожим на необходимо сущего. Он похож на лист бумаги, поднятый ветром над огнем. Жар вздымает его кверху, природа тянет вниз. Горе, если природа окажется сильнее: бумага сгорит. Он сам не может, но мы должны заботиться о сохранении его жизни, об удалении от него невзгод – холода, жары, дождя, опасных людей и животных, чтобы дать ему счастье неподвижного пребывания в его жилище, в молчании, с опущенным взором, отвернувшимся от всего чувственного и телесного. И тогда в нем, как солнце в стакане, отражается необходимо сущий, тогда отражение необходимо сущего озаряет и нас и направляет на дела, которые мы творим в этой жизни. Вот, Мальцег, я дал тебе сегодня лошадь. Разве я по шариату1(1 свод гражданско- религиозных законов, исполнение которых на земле по смерти механически вводит мусульманина в “царство небесное”) сделал это? Конечно нет. -Тарикат1(1 более усложненный, но более “верный” путь в это же царство. Наставником на этом пути является шейх) – выше шариата и делает людей милосердными, прямо идущими к блаженству… В тот день, который будет,1(1 день Страшного суда) в который малик1(1 ангел) будет распределять наказания, шейх будет защищать нас перед принимающим усопших. Тебя тоже спросят, Мальцег: “Кто твой шейх?” @ что ты ответишь? Ты ничего не сможешь сказать, и малик скажет: “Он не имел шейха – его шейхом был дьявол!” Внимающий просьбам после этого не станет слушать тебя, Мальцег. А ведь ты пока еще можешь спасти себя. Если шейх предохраняет от гибели даже растения, если он избавляет от болезней животных, неужели ты думаешь, он пройдет мимо человека?..

Торчали над горами мутно-белые шкуры облаков. Они грозились дождем и перехватывали солнце. Мальцег шел рядом с лошадью. Приглушенные пятнадцатью пудами колеса глухо вздрагивали в глубоких затвердевших колеях.

– На базар собрался? – спрашивали Мальцега, но старик не слышал вопроса – отвечал только на приветствия.

Для дня, который предстоял, он надел заново латанную черкеску и туго затянул живот в пояс с кинжалом… Разоренными птичьими гнездами казались на груди жалобно пустые, примятые карманчики для газырей1(1 деревянные патроны, в которых в старину, когда ружья заряжались с дула, хранился порох).

Свежевыбеленная, громадная – в два этажа – стена шейховского дома возносила к небу даже двор, забрызганный известью, засыпанный песком, камнями и потрескавшимися саманными кирпичами. Старый дом, низкий, с чудовищной чешуей стеклянной галереи на боку, стоял, как засиженная мухами банка. Сейчас двери его были раскрыты настежь. Босые жены шейха позаткнули подолы своих халатов за хучкуры, (тюрк.)1(1 шнуры, на которых держатся шаровары) на которых держались закрученные до колен шальвары, и выносили на двор утварь. Большая часть ее была городская, добротная и приобрела в шейховском употреблении чеченский вид. Тарелка, например, и глубокая фарфоровая чашка дополняли блюдо, а на блюде сиротливо лежала одинокая вилка или нож, замасленные и черные.

Мальцег стоял около своей арбы и жадно считал шейховские сокровища – посуду, венские стулья, платья. Странно было, что чрево невзрачного дома могло вмещать так много. Все восемь жен шейха с дочерьми без устали и по-птичьи заботливо выносили и выносили. Как подбитые вороны, сгорбившись, плелись высохшие старые жены; а младшие, холеные и полногрудые, будили желания. Мальцег стоял около своей арбы, ненужный женам, не замеченный ими, и подумывал, что лучше выехать со двора. Боялся, что получится еще стыднее. Старуха уродливо жутко улыбалась ему, показав одинокий зуб.

– Сюда, сюда подъезжай… Поближе… Ты не стесняйся… Как сказать ему, от кого?.. Ох-ха! Ты не мюрид еще, Мальцег? Юсуп тебе посоветовал? В среду приходи, он примет твой тоба. Нет – туда не заноси, складывай здесь. Придут наши, они сами сложат мешки в кладовой.

Мальцег кряхтел, взваливая мешки на спину и сбрасывая в галерейке. Когда он сложил их, старушка, вспомнив что-то, побежала в комнату и принесла ему стакан.

– Вот тебе… Он пил из него.

А Мальцег не решался принять подарок.

– Возьми, возьми: он пил из этого стакана, – уговаривала старая.

Стакан был мутный, точно заваренный песком, и щедро расцвечен пузырями – обыкновенный, деревенский косой стакан. Мальцег не знал, как уберечь его. Он положил его на стол в кунацкой, перенес потом в свою комнату, а под вечер запер в сундук, вспомнив, что сын назло отцу непременно захочет разбить святыню.

Сегодня сын вернулся домой бледнее лихорадки и, когда мать кормила его у себя в комнате, спросил:

– Правду говорят люди, что отец свез к шейху пшеницу?

– Правду.

– Что это значит?.. Или он хочет стать мюридом?

– Наверное, хочет. Разве он меня спрашивает?..

– Конечно, хочет. Иначе он не повез бы. Раньше он не возил.

– Раньше только мулле возил.

– Хорошо, я поговорю с ним.

– Лучше не начинай.

Бата не послушался матери. Он подошел к старику, когда тот сидел

вечером на каменной ступеньке у дома, на той самой, на которой поджидал сына в пятницу. Бата позвал:

– Отец!

Старик не пошевельнулся, и сын позвал еще раз:

– Отец, правду говорят люди, что ты повез шейху пшеницу?

Старик не хотел отвечать, и сын переспросил его:

– Ты сколько отвез, пятнадцать пудов?.. – Отец молчал. – Ты хочешь принести тоба?.. Они – жулики, отец…

– Не твое дело, – ответил наконец Мальцег. – Не твое дело. Я не позволю, чтобы щенята из сукина брюха учили меня, как жить.

– Они – жулики, отец.

– Нет, не они жулики…

– Если ты дашь тоба, отец, я уйду из дома.

– Уходи. Я считаю и люди считают, что нет у меня сына.

– Охота тебе считаться с глупцами.

– Конечно, они глупцы… Конечно, кто может быть умнее вас, если вы получаете билеты на ум и входите в знакомство с дьяволом. Конечно, чтобы показать свой ум, вы сейчас же начинаете всех называть дураками и ругаться хуже русских приставов. И если ты действительно навсегда хочешь уйти к ним, то спеши. Спеши, или я сам погоню тебя всеми вожжами, какие найду в хозяйстве.

– Валла-ги, я тебе только для первого раза простил. Теперь я не позволю драться и отдам тебя под суд.

– Спеши уйти отсюда и не показывайся на мои глаза ни в этой, ни в той жизни.

– Нет, нам еще придется встретиться.

– Валлаги, если я тебя увижу… – встал Мальцег и, подойдя к сыну вплотную, потряс его за грудки, а сын сжал отцовские запястья, и пальцы старика ослабли и распустились. Он разгневался и бессильно закричал: – Уходи сейчас же!

Он побежал за вожжой в сарай, чтобы бить сына, как в прошлую пятницу. Но Бата не стал ждать – медленно вышел за ворота и, пораздумав, свернул налево. По лаю аульских собак Мальцег определял дорогу сына и радовался, что все равно никто не примет его.

Черное небо насторожилось над верхушками деревьев. Перед дождем сельчане ушли в дома, в окровавленные огнем сараи. Бате казалось, что это ветер проносит по улице встречных. Одни лишь псы были нужны сейчас – ведь ничего не было бы, если бы и они молчали.

Бата хватал ком земли или камень и туго ударял псов в белесые морды, грозные, как маски мертвецов…

– О, янасына!

“Начинаю дело в среду”. В канун Среды Мальцег отдал старухе вшивые сорочку и подштанники и, празднично голый, долго не мог уснуть на колючих войлоках. Граненый стакан, которому ничего не грозило после ухода сына, стоял в изголовье. Мальцег сквозь сон щупал его, а утром проснулся раньше всех. Пожалуй, что он даже не спал, но вздрагивал и стонал, измученный кошмарами, мухами и жарой. Как в рай, вышел Мальцег во двор, влажный после вчерашнего дождя. Заря вставала, густая и низкая, придавленная отяжелевшими в ночи тучами. Прохлада трогала голый живот Мальцега и потную грудь.

