Бадила ГАГИЕВ. Автобиография

Насколько нам известно, “Автобиография” Бадила Гагиева, человека поразительной судьбы, публикуется впервые. Известно также, что он диктовал ее, будучи тяжело больным и не успел закончить. Рукопись, полученная нами, обращена к конкретному адресату и сопровождается запиской: “Товарищ Лоди! Прошу тебя не затрудниться сообщить о полученном материале. Я проверить этот материал не смог. Я очень болен, лежу в постели. Прости, что не смог до сих пор прислать, у меня не было под рукой материала”. Мы не знаем, о каком материале идет речь. Повидимому, “Автобиография” являлась лишь одним из документов, составлявших его содержание. Ясно другое: этот материал повествовал о человеке, жизнь которого полностью совпала с исторической эпохой. Родившись в 1891 году, Бадила Гагиев познал голодное детство, батрачество, мальчишкой участвовал в революции 1905 года, по поручению тифлисской организации эсеров совершил террористический акт, был осужден и сослан на каторгу, попал в окопы первой мировой войны, был активным участником революции 1917 года, сражался за власть Советов, был награжден орденом Красного Знамени, то есть стал героем гражданской войны…
Как сообщается в записке, Бадила Гагиев не смог прочитать и выправить надиктованный им текст. Поэтому некоторые географические названия и фамилии кажутся нам искаженными, то есть записанными так, как это воспринималось на слух. Расшифровка их – дело будущих исследователей.
При подготовке к публикации редакция сохранила стиль и своеобразие подлинника.

Я родился в 1891 году 5 августа в селе Стырмасыге бывшей Кутаисской губернии, Рачинского уезда, Кударского района, в ущелье горного хребта Кавказа, в современной Юго-Осетинской автономной области. Детство мое протекало не в особенно хороших условиях, так как мой отец был батраком у князя Джапаридзе и других. Мать была способная и трудолюбивая крестьянка. Она все время стремилась к тому, чтобы обеспечить 10 человек детей, так как отец получал в те времена мизерную оплату – 80 копеек за 18-часовой рабочий день, на что, безусловно, 10 душ детей не мог обеспечить. Своей земли мы не имели, так как у нас в ущельях если и имеют землю, то в мизерном количестве. В той местности, где я родился, занимаются только скотоводством. Ввиду того, что здесь горная местность и много снегов, кроме ячменя и картофеля ничего не растет, но картофеля у нас тогда еще не знали. Мне помнится, что дом наш был построен из кругляка (лес круглый), отоплялся он дровами, которые горели в очаге посередине дома, и копоть поднималась от него к потолку сакли. Вокруг этого очага вся семья спала на земле, на соломе, накрывались мы шкурами или шерстяными попонами домашней вязки. Одежда наша тогда была домашней работы. Зимняя – из кожухов. Бесконечные подати, наложенные на отца, поглощали все наши средства. У нас было 2 коровы, и все продукты, которые получали мы от коров, как-то масло, молоко – уходили в пользу князя. В те времена и до советской власти в Кударском ущелье, где населения было около 10 тысяч горцев, крестьяне не имели понятия о школах, так как их там вовсе не было. Отсюда вывод, что они были полудикари. Со скотом вместе спали, со скотом вместе жили. Беднейшее население переживало большую нужду. Из-за такой нужды нашу старшую сестру, в то время еще девчонку, отдали замуж зажиточному крестьянину Качмазову Гишалу. Проданная 12-летняя сестра безусловно переживала и из-за такой трудной и тяжелой жизни не выдержала и повесилась. Это сильно отразилось на мне, так как со мной она всегда делилась своим горем, и случившееся долгое время угнетало меня. Я, конечно, ничем ей не мог в то время помочь. Это было в 1903 году. Мы же, дети-мальчики, из-за такой материальной необеспеченности были в пастухах у зажиточных крестьян Кударского ущелья. Я работал у Паджагиева, а брат у Гуриевых. Каждый из нас получал 15 рублей в год. Так мы работали на продолжении 3 лет.

В 1900 году, когда мне исполнилось 9 лет, я уехал вместе со своим дядей Нариманом Гагиевым в Грузию, в село Цола, и поступил батраком к Тамазу Каеселидзе с целью изучения грузинского языка. Потом перешел к Владимиру Чхеидзе, который был податным инспектором, и у него я получал уже по 3 рубля в месяц. Одновременно он должен был учить меня грузинскому языку. Пробыл я у него один год. Затем перешел служить к Баграту Журину за такую же плату – 3 рубля. Это было в 1901 году. В конце 1902 года я вернулся m` родину. Пробыл немного на родине и вынужден был вернуться обратно в город Они. Попытался найти себе работу, но это мне долго не удавалось. Потом меня один торговец, некто Василий Засеев, рекомендовал судебному приставу Кипианову в качестве служителя, домашнего мальчика, за 3 рубля в месяц. Пробыл я у него 5 месяцев. Терпел издевательства, часто даже физические. К тому же обрабатывать виноградники, пахать, сеять я не мог из-за своего малолетства. Поэтому решил бежать от своего хозяина. Взял с собой чайный стакан хозяйский, чтобы пить воду. Мне нужно было пройти пешком около 66 километров, чтобы добраться до дома, поэтому я с собой взял еще кукурузный чурек. По дороге меня встретил стражник, понял, что я замыслил бегство, задержал, произвел обыск и обнаружил чайный стакан. Обвинил в краже и посадил в конюшню торговца Беридзе. Я пробыл в конюшне 24 часа, после чего был отправлен к судебному приставу для расследования вопроса о краже. Но пристав, увидев меня, отнесся к этому индифферентно, сказав лишь несколько бранных слов по моему адресу. Приказал после этого: “Ты никуда не уйдешь, будешь работать у меня”. Несмотря ни на что, на третий день я опять совершил бегство, пытаясь спастись от тяжелой эксплуатации и найти такое место, где ценили бы мой труд. Это все происходило как-то механически, то есть я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я приехал на родину, но через некоторое время решил вернуться в Они. В этом городе я поступил работником к старому хозяину, Владимиру Чхеидзе, который продолжал со мной заниматься. Потом он отдал меня в столярную мастерскую при ремесленном училище. Я пробыл там восемь месяцев, изучая столярное дело и одновременно обслуживая бесплатно Владимира Чхеидзе. Его сестра Пепела учила меня грузинскому языку и азбуке. Потом, в 1903 году, я снова вернулся на родину и уже оттуда уехал в Рачинский уезд, в село Шардометр, где поступил к дворянину Бакарадзе работником – за 10 рублей в год. Но условия были невыносимыми, и через пять месяцев я покинул Шардометр и приехал в город Они. Оклад мой остался за хозяином, потому что я срок договора не выполнил.

1905 год меня застал в городе Они. Я видел, как Лаб-меньшевик, на базаре около весов вставший на трибуну, говорил против существующего строя и власти, против царизма, и призывал массы к восстанию. Рачинский уезд восстал против чиновников, князей и дворянства. Окружили этого Лаба массы и сознательная толпа мелких торговцев и чиновников, и кто только был на базаре, в том числе и я. Я готов был расцеловать этого человека, так как он говорил против эксплуатации, но малолетний мальчик не мог что-либо сделать, чтобы помочь ему. В этой толпе был еще один русский, Сережа, фамилии его я не помню, который руководил повстанцами. Он вручил мне пистолет, который заряжался порохом. Я с удовольствием постреливал в воздух, и этот пистолет радовал меня. На второй день восстания мы выступили из города Они на помощь Кутаисскому и Летчхунскому пролетариату по военно-осетинской дороге, которая проходит через Рачинское ущелье. Помню, когда доктору Церетели предложили, как врачу, немедленно ехать с повстанцами, он долго отпирался, но после ряда угроз вынужден был все-таки согласиться. Это было зимой, в феврале 1905 года. Чиновничество и мелкое дворянство, по-видимому, скрылось, потому что их не было видно среди толпы, верхом в красных черкесках не гарцевали, как всегда, и в ресторанах не было заметно их детей, живущих в Они. Я уехал с повстанцами в Кутаиси. Там мы построили баррикады, ожидая появления терских казаков. На второй же день по приходу в город Кутаиси наше восстание было подавлено. Часть повстанцев ушла в Гори, в горы, в сторону Ланчхут, Оскани и другие места. В восстании принимали активное участие гурийцы и грузины. После прихода генерала Алиханова, грузины потерпели крах. Мы вернулись обратно. Вместе с повстанцами я ушел через Чкмеринский перевал в город Они и оттуда на родину. Через месяц снова возвратился в город Они. Оттуда уехал в Чиатури и поступил в шахту Персенак, которая в то время принадлежала Бельгийской компании. В качестве землекопа я получал здесь 40 копеек в сутки. Труд был тяжелый, особенно для меня, малолетнего, не обладающего настоящей физической силой. Приказчик-грузин требовал, чтобы я работал наравне со взрослыми, чего я, конечно, не мог. Я с ним поспорил и, поругавшись, запустил в него камнем с вершины карьера, где мы работали. Камень не попал в приказчика, но вечером я был выгнан из шахты, где после 4-х месячной работы только один раз получил зарплату. Остальные деньги остались там. Угроза ареста заставила меня скрыться в горах. Я приехал домой – это было в 1906 году. Здесь меня женили. У горцев был обычай женить малолетних детей, которые еще не имели понятия о семейной жизни. Такая же участь постигла и меня. Я возражал против женитьбы, но бесполезно. Меня окружали родственники и однофамильцы, и мне категорически было приказано жениться. Я сказал, что сам нищий и жена моя будет нищей, но к этому отнеслись безразлично. После женитьбы я пробыл дома 3 месяца. Потом уехал в город Кутаиси продолжать батрачество. Надеялся помочь родным, но мне это никак не удавалось. Супруге моей Наталье было всего 13 лет и мне почти столько же. После моего ухода она по обычаю осталась жить с моей семьей. Помогала моим родным обрабатывать чужую землю. Женитьба была нужна для того, чтобы приобрести себе лишнего работника. Конечно, о любви ни я, ни она не имели понятия. В Кутаиси я поступил к князю Качакадзе. Этот грузин жил в Кутаиси и имел свою экономию. Я часто ездил в экономию работать. Пробыл я здесь год, получал в месяц 4 рубля. Потом перешел к купцу Пекарову. Он имел ряд магазинов скобяной торговли. Я у него был в лавке мальчиком, причем и семью его по дому обслуживал. В месяц мне полагалось 5 рублей. Проработал весь 1907 год. Потом вернулся на родину, имея при себе 50 рублей за всю мою работу. Я считался самым образованным в нашем районе, так как не только говорил по-грузински, но и знал азбуку. А больше, кроме сельского писаря, почти никто не умел ни читать, ни писать. так как я умел говорить по-грузински, однофамильцы поручили мне продать быков в городе Кутаиси. Со мной поехало 2 крестьянина – Гуча Таймазов и Багаев. Они повезли с собой сыр, а я погнал 16 откормленных быков. В городе я продал быков купцу Бутулову и деньги – 50% – получил, а остальное в кредит. Я не мог отказаться от продажи в кредит, иначе мне угрожал полный бойкот. После долгого ожидания денег я все же не получил. Часть полученных денег послал, а окончательно расплатиться за продажу не смог, так как купец не вернул мне долг. Я решил, что нужно покрыть долг из своего заработка и начал искать работу, но не мог найти. Из-за сложившихся обстоятельств я домой больше не вернулся. Поехал в Тифлис. В Тифлисе поступил к генералу Рахманову в качестве младшего дворника. Пробыл я там 3 месяца, причем мой старший брат Биаслан тоже работал в Тифлисе – младшим поваром в трактире “Труд”. Этот трактир был подпольной явкой меньшевиков и эсеров, которые под предлогом торговли собирались там. Об этом я узнал после, вначале не знал. От генерала я перешел по рекомендации своего брата в гостиницу “Лондон” – в качестве мальчика при буфете. Здесь и стал работать. Нашу гостиницу посещала жена бывшего полковника, которая была знакома с генералом Рахмановым, некто Габаева, родом из Моздока. Муж ее был убит в 1904 году, во время Японской войны. Варвара Валерьяновна Габаева видела меня, когда я еще работал у генерала. Однажды, зайдя в гостиницу с генералом Рахмановым, она задала мне вопрос: “Что ты делаешь здесь, у генерала не хочешь больше служить?” Я ответил, что здесь мне лучше, поэтому думаю здесь и остаться. Тогда она спросила, не пойду ли я к ней служить. Я считал, что не имею права отказаться и заявил о своем желании, что да, я пойду. Она мне обещала, что мне у нее будет хорошо. Ей нравилась моя шустрость, ловкость, поворотливость. И, очевидно, мои мальчишеские выходки, которые для нее были забавой еще и потому, что я говорил с акцентом, и она с удовольствием смеялась над моей речью.