Под сараем шевельнулись белые пятна, и Мальцег насторожился.

– Кто это?

– Мы, – откликнулась старуха. – Сегодня обе за водой идем.

– Еще бы! – лишний раз ощутил Мальцег новый день.

Он постоял у ворот, локтями и грудью опершись на дрючья, заменявшие ворота. Сельчане ехали мимо, хмурились на непогоду, которая то ли разойдется, то ли нет, и вползали босыми ступнями в скользкую землю.

– Ас-салам алейкум, Мальцег!

– Ва-алейкум салам!

— Ты жениться хочешь, невесту смотришь?

– А почему?

– Такое красивое место напоказ выставил.

Мальцег не рассердился на шутку – собрал разошедшиеся полы бешмета и, прикрыв пупок, пошел гулять по двору.

Вернулись с водою жена и дочь. Они провели день в заботе о том, чтобы под влажным небом высохло белье.

А вечером Мальцег надолго уединился в будочку, скосившуюся в бурьян черного двора. Он упорно опорожнялся там от телесных свойств, представляющих грязную часть существа, и наполовину сделался достойным принятия тариката, когда смыл их разбивающейся на пальцах струей из кумгана. Потом он приказал принести в комнату таз и сидел в нем на корточках, точно молил о пощаде, жалостно подставлял холодным ударам воды темя, щуплые плечи, жилистую спину, ноги в серой коросте над коленными чашечками. Мыло не пенилось и непослушно скользило в ладони. Мальцег смазывал его скупой слизью грязные луга на теле и порывисто вспахивал их неровными жесткими ногтями.

Выходя из дому, и в дороге, и сидя в коридоре у шейха, Мальцег прислушивался к своему желудку: боялся, как бы не пришлось повторить обряд омовения: во время тоба человек должен быть в совершенной чистоте.

Едва успел Мальцег сбросить перед дверью чувяки – старый мюрид за руку втянул его в комнату шейха, прижал к полу, а сам вышел. Мальцег остался наедине с шейхом.

Жуткий шейх по-мусульмански сидел на тахте. Жестяная лампа горела на дальнем подоконнике, и немощное усохшее тело, завернутое в красную суфу, врастало в кожаные ряды книг, поставленных на полки. Странно жили лицо и руки шейха – по-хищному медленные.

– Присядь.

Мальцег послушался.

– Так… Ты – Мальцег? Ты хочешь дать тоба?.. Почему ты хочешь дать тоба?

– Я заблудился в мире.

– Хорошо, что милостивый и милосердный вспомнился тебе в эту минуту. Он не вспоминается теми, кого сам не хочет приблизить к себе. Ты все обдумал, Мальцег?

Мальцег ничего не обдумывал. Добрый Юсуп выручил Мальцега, одолжил ему лошадь, и старик понял, что можно с кем-то объединиться. Он стар, а те молодые – и слуги дьявола, и грубы, и крикливы, и ничего не имеют. Вот он и пришел к тому, который поможет делом, добрым словом и верою. И Мальцег ответил шейху:

– Устаз, (тюрк.)1(1 учитель) я все обдумал.

– Помни, – поднял шейх сухой крючковатый палец, и мокрый язык его тяжело зашевелился, обсасывая одинокий передний зуб, похожий на пень, – помни, что много берешь на себя, когда приносишь тоба.

Мальцег покорно опустил голову, а шейх стал считать на пальцах.

– Первое – можешь ли стремиться к тому, чтобы освободиться от дурного, предостеречь свое тело от скверны, а сердце – от вражды и ненависти к людям, кто бы они ни были?

Второе – можешь ли обратиться к богу, покаявшись в грехах? Без этого – не будет тебе пути в ту жизнь, а ты должен искать ее и для этого отказаться от всего желаемого, кроме бога, и забыть ту часть, что даже не существуешь, Мальцег… Можешь ли отказаться от богатства, влияния, гордости, жадности, чтобы весь свет был не дороже комариного крыла. Сможешь, Мальцег?

Мальцег молчал.

– Сможешь ли не подчиняться телу, не объедаться, отказаться от роскоши, ограничиваться и поддерживать телесные силы, лишь поскольку нужны они для восхваления создавшего нас?

Мальцег молчал.

– Можешь ли считать себя ниже всякой твари? Можешь ли быть учтивым и почитать меня, как сказано в книге: “Кто не почитает своего учителя, тот подвергается от бога трем несчастиям: язык его не будет свидетельствовать при смерти единство божье, обеднеет и забудет все, что знал”.

Шейх замолчал, а за впавшими губами все продолжал влажно шевелиться красный, как язва, язык. Тряслась желто расцвеченная борода.

Мальцег молчал, и шейх тронул его вздрагивающее колено.

– Молчи, Мальцег, молчи. Обдумай. Много сил надо, чтобы исполнить высокий тарикат: больше, чем для всей жизни. Можешь ли очистить сердце свое от всякого познания и образа предметов? Можешь ли не упрекать шейха, если слова и дела его будут против шариата? Сможешь ли, если не поймешь, сказать про шейха: “Он лучше меня знает?..” Сможешь ли не противиться приказаниям шейха?.. Сказано: “От ослушания шейху приходит несчастье…” Сможешь ли не опровергать шейха, не спрашивать: “почему” и “зачем” – вопрос есть упрек… Сможешь ли, если откроется тебе тайна шейха, не обнаруживать никому, хотя бы тебя живого пилили?.. Если сможешь -воспользуешься сообществом, которое доведет до бога.

Зеленые зрачки шейха, как жабы, сидели на выкатившихся белках, ноздри расширились. Он дышал сильно и широко, и, точно серебряное пламя, вспыхивали космы его усов.

– Тарикат – рабство, Мальцег. Тарикат – самопожертвование и уничтожение себя, то есть любовь. Любовь соединить тебя с шейхом так, что никакое желание, никакая мысль не придут к тебе без воли шейха; тогда втянешь в себя то, что находится в шейхе, богопознание и богосозерцание, и они укрепятся в тебе, и сам будешь созерцать бога без посредничества шейха, как совершенный.

Шейх закончил речь, увязая языком в густой слюне. Расклеился его старый остов; он сгорбился, оперся на сухие и цепкие пятерни.

– Все могу, о мюршид! – ответил Мальцег и заплакал слезами, которые уже три дня просились наружу. – Я смог бы еще больше, если бы у меня была лошадь.

– Все будет: и лошадь будет, и сын вернется.

– И сын?

– Валла-ги, билла-ги, талла-ги! – Рука шейха осторожно, как мышь на свет, подползла к руке Мальцега и схватила ее. – Принимаю твой тоба перед всемогущим, милостивым и милосердным до дня, который будет, в который мертвые воскреснут, угасшие возжгутся, и после этого дня. Омен… Вспоминай бога. Называй имя его до утренней зари пятьсот раз, пятьсот раз произноси таглил, (арабск.)1(1 сокращенное: “Аллах акбар”, что означает – “Аллах велик”) пятьсот раз проси простить тебя и пятьсот раз проси за господина нашего Мухаммеда и всех потомков его! После утренней зари тоже. По четвергам и понедельникам молись усиленней, по пятницам тоже. Тамадан придет к тебе.

В эту ночь Мальцег вскочил на крик первых петухов. Он глотнул из стакана теплой воды, пропахшей керосином, и снял с гвоздя четки, но ничего не делал с ними.

Люди говорили, что живет Бата у Адиля и собирается уезжать в город. Неужели совсем ушел сын и никогда не вернется?.. Почему сыновья идут против отцов?

– Остог фирулла! (арабск.)1(1 господи, помилуй!) – вздохнул Мальцег.

Думы сцепились, как крючки бровей над переносицей, и Мальцег не мог разжать их. Сонное урчание пса во дворе по привычке насторожило хозяина. Он прислушался и, успокоившись, стал быстро перебирать шершавые зерна четок: “Алла, алла, алла!” Непривычные пальцы спотыкались, стук четок не совпадал с названием бога, вспыхивали глаза Баты. Мальцег замолчал и погасил лампу. Тогда исчезало представление о предметах, и застучали четки: аллах пятьсот раз, таглил пятьсот раз… Горло усохло, глаза застилало сверкание множества точек, которые сплетались в огненный панцирь бога. Обессиленный, упал Мальцег на колючий войлок, а утром высоко стояло промытое дождями солнце.