Это было в 1907 году. Она и, правда, устроила меня хорошо, предоставила мне отдельную комнату, начала со мной заниматься и обещала отдать меня в учебное заведение, если я соглашусь креститься и принять ее фамилию. На это я согласился. В один прекрасный день, утром, часов в 10 появился в доме Габаевой священник: это было 15 апреля 1907 года. Мне преподнесли прекрасный черкесский костюм, который она заказала специально для меня, из белого касторового сукна, бурого цвета шелковый бешмет и все другие принадлежности черкесского костюма вплоть до сапог. Затем в зале появляется ванна. Мне предложили раздеться, чтобы окрестить меня. В.В. стала для меня второй матерью, а землемер Шледмер – крестным отцом. Я разделся по приказанию священника и лег в теплую ванну. Надо мною появилось дымящееся кадило и всякие другие вещи. Несмотря на то, что я был крещен прежде, почему-то у них у всех сложилось мнение, что я мусульманин, хоть и осетин, и меня вторично крестили, переделав мою фамилию из Гагиева Бадила Гулаевича на Габаева Георгия Григорьевича, сына полковницы Габаевой. Это второе имя и вторую фамилию я и стал носить. Через некоторое время меня отдали в Михайловское юнкерское училище города Тифлиса в качестве полкового воспитанника – как сына полковника, оставшегося после его смерти. Так я стал юнкером. В этой среде детей чиновничества, офицерства и грузинского дворянства, где мне пришлось теперь вращаться, я являл собой клоуна, потому что скверно говорил по-грузински. Надо мной издевались, без конца угнетали меня. Из-за такого отношения я не мог создать себе ни авторитета, ни сделать карьеры. В этом обществе я чувствовал себя скованно и считал, что мне не место в юнкерской казарме, но был вынужден оставаться там. Все это время я продолжал держать связь с братом и часто посещал трактир “Труд”, где он работал. Я жаловался ему, говорил, что хочу уйти, но брат возражал мне и уговаривал. Не нужно бросать, ты будешь человеком, выучишься, говорил он. Но я не учился там, я чистил сапоги и подметал пол.

Благодаря моему брату Биаслану я познакомился с председателем профсоюза пищевиков, старшим поваром, который служил в том же трактире, неким Илико Кереселидзе. Он познакомил меня с Ждавлищевым, эсером, или социал-революционером. К ним приходили из вечерней школы Чикадили и Калиго. Вот общество, в котором я вращался. Но их идеи, конечно, были мне еще не понятны, я вообще не знал о революционном движении. Это все зарождалось у меня как-то помимо воли, механически, благодаря тем несправедливостям и нападкам, которые я видел в Тифлисе со стороны полицейских по отношению к населению. Я презирал погоны и тех, кто их носил. Это, скорее, была моя личная точка зрения, а не политическая позиция. Пробыл я 6 месяцев в Михайловском юнкерском училище, затем произошло в Михайловске раскрытие политической подпольной революционной организации. Было много арестовано товарищей, фамилии я не помню, одни были повешены, некоторые уничтожены при задержании. Это мне было точно известно. В это же время полиция подавила восстание тифлисских мастерских. Я видел, как Жожиашвили совершил террористический акт. Все это отразилась на мне и вызывало сильную ненависть к тогдашнему строю. Это свое недовольство я выражал в среде товарищей своего брата, но мои слова были пока бессмысленны, так как я не разбирался в политике. Здесь меня стали вербовать вышеуказанные товарищи. К ним примкнули и другие. Меня стали приглашать к себе в компанию. Они часто собирались в трактире и под видом кутежа обсуждали сложившееся положение. Обсуждали политические вопросы и методы борьбы против царского строя. Скоро меня пригласили на армянское кладбище, недалеко от Тифлиса. Мы пришли в ущелье. Там было несколько человек. Побеседовали со мной, затем отпустили и ушли. Сказали мне – завтра приходи к церкви Мама Давида. День был воскресный. Утром, часов в 10, я пришел туда, и мы вместе отправились далеко в ущелье. Там встретили нас другие люди, которых я не знал, человек 18. Они о чем-то разговаривали между собой. Разговоры продолжались полтора-два часа. Когда разошлись, я все еще не понимал многого, во-первых, потому, что плохо знал язык, а во вторых, потому, что не разбирался в политике. Но кое-что я все же уловил. Так прошел день. Я вернулся домой, а через 3 дня получил записку с предложением явиться на прежнее место возле церкви Мама Давида. Я пришел туда, меня встретили там Баграт, рабочий с фабрики, фамилии не помню, и Илико Кереселидзе. С ними был еще один товарищ, русский, высокого роста. Знаю, что он работал на путях трамвайного подъема. Потом подошел Николай, приказчик табачной фабрики Двенджианца. Со мной поговорили. Мне сказали, что верят мне, что я им товарищ и они рассчитывают на меня. Они говорили, что презирают и ненавидят царский строй. Хотят помочь беднейшему населению. Я сказал, что я с ними, и они стали относиться ко мне, как к товарищу. Все это толкнуло меня на путь к их организации. Я узнал их некоторые секреты, узнал, что они хотят блага для трудящихся масс. Когда я вернулся домой, мать спросила, где я был. Я ответил, что был в казарме. Но в казарме я уже три дня не появлялся. Она спросила, почему я вернулся так поздно Я ответил, что задержался с товарищами и зашел к брату, которого она знала. Я сказал так потому, что был предупрежден товарищами не говорить, где я находился. Я понимал – то, что мы делаем, секретно. Так продолжалось около месяца. Товарищи познакомили меня со своими делами. Давали мне бумажки, так называемые прокламации, их надо было разбрасывать возле мастерских железной дороги и, при возможности, расклеивать. Делать это мне было нетрудно, потому что я был в военной форме, иначе жандармы не пропустили бы через вокзал. Что бы мне не поручали, я все выполнял. Я имел возможность пройти, узнать то, что требовалось и все сообщал своим товарищам. С тех пор начинается моя революционная деятельность. В один прекрасный день, это было осенью 1907 года, я встретил в трактире “Труд” Кереселидзе, Калиго, Аракелова и еще некоторых рабочих. Среди них находился человек, одетый в европейский костюм, но я до сих пор не знаю, кто это был. Он произнес речь, призывая нас начать, наконец, работать. Я не понимал, о чем он говорил, что кроется за его словами. В конце концов, он сказал, что этого человека надо уничтожить. Кто этот человек, было непонятно. После этого все вернулись в комнату к моему брату и стали со мной говорить. Брат ушел работать, я остался с ними, и тут-то выяснилось, что мы должны убить предателя нашего товарища. Может, ты примешь участие в жеребьевке, сказали мне. Условия мне объяснили, а кому достанется жребий, тот и должен был совершить террористический акт. После этих разговоров мы разошлись. На второй день меня позвали на собрание. Там было человек 8. После долгих переговоров и разъяснений, товарищ Калиго кинул жребий – кому совершить террористический акт над сыщиком Петровым, который работал в 1 участке полиции на Охнетской улице, в сыскном отделении города Тифлиса. Жребий упал на меня. Я должен был совершить террористический акт. Передо мной встала тяжелая задача. Если я не совершу этого акта и не выполню поручение товарищей, то они будут вынуждены меня убить. Таков закон. При условии случайного ареста я все должен взять на себя, не выдавать товарищей, не говорить, с каким наказом я получаю револьвер “Наган” с 14 патронами. С этим я пошел домой. На следующий же день я должен был совершить покушение на сыщика Петрова Алексея Сергеевича. Меня ознакомили со всеми местами, где он бывает, где обедает, куда ходит, где у него конспиративная квартира и как часто он меняет свою одежду. Иногда он ходил в форме жандармского офицера, иногда в форме стражника, иногда в форме военного. Естественно, я волновался, переживал, настроение мое ежеминутно менялось. Это и внешне было заметно, наверное, поэтому, когда я пришел домой, моя вторая мать, то есть Габаева, встревожилась, стала меня спрашивать, что со мной, не заболел ли я. Видно, ты не здоров, восклицала она, подходя ко мне, чтобы расцеловать, успокоить меня, но я отстранялся, стараясь отойти подальше, потому что в кармане у меня лежал револьвер. Я боялся, что она заметит его – оружия я никогда не носил. Отговариваюсь, что я немного устал, и это никак не отразится на моем здоровье. Мать предлагает обедать. Я сел за стол. Но все мысли в одном направлении – куда идти завтра. Мать в это время беспокоится, почему я не ем, и предлагает для аппетита выпить рюмку коньяка или вина. Несмотря на то, что я никогда не пил, я слгласился и с удовольствием выпил рюмку коньяка. Но это не помогло мне, и я вынужден был покинуть стол и попросить разрешение дать мне возможность уйти в свою комнату и отдохнуть, что мне и было позволено. Когда я попал к себе в комнату, я разорвал подушку, сунул туда оружие и лег на нее. Но и сон меня не брал. Я ворочался с бока на бок, но меня уже никто не беспокоил, дверь была закрыта. Часов в 9 пришла мать моя, то есть Габаева, и велела идти ужинать. В это время появляется и Рахманов, старик, отставной генерал, видно, подвыпивший, в веселом настроении, и когда я появляюсь, мать докладывает ему, что я выпил сегодня рюмку коньяка. Это развеселило генерала, и он сказал, шутя, что это хорошо и мы еще выпьем, а также не задумал ли я жениться? Я ответил генералу, что нет. У старухи-матери создалось впечатление после этого, что я влюблен, и она стала добиваться, чтобы я сказал в кого – в Тамару или Лидочку. Это гимназистки, которые бывали у нас.

Подали ужин, и я должен был шутить со стариками и даже танцевать, чтобы скрыть свое настроение. Нужно сказать, что в то время я танцевал прекрасно, молодость и ловкость давали мне эту возможность. Вечер затянулся у нас до часу ночи. За ужином генерал предложил мне выпить. Я согласился. Это было ужасно для моей старухи, так как я никогда не пил. Наконец все закончилось, и я лег в постель. Но уснуть не смог. Пролежал несколько часов в постели, а утром, в 5 часов, встал и сразу наметил себе план действий. Как только рассветет, я должен быть возле погреба ресторана Осипова, где завтракает Петров.

Я оделся, взял наган и спустился по водосточной трубе из окна второго этажа. Дверь же свою я закрыл на ключ, чтобы старуха-мать не могла войти. Спустился по трубе, перелез через ворота и отправился вниз по Вардисуданской улице, где и должен был встретить сыщика Петрова. По дороге меня увидел торговец Ломинадзе. Он окликнул меня, спросил, куда я так рано иду. Я ему ответил, что был на балу, и следом задал вопрос, нет ли у него водки. Он знал, что я не пью, но ответил, что есть. Я зашел, купил водку за 18 копеек, с удовольствием выпил и сказал – прощай и прости за беспокойство. По дороге водка начала действовать, бодрости во мне прибавилось. Я смело подошел к двери погреба, и сыщик вдруг, будто ждал меня, появился передо мной. Он поднимался снизу, из погребка. Недолго dsl`, я выхватил револьвер, раздался выстрел и пуля попала ему в плечо. Он не растерялся, выхватил из кармана свой револьвер, но я выстрелил еще два раза. Второй выстрел попал ему в правое плечо, а третий – в грудь. Сыщик свалился. Я от злости всадил в него все свои пули. Раздавшийся в погребке шум заставил меня бежать с этого места. Оказывается, мои товарищи были за углом, ждали, что я сделаю, и на случай, если у меня что-то не получится, готовы были прийти на помощь. Я промчался мимо них, прибежал домой, поднялся по трубе через окно в комнату и лег спать. Теперь-то я уснул мертвым сном. Это было в 1907 году, 27 ноября. В 9 часов утра раздался стук в мою дверь, и я услышал: “Жорж, открой дверь”. Заходит мать и удивляется, что у меня рассыпан по полу пух из подушки. Зовет прислугу и начинает ее бранить. Я ответил, что наволочка распоролась, и пух рассыпался, умалчивая, конечно, о том, что там находилось оружие. Мать вышла на балкон и позвала меня посмотреть, что творится на улице. Там было полно казаков, которые кого-то ловили. Она звала меня посмотреть, на что я ответил, что ну их всех к черту, я хочу спать. Мать возмутилась, сказала, что я очень уж распустился. Она, конечно, не имела представления о том, что я главный виновник этого волнения. Я извинился перед ней, так как знал, что она в данный момент моя единственная опора и ее дом – защита для меня. До 12 часов я пролежал в постели. Потом опять пришла мать, ласково коснулась губами моего лба и попросила встать. Когда коснулась, услыхала запах водки. Подумала, что это осталось со вчерашнего дня, и решила позвать доктора. Вызвала доктора Чечинадзе. Доктор осмотрел меня и пришел к заключению, что я здоров, но, как видно, пьянствовал, и выразил недовольство – не надо, мол, пить, ты еще мальчишка. Только и всего, сказал доктор. Прописал какую-то микстуру, в которой я совершенно не нуждался. Старуха Габаева ответила доктору, что я выпил вчера рюмку коньяка и что я вообще не пью. В этом отношении он у меня выдержанный и я им довольна, продолжала старуха. Конечно, она была права, если не знать моих секретов. Оказывается, в то время, как я бежал домой, совершив террористический акт над Петровым, меня заметила прислуга наших соседей Месхи. Она удивилась, почему я бегу так рано. Она слышала выстрелы, и тут пробежал я. В первый момент она не подумала на меня, но прошло несколько месяцев и, как видно, женщины затеяли lefds собой разговор об этом деле, и она рассказала своей барыне, что видела в то утро меня, бегущего с оружием в руках. Жена Месхи рассказала об этом мужу, а он был сотрудником при канцелярии вице-губернатора. Как видно, допросили эту прислугу, и она подтвердила все, что рассказала своей барыне. Хотя мне думается, что я не держал в руках оружие, а положил его в карман, но подробностей не помню.

В половине первого я получил записку от Джелиашвили – явиться к назначенному месту близ армянского кладбища. В этот день я пошел не в юнкерскую школу, а на встречу со своими товарищами. Они пожали мне руку за успех этого дела, но в то же время предложили немедленно уехать из Тифлиса. В противном же случае они вынуждены будут убить меня. На мой вопрос, почему я должен уехать, ответили, что моя дальнейшая жизнь в Тифлисе не представляется возможной. Дали мне срок – 48 часов и еще раз повторили: если не уедешь, мы убьем тебя. Боялись, видимо, что в случае ареста я могу указать на кого-нибудь из них. Это теперь я догадываюсь, а тогда ничего не мог понять. Уезжать мне не хотелось, но иного выхода не было. Возвратившись домой, я категорически заявил старухе, что уезжаю к себе на родину, что здесь я не могу жить и не хочу больше ходить в казармы, так как там надо мной издеваются. Добавил еще ряд причин. Она долго не соглашалась на мой отъезд, приводила всякие доводы и уговаривала, но я твердо стоял на своем, так как знал, что здесь мне грозит опасность. В конце концов, старуха предложила мне вместе ехать в Петроград, где у нее были знакомые, поселиться там, но попросила дать время на сборы. От товарищей снова последовало предложение покинуть Тифлис. Я ответил, что к нам в дом еще никто не приходил и, по-видимому, меня не подозревают, но что мы уедем, как только соберется старуха. Через неделю мы отправились в Петроград. На том все и успокоились.

В Петрограде мы поселились на Садовой улице 19, в маленьком полутораэтажном деревянном доме. По прошествии двух месяцев старуха меня устроила в верховое училище верховой езды наездником. Это училище я стал посещать. Окончив его, я как-то познакомился в нашем доме с одной особой, которой я увлекся. Эта женщина, жена чиновника, служившего при управлении вице-губернатора, помогала мне b изучении русского языка. Благодаря ей, я стал разговаривать по-русски. Когда окончил училище, думал, что буду теперь получать деньги. В 1908 году, в апреле, как мне помнится, числа десятого, в доме раздался звонок. Я еще лежал в постели. Старуха выслала прислугу, и та принесла визитную карточку и просьбу сотрудника особых поручений секретного отделения города при градоначальнике Петербурга войти в дом. Мать разрешает, входят три личности, одетые в гражданские одежды. Присели в комнате, так называемом зале, разговаривают о чем-то, но я не слышу о чем. Вдруг я услыхал: Георгий Габаев ваш сын? Мать ответила, что да, и в это время я вышел из своей комнаты. Мать показывает на меня и говорит: “Будьте знакомы”. Я сразу же почувствовал, что тут что-то неладно. Как видно, у меня краска сошла с лица, чего я сам, конечно, не заметил. Один из них говорит матери, что они должны взять меня с собой, что мне ничего не сделают плохого и скоро отпустят домой. Им нужно лишь поговорить со мной. Мать забеспокоилась, стала задавать вопросы, но ей не отвечали, обещая все сообщить потом. Так я попал в сыскное отделение города Петербурга. Нас провели в управление градоначальника. Меня спросили, жил ли я в Тифлисе. Я ответил, что да, я жил в Тифлисе. Второй вопрос: почему я уехал из Тифлиса? Я ответил: потому что мать переехала. Третий вопрос: знаю ли я об убийстве Петрова? Я ответил, что знаю и что это я совершил террористический акт. Я сказал это как бы помимо собственной воли. Поскольку я признался, мне был задан вопрос: почему я это сделал. Ответил, что сделал это на личной почве: мы с ним были близки, пили в погребе вместе, а он вдруг ударил меня по лицу. Потом, чтобы загладить свою вину, он меня угощал и хотел мириться. Но после выпивки мы разругались, я схватил его револьвер, лежавший на столе, и убил его. Вот и все, что произошло между мной и Петровым. Так закончился допрос. На другие вопросы я категорически отказался дать ответы.

Меня отправили в крепость и через полтора месяца в закрытом вагоне переправили в Тифлис, в распоряжение местных властей. Как видно, мать была уверена, что предъявленное мне обвинение неправильно, что люди просто оклеветали меня, и принимала все меры к тому, чтобы меня освободить. Но ей это не удалось. Она страдала hg-за меня, но помочь ничем не могла, ибо факт оставался фактом. В Тифлисе, в Метехской тюрьме, я пробыл три месяца в одиночке, в кандалах, а потом был переправлен в Губернскую тюрьму. Через четыре месяца Тифлисский Окружной суд приговорил меня к повешению, но принимая во внимание, что я являюсь сыном полковника Габаева, который погиб за родину, и мое малолетство (мне тогда было только 18 лет), отменили повешение, заменив его каторжными работами. Из Тифлиса меня направили в Сибирь. Харьковская каторжная тюрьма, Москва-Бутырка, Казань, Симбирск, Челябинск, Иркутск, Челдунский уезд. Так в кандалах, в лесу, в бараке я провел два года. После ряда ходатайств с меня разрешено было снять кандалы. В конце 1913 года, согласно ходатайству матери перед царскими властями – она посетила ее императорское величество, для чего специально был сшит особый костюм – ее прошение было удовлетворено, и меня освободили. Я приехал в город Бугульниц, но так как на дорогу мне нужны были деньги и я их еще не получил, то остановился у одного поселенца, бывшего каторжанина Кикеради из города Кутаиси. Он находился здесь в ссылке уже около 10 лет за какое-то убийство во время кутежа. Женился и жил прекрасно. Я у него и приютился, как земляк, на некоторое время. Скоро я получил от матери 60 рублей на дорогу и уехал в Петербург. Мое возвращение состоялось 16 августа 1913 года. Из Петербурга мы уехали в Кисловодск, где я приобрел 4 лошади и открыл школу верховой езды. Так протекала моя жизнь до 1914 года. Я знал, что нахожусь под надзором и вел себя очень скромно. Прервал связь с социал-революционерами и ни с кем из тех, с кем был знаком, не встречался. К себе в школу я принял компаньона – Хусена Гарнева, осетина.

В 1914 году был мобилизован в царскую армию на правах юнкера 2-го ранга. Меня направили в Тамбов, в 7-ой кавалерийский запасной полк. Из Тамбова нас послали в город Келжнь Каменской губернии, за Варшаву, в 14-ую дивизию, в Ямборский полк. Служа в 14-ой дивизии, я принимал участие в походах против австрийцев. В полку было известно о моем прошлом, и здесь я тоже находился под надзором. Но несмотря на это, меня в один прекрасный день послали в разведку. Не знаю, каким образом мы попали к немцам в тыл. Когда мы поняли, где находимся, то решили, что у нас нет иного выхода, как пробиваться к своим. Мы с тыла, неожиданно, бросились на отряд австрийцев и l`d|p и прорвались через фронт. С нами прибежало несколько австрийских лошадей. Кроме того мы захватили пленных. После этого случая ко мне стали относиться с большим доверием. Второй раз нас послали в разведку посмотреть и, если можно, захватить находившийся невдалеке фольварк графа Шереметьева (Ломженская губерния), где по слухам квартировал немецкий отряд. Мы должны были произвести разведку, вернуться и доложить командиру эскадрона. Однако в фольварке не было никого, кроме сторожа. Когда же мы произвели обыск, то обнаружили женщину, которая скрывалась от нас, не хотела показываться. Наконец, после долгих переговоров, все же решилась покинуть свое убежище. Она оказалась домашней учительницей, гувернанткой, которую оставили при отъезде хозяева. Я предложил ей ехать с нами, она согласилась, и я ее отправил с солдатом, а через сутки мы и сами возвратились. Привезенная нами девица была эстонкой. Живя у графа Шереметьева, она потеряла связь со своими родственниками. Я ходатайствовал перед начальством, чтобы мне разрешили ее, как невесту, отправить к себе домой, что и было разрешено.