Под сараем разговаривал с мальцеговской старухой кривоусый Шам. Этот Шам был из одного с Мальцегом тайпа (чеченск.)1(1 род) и славился мрачной жизнью, отгороженной тайными убийствами одиночных казаков и даже казачек. Шам, как мог, приветливо улыбнулся Мальцегу и пошел к нему.

– Ас-салам алейкум, о Мальцег, брат мой.

– Алейкум салам, – ответил Мальцег, радуясь приветливости Шама.

– О Мальцег, ты теперь брат наш – мюрид, и шейх поручил мне быть твоим старшим – тамаданом. Бог вразумил меня, чтобы мой круг собрался сегодня у тебя.

– Я, конечно, ничего не имею, если такой порядок.

– Порядок, завещанный учителями шейхов. Надо барана зарезать.

– Барана? Барана у меня нет. Я даже не помню, когда я в последний раз ел барана: давно это было.

– Конечно, ты мюридом тоже давно не был – с самого рождения. Достать надо, Мальцег, иначе стыдно перед людьми.

– Хорошо говорить, когда все есть. Конечно, я мюрид – я должен. Франт не мерзнет, а только дрожит. Но где барана взять?.. Кто даст барана?

– Я дам. Заплатишь, когда пшеницу продашь.

– Ох, моя пшеница, ей надо в году два раза родиться.

– И тогда не хватило бы, – засмеялся Шам.

Весь день хлопотала по дому Яха, туго обвязав волосы, заткнув в шаровары полы халата. Она вынесла из кунацкой все лишнее: стол, табуретки, одинокое свое сатиновое платье, висевшее на стене, и деревянную кровать, пузатую подушками, одеялами и тюфяками. Кунацкая оголилась, как мечеть. Тогда девушка устлала ее пол истангами (чечен.)1(1 окрашенный войлок, ковер) и паласами.

Мутное, как болезнь, око солнца припало к Сиюра-Корту,1(1 гора близ гор. Грозного) когда начали собираться гости. Они приходили в одиночку, здоровались с Мальцегом и, усаживаясь по краю балкона, омывались, прежде чем входить в кунацкую. Последним пришел Шам. Сегодня торчала на голове его парчовая феска.

Как и все, он разулся на циновке у входа в кунацкую и произнес посвящение.1(1 посвящение себя молитве)

– Я намерен омыться мало для меркиж-ламаза,1(1 малое омовение в отличие от “великого” совершается перед обычной молитвой; “меркиж-намаз” – “ужинная” молитва; слово “намаз” чеченцы выговаривают как “ламаз”) чтобы приблизиться к богу всевышнему… Во имя бога славного… Хвала богу за веру ислама.

Шам оказался благочестивее всех. Простые мюриды повторяли, омываясь, одну заученную по-арабски формулу: “Исповедую единого бога, которому нет равного; исповедую, что Мухаммед – раб и посланник его”. Шам знал много молитв, для каждой части тела особую, и мюриды молча благоговели вокруг него. Вот он налил воды в правую ладонь и сказал, прежде чем выбрать ее в рот:

О, аллах! Помоги мне в чтении Корана, в назывании тебя, в благодарении тебе, в славном служении тебе.

Вот трижды ополоснул Шам ноздри.

– О, аллах! Овей меня ароматами рая и избавь от зловоний огня.

– О, алхамдулла! (арабск.)1(1 слава богу) – вздохнул старый мюрид.

– Убели мое лицо в тот день, когда лица явятся белыми, и не очерни, когда они будут черны, – продолжал Шам, проведя мокрыми ладонями по лицу сверху вниз. – Осени меня тенью твоего престола в тот день, когда нигде не будет тени.

Мальцеговские псы, остановившись поодаль, смотрели на Шама и вздрагивали, когда вода ударялась о землю, и бежали от лужи пыльные шарики.

– О, аллах! Присоедини меня к тем, кто внимает слову твоему, освободи меня от ошейников, сделанных из пламени.

Псы отпрянули и заскулили, когда Шам уселся и попросил, омывая ноги:

– О, аллах! Утверди мои стопы на мосту Сырат (арабск.)1(1 мост в рай) в тот день, когда они будут колебаться… Прости мои грехи, награди усердие мое, дай мне пользу.

Мюриды расступились перед Шамом и пропустили его в кунацкую. Он прождал, пока сошли с запада последние краски и побелел небосклон, отыскал по компасу кыблу (арабск.)1(1 направление в Мекку, священный город мусульман, родину пророка Мухаммеда) и приготовился. Дробно зажужжала бьющаяся о стекло муха.

Мальцег досадно покосился на нее, нарушившую тишину, но молодой мюрид, стоявший слева от Шама, запел икамат, то есть повторил азан, каким муэдзины с минаретов призывают людей к молитве.

– Что угодно богу, то будет… Что не угодно богу, то не будет! – мысленно прибавили от себя мюриды.

– Молитва уже началась, молитва уже началась! – продолжал молодой мюрид.

Шам был имамом (арабск.)1(1 здесь: ведущий молитву) моления. Вслед за ним мюриды приставляли к ушам растопыренные кисти рук и произносили молитвы тайные – тайно, а явные – вслух; вслед за ним кланялись они в пояс, в землю, садились, выпрямлялись.

Жужжала муха, и во имя бога милостивого и милосердного пропел Шам магическую фатигу.

Через соседские сады Бата пробрался к дому, и родные псы подбежали к нему с лаской. Бата, не глядя, погладил холодные в кончиках морды и робко высунулся во двор посмотреть в сарай, в котором сальная плошка тускло светила Яхе и матери.

Лампа горела в кунацкой, выбрасывала в окно куски человеческих теней. К ногам Баты ложилась громадная черная печать головы с диковинными цветами приложенных к ней растопыренных пальцев.

– Алхамдулла… Субхон улла… (арабск.)1(1 О, спаси нас, боже) Аллах акбар, аллах акбар… – монотонно доносилось из комнаты.

Вот Шам опять возгласил фатигу, и стройный ряд мюридов разбился. Молитва кончилась. Комната точно опустела; обнажились волнистые, рябые из-за неровности штукатурки стены: люди отдыхали на полу, зажав головы в костлявые рогатки колен.

Мальцег хотел подражать гостям и зажмурил глаза, готовясь к чуду, которое будет. Но опять, точно желанием дьявола, вполз под старческие веки горячий образ сына. Старик застонал и поднял голову. Его отчаянные умоляющие глаза уперлись в Шама. И Шам сказал, ни к кому не обращаясь:

– Пророк, да будет благословенно имя его, ради нас допустил, чтобы сгорели в адском огне родители его. Рассказывают, что пророк просил у бога простить их, умерших в идолопоклонстве. Тогда принимающий усопших сказал ему: “Я сделаю так, как ты захочешь, -прощу грехи или родителям твоим, или уммету, народу, принявшему ислам”. Пророк поступил согласно правилам заступничества своего и осудил на огонь родителей.

– Да ведь это родители, – попробовал возразить Мальцег.

А Шам сказал, не отвечая:

– Бог предоставляет каждому идти по пути его и не заботиться о тех, кто сошел с пути праведного…

– О, алхамдулла! – простонали мюриды, а Мальцег опять сунул голову в колена. Шам не дал ему скатиться в бездну сомнения. Он плавно поднялся и сказал бисмиллях. И Бата увидел из своего прикрытия разрезанные черными ремешками поясов спины и переплетшиеся локти людей. Голос Шама уверенно затянул плясовую фразу зикра: (арабск.)1(1 песня, восхваляющая бога; моление) “Ла илла-га иль-алла” – и мюриды подхватили ее. Как зубцы громадного колеса, они, колеблясь, пошли в одну сторону и ритмично покачивались, подчиняясь напеву.

– Ла-илла-га иль-алла! Ла илла-га иль-алла! Ла илла-га иль-алла!

Большая Медведица встала прямо над холодным краем неба, и задремали в сарае сестра и мать Баты, а мюриды пели и кружились. Бата больно вцепился в дерево, чтобы не побежать по двору, чтобы не перескочить через каменную ступень на балкон и в комнату, так обидно отгородившуюся от него, изгнавшую его.

– Два позора будет! Два позора будет! – стыдился Бата уступить в споре даже отцу и отказаться от слова, данного комсомольцам и известного всему селу.