Наступил 1915 год. Мне страшно надоела война. Я не мог понять, почему должен сражаться, убивать людей, которых совершенно не знаю, которые ничего плохого мне не сделали или, еще хуже, быть самому убитым. Я понимал, что это бессмысленная, братоубийственная война. Почему я должен гибнуть, защищая ненавистную мне буржуазию, рисковать своей головой ради чужих интересов? Нужно было придумать, как уйти отсюда. Вскоре, мы договорились с эскадронным писарем Степановым, тифлисским армянином, с которым я познакомился здесь, на фронте, пойти добровольно на разведку и там ранить друг друга, чтобы таким образом избавиться от войны. Мы это сделали. Пошли в разведку и недалеко от линии фронта, возле сахарного завода, переночевали под кустом. На рассвете мы решили прострелить один другого: одному руку, а другому ногу. Степанов лег на землю и поднял верх ладонь. Я прицелился и выстрелил из винтовки. Пуля оторвала ему 2 пальца. От адской боли он долго выл и кричал. Я разорвал рубашку и сделал ему перевязку. Теперь была очередь за Степановым, но стрелять в меня он отказался, потому что ему было очень больно. Я поднял скандал — мол, теперь ты уйдешь, а я здесь останусь, но Степанов успокоил меня, сказав, что придумаем, как уйти вместе. У него было удостоверение на имя поручика Шамхалова. Он предложил воспользоваться этим документом. Я согласился. Мы возвратились к своим и доложили, что видели в разведке, хотя фактически ничего не видели. Я попросил разрешения у вахмистра проводить раненого до перевязочного пункта. Мне разрешили. Мы взяли с собой офицерский мундир, затем оформили в канцелярии бумаги и решили, что я буду офицером, а он моим денщиком. Когда отошли подальше от своей части, я переоделся в офицерскую форму и стал самозваным поручиком Шахмалевым. Таким образом мы уехали в Петербург. Там Степанов расстался со мной и двинулся дальше, в Тифлис, а я остался в Петербурге. Это было в 1915 году. Здесь с разрешения матери я женился на отправленной с фронта невесте. Благодаря ходатайству матери – через графа Капнистера и его управляющего Заболотского – я устроился во Всероссийский земский союз начальником стражи. Так я попал в Москву. Скоро я был назначен мастером – в Хамовническом районе, на Усачевской улице – на фабрику, где шили палатки для фронта. В 1916 году по рекомендации инженера Чебанова я попадаю в город Богородицк Московской губернии в качестве заведующего конным двором мануфактурной фабрики Клагина и заведующего торфяным производством. Здесь я познакомился с революционными деятелями, работавшими на этой фабрике – механиком Альбертом, большевиком, и меньшевиком Мартыновым – и скоро стал членом заводского комитета подпольной организации. Я исполнял различные поручения организации, бывал на фабриках Морозова, Шабаевского, Фторова, Миронова, участвовал в революционной деятельности. На выборах, в 1917 году, проголосовал за большевиков. Во время февральской революции моя деятельность заключалась в том, что я арестовывал городовых и руководил самообороной рабочего комитета. Моя жена, Екатерина Петровна Габаева, как более образованная, вступила в партию. Я же пока не вступал, но в 1917 году, после знакомства с товарищем Свердловым, подал заявление и на общем собрании был принят в партию. Через некоторое время, не успев оформиться, уехал в Москву, на старое место, на должность контролера во Всероссийский земский союз. Жена моя стала работать в комитете при Всероссийском земском союзе, где представителями партии были Леонов, член заводского комитета Сазанов, Ильин и другие. В 1917 году, 10 марта, я оформился в партийном комитете Хамовниченского района.

Октябрьская революция застала меня в Москве. 25 числа, ночью, мы решили напасть на Хамовнические казармы с целью добыть себе оружие. Было распоряжение товарища Рогова о том, что в Москве нужно создать особое положение, а также получить оружие для самообороны, что и было поручено мне. Вечером мы явились в Хамовнические казармы с товарищем Каржевцовым и другими рабочими. Я был в офицерской форме, заявил, что являюсь дежурным офицером по полку, и приказал починяться мне. В эту ночь мы увезли 3 автомобиля винтовок из цейхгауза Хамовнических казарм.

Это оружие было распределено между рабочими трамвайного парка, автомобильной базы, рабочими всероссийского земского союза, рабочими фабрики “Каучук” и многими другими. Учета, конечно, никакого не велось. В час ночи 6 ноября мы выступили как рабочая самооборона Хамовнического района. Мы призвали также солдат Хамовнических казарм и сосредоточили их возле Земского союза. Этой же ночью со стороны Арбатских ворот и Смоленской площади начал наступление на нас полк грузин. Рабочие массы вступили в бой. Все перемещалось, и в моем распоряжении почти никого не осталось. Наутро нам снова понадобилось оружие. Я опять явился в казармы, но во дворе меня встретил старик-генерал с женой. Очевидно, ему было доложено о вчерашнем происшествии с винтовками. При моем появлении один из присутствующих здесь офицеров сказал: “Вот самозванец”, – и, выхватив наган, прицелился в меня. Я, конечно, постарался уложить этого офицера. Жена генерала начала ругать меня. Я и генерала с женой уложил там же. Поднялась сумятица, и мне пришлось бежать. Через некоторое время солдаты перешли на нашу сторону, часть их была бита, но все же Хамовнические казармы были нами заняты. Но Пречистенке еще продолжался бой, и мы пошли туда. Ночью с 27 на 28 я также участвовал в боях, руководил отрядом рабочих. Руководителями Хамовнического района были Сафонов и Леонов. Они направили меня в сторону Кремля и Манежа. Скоро нам сообщили, что засевшие на Арбате юнкера не пропускают гвардию, необходимо открыть артиллерийский огонь. Через некоторое время юнкера были выбиты. Наконец сообщили, что Кремль взят подоспевшими рабочими Сокольнического и Бауманского районов. 28-го во время демонстрации я был ранен на Арбате и отправлен в клинику на Девичьем поле. Все, что происходило после, было без меня, так как я лежал в больнице.

Пробыв около месяца в больнице, я вышел и поступил в Латышский отряд, который формировался в Москве под командой товарища Межлаука. По распоряжению начальника гарнизона товарища Рогова я был направлен в этот полк. В то же время формировался 1-й Московский пролетарский полк под командой товарища Иванова. Я поступил в этот полк в качестве взводного командира, и с этим полком отправился против чехословаков. В Симбирске я встретился со старыми знакомыми, в частности, с представителем Ревкома товарищем Киквадзе. Я был назначен начальником охраны бывшего Николаевского моста через Волгу. Это было 1918-ом году. Там же я познакомился с товарищем Пархоменко, рабочим Луганского завода. Он бежал из Луганска и направлялся в сторону Царицына. Я переправил их через мост. Товарищи, которые были с Пархоменко, поехали дальше, а мы с ним перешли через мост в сторону Ч.., но там нас догнали белогвардейцы, и мы вынуждены были отступить в сторону Самары. Под станцией Иващино, во время боя, я был ранен в правую руку с переломом кости. Товарищи привезли меня в город С.., где после недолгого пребывания там я уехал в Москву. В Москве долечился и в апреле месяце отправился на Украину с отрядом и работниками ЧК. На Украине в это время были гайдамаки и немцы. Недалеко от Белгорода, на станции Бельнихино была граница: с одной стороны стояли большевики, с другой стороны немцы. Там я примкнул к отряду Ворошилова, вначале командиром роты, затем командиром батальона. Здесь же я снова встретился с товарищем Пархоменко, который стал начальником. Здесь меня познакомили с Рухимовичем, Розенбергом и Кином. Приблизительно через месяц я получил приказ пробраться в Харьков – под видом возвращения на родину – с товарищем Лаврентием Георгебьяном, чтобы разведать положение и численность войск. В первый раз пройти не смогли: нас обстреляли, товарищ мой был ранен, и мы вернулись обратно. На следующий день пошли снова. Со мной были товарищи Шевченко, Дмитриев и Попанов. Нас опять обстреляли, и я был ранен в бок. Меня привезли в вагон, где был перевязочный пункт. Пришлось довольно долго лечиться, так как у меня было перебито ребро. После наступления большевистских отрядов Харьков был взят.

Это было в 1918-ом году. Власти гайдамаков и гетмана не стало, немцы уехали на родину, и власть большевиков была восстановлена на Украине. Я вступил во 2-ой Пролетарский полк в качестве командира роты, а затем командира батальона, который тогда формировался Казбековым (настоящая фамилия его Вернштейн), Якимовичем и товарищем Кином. Мне было поручено сформировать в Харькове отряд из отступающих с фронта солдат. Я сформировал отряд при комендатуре города Харькова и Харьковской Чрезвычайной комиссии. Это был отряд туземцев имени товарища Габаева. Отряд имел в своем составе 1236 стрелков, занимавшихся ликвидацией контрреволюции и бандитизма. Этим отрядом были подавлены банды Бондаренко, восстание в Белгороде и восстание Григорьева в Екатеринославе. Во время боев в Екатеринославе я был ранен возле Днепровского моста. После подавления мы вернулись обратно в Харьков. Оправившись от ранения, я снова приступил к исполнению своих обязанностей. Задача моего отряда заключалась в обороне города Харькова, его окрестностей, в бесконечной борьбе с бандитизмом.

Настал 1919-ый год. Натиск Деникина с юго-запада, натиск Юденича, Мамонтова, натиск Колчака ставили Красную гвардию и Советскую власть в затруднительное положение. В конце мая месяца отряды генерала Шкуро во главе Май-маевским и Кутеповым вместе с терскими казаками, кавказской контрреволюцией и офицерством подошли к Харькову. В это трудное время руководитель Харькова и Украины полковник Березовский, изменив советской власти, перешел на сторону белых. Он сдал Деникину 40000-ую армию. Сам лично явился к генералу, заявив, что под страхом угрозы работал у большевиков, а теперь готов служить за веру, царя и их белую армию. Но, несмотря на это, он был арестован и посажен в тюрьму.

Мы вынуждены были бежать. Я отступал с Пархоменко, с частью чрезвычайного батальона. От армии остались жалкие остатки: все разбежались или перешли на сторону Деникина. Отступали все. Мне было приказано двигаться в сторону Сум вслед за Пархоменко и товарищем Бобриковым – это был вновь назначенный начальник дивизии, помощник коменданта города Харькова. Перед уходом из Харькова мы с товарищем Саенко заехали в концентрационный лагерь, где в это время сидело несколько десятков офицеров и помещиков из контрреволюционной Украины, расстреляли там двух генералов и ряд других контрреволюционеров и уехали. Это было сделано с той целью, чтобы уничтожить верхушку и руководителей контрреволюционной
организации. Покинули Харьков. Я оторвался от своего отряда. Был вынужден ехать с батальоном ЧК – товарным эшелоном в Сумы. По дороге наш эшелон сорвался под откос – были разобраны рельсы. Во время крушения погибло много красноармейцев, но я остался жив. С остатками батальона я добрался до какой-то захолустной станции, названия не помню. Во время перестрелки у меня была убита лошадь, сам я был ранен в ногу, а остальные, кто остался жив, разбежались; я остался один среди поля, раненый, без сил, даже двинуться не мог. Что делать дальше, не знал. Решил уничтожить все документы и вообще все, что у меня было. На другой день, на рассвете, показался разъезд казаков, а с ними мужик-крестьянин, фамилия его Павлов. Худощавый молодой офицер впереди. Разглядывают трупы и замечают меня, лежащего в кустах. Подошел. Говорит мне: “Гей ты, сукин сын, чего валяешься?” На мне была кавказская шапка, и это спасло меня. Я сказал, что не могу двигаться, ранен. “Ты большевик?” “Нет, я не большевик. Я торговец. Жил в Москве. Большевики обобрали меня, оставили нищим. Теперь я возвращаюсь домой, на родину, и вот, по дороге какие-то бандиты меня ограбили и ранили”. Когда офицер узнал, что я кавказец, а сам он тоже был кавказцем, то отнесся ко мне более сочувственно. Я стал просить, чтобы меня посадили на подводу. Видно, офицером было дано распоряжение, меня посадили к мужику на подводу и привезли на станцию. Там было много раненых красногвардейцев. Некоторые знали меня. Один из них, товарищ Пучков, подошел ко мне, но я успел его предупредить, чтобы ничего никому не говорил. Все пленные, и я в том числе, были окружены казаками и через 4 суток направлены товарным эшелоном в Харьков. У меня распухли ноги, начиналось нагноение. Двигаться я не мог, и не было человека, который мог бы мне помочь. На станции Харьков скопилось бесчисленное множество пленных красноармейцев. Большевики отступили далеко. Власть белых восстановлена в Харькове. Контрразведка работает, не покладая рук. Меня привезли в больницу вместе с другими ранеными. Эта больница была на Пушкинской улице, я там часто бывал, меня знал весь медицинский персонал. И вот на пороге меня встречает доктор Федоров, удивляется и говорит, что меня-то он не ждал здесь увидеть. Я ему ответил: “Не ваше дело, доктор. Ваше дело сделать мне перевязку”.

Поместили меня в отдельную палату, сделали перевязку. Сестрица морщится, по лицу видно, что жалеет меня, знает, что меня ждет, и все время повторяет, что ничего не может сделать. Я попросил сообщить моей жене, если она здесь. Но это сделать было невозможно. Оказывается, жена тоже была арестована. Она не успела, как видно, уехать и теперь сидела в тюрьме, а моя старуха-мать была бессильна – она к тому времени ослепла. Через полчаса появилась женщина, которая работала преподавателем Киностудии красногвардейцев, располагавшейся там же, где и мой штаб – на Садово-Куликовской улице. Она узнала меня и сказала: “Вернулись?” Как видно, она была сыщиком и разыскивала нашего брата-большевика. Она у нас приютилась, как учительница, и никто ее не подозревал. Прошло минут десять-пятнадцать, заходит поручик Гелиев, мой бывший адъютант. Теперь он уже был у белых и носил офицерские погоны. Заглянул, увидел меня и с ехидной улыбкой сказал: “Вы, Габаев, тоже здесь?” Я ответил, что здесь, но, думаю, что и вы еще у меня будете когда-нибудь. Это был резкий ответ. Поручик ушел, но через несколько минут появились солдаты Корниловского полка, окружили больницу, в том числе и мою палату, и я был арестован. Меня нетрудно было арестовывать, так как я был недвижим, лежал, как кусок мяса. Явился какой-то офицер и приказал мне встать немедленно и последовать за ним. Я ответил, что не могу, так как у меня перебита нога, но если вам нужно, можете вынести меня. Я, конечно, знал, какая участь меня ждет. Поэтому решил резко отвечать на все вопросы – так или иначе, все равно расстреляют. Офицер приказал солдатам вынести меня. Посадили на автомобиль и отвезли в гостиницу “Палас”, где размещался штаб контрразведки и начальник армии первого армейского корпуса. Меня принесли в штаб, где в это время находился генерал Кутепов, бывший генерал-губернатор города Харькова. С ехидной улыбкой он сказал: “Ну, что, попался к нам в лапы!? Негодяй!” Мой ответ был таков: я сожалею, что вы мне не попались. Он мне ответил, что они не так жестоки, как большевики, и захохотал. Мое самолюбие было задето. Стали меня допрашивать. Хотели у меня добиться ответа, но я резко сказал, что я, Габаев, командовал отрядом – это не секрет, я враг для вас, и добиваться у меня каких-то других сведений бесполезно. Издевательствам не было конца, как физическим, так и моральным. Я был подвешен вниз головой, по раненым ногам танцевали казачьи шомпола. Я потерял сознание, и в течение суток оно ко мне не возвращалось. Утром проснулся весь в крови и естественных выделениях. Я не помню, где находился, мне казалось, что я лишился разума. Жажда мучила, пить хотелось, у меня, как видно, была высокая температура. Попросил у часового стакан воды. Он отозвался: молчи! Но воды принес. Вскоре меня вызвали на второй допрос. Теперь полковник Перетков и штаб-ротмистр Павлоградский пытались взять меня лаской и уговорами. Появился генерал Кутепов. Он обещал, что меня вылечат, я буду здоров, что, наконец, я ведь кавказец, а все кавказцы и горцы в особенности находятся в белой армии, защищают интересы и благополучие всего населения. На мой резкий ответ, что они вправе меня судить, вправе карать, как и я бы судил и карал их, они предъявили мне обвинение, что я расстреливал генералов, снимал с них перчатки, чего я совершенно не делал. Я сказал, что расстреливал, это правда, потому что враги, и вы тоже стреляли. Но они все же хотели добиться от меня большего, но это им не удавалось. После бесконечных издевательств и истязаний я был направлен в Харьковскую каторжную тюрьму, где в это время сидела и моя жена.

Отправили меня в Харьковскую тюрьму. На третий день приехал автомобиль, и меня забрали на допрос в штаб контрразведки. Задали ряд вопросов о моих политических убеждениях. Очевидно, у них создалось мнение, что они могут сделать из меня своего сотрудника, то есть сексота. Они были уверены, что я знаю секреты большевиков как в России, так и на Кавказе, и хотели меня использовать, как орудие для своей работы. Но они ошиблись в своих расчетах. Когда же убедились, что я упорен и стою на своем, стали еще больше издеваться надо мной. Я резко и твердо им отвечал – без всякого страха, так как мне все уже было безразлично. Я знал – мне предстоит смерть от их рук. Но надежды не терял, думал, может быть, вырвусь как-нибудь. Эта мысль, эта надежда меня поддерживала, и я не падал духом. Однажды во время допроса привели двух учительниц, сестер из села Григорьевки. Увидев меня, они тихо заговорили между собой. Видишь, даже Габаев и то здесь, а что же нам остается? Услыхав это, я почувствовал, что они тоже, видимо, из организации большевиков. В адрес девушек посыпались нецензурные выражения офицеров, сопровождаемые непристойными жестами. Девушки краснели и akedmekh от страха и ужаса.

Через некоторое время появился генерал Шкуро – синяя черкеска, серая кубанка, красные околышки, широкие белые погоны. Он был низенького роста, но плотный, поворотливый, шустрый. Восхищаясь собой, рассказывал, как расстреливал большевиков, как издевался над ними, говорил, что в скором будущем покончит с ними и бандитов больше не будет. Все большевики исчезнут, и мы, наконец, будем жить спокойно. На этих словах он повернулся ко мне и, указав на меня пальцем, спросил: “А это что за личность?” “Он нам пригодится, будет работать с нами, – ответил ему полковник. – Я думаю, генерал, что вы приютите его у себя”. Я ответил, что гусь свинье не товарищ и наша совместная работа возможна только тогда, когда мы поднимаем друг против друга оружие. Только это и может быть нашей совместной работой. “Как же тебя жиды опутали, бедный горец. Это ведь жидовская власть. Когда это было, чтобы кавказец подчинялся жидовской власти? Неужели они тебя переделали, вбили в голову такие безумные фразы, которые просто не хочется слышать?” Что было дальше, можете представить сами.

Учительниц увели куда-то. Я остался в кабинете один. Уходя, полковник сказал: “Ладно, посмотрим, как вы будете мне возражать”, – и хлопнул дверью. Я остался с часовым. Вдруг появляется неизвестная личность, похоже, осетин, в белых погонах в чине ротмистра. Высокий худощавый мужчина, грубо выраженные черты лица, в черной черкеске, вооружен с ног до головы. С ним 2 казака. Взглянув на меня, он говорит: “Что, котенок, ты еще смеешь возражать генералу?!” Нагайка слева и справа стала танцевать по моей спине. Я упал на пол, но чувствовал еще, как он несколько раз ударил меня каблуком. У меня порвалась брюшина, которая недавно, после ранения, была зашита. Я потерял сознание. Наверное, это длилось несколько часов. Что делали со мной в это время, не знаю. Очнулся там же, где был. Ко мне входит генерал Кутепов, с ним еще какой-то чин. Спросил, кто его обидел, то есть меня. Это были лживые, подлые слова. Наверное, он думал, что подкупит меня притворным участием, расположит к себе. Начал со мной беседовать, повторяя, что жиды меня обманули, что обманут еще раз – завтра перережут всех, а уж тем более кавказцев. Обещал мне золотые горы, в которых я не нуждался, хотел заставить меня изменить своим saefdemhl. После долгой беседы генерал приказал меня отправить в одиночку. Пусть посидит в холоде и голоде. После этого он все расскажет о жидовской власти. А если не расскажет, мы его повесим, но не за шею, а вверх ногами. “За шею или ноги, мне все равно, – отвечал я, – но мы не вешали вашего брата, мы стреляли в упор, чтобы он видел смерть своими глазами. Вот как мы поступали с такими, как вы!” Я ответил так резко потому, что я знал одно: жить мне осталось недолго. Они, наверное, считали меня крупной фигурой. Потому и не прикончили сразу, а отправили обратно в тюрьму. Пробыл я там в одиночке около 3 месяцев: 34 фунта ржаного хлеба в день и холодная вода – вот вся моя пища, остального я был лишен. Наконец, пришло время суда. Суд состоялся в канцелярии каторжной тюрьмы (со мной были товарищ Глущенко – красный комиссар города Харькова, затем доктор, инженер Берзман и ряд других, не помню их фамилий, всего нас было 48 человек. Заседание проходило под председательством генерала Кутепова. Нас вызывали по одиночке. В составе суда было 11 человек, в том числе и прокурор. Предъявляли нам обвинения, но все, конечно, было решено заранее. Приговорили к высшей мере наказания 28 человек, в том числе и я был приговорен к смертной казни. Мне вменили в вину расстрел двух генералов в концентрационном лагере во время отступления и расстрел – совместно с Саенко и Пархоменко – еще восьмидесяти человек. Сверх того меня обвинили в изуверстве: будто бы я подрезал кожу у генералов на руках и снимал перчатки, чего в действительности не было. Если я расстреливал, то это были прямые расстрелы, но такого измывательства, как перчатки, не было и не могло быть. Обвинили в расстреле китайского офицера, который был у них сексотом, работая в органах советской власти, приписали мне расстрел ингуша-офицера, издевательства в Белгороде и многое другое, чего я не делал. Я твердо отвечал, что дрался против врагов и если буду жив, буду драться и дальше. Выразил сожаление, что Кутепов не попался мне в то время. Еще сказал ему, что перчаток не снимал. У меня были пули, стоимость – 14 копеек, и этого было достаточно. Меня вытолкнули после этих слов, от удара прикладом я потерял сознание – давало себя знать сломанное ребро.

Известно было, что большевики недалеко, к Украине идет 10 армия.