Кружение оборвалось: кубовый мулла прокричал азан к последней перед сном молитве. Опять к ногам Баты легла тень взлохмаченной папахою головы. Кто-то раскрыл окно, хлопнула дверь. В сарае вздрогнули старуха и Яха. Бата перескочил через плетень и побежал к Адилю.

Как и тогда, когда он уходил из дому, на пути его лаяли собаки.

Около ворот сидели на камнях Адиль и Халид.

– Ой, Бата, откуда ты?

– Из дому.

– Помирился? – спросил Халид. Чувствовалось, как обнажились в улыбке его неровно поставленные крупные зубы.

– Адиль!.. О, Адиль! Если бы ты знал, какие я сейчас дела видел, – не ответил Бата Халиду, – у моего отца зикр был.

– Ты тоже танцевал? – опять с усмешкой спросил Халид.

– Что делать, Адиль?

– Борись, а мы тебе поможем, – посоветовал Халид.

– Что ты смеешься все время, переводчиков сын?

– Сына муллы узнаешь по тому, что он читает книги, а переводчика – что никогда его не поймешь, – проговорил Адиль и сказал Бате: – Жди.

– Какие ж мы комсомольцы, Адиль, если ждать? Бороться надо.

– Я же говорю: ты борись, а мы тебе поможем. Начинай борьбу с отца, – подхватил Халид, опять то ли всерьез, то ли в шутку.

– Тебе – со своего отца начать.

– Мой отец – советский работник, а не мюрид.

– А при царе царским был переводчиком. Валлаги, Халид, если бы ты в комсомоле не был, сейчас же сто-двести наших аульских ребят комсомольцами стали бы.

– Вот какая мне большая цена, — отшутился Халид.

— Ой, янасина-бабасина! – выругал Адиль неизвестно кого.

В темноте Бата попытался вглядеться в лица товарищей. Как утром, когда Бата в первый раз встретился с ними, удивительно и странно было то, что все они (и Халид, и Адиль вот) такие разные, хоть одинаковые у всех комсомольские билеты.

– Ты кого ругаешь? – спросил он Адиля.

– Так, вообще, чтобы крепче было, – объяснил Адиль и сказал: -Теперь отцов нету, какой тебе Мальцег отец, когда он твою кровь пролил? Нам у них надо учиться: сочинили они о пророке, что своих родителей присудил он вечному огню ради спасения народа…

– Там рассказывали об этом… Шам рассказывал.

– Теперь каждый сам для себя пророк, – попробовал сказать Халид серьезно, – а дорог всего две. Или к нам, или в мечеть. Выбирай и не жалуйся.

– Есть такие, которые по пятницам приходят из мечети к нам.

– Это Бата!.. – в голос засмеялся Халид, тыча противным пальцем в грудь Баты.

– Бата что? Бата один раз пришел и пришел… Я говорю о тех, которые в каждую пятницу…

Халид ответил не сразу. Средним пальцем правой руки он с затылка столкнул серую папаху на брови и, сплюнув, оправдался:

– Должны мы добиваться, чтобы народ уважал и слушался нас, или нет? Что поделаешь, если такой темный и невежественный у нас народ, что не уважает тех, которые в мечеть не ходят.

Он встал и простился. Адиль подождал, пока Халид растворился во мраке, и сказал Бате:

– Не верю я этому человеку: он сын Пэти-толмача, и вся Чечня знает, что его отец паршивою кахпа (арабск.)1(1 развратная, продажная женщина (брань)) был, взяточником. Пэти своего сына нам дарит…

– Кто сделал подарок, тот и отнимет его.

– Вот, вот…

– Ты правильно сказал, что из-за него многие не идут к нам… – сказал Бата.

– А исключать нельзя: у него тайп сильный, а мы слабы… Ну, ничего, приспеет его время… Что у тебя дома сегодня?..

– Ой, Адиль, что они сегодня с моим отцом делают.

– Шкуру сдерут с него. Напрасно ты ушел из дому: лучше было остаться.

– Ты не бойся за то, что заживусь у тебя, – дрогнул Бата. – Я скоро в город уеду.

– Не о том я, если б ты остался – сильнее был бы. Видел, какой ласковый был с ним Юсуп. А мы еще не умеем так – ругаемся все время. Силы нет. Если б у нас столько рабочих было, сколько в России.

За плетнем рявкнул пес, товарищи вздрогнули.

– Кто там?

Плетень хрустнул. Кто-то легко перепрыгнул через него. Сверкнуло серебристое пятно папахи.

– Халид, это ты?

Никто не ответил. Адиль обернулся к Бате.

– Видишь, какие дела делаются? А завтра встретимся, я ему и пары слов не посмею сказать об этом.

– Трусишь?

– Да. Но не за себя трушу… Откуда тебе мысль пришла, что нам тяжело тебя кормить? – потащил Адиль Бату во двор.

На балконе ждали их две постели, разостланные на циновках.

– А ты еще говоришь! – засмеялся Адиль.

Бата долго не мог уснуть и не давал спать Адилю.

Мюриды доели барана. С порога кунацкой Яха передала младшему мюриду чашку с водой. Мюрид дождался, пока Шам кончит есть, и дал чашку ему.

– Подожди, тамадан, – вспомнил Мальцег и крикнул Яхе, чтобы она принесла стакан. – Его подарок, – сказал он, бережно поставив стакан на ладонь.

– Ты, Мальцег, счастливый человек, – сказал Шам, – он отметил тебя, когда ты не был еще мюридом.

На бледные от усталости лица мюридов легли жалкие улыбки, изображавшие радость. Стакан бережно передали Шаму. Держа его двумя пальцами за край, Шам зачерпнул воды.

– Алхамдулла! – глотнул он и тылом ладони снял оставшиеся на усах капли. – Воистину наш наставник источает свет познания. Кто помнит, что он говорил весной?..

В двери стерегла беседу прохладная ночь. Мюриды поочередно выходили, брали кумган и, оправляясь в бурьяне за домом, оглядывали звездное небо. Вернувшись, они бесшумно усаживались на пол и слушали рассказы Шама о благочестии и доброте шейха.

– Они говорят, что он дармоед, что от него никакой пользы бедным людям…

– Если бы бог не избрал его, были бы ему известны тайны познания?.. Хвала и слава тому, правдивому в словах и благословенному лицом,1(1 эпитет пророка Мухаммеда) который научил нас в зикре приближаться к богу. Он, да будет над ним мир, и сам в течение года проводил ночи в молитве. Ноги отекли у него и его последователей, и близкие говорили ему: “Зачем ты себя обеспокоиваешь, ведь бог простил тебе прежние и будущие грехи?” Он отвечал: “Ужели я не должен быть благодарным рабом, подобно Давиду?..”

Шам замолчал и взглянул на Яху, которая, забывшись, слушала, прислонившись к косяку. Взгляды встретились. Опять показалось, что глаза Шама запутались в ее ресницах. Она сжала веки и, повернувшись, ушла. Шам перевел взгляд на Мальцега, растроганного бараниной и рассказом: румянец прильнул к его лицу. Тогда Шам встал, закрыл окно и дверь и запел вполголоса:

Слушайте, слушайте, младшие братья,

О новых делах разговор…

Мюриды, точно скрываясь, приложили ладони к ушам и подхватили:

Пришли времена, кружась и ворочаясь.

Стоят над нами власти безбожные,

Считают безбожников праведными…

Пришли времена безверия…

Взлетев, оборвались последние звуки песни.

Шатаясь, как пьяные, уходили утром гости. Положенный набок шейховский стакан блестел жемчужинами пузырьков посреди осиротевшей комнаты.

В новую пятницу Мальцег после джума-намаза остался с мюридами в мечети, чтобы сверх меры славословить бога и шейха пением назмов. (арабск.)1(1 религиозные песнопения)

Площадь была пуста, когда Мальцег с мюридами выходил из мечети. Не приехал агитатор из города, и не было комсомольцев около исполкома. В тени своей заколоченной лавки сидел Исрапил, сторожа остатки распроданного барана. За крышами и тополями сверкал пречистый дом шейха.

По-праздничному хотелось отдыха и сытости, и праздничная сытость мерцала Мальцегу: вчера и сегодня доедались дома упругие бараньи потроха.

Мальцег брел поодаль от Юсупа, чтобы дождаться, когда спутники отойдут от него. С Юсупом были Курбан и Шам, медленные и степенные, как кадии. (арабск.)1(1 шариатские судьи) В беседе они часто называли имя Мальцега, и Мальцег стеснялся, не подходил к ним и старательно отставал.

“Если Юсуп даст лошадь – все будет наполовину хорошо. Много ли надо бедному человеку: сыт – значит богат”.

Шейх сказал Мальцегу, что будет у него лошадь. Может быть, после поездки в город будет, и тогда что еще ему надо?

Мальцег шел не посреди улицы и не выпячивая живот, но жался ближе к плетням и черкеской цеплялся за сучки. Холодные когти веток поскребывали тело ото лба до пяток. И еще что-то было нужно Мальцегу.

“Бата, Бата нужен… О, божьи враги, разве я богатый человек, что вы отняли у меня сына?”

Юсуп остановился у своих ворот, и Мальцег остановился, прижавшись к плетню. Видно было, как Юсуп, вытягивая правую руку, звал к себе гостей, как отказывались они от приглашения, как согласились: один за другим пробрались в калитку вслед за хозяином.

“Городской базар бывает по субботам”, – понурясь, повернул Мальцег к дому.

Он еще раз пришел к Юсупу вечером, когда тот в чесучовом бешмете сидел на ступеньках балкона. Как искалеченными гробами, был установлен двор Юсупа покосившимися сапетками с прошлогодней кукурузой. В руках Юсупа щелкали четки.

– Ас-салам алейкум, о, Юсуп!

– Алейкум салам, о, Мальцег… Садись… Хорошо, что пришел ты. Мы много говорили сегодня о тебе. Что же, доволен ты, что стал мюридом?.. Я от Шама узнал, что шейх отметил тебя: подарил стакан.

– Валлаги, подарил, Юсуп.

– Это большой знак. Не всякий получает его даже за годы. О, алхамдулла, – скучно зевнул Юсуп, не задерживая щелканья четок, и неожиданно спросил: – Доволен ли ты домом, какой мы выстроили шейху?.. Смотри, для этого дома ты ничего не сделал.

– Приехал слепой на хромом: у меня у самого ни дверей, ни окон.

– Все будет у тебя, Мальцег, одним днем не насытишься.

Повздыхали, и Мальцег сказал:

– Юсуп, я сегодня думал, какие жестокие люди эти божьи враги: единственного сына у меня отняли.

– Ничего: жеребенок, как бы ни бился, из косяка не вырвется. Придет. Ты был один, был голоден – вот и ушел сын от тебя. Теперь ты с нами – мы не дадим тебе погибнуть… Знаешь, Мальцег, ты даже можешь стать большим человеком.

– Мне бы только одну лошадь!..

– Лошади будут, коровы будут… Воистину недаром ты думаешь о сыне: тебе одному не управиться… Пока работника наймешь.

– Да нет, не надо. Мне бы только одну лошадь на один день.

Юсуп догадался и спросил:

– На что тебе лошадь? Ты уже все свез к себе?..

– Пришла пора, что вывозить можно: базарный день завтра.

– Дело хорошее, очень хорошее…

Мальцег не знал, как понять угрозу, прозвучавшую в одобрении Юсупа.

– Конечно, хорошее дело, – не удержался от жалобы Юсуп. -Удивительный наш народ: царь был – русские купцы с нас кожу драли, теперь автономию получили, сами собой управляем – и все-таки опять к ним ездим… Дальше своего носа не видим и опять ничего не имеем… Забыли, что “счастье в палец лучше, чем желаний гора”.

Юсуп сказал это так горько, что Мальцегу стало стыдно ехать в город и захотелось оправдаться:

– Если бы мне лошадь не была нужна, разве я собрался бы.

– Лошадь!.. Я же сказал: будет у тебя лошадь. Знаешь ведь: семь сыновей – разорение, семь дочек – богатство. Дочь свою не выдаешь?

У Мальцега задрожала челюсть. Когда успокоился, сказал, по обыкновению всех отцов и матерей:

– Молодая. Не время еще думать о муже.

– Пророк – да будет он приветствуем всегда – женился на Хадидже, когда ему было двадцать пять лет. Ему было пятьдесят лет, когда она умерла. Правдивая и преданная пророку Айша рассказала: “Когда мы пришли в Медину, мы остановились у Гарита. Я была больна лихорадкой и лишилась волос. Однажды, когда я лежала в постели и некоторые подруги находились при мне, подошла ко мне моя мать и велела встать. Я шла за нею до дверей комнаты, не зная, чего она хочет от меня. Потом она взяла немного воды и вымыла мне лицо и голову, и ввели меня в комнату, в которой было много женщин. Они приветствовали меня миром и благословением, и принарядили меня, и показали посланнику божьему. Я была тогда девяти лет”. Видишь, Мальцег, девяти лет она уже сделалась женой пророка – дочь дяди его Абу-Бакра, который был потом калифом, да будет прославлена его правдивость.

– О, алхамдулла!..

– А твоей Яхе уже пятнадцать.

– Даже восемнадцать будет.

– Вот видишь… Теперь автономия – мы сами себе хозяева. Уже девять лет назад она могла бы стать женой, и ты получил бы за нее калым. Смотри, что было бы, если бы бог дал тебе в калым хотя бы одну овцу. Считай, что каждая овца даст в год четыре овцы… Эти четыре дали бы тебе в следующем году…

– У меня не такой бог, как у тебя, Юсуп.

– Конечно, без труда не даст. А я, думаешь, не тружусь, не молюсь, не думаю? Думаешь, что ночи я сплю? Сам знаешь, какие времена: ярмо с нас сняли, а палку от него между ног без мыла засовывают. Одним словом, прыгай, как умеешь.

– Валла-ги, Юсуп, нам лучше: у нас брать нечего.

– Начинают с нас, кончат вами. А сына разве не отняли у тебя?.. Будешь долго над дочерней судьбой раздумывать – и дочь отнимут. Или она сама от тебя сбежит.

– Что ты говоришь, Юсуп!

– Никакого вранья не говорю… Ты еще радоваться можешь, что не первый таким отцом будешь.

– Остог фирулла! – вздохнул Мальцег.

– Ты подумай над всем тем, что я сказал тебе, и насчет города подумай и насчет дочки. Будь рассудительным, Мальцег, и большое счастье придет к тебе. Ты сам о таком счастье мечтать не мог, какое тебе судьба готовит…

Но сколько ни наобещал Юсуп, Мальцег возвращался домой смутный: “Лучше бы он мне на завтра лошадь дал”.

Дома не случилось ничего нового. Бата не пришел. Мать и дочь беседовали под сараем с соседкой, которая поднялась, когда пришел Мальцег.

Мальцег теперь ложился рано, чтобы вставать ночью для молитв, наложенных шейхом. Он не остановился около женщин и сам отыскал и наполнил водою кумган. Молитвы пхюра-ламаза, (арабск.)1(1 ночная молитва) взорванные беседой с Юсупом, беспомощно выпадали из уст.

Сваты явились в Понедельник, за час до того, как идти Мальцегу на ночной зикр к Мамаю.

Пришли сами – Юсуп и Шам. Мальцег отлеживался перед бессонной ночью и не слышал, когда залаял пес. Бледная Яха разбудила отца. Он зазвал гостей в кунацкую, а Яха заметалась по двору, точно искала, где же утихнет громко вдруг застучавшее сердце.

У молотилки на нее ласково смотрел Юсуп, в четверг, во время зикра, – Шам, и страшно было подумать, что один из них может стать ее суженым. Но они пришли сами.

Кто же будет мужем Яхи?

Она спряталась в кладовую, пахнущую крысами и свежей мукой. Там было душно, сердце цепко хваталось за горло. Яха побежала за угол дома – подслушивала гостей у окна. Но в кунацкой говорили тихо. Яха ничего не поняла.

Если не Юсуп и не Шам, она хотела услышать хоть одно имя из сверкающих в ауле молодостью и богатством. Она вспоминала их, подсказывала гостям сквозь стену… Крадучись, подползла со двора старуха, устыдилась дочки и шмыгнула в поросль второго двора.

Кто будет мужем Яхи?

Старуха радовалась: как в могилу, проводила она двух первых дочек в горы, кажется, что Яха будет счастливее, кажется, что ей назначено остаться на плоскости, в ауле, в котором родилась. Старуха терялась в бурьяне и по- мышиному улыбалась мечтам.