Настала ночь, часов в 11 открывается железная дверь каторжной тюрьмы, раздается людской стон и крик по всем камерам: “Прощайте, товарищи”. Перед этим в 6 часов вечера пришел священник, который хотел причастить приговоренных. Когда он подошел к инженеру, тот ему запустил его же крестом в физиономию, священника без сознания вынесли из тюрьмы, и мы остались без причастия. В 11 часов построили нас в два ряда, окружили цепью солдат Корниловского и Дроздовского полков во главе с офицерами и направили к месту казни – к расстрелу. Из 48 человек 28 были приговорены к расстрелу, а остальные к 10-15 годам каторжных работ. Нас повели по направлению к Григорьевскому шоссе, в сторону Липовой рощи, где были приготовлены могилы, вернее, просто ямы. Мы знали, куда идем, знали, что идем к гибели. Толкали друг друга локтями, сговариваясь, и поняли друг друга. 28 человек – люди молодые в самом расцвете сил. Духом никто не пал, и сигнал Глущенко, красного командира, сразу же был воспринят. Наша жизнь в опасности, надо бороться, бегите, ребята! Каждый бросился на ближайшего солдата, завязалась схватка. Кому-то удалось вырвать винтовку, кого-то уложил солдат. 25 человек погибло на месте. Вырвалось нас только 3 человека. Я был ранен, но в тот момент ничего не чувствовал. Вышел оттуда с товарищами Андрошевичем и Ивановым. Бежал, не разбирая дороги, попал под уклон. В начале спуска наткнулся на канализационные трубы, которые шли из города. Оглянулся, думал, гонятся за мной. Я не знал, гнались или нет, но стрельба все еще продолжалась. Видно, тревога поднялась везде и всюду. Недолго думая, я залез в канализационную трубу. Было холодно. Грязно, вонь. Моя борода, которая за время пребывания в тюрьме ни разу не стриглась, испачкалась в грязи. Только к ночи я почувствовал боль в колене. То ли пуля меня заела, то ли штык – до сих пор не знаю. В голенище было много крови. Все пережитое, боль в ноге и безумный холод довели меня до отчаяния. Я дошел до того, что решил утром выйти. Было такое состояние, что, мол, все равно, где погибать, там или здесь замерзнуть в грязи и вони. Руки и ноги совершенно окоченели. Когда я выбрался из трубы и встал на ноги, то увидел невдалеке железнодорожную будку. Решил подойти к ней. Меня встретил человек, видимо, железнодорожный сторож. Он испугался, увидев меня: “Что тебя черт несет сюда, ты же воняешь, убирайся отсюда!” Я попросил дать мне возможность отогреться и помыться хоть немного. Сторож отнесся сочувственно, но боясь чего-то, торопил меня, дал обмыться и все просил уйти поскорее. Теплая вода словно обожгла меня – боль в руках стала нестерпимой. Но делать нечего, нужно было уходить. Я поднялся наверх к мосту, который вел через железную дорогу к городу. В это время по мосту проезжал извозчик “Ванька – стой” и я вскочил к нему в экипаж. Ванька, видно, узнал меня, посоветовал пригнуться и, накрыв меня попоной, быстро погнал лошадь по Екатеринославской улице. Я указал ему адрес: Газетный переулок, д.5, где жил Арсентий Цховребов, мой товарищ, бывший социал-революционер. Он жил с семьей, и я был уверен, что найду у него приют. Ванька привез меня и быстро уехал, сказав: “Когда-нибудь заплатишь”. Через некоторое время пришли ко мне два товарища – Шатский и Георгобиани. С их помощью я попал в дом к одному еврею-портному. Туда позвали парикмахера, который привел меня в порядок. Я выкупался и переоделся. В это время появляется Любовь Петровна, подруга моей жены, и Наталия Михайловна (с которой я был связан до этого по работе). Они отвели меня в дом к профессору Гурьеву, где я прожил 3 дня, не показываясь даже во дворе. О моем побеге уже пошли слухи, в доме профессора могли произвести обыск, и мне пришлось поднять пол и спрятаться под ним, а доски были вновь забиты. Я просидел там трое суток. Затем мне удалось через Графа Санакоева достать документы, удостоверяющие, что я командирован Терской областью в штаб добровольческой армии. Переодевшись, я явился в штаб армии, в гостиницу “Гранд Отель”, где меня встретил полковник Килечгери, дежуривший по штабу. Я предъявил ему документы, заявил, что командирован правителем Северной Осетии в распоряжении добровольческой армии и жду дальнейших распоряжений. Вручил ему бумаги. Он попросил подождать, разговорился со мной, расспрашивал, что и как во Владикавказе. Я отвечал, хотя понятия не имел, что там делается. После сладких разговоров я предложил ему пообедать вместе. Сказал, что привез из Владикавказа грузинские вина. Со мной была Любовь Петровна, и я ее рекомендовал как свою супругу, а другую – в качестве сестры. Полковник был восхищен красотой Любови Петровны и не возражал против моего приглашения. Обещал через час быть у меня. Я помчался в ресторан, который содержали кавказцы Захар Цаллагов и Басшури. Оба все обо мне знали. Басшури, сам a{bxhi меньшевик, работал в подполье, а в ресторане исполнял роль обслуживающего. Я предупредил их, что Килечгери нужно принять очень хорошо, иначе я не смогу уехать. Сообщил об этом Казбекову, который был в ячейке националов в моем отряде, что сегодня вечером я должен бежать и он должен помочь мне перебраться через фронт. Так и было сделано. Мы все приготовили. Приехали в ресторан “Кабаре” на Сумской, вошли в кабинет. Я был в форме офицера – синяя черкеска, серебряная кавказская шашка, покрытый серебром кинжал, то есть был одет по последней кавказской моде. Фамилия моя была уже не Габаев, а Гагиев Бадила. Полковник выпил и стал ухаживать за моими спутницами, но я не протестовал, надеясь получить от него оформленные документы. По этим документам я направлялся в распоряжение начальника участка фронта полковника Камкова, который перед этим служил в Красной армии командиром полка националов и перешел с полковником Березовским к генералу Шкуро, изменив Красной Армии. Наконец, я получил командировочную бумагу. Через некоторое время полковник был уже пьян, и его отправили домой. Сами же поехали на вокзал. Это было ночью. Меня сопровождали те же девушки – для отвлечения, чтобы никто не узнал меня. Они были разодеты по последней моде. Мы расположились в первом классе. Чтобы скрыться от посторонних глаз, я прилег, будто сплю, на колени Натальи, прикрыл ее шарфом лицо, оставив открытыми погоны, чтобы никто не тревожил меня. В вагоне было много военных. Боясь все же, что меня узнают, я залез на верхнюю полку и накрылся одеялом. Сопровождавших меня подруг начали развлекать военные. Прислушиваясь к их разговорам, я получил сведения о том, где находятся большевики, на каком расстоянии. На второй день остановились на какой-то глухой станции. Мне сказали, что недалеко отсюда находится полевой штаб дивизии Дроздовского. Я тут же нанял экипаж и поехал в распоряжение Камкова. Хотя фамилия мне и была знакома, но я не был уверен, что это именно тот Камков и спокойно ехал в штаб. Со мной были те же девушки, с собой я постарался захватить вина и купил кур. Мы подъехали к крестьянскому дому. Там стояла толпа крестьян, принесших деньги за оброк, который на них наложили власти. Расспросил, что здесь делается. Ответили, что принесли контрибуцию, что стоят вот, ждут, но пока еще никто не принимает, и сельский староста тоже отсутствует. Через некоторое время появился адъютант полка, поручик Белов. Передав ему бумагу, я сказал, что явился в распоряжение Камкова для назначения начальником охраны штаба генерала Шкуро, что все это указано в бумаге. Он очень обрадовался, приветствовал меня. Я его познакомил со своими спутницами. Задавал ряд вопросов о том, как обстоят дела, где большевики, далеко ли находятся. Он указал мне место, где недавно было сражение, сказал, что большевики дерутся здорово. По имеющимся сведениям, Юденич скоро возьмет Петроград, вообще дела идут хорошо. Часов в 9 утра появился полковник Камков, он был одет в черную черкеску и вооружен с ног до головы. Спросил часового о своем адъютанте. Я по голосу сразу же узнал его. Зашел, взглянул и тоже узнал меня: “Здорово, большевик!” Адъютант удивился и сказал: “Желательно бы таких большевиков еще иметь!” Нужно было что-то делать, иначе – смерть, и решение созрело моментально. Адъютант вышел. Как только за ним закрылась дверь, я выхватил кинжал и всадил в грудь Камкова. Мне показалось, что он еще жив, значит, успеет все рассказать, и я перерезал ему горло. Все это произошло без малейшего шума и крика. Приказал девушкам сесть в экипаж и немедленно уехать. Сам вышел к адъютанту и предложил ему по распоряжению Камкова сдать мне посты. Он поверил, повел меня и познакомил с вахмистром и фельдфебелем. Я постарался подальше увести его от штаба. Мы пошли смотреть посты, а потом в поле. Я постарался увлечь его подальше к кустам и там расстрелял. Вечером, часов в семь возвратился в штаб, где лежал убитый Камков, и поднял тревогу. Отдаю распоряжение, снимаю с постов солдат и перебрасываю в противоположную сторону. Решил перейти через фронт. Была ночь. Во тьме вышел на красноармейские части. Это было недалеко от Курска. Я перед этим снял погоны, офицерскую форму и оружие. Потребовал взять меня к себе. Я не был уверен, что это красноармейцы, и не называл их товарищами. Красноармейцы тоже отнеслись ко мне с подозрением. Я просил, чтобы меня довели до штаба живым. Боялся, что по дороге расстреляют, такие случаи бывали в прифронтовой полосе. Они меня не тронули, довели до штаба. Командиром роты был товарищ Пучков. Я назвал себя и попросил отправить в штаб полка, что и было сделано. В штабе полка я встретил красноармейцев, которые прежде служили у меня. Они обрадовались: Габаев вернулся живой!

Я вступил в ряды Красной Армии, наступавшей на Украину. Это a{k` Первая Латышская дивизия. Принял командование 2-м батальоном. Это было в 1919 году. Со своим батальоном пошел в наступление, но получил отпор, хотя и имел ряд успехов. Потерял значительные силы и сам был ранен в голову. Пришлось отступать до Орла. Там я подлечился и вступил в Московский Коммунистический отряд. Участвовал в прорыве фронта под Орлом. В это время сюда приезжал Троцкий, чтобы обсудить вопрос о необходимости прорыва. Белые отступали, и мы шли за ними до Харькова. Это было в 20-ом году. После взятия Харькова я узнал, что в харьковской тюрьме было расстреляно 1028 человек, в том числе и моя жена. Я готов был мстить, настолько это повлияло на меня. Поступил в ЧК, где председателем был товарищ Иванов, и проработал до весны.

Весной 1920 года я был направлен в особый отдел Северо-Кавказской 10 армии и приехал в Баталпашинск. Там действовали остатки банд генерала Хостова и полковника Крым-Шамхалова, генерала Крогичери. Против этих банд мне и пришлось бороться. Со своим отрядом я прошел всю Черкесию, Карачаевский уезд, подавил восстание крестьян и банду Георгия Осетинова. Был командирован в Георгиевск, в состав 9-ой дивизии, пробыл там некоторое время, затем меня направили во Владикавказ, в особый отдел 10-ой армии. Работал против полковника Голиева, Джанаева и других белогвардейцев, оставшиеся после разгрома белой армии. В 20, 21 и 22 годах в Терской области было много банд, и мне пришлось принять активное участие в борьбе против них. Работал в особом отделе при Пипикове и начальнике ЧК Цинирадзе.

В 1920 году служил во Владикавказе. Однажды я получил письмо от начальника милиции Змеевского района о том, что население терроризирует банда и нужно помочь. Я обратил внимание на то, что очень уж знакомый почерк. Смотрю на подпись и вижу, что это подпись моего бывшего адъютанта Гелиева, который перешел в Харькове к белым и, когда я находился в опасности, смеялся надо мной и предал меня. Спросил у милиционера, кто дал ему это письмо. Ответил, что начальник милиции. Расспрашиваю об этом начальнике и узнаю, что хороший человек, активный работник, бывший адъютант товарища Габаева (милиционер не знал, что я и есть Габаев), работал в России, старый большевик и так далее. Я намотал это на ус и сказал, что постараюсь приехать, но фамилию свою не назвал. Приехав в ревком, я потребовал к себе гражданина Гелиева. Приказал своим красноармейцам, как только войдет во двор ревкома, схватить и обезоружить его. Так и было сделано. Приводят его ко мне. Увидев меня, улыбается: “Здравствуйте, товарищ Габаев”. Я тоже улыбнулся и припомнил ему, как он мне в Харькове сказал: “Ах, и вы здесь”. Закипело тут все во мне, я вспомнил, как мне грозила смерть, а он издевался надо мной. Я всадил в него все 10 зарядов. Это было самочинно. Я не оправдываю себя и свой поступок. Но и стерпеть было невозможно. Все прошлое, пережитое встало перед глазами, и я совершил самосуд. Тем и кончилось. Вернулся обратно. Конечно, мой поступок не был одобрен, но вернуть сделанное было невозможно. За это меня наказали как следует.

В 1920-ом году на основании распоряжения Юго-Осетинской организации я был назначен начальником обороны юго-осетинских беженцев, пострадавших в 18-19 годах от экспедиционного отряда Джугели, грузинского меньшевика. Южная Осетия восстала против меньшевиков, и в результате карательной экспедиции 50 тысяч крестьян было разорено. Южная Осетия потерпела крах. Люди гибли в ущельях и на Военно-Осетинской дороге, на горных склонах, где они строили свои шалаши и жили зимой. Банды полковника Голиева и других грабили их беспощадно, убивая и насилуя. Не отставали и казачьи банды. Я собирал беженцев и вселял в дома крестьян Северной Осетии. Много пришлось поработать. Арон Плиев был уполномоченным беженцев. Он, Доменти Хугаев и Савва Нартикоев организовали Терский эвакуационный комитет беженцев Южной Осетии. В числе беженцев были и мои родные, которых я не видел 23 года. Они не знали обо мне ничего. Я их тоже позабыл. Без меня уже родилось еще два брата, которые были теперь взрослыми – Тате и Гоги. Во время моей работы, еще до бытности начальником обороны, я получил назначение выехать с отрядом в Зарамагское ущелье к уполномоченному Симону Булацеву, который должен был оказать содействие в расселении беженцев и ликвидации банд. Я ехал с отрядом кавалерии и частью пехоты по Военно-Осетинской дороге. Ликвидировали несколько небольших банд. Доехали до селения Тиб. Там нас встретил отряд партизан Южной Осетии. Меня остановили, запретив ехать дальше, так как у них был приказ не пропускать никого. Я спросил, кто они такие и почему не пропускают нас, по чьему приказу. Они ответили, что там, дальше, lmncn банд, а они охраняют беженцев, расположившихся тут в своих шалашах. Меня поразило количество пострадавших людей. Я знал о бедствиях Южной Осетии, но такого не представлял. В этом отряде находились мой брат, который родился после моего отъезда, и товарищ, с которым когда-то в селении Стырмасыг, 27 лет тому назад, мы вместе пасли телят. И вот он здесь, но так изменился, что узнать его невозможно. И он, и мой брат стали взрослыми людьми. Изменился и я. Короче говоря, не узнали друг друга. Правда, я говорил с ними по-русски, по-осетински пока не стал разговаривать. Я расспрашивал их обо всем подробно. После вопроса, где же Бадила, они ответили, что он, видно, погиб уже давно, так как ушел из дому и не вернулся до сих пор. Немного погодя я заговорил с ними по-осетински, чему они были удивлены. Но по-настоящему поражены они были, узнав, что я – Бадила Гагиев. Долго не верили мне, но сообщили, что это вот стоит мой брат Тате. Я вижу высокого роста юношу. Он, плача, подает мне руку. Все бросают свой отряд и бегут с радостной вестью к моим родителям и брату Биаслану. Они жили в таком же шалаше, как и все, из бурок и войлока. Меня пропустили. Я слез с лошади и последовал за ними, приказав отряду быть наготове, так как не знал, что за народ здесь – мало ли кто может быть среди беженцев. Меня встречают, многие здороваются, говорят, что родственники и однофамильцы. Подходит и брат Биаслан, с которым я жил в Тифлисе и после этого больше не виделся. Мы расцеловались. Я спросил, где мать. Мать, когда сказали ей, не поверила, думала, что смеются над ней, не верила, что я еще жив. Она упала в обморок. Я разругался с теми, кто так внезапно сообщил ей обо мне. Наконец, старуха очнулась. Она долго, с удивлением смотрела мне в глаза, словно не могла убедить себя, что я ее сын. Наконец велела расстегнуть рубашку – хочу, мол, посмотреть на твою руку. Оказалось, хоть я и сам не знал того, что на левой руке у меня родинка. Теперь она была уверена, что я ее сын. Спрашиваю, где отец, жив ли он. Мне ответили, что он болен, провели в шалаш. Старик лежал на войлоке, под которым была подстелена трава. Он взглянул на меня и протянул ко мне руку: да, говорит, это мой сын. Он не мог встать на ноги, но весь светился радостью. Стал расспрашивать меня, стал жаловаться, что они потеряли все, что у них было: дом сожгли грузины – меньшевики и так далее. Все это для меня было не ново. Удивительно, что старик отец разговаривал со мной так, будто вовсе не был болен. Я позвал полкового фельдшера, попросил осмотреть, выслушать отца и сказать, чем он болен. Фельдшер сказал, что болен и дал микстуру. Мать испекла осетинский чурек и принялась угощать нас. Мне поднесли чашу вина. Налили отцу, дали выпить. Вслед за мной выпили и другие. Не прошло и полутора часов, как отец скончался. Успел сказать: “Прощайте”, – и с этим умер. Я подошел посмотреть – сердце уже не билось. Делать было нечего. Попрощался со стариком. Нужно было двигаться дальше. Предстояла трудная работа. Сказал братьям, чтобы хоронили без меня. Пообещал, что вернусь обратно, найду комнату в городе и перевезу их туда. Вместе с отрядом я двинулся дальше, в горы. Однако банды за это время успели уйти, перебраться через хребет в сторону Тифлиса, через Закинский перевал. Пришлось возвращаться. Я организовал Зарамагский пункт особого отдела, во главе которого назначил товарища Головко, а сам с отрядом направился во Владикавказ. Доложил обо всем случившемся, и мне предложили вернуться обратно и расселить всех беженцев в населенных пунктах. Я насильно вселял беженцев в дома живущих на равнине Северной Осетии – по два, три, четыре человека и, таким образом, разместил всех беженцев. Это было в конце 20-го года. Председатель комитета Сосо Нартикоев, он же начальник милиции Алагирского района, был убит бандитом в 1920 году. Заместил его Доменти Хугаев. Работал очень энергично. Вышло распоряжение правительства Горской республики и секретаря товарища Гикалова всех беженцев переселить на бывший полигон вблизи Владикавказа. Излишки земли у казачества отнять и передать беженцам. Наркомзему товарищу Козлову было предложено это сделать. Участвовать в исполнении этого распоряжения было поручено Гедаговану, Джини Теботолеову, Доменти Хугаеву и всему комитету осетинской организации. Поселение беженцев из Южной Осетии на полигоне назвали Ногир, и они там живут до настоящего времени – 1200 дворов. В том числе и мои родные поселились там. Многие были переправлены в Змейский район, на границу Кабардино-Балкарии и расселены там.

Когда я встретился со своими родными, то от них узнал, что жена моя Наталья, на которой меня женили еще мальчиком, не дождавшись меня, умерла во время бегства от грузинских меньшевиков. Она все время жила с моими родителями и работала на них.