Сберегая аппетит для баранины, которая – все знали – варилась у Мамая, гости отказались от угощения, на котором настаивал Мальцег, и предложили ему одеться и выйти с ними. Он послушно застегнул пуговицы на воротнике и подтянул ремень. Он был готов. Взял в руки палку и по-хозяйски любезно пошел позади гостей, забежав вперед всего один раз: когда понадобилось сбросить у ворот дрючья. Старуха догнала его и заделала поваленные дрючья в гнезде, но не успела спросить мужа, для чего приходили гости.

В сарае старуха пришла к Яхе и в голос заплакала. Яха вторила матери. Чьей бы женой ни стала она, жизнь будет безысходно горькая, обильная обидами.

Мальцег вернулся на заре, пьяный от молитв, кружения и криков. Кажется, что опять достиг он слияния с богом: глаза застлала пламенная пелена, в уши туго набился шум.

Жена выходила гнать на пастьбу коров, задержалась с соседками и не встретилась с мужем. В шапке, не раздеваясь, свалился он спать в сумеречно забранной ставнями комнате.

Вернувшись, старуха по заведенному стала колоть дрова, растапливать печь. Она часто оглядывалась на ворота. Дымилась за ними пыль, ржал на улице струсивший жеребенок, скрипели медленные арбы. Мальцег не шел.

Стыдясь, отворачиваясь от матери, Яха взяла кудал (чеченск.)1(1 медный кувшин для хранения и носки воды) идти по воду.

Мальцега все еще не было, а молоко согрелось, и старая недоумевала: не решалась позавтракать сама, не накормив сначала мужа.

Насторожились и побежали к воротам псы. Старуха обернулась и встала: пришла гостья, тоже старая, тоже унылая, Зейбулла. Точно на подносе, несла она сжатые морщинистые губы.

– Здравствуй, старая!

– Здравствуй, старая!

Гостья помолчала и вдруг залопотала нетерпеливо:

– Ой, милая, как я за тебя рада, такое к тебе счастье подошло. Вот и бог приметил вас, когда Мальцег принес шейху тоба. А то жили вы без бога и без людей.

– О чем ты говоришь, Зейбулла?

– Сама не знаю – ты лучше знаешь.

Хозяйка стыдилась сознаться, что со вчерашнего вечера муж не рассказал ей, для чего приходили Юсуп и Шам. Она промолчала – не стала разубеждать. А гостья взрывалась.

– Много страдал, много терпел Мальцег, молча терпел, и вот бог отметил его. Недаром говорится: на дне терпенья – золото… Не дождались две твои старшие дочки – поторопились замуж выйти. Ну, и не получилось ничего: плачут от дыма в горах. Ты подумай, милая, что было бы, если б дождалась старшая сегодняшнего дня. Все равно – из вашего дома взяли бы девушку… старшую взяли бы… А после старшей и вторую, и третью лучшие женихи взяли бы… Дом новый отстроили бы, и конюшня у вас была бы, и лошади в конюшне, и коровы. Без работника никак не обошлись бы. Взяли бы какую-нибудь мужичку или казачку, вот и Бата не ушел бы из дому… Знаем мы, почему они в комсомол да в партию идут: легких девок хотят…

– Что ты говоришь, Зейбулла?.. Мой Бата никогда на барышень не заглядывался.

– Потому и не заглядывался, что очень хотел их. Бедная ты, ничего не знаешь.

Прямая, не сгибающаяся даже под тяжестью кувшина, остановилась в отдалении Яха.

– Ничего: зато теперь какой советник у вас будет, а!.. Ведь не допустит он, чтобы вы униженными оставались. Последнему, самому жалкому своему мюриду помогает он – вам еще скорее поможет.

Кудал качнулся на плече Яхи. Она тяжело шагнула к дому, но не могла оставаться в комнате – вышла к старухам, и гостья увидела ее.

– Ай, милая, ай, благословенная наша! Какое же счастье подошло к тебе: из городских тарелок серебряными ложками, вилками будешь есть, в шелку будешь ходить, в башмачках и калошах… На зиму шерстяное платье сошьешь себе, шаль купишь… Думала ли, что неголоштанный засватает тебя?.. Не боялась ли, что закоптится твоя красота в горском дыму, что загрубеют руки в кизяке? Теперь и красота сохранится, и руки мягкие будут, как козий пух, и тело сытое, и душа спокойная… Люди будут завидовать, уважать. Тебя будут искать, просить… А ты, добрая, будешь слушать просьбы, помогать… Чтобы помогать нам, избирает бог шейха из всех людей…

Вечером вернулся откуда-то Адиль. Он задержался около сестры и матери и шепотом рассказал им что-то, и все они посмотрели на Бату, и Бата опять устыдился, что ходил до комсомола в мечеть, что посмеивался тогда над Адилем и всем комсомолом, ругал их.

Бата удрал за ворота и задумался, сев на камень: поспело время уходить от Адиля. Ни к отцу нельзя, ни в город. Если к отцу вернуться, люди будут смеяться над ним и над комсомолом, который тогда разозлится еще больше. В город поехать – но кому Бата нужен в городе, в котором каждый сам себе обед покупает?..

Чтобы, как всегда, взлелеять вечерком злобу, пришел Халид. Он не стал заходить во двор – уселся рядом с Батой.

– Чего смеешься? – спросил Бата, исподлобья увидев крепкие неровные зубы Халида, опять обнаженные улыбкой.

– Я всегда смеюсь, когда мне весело или другим людям радостно. С тобою радуюсь.

– Что ж делать – радуйся.

Вышел со двора Адиль. Он почувствовал, о чем хочет рассказать Халид, и спросил:

– Ты, конечно, веселый сегодня?

– Конечно, веселый, может, и на меня упадет через товарища кусочек от святости шейха.

– Лучше тебе самому пойти за нею.

– Что-то случилось, Адиль? – поднял Бата захолодевшее лицо.

– Нет, ничего не случилось.

– Очень приятное случилось: твою сестру под шейха подкладывают, – засмеялся Халид.

– Ты врешь.

– Если мне не веришь, спроси Адиля.

Бата не спросил, потому что Адиль сказал Халиду:

– Кто просил тебя говорить ему об этом?.. Кто просил тебя приходить сюда?..

– Если ты не чеченец, я не буду приходить к тебе.

– Я не только чеченец, я комсомолец еще.

– Не чеченец и не комсомолец ты: от гостеприимства и товарищества отказываешься.

Бата не слушал спора – вскочил и побежал по улице, проваливаясь в бездонные во мраке колдобины, цепляясь за кочки.

– Бата, ой, Бата, остановись! – прокричал ему Адиль и выругался, обернувшись к Халиду: – Зачем сказал?

– Разве мы для того комсомольцами сделались, чтобы друг другу правды не говорить?

– Твоя правда всегда воняет…

Бата прождал у ворот, пока погас свет у отца. Тогда только он вошел во двор, погладил прильнувших к нему псов и попробовал дверь в комнату матери и сестры, не открыта ли?

Дверь была заперта, и Бата поспешил на улицу, а псы заигрывали с ним, прыгали на него, сипели.

– Я знал, что ты сюда пошел, – встретил Бату Адиль. -Напрасно. Завтра утром встретишь сестру и спросишь, по воле она идет к шейху или нет. Если по воле – делать нечего.

– Как делать нечего? Я шейха убью, а не отдам сестру. Какой же я комсомолец иначе?..

– Какой ты комсомолец, если берешься отдавать или не отдавать сестру?

Утром Бата подстерег сестру и спросил у нее. Яха ответила, что она по воле не только за шейха, за самого иблиса (арабск.)1(1 в мусульманской религии дух зла, дьявол) пойдет.

– Надоела мне наша проклятая жизнь.

– Смотри, Яха, я весь исполком на ноги подыму, а не быть тебе женою шейха.

– Кого хочешь поднимай… Ты что же – за красноармейца меня хочешь выдать?.. Поди и сам женись на безволосой.

Яха ушла от брата, резко отвернувшись. Бата догонял ее и, перебивая дорогу, пытался найти слова, которые переубедили бы ее. Таких слов не было. Даже мешковатый ситцевый халат не скрывал того, что тело Яхи хочет быть сытым, пышным и гладким. И Бата отстал.

Чтобы не оказаться около отцовского дома, Бата переулком прошел на главную улицу с площадью, мечетью и шейховским домом, внушавшим трепет.

По улице тянулись вереницы арб, груженных зерном, мукою, дровами.

– Пожалуйста, подвези меня в город, добрый человек, – попросил Бата хозяина дров.

– Лезь и сиди, пока задница привыкнет, – усмехнулся лесоруб.

На площади из-за плетня исполкомовского сада нежданно вылез Халид.

– В город едешь?

– В город.

– Я тоже поеду, – решил Халид и, не спрашиваясь хозяина, влез на дрова.

– Хорошо уселся? – обернулся возчик.

– Конечно, хорошо.

– Вот и хорошо, – сказал лесоруб.

В городе Халид привел Бату к зданию, около которого стояли арбы, охраняемые женщинами. Спустив ноги на мостовую, сидели на камнях тротуара мужчины. Еще больше их было в тесном коридоре, на полу которого усохла грязь бесчисленных человеческих следов. Халид ввел Бату в комнату и сказал русскому, сидевшему за столом:

– Вот привел тебе человека из мечети.

Русский насторожился и спросил Бату:

– Ты кто?

– Я – Бата, сын Мальцега, из селения.

– На что мне твое имя!.. Ты кто – батрак, бедняк, середняк, кулак?

– Никто.

– Я же говорю, что прямо из мечети привел, – показал Халид свои страшные зубы и, откинувшись на стуле, сдвинул папаху на затылок.

– Брось трепаться, Халид, – сказал русский товарищ. – Говори серьезно.

– Одним словом – его сестре замуж хочется, а никто не берет. Вот он к тебе и приехал, – все же засмеялся Халид.

– Рассказывай сам, – сказал Бате товарищ.

Но Бата плохо знал по-русски и, умоляя, посмотрел на Халида.

– Одним словом – его сестру выдают за шейха. Он жаловаться приехал.

– Сколько ей лет?

– Восемнадцать.

– А ему, шейху?

– Сто и даже больше.

– С ума сойти! – вскочил русский.

– Бата тоже с ума сходит, – серьезно начал Халид и, выдержав паузу, добавил: – Боится, что ничего у шейха не выйдет. Я успокаивал его, говорил: “Мюриды помогут”. Не верит, в город приехал.

– А сама сестра – хочет или нет?

– Конечно, хочет.

– Тогда – делать нечего.

Русский сел, и лицо его стало чужим и рассеянным. Бата без Халида понял, что ничего из его приезда не вышло.

– Что же еще можно сделать? – спросил он.

– Вернуться в мечеть и просить о помощи бога, – смеясь, ответил Халид, а русский заинтересовался:

– Что он спрашивает?

Халид передал вопрос Баты и свой ответ, и русский спросил:

– Что, он в мечеть ходит?.. Комсомолец?..

– Богомольнее его во всем селении не было… Две недели, как комсомольцем сделался.

– Зачем?.. Службу получить хочет?

– Наверное… Сам знаешь наших чеченцев.

– Примазываешься? – обернулся русский к Бате.

Бата не ответил, а русский продолжал:

– Не может быть, чтобы за десять дней такой переворот.

– За десять дней его отец мюридом сделался.

– Отец мюридом? – переспросил русский таким тоном, что Бата почувствовал себя виноватым еще в одном преступлении, кроме того, что приехал сюда. Он вышел из белого здания растерянный и совсем беспомощный. Халид шагал позади и, надвинув шапку на переносицу так, что она скрывала его глаза, улыбался.

– Все-таки никогда русский человек не поймет чеченца, – сказал он, точно не был виноват в том, что русский не понял Бату, и, встретив знакомого, Халид отстал, не сказав Бате, где найти агитатора, который в ту пятницу приезжал в аул.

Бата остался один.

Старуха весело возилась в сарае; ее дочь одевали в комнате, как невесту. Когда какая-нибудь женщина выбегала к ней, чтобы лишний раз порадоваться и позавидовать мальцеговскому счастью, старуха отмахивалась, называла дочь глупою, не заслуживающей того, что привалило к ней.

– Перестань отшучиваться: твой хозяин одним камнем два ореха разбил, – говорили старухе. – И мюридом сделался, и тестем… Что ему еще надо!..

– Ухо и нос ради головы отдал, – смеялась мать.

– Э! У него такие теперь будут нос и уши… такие!..

В конюшне глухо топталась лошадь Мальцега, взволнованная неосвоенным еще запахом нового жилья. Ее привез утром работник Юсупа, она была зеленозубая, улыбающаяся, и Мальцег огорчился. Но отступать было некогда, вслед за работником пришла жена Юсупа и принесла свадебный костюм для Яхи. Костюм был белый, шелковый, затканный золотом; сверкал голубой атласный бешмет и густо-красные шаровары. Звякали позолоченные, украшенные резьбою и бирюзою крючки и пояс, а внизу тяжело лежал тканный из сырого шелка великолепной добротности осетинский платок.

Яха зарделась, когда увидела костюм, а мальцеговским глазам стало жарко. Отступать стало некуда – он притворился, что ему ни до чего нет дела, и уединился в свою комнату, чтобы молиться. Но молитва не шла из уст – попусту лязгали четки.

Весь день был беспамятный; его застлали обрывки хлопотливых разговоров за стеной и во дворе, шуршание женских платьев, стуки. Сумерки повеяли над домом прохладными крыльями и, точно раненые, быстро придавили землю чернильным мраком. У ворот остановилась бидарка, кто-то сбросил упругие дрючья – Юсуп въехал во двор.

Он привязал лошадь к столбу и стал прохаживаться по двору, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы и с соседних дворов. Хотя звуки были обычные – урчали псы, квохтали обеспокоенные куры, мычали коровы, – Юсуп не поверил им. Держась за рубчатую ручку маузера, осторожно всматриваясь в кусты, он обошел сад позади дома.

Тишина…

Мягко проскрипели рессоры: на линейках приехал с мюридами Шам. Выставив из-под бурок дула винтовок, мюриды залегли около плетня, отгораживающего двор с улицы, и в саду. Расставив их, Юсуп вернулся к воротам. Все же беспокойна была обычность вечера. Лучше бы кричали и возмущались комсомольцы – грозящиеся вслух безобиднее телят. Молчат – значит, готовят что-то: недаром ездил в город Бата.

Совсем близко послышался медленный топот коней – подъезжали верховые. Юсуп тяжело оттолкнулся от плетня и пошел за невестой.

Поникнув, она стояла в углу комнаты; как живая, сверкала под шелковым неводом осетинского платка позолота крючков и пояса. На бледном от белил лице по-новому горели глаза. Она вздрогнула, когда Юсуп рванул дверь и сказал:

– Поедем!

Он снова прикрыл дверь и, оставшись на балконе, дал женщинам поплакать перед расставанием.

Плакала Яха, плакали все, пришедшие провожать ее. Одна мать, точно не у нее отнимали дочь, сидела у стола недвижно, опершись на руки.

– Довольно! – коротко приказал Юсуп.

Он отнял Яху у женщин и вывел ее. Около бидарки Юсупа полукругом стояли громадные в ночи всадники.

Когда мягко тронулась бидарка, всадники затрусили за нею мелкой сдержанной рысцой, и до самого дома шейха Яхе казалось, что она плывет на черных тучах их бурок.

Погодя от Мальцега выехала линейка с Шамом. Тогда только выполз во двор Мальцег, вставил дрючья в околья и, перебирая четки, заглянул к старухе.

Гости ушли. Она по-прежнему сидела за столом и неслышно плакала, вздрагивая костлявым и хрустким телом.

– Перестань, глупая, – сказал Мальцег.

Но слезы кололи его глаза тоже. Он отвернулся, чтобы жена не видела его слабости, и заторопился из комнаты.

Мутный фонарь горел на столбе около лестницы к шейху. Яхе показалось, что под лестницей, у ворот, стояли люди, таившие под бурками оружие. Ей не дали осмотреться, Юсуп ссадил ее, потянул на деревянные упругие ступени. В большом коридоре, в который Яха вступила, пустом, как жизнь, тоже мутно горела не светившая лампа. Юсуп уверенно распахнул дверь и втолкнул Яху к шейху.

Старца одолевала дремота. Он поднял голову навстречу сверкающей Яхе и сказал:

– Гурия!..

Яха стояла.

– Гурия, подойди ко мне.

Всю жизнь Яха представляла шейха равным его могуществу и славе. Теперь шейх сидел перед ней маленький, как мышь, даже хуже – мышь невозможна без зубов.

– Гурия, подойди ко мне, – плаксиво попросил шейх и чмокнул, точно лошадь вытащила увязшее копыто.

Он сполз на пол, устланный коврами, и босые, опрятные ноги засверкали необыкновенной белизной.

За руку, пятясь, шейх потянул Яху к тахте и посадил рядом с собой. Его пальцы по-тараканьи забегали по спине и грудям Яхи, по ее круто сбитым бедрам.

– Покажи, что у тебя есть, девушка, покажи.

Шейх звякнул серебряной пряжкой пояса, расстегнул платье Яхи и сорвал с шеи похожие на сбрую крючки. Тогда открылась тугая грудь девушки, и шейх припал к ней беззубым ртом, а Яха испуганно уперлась ладонями в хрупкие плечи шейха.

– Почеши мне спину, девушка, почеши, – захлебываясь в поганой слюне, бормотал шейх, не отрываясь от груди.

Но Яха не слышала и плакала, прикрытая осетинским платком.

Шейх выпустил грудь, когда вспомнил, что пора молиться, и, так как прикасался к женщине, он совершил в своей комнате великое омовение от головы и до ногтей на ногах.

Тогда вошел к Яхе Юсуп.

– Ты знаешь, где ты будешь спать, Яха? – спросил он, больно сжав ее локоть, и направился в комнату, в которой ждала молодых пушистая постель. – Ты здесь будешь спасть – сказал Юсуп и вдруг свалил Яху с ног, как тяжелый и плотный вихрь.

Как ни сторожили мюриды свадьбу своего шейха, сколько ни вглядывались они в темноту, парни все же забрались на тополя и, скрывшись в листве, подсмотрели, как удалось шейху сделаться мужем Яхи.

Поздно ночью Халид сполз на землю, а утром прибежал к Адилю, красноглазый и слюнявый, потому что не спал и утомился.

Бата побледнел и задрожал, когда увидел Халида. Он отошел и слышал только, как Халид, нарочито громко смеясь, назвал Юсупа.

Не надо было больше ничего слышать Бате: он понял и, бледный, вышел за ворота. Земля, деревья, плетни кричали о позоре сестры. Бата готов был топтать и ломать землю, плетни, деревья. Он побежал от них, но они встречали его, кричали.

Бата остановился у ворот Юсупа и взялся за щеколду. Он не успел толкнуть калитку – изнутри открыл ее Мальцег. В левой руке у него сиял отрез ситца.

– Ты зачем пришел сюда, собачий сын?.. Ты за родным отцом подглядывать пришел?..

– Не за отцом слежу, за купцом.

– За Юсупом?.. Конечно, вам жалко, когда человек живет в достатке и другим помогает. Вы только и хотите, чтобы все нищими сделались.

– Не за Юсупом слежу, за другим купцом, который свою дочку продал. Покажи, отец, чем тебе заплатил Юсуп?

Бата вырвал у Мальцега ситец и хотел прорваться в калитку, но старик схватил его.

– Ты куда мой ситец берешь? Юсуп мне подарил…

– О, будь он проклят! Я сейчас этим ситцем законопачу его подлое горло.

– Уйди отсюда, собачий сын! Что ты хочешь?

– Убить хочу, убить!..

В глубине двора мелькнула папаха Юсупа.

– Стой, собака! – закричал Бата.

Около отца и сына останавливались люди. Отец и сын были одинаково смешны: старик не знал еще, о чем рассказывали с утра на всех перекрестках, около всех плетней. И что мог сделать громадному Юсупу тщедушный Бата?.. Люди смеялись.

– Вы посмотрите, – кричал Мальцег, – человек ради меня великое омовение бросил, вышел ко мне, кусок ситцу подарил, а этот божий враг хочет убить. Что они нам дали, голоштанники, чтобы убивать делающих добро?..

– Редко, но бывают добрые зятья, – ответил кто-то Мальцегу.

– Какой он зять? Ты, вероятно, не здешний и не знаешь: одна жена Юсупа гендергиовка, другая саттоевка. А мы – эгишбатоевцы,1(1 фамильные названия чеченских родов, тайпов) – охотно объяснял Мальцег.

– Я здешний, я знаю.

– Сегодня ночью Юсуп на эгишбатоевке женился.

Мальцег обмяк, выпустил Бату и, пригнувшись, чтобы люди не видели лица, чтобы самому не видеть людей, прорвался сквозь толпу.

– Уходи и ты, Бата! Тебе одному не сладить с Юсупом…

Дома Мальцег вспомнил, что ситец остался у сына. А ему хотелось рвать подарок, трепать, бросать на пол мелкие клочья и топтать их.

Что еще мог придумать Мальцег, чем еще мог отомстить Мальцег? Он эгишбатоевец, он слабый. Что делать Мальцегу, что делать?.. Куда бежать?..

Старик сидел на тахте, обняв колени, крепко прижимаясь к ним, и стонал и раскачивался, стонал и раскачивался.

– О, мой несчастный, мой черный день…

Старуха заглянула к нему. Мальцег стонал.

– Никогда счастье целиком не приходит: вчера дочь замуж выдал – сегодня зубы болят. Пошел бы к мулле.

– Янасина-дадасина мулле, янасина-дадасина шейху, янасина-дадасина, янасина-дадасина… уходи от меня! – вскочил Мальцег.

Старуха не уходила и, сморщившись в улыбке, заигрывала с мужем.

– Уходи, кахпа!.. Чему радуешься?.. Уходи – убью тебя!

– Мужчина!.. Я, когда у меня зубы болели, не кричала.

– Уходи!

Мальцег спрыгнул на пол и, рванув крышку сундука, схватил стакан. Мгновение он подержал его в пальцах, еще раз всмотрелся в его мутный радужный блеск и с маху бросил об пол.

Рассыпался стакан, и Мальцег тоже точно рассыпался, -попятился к тахте, сел, как мешок соломы, положил.

– Уходи, старая.

Ушла старая, а Мальцег подполз к осколкам и стал собирать и складывать их. Он хотел, чтобы опять был у него стакан, но, царапаясь, скользили и падали осколки.

– О, мой несчастный, мой черный день!

Мальцег боялся оглянуться. Сквозь стены домов, листву деревьев видели разбитый стакан выскочившие из орбит зеленые глаза шейха, а мягкие пальцы его проползли за воротник и душили старое сердце.

Выскальзывали и падали, царапаясь, острые осколки. Где было Мальцегу соединить стекло?.. Тогда он собрал его в пригоршню и встал, гневный, как пророк, дугою сверкнули осколки и робко притаились в траве.

Вытянувшись змеей, полетела за ними длинная связка четок. Еще что-то должен был сделать Мальцег. Он стоял, держась за косяк двери, смотрел на двор и не видел двора. И, наконец, вспомнил.

Цепляясь ногой за ногу, зашагал Мальцег и вывел из конюшни лошадь.

– Пойдем, пойдем, – приговаривал он и гладил ее жесткую морду. – Из-за тебя все… все из-за тебя.

Мальцег заплакал. Злой от стыда за первые в жизни слезы, он ударил лошадь корявой ладонью, в складках которой навсегда усохла проклятая земля. Лошадь отпрянула, и Мальцег упал и сладостно ожесточился. У него болели ладони, когда он перестал бить, и он завел лошадь в конюшню. Крепким крестьянским узлом Мальцег привязал ее к железному кольцу, подсыпал ей кукурузы, а выйдя, старательно запер дверь на засов.

На улице Мальцег, как в танце, топтал землю, кружась в траурной тени, улегшейся вдоль плетней, деревьев и стен. Но убегала тень, и Мальцег выскочил на середину дороги, на гладкую тропку между корявыми колеями. Он оглядывался и ждал чуда. Оно пришло.

– Жи! (чечен.)1(1 скорее!) – прокричал он зов мести и бунта, мольбу о помощи. Жи! Орцах довла!.. (чечен.)1(1 букв. “Придите на помощь!”)

Мальцега услышали, к нему спешили, не зная еще, зачем зовет старик. А он хотел созвать всех людей и вырастал над ними -кричал:

– Жи!.. Жи!..