Сформировалась Юго-Осетинская бригада. Я прибыл в Георгиевск командиром 193 полка. Юго-Осетинская бригада была направлена против генерала Хвостова в Бургустан. Из-за неумелого командования, неправильного руководства эта партизанская бригада в 20-ом году потерпела жестокое поражение от банд генерала Хвостова. Погибло 700 человек. Мне пришлось идти их выручать. В Бургустане я нашел в подвале пленных красногвардейцев Юго-Осетинской бригады, которых должны были расстрелять через час. Благодаря приходу моего полка они были спасены. Генерал Хвостов был ликвидирован нами, 9 дивизия и мой полк принимали участие в этой ликвидации. Остатки Юго-Осетинской бригады были направлены во Владикавказ. Я также приехал туда и доложил обо всем в особый отдел Горской республики. Тогда же я заболел, и мне долго пришлось лежать в больнице. Выписался в 21-ом году и был назначен начальником боевого участка 98 бригады 11 армии для перехода через Мамисонский перевал в Грузию. Я принял 293 полк на дороге в Алагир. По военно-осетинской дороге мы направлялись к Мамисонскому перевалу. Это был февраль 1921 года. Мороз, зима. Условия были ужасны. Жалкое обмундирование, материальное и продовольственное снабжение плохое, питание скверное, но, несмотря на это, красноармейцы беспрекословно выполняли мои распоряжения, и мы двинулись в поход через Мамисонский перевал против меньшевиков Западной Грузии. На вершине перевала суровый холод, заносы, завалы, бесконечные бураны и вьюги. Но все это не могло остановить красноармейцев. Несмотря ни на что, они ряд за рядом поднимались на вершину. Перебралось 3800 красноармейцев, в том числе и партизанский отряд, присоединившийся к нам. Нам приходилось копать снег, прокладывая себе дорогу, которую тотчас же заносило. Красноармейцы трое суток были без воды и хлеба. Мы знали, что нас ждет впереди, какие трудности и кто нас встретит. Нам было известно, что впереди отряд противника, но как он силен, трудно было предугадать. Негде разминуться, некуда повернуться – кругом лес и ущелья, висящие скалы и только тропка, по которой мы шли. По имеющимся у нас сведениям, сразу же за перевалом есть телефон, которым пользовалась меньшевистская армия. Нужно было захватить этот телефон, чтобы как-то связаться с миром. Вскоре мои разведчики взяли в плен 6 человек и привели их ко мне. Я допросил грузинских гвардейцев и под угрозой расстрела добился от них нужных сведений. Перед нами стоял отряд из 45 пулеметчиков под командой поручика Бекарадзе. Путь в этом горном ущелье узкий, здесь нельзя развернуть фронт. Нужно было ухитриться как-то снять этот отряд. Подумав, я решил идти сам. Приказал отряду остановиться в ущелье, в лесу, до особого моего распоряжения. Обязанности командира передал своему заместителю товарищу Суворову, а сам ночью, в 11 часов, взяв с собой 60 человек учебной команды – опытных ребят, двинулся во тьму, по колено в снегу. Подошли близко. Увидели часового, охранявшего грузинский отряд. Это было в селении Глога, около моста через реку Чончохе (Дынджырдон). За селом, у моста, стоял деревянный полутораэтажный дом, где помещалась казарма наших противников. Я заметил там присутствие начальства и боялся, как бы в селении не подняли тревогу. Вернулся обратно и отдал распоряжение, чтобы полк окружил село и никого не выпускал. Здесь был телефон, и этот телефон мы должны были захватить. Я же пошел обратно к сторожевому посту грузинской меньшевистской армии. Подкрался на расстояние около полукилометра. Часовой стоял прямо перед казармой. Чтобы он не заметил меня на снегу, я надел на себя нижнее белье. Часовой чувствовал себя спокойно, не предполагая, что среди зимы здесь могут появиться большевики. Нужно отметить, что до сих пор история не знала, чтобы кто-то сумел пройти через Мамисонский перевал в январе или феврале. Но, как видите, красноармейцы преодолели все препятствия и, как в сказке, перешли через перевал. Я оставил свои 60 человек, приказал им закопаться в снегу и предупредил, что в случае, если раздастся выстрел, либо я буду убит, либо часовой. Тогда, не ожидая моего распоряжения, они должны были стрелять в упор по зданию, чтобы не выпустить никого наружу и, в конце концов, взять казарму. Если же все будет тихо, они должны ждать моего сигнала. Когда я махну шапкой, им следует бежать ко мне. Я оставил отряд на опушке елового леса и стал пробираться к часовому – от куста к кусту. Вскоре оказался под мостом. Шел по льду, по воде, сапоги скользили, но я все же выскочил из-под моста, напал на часового, отнял оружие и приказал лечь, предупредив, что будет плохо, если он начнет шуметь. Я заставил его снять обувь. Он, видно, решил, что я хочу его ограбить. Но я велел ему идти впереди меня к казарме и постучать в dbep|, а когда его спросят, он должен был сказать, что пришел погреться, но молчать о том, что и я с ним. Часовой выполнил приказ. Мы поднялись по лестнице на террасу. Из окна здесь торчали дула двух пулеметов, направленных в нашу сторону. Я забил их газетной бумагой, зная, что если начнут стрелять, то стволы разорвутся. Подошли к двери, постучали, за дверью откликнулись. Спросили, кто и зачем пришел. Я махнул шапкой своим. Красноармейцы помчались ко мне на помощь. Открывается дверь, высовывается человек. Я наставил на него револьвер. Мы сразу заняли дом, так как грузины спали и никак не ожидали нас. Они представить себе не могли, что через перевал можно пройти зимой. Теперь у нас был телефон, и мы могли связаться с городом Они, со штабом и всем правительством меньшевиков. Гвардейцы не догадывались о том, что я понимаю по-грузински и переговаривались между собой. Благодаря этому я скоро знал их некоторые секреты и тайны. Я говорил по-грузински, по-осетински, по-армянски, по-татарски и знание языков очень помогало мне в работе. Я приказал вывести пленных наружу, чтобы немного поморозились, потом разрешил завести обратно. Нашел бочонок вина, которое они с удовольствием выпили, согреваясь. После этого стал разговаривать с ними, добывать сведения. Предупредил, что если соврут, то будет плохо. Они рассказывали что-то, но было видно, что меньше, чем знают. Когда они переговаривались по-грузински, я молчал, слушал и вскоре знал все их секреты. На рассвете раздался телефонный звонок. К этому времени весь мой отряд подтянулся к селу. Там было 4 быка, их прикололи для красноармейцев, так как они уже несколько дней ничего не ели. Когда зазвонил телефон, я взял телефонную трубку, но командир, поручик Бакарадзе, предложил поговорить за меня: буду, мол, говорить по-грузински. Я отказался, стал сам разговаривать. Они были поражены, когда услышали мою речь на грузинском языке. Звонил Георгий Лобжанидзе, председатель правления меньшевиков города Они. Говорил в шутливом тоне, видно, приятельствовал с поручиком Бакарадзе. Он не знал, что тут произошло. Но голос мой казался ему чужим, и он спросил, почему я охрип. Я ответил: потому что вы забросили меня сюда и позабыли, а в ущелье холодно, и к тому же я голодаю. Ложбанидзе ответил, что отдаст распоряжение доставить сюда продукты. Спрашивает, все ли спокойно, ходят, мол, слухи, будто большевистские банды идут через перевал. Говорил, что обо мне вспоминал Г… Я ответил, что тронут вниманием. Стал просить разрешения приехать в Они. Он категорически возражал против моего приезда из-за слухов о большевиках. Но я заверил, что этого не может быть, что даже птица не сможет пролететь над перевалом в это время года. Лобжанидзе уверился, что здесь все спокойно и обещал направить мне продукты и в помощь отряд в 80 человек. Скоро опять раздался звонок, и мне сообщили, что отряд и продукты уже в пути. Я благодарил за сообщение, и попросил все же разрешить мне наведаться в город. Но мне и теперь было отказано. Я отдал распоряжение встретить “гостей” таким образом, чтобы никому не удалось убежать – именно так все и было сделано. Наш отряд окружил грузин, отобрал все, и все следы были уничтожены. Продовольствие пришло вовремя, и это, безусловно, была большая помощь. Мой отряд двинулся по направлению к городу Они, через Уцери. Близ селения Гари нас встретила толпа мобилизованных крестьян, около 250 человек. О нашем присутствии, видимо, узнали от одного из убежавших из числа 80 человек, которые везли нам продовольствие. Но в Они думали, что там просто местные большевики взбунтовались и с целью ликвидации послали этот отряд. Ночью мы встретились с этим отрядом близ селения Гари, и бой был в нашу пользу. Дальше направились в город Они, который был нами окружен и взят. Это было 10 февраля 21 года. 180 человек, находившихся в тюрьме, были нами освобождены. К тому времени мы были информированы о положении грузинской армии, знали о ней все. Власть в Они была установлена. Утром 11 февраля я объявил себя начальником гарнизона этого города. В тот же день двинулся с отрядом в Кударское ущелье, где находилась меньшевистская гвардия – 380 человек. Поговорил с ними по телефону, предложил сдаться, но они ответили, что не признают большевиков и большевистскую власть, пока не будет распоряжения из Тифлиса. Я двинулся в Кударское ущелье, обнаружил там поручика Цинсадзе, корнета Геловани, начальника Симона Чабуева и арестовал их. Поручика Цинсадзе и Геловани приказал расстрелять. Советская власть была восстановлена. Организовал там же, в Кударском ущелье, партизанский отряд и во главе его назначил Зурабаева и Засеева. Этот отряд был направлен мной через Донский перевал в сторону Сахчерети, где стоял полк грузинской гвардии под началом Асланбекова, а сам вернулся обратно b город Они. Проходя через попутные селения, восстановил в них ревкомы. Соединившись с остававшимися в Они отрядами, я двинулся по Военно-осетинской дороге в сторону Лачхума, куда выдвигалась меньшевистская армия во главе с генералом Микашавидзе и генералом Зубатовым из Кутаиси. Вскоре мне стало известно, что Асланбеков переходит через Чекрицкий перевал в сторону города Они, чтобы двинуться в Чиатури. Я был вынужден бросить ему навстречу 294 полк. Сам же двинулся по Военно-осетинской дороге в направлении Кутаиси. Нашему продвижению препятствовала часть грузинской армии во главе с вышеназванными генералами. Я был вынужден подвинуться направо, к Зубинскому перевалу. Зашел с тыла, неожиданно ударил и арестовал генералов. Ночью 15 марта мы, перерезав дорогу генералу Микашавидзе, разобрав в тылу мост, устроили засаду. Он направил главный удар на 292-й полк, а 293-й со мной во главе расположился дугообразно развернутым фронтом по направлению Кутаиси. Утром, на рассвете, красноармейцы заметили на шоссейной дороге броневой автомобиль. Я взял бинокль, посмотрел и увидел приближающийся броневик. Подождали, когда он подойдет к мосту. Мост был разобран, и броневику пришлось остановиться. За ним подошло несколько автомобилей, их было 8, они были вооружены пулеметами, а вслед за ними – артиллерия. В легковом автомобиле сидел генерал. Отдал приказ исправить мост. Начали работать. Мы открыли огонь. Ранили несколько солдат меньшевистской армии. Затрещал пулемет броневика, но пули летели над нашими головами, не причиняя нам вреда. Я отдал приказ стрелять по броневику. Красноармейцы открыли шквальный огонь. Генерал, видно, растерялся. Он ввел в действие артиллерию и стал бить по нам и по крестьянским домам близлежащего села, где не было красноармейцев. Сожгли несколько домов, После продолжительного, 8-ми часового боя, огонь стих. В общем и целом мы дрались 24 часа. Наконец, мне сообщили по цепи, что нет патронов. Я ничем не мог помочь, так как мы были отрезаны со всех сторон и пополнить боезапас было невозможно. Тогда я отдал приказ идти в штыки. Красноармейцы ринулись вперед, “ура” раскатилось по ущелью. Весь отряд во главе с генералом был взят в плен. Нам достались 12 орудий, 36 пулеметов, 4 бронеавтомобиля, 8 мотоциклов и 4 грузовых автомобиля со снаряжением. Кончился бой, спустились вниз к Военно-осетинской дороге, к реке Стырдон (по-грузински Джеждори). Opedknfhkh грузинским командирам выйти на 6 шагов вперед. Среди пленных был и генерал. Вышли 16 человек, в том числе и генерал. Я спросил, все ли вышли, и если нет, то пусть выходят. Вышло еще 2 человека. Всего командного состава было 18 человек. Расспрашиваю одного, другого, третьего. Подошел к генералу. Задаю вопрос: “Кто вы такой?” Ответ: “Я грузин”. Отвечает хмуро, не глядя на меня. Очевидно, ему была противна моя физиономия. Я действительно был грязный, небритый, неумытый. “Я генерал, фамилия моя Микашавидзе”. Я приказал окружить их. Отряд сомкнулся. Я говорил рядовым пленным, что перед ними стоят люди, которые посылали их, как пушечное мясо, против их же товарищей, против рабочего класса. Красноармейцы пришли сюда не с жаждой крови и наживы, а с целью помощи грузинскому пролетариату, мы пришли помочь ему освободиться от ига, покарать их врагов и передать в распоряжение грузинского пролетариата власть и бывших господ, пусть сам грузинский пролетариат расправляется с ними. Красноармейцы должны помочь грузинскому пролетариату. “Вот перед вами генерал, – сказал я, – и его штаб, которые вас за людей никогда не считали. Мне ничего не стоит выпустить каждому из них пулю в лоб, но я этого не сделаю. Не сделаю потому, что с ними расправится сам грузинский пролетариат”. Я объявил, что с сегодняшнего дня установлена советская власть. Организовал ревкомы в Цабери, Латчхуне и других местах. Затем мы на броневиках и автомобилях направились в Кутаиси. Пленных я приказал вести следом за нами. В Кутаиси нас встречали, думая, что мы грузины-меньшевики, так как броневики, на которых мы приехали, были отобраны у грузинской армии и на них еще были меньшевистские лозунги и надписи. Как только обнаружилось, что мы большевики, началась паника. Сказывалась пропаганда. Люди боялись нас, как огня, думая, что мы людоеды. А о том, что Габаев людей кушает, писалось в газетах, которые были у меня на руках. Напуганное население бежало куда глаза глядят. Я вынужден был послать отряд, чтобы собрать людей и вернуть их в их же дома.

Не только в Кутаиси, но и вокруг была сильная паника. Город Кутаиси был взят. Председателем революционного комитета стал товарищ Лорниканадзе, начальником гарнизона я назначил себя. Во время боев погибли красноармейцы – человек 25 – и начальник разведки Гуриев – от руки Гугувадзе, командира броневого поезда. Этот поезд успел перейти через реку Рион и взорвал мост, но мы все же переправились и захватили броневой поезд на станции Самтреди. Там мы остановились на денек передохнуть. Оттуда я переговорил со штабом грузинской армии. Примерно 18-го числа на основании распоряжения правительства Закавказья мы подошли с 11 армией к городу Тифлису, и он был взят. Я должен был идти дальше, но на денек остановился. Мне стало известно, что командир полка, военком Суворов и другие присвоили серебряные монеты и бумажные деньги, взятые в казначействе города Они. На основании этого мною была созвана чрезвычайная тройка, приговорившая к расстрелу 8 человек. У них был сговор убить меня, чтобы сохранить свой секрет. Все это было раскрыто и доказано. Отряд двинулся дальше, в сторону Батума. К этому времени были взяты Чиатура, Ткибули и Сахчери, откуда прибыл партизанский отряд Зурабаева и 294-й полк. На окруженной нами станции Сачжавахо мы взяли генерала Чумбатова со всем его отрядом. Я двинулся в направлении Батума, и в час ночи Батум был взят. В Батуме установилась Советская власть, и на основании распоряжения штаба дивизии я был назначен начальником Черноморского побережья. Сюда приехали товарищи Орджоникидзе и Куйбышев. Созвано было общее собрание нашего отряда. Нас приветствовали и говорили, что мы были отрезаны от всего мира, мы были лишены всего, но, несмотря на эти трудности, победоносно закончили свое дело. Здесь я был награжден орденом Красного Знамени. Мне было дано распоряжение подойти к К. и затем распространить советскую власть везде и всюду от Сужа до Маредидзе – это турецкая граница. Построили пограничную охрану. Так я работал до 1-го июня 1921 года, а затем был отозван на доклад в 11 армию. После доклада был направлен в Терскую область в качестве командира 777-го полка. Затем участвовал в боях против Уцхумаздина и генерала Алиханова в Дагестанской области.

С 21 по 22 гг. я служил в Темирханшуре командиром полка огневой бригады. Совершил поход против банд генерала Алиханова Удзум Хаджи. После долгих сражений банды были ликвидированы. Это было в 22 году. После 6 месяцев боев в июне 22 года я заболел и вернулся во Владикавказ. Пролежал в больнице два месяца. По выздоровлении был назначен командиром полка и одновременно начальником Чона и начальником обороны села Ногир и поселений aefemveb из Юго-Осетии на новых местах. Местные шовинисты и кулаки презирали беженцев, поселившихся на их земле, и вечно нападали на живущих в шалашах, в открытом поле, на полигоне. Угоняли скот, отбирали имущество у поселенцев. Дни и ночи приходилось оборонять их от нападений. В 23 году во время нападения банды, переправившейся из Ингушской области, был угнан общественный скот. В тот день я приехал в Ногир около часа ночи. Только улегся, как заметил, что со двора выгоняют 120 голов лошадей. Не долго думая, вступил в бой с бандитами. Шесть человек было уничтожено. Банда разбежалась, и скот был спасен. Поднялась тревога. Съехались все самооборонцы, и банда была настигнута и ликвидирована. После этого бандиты уже не смели нападать на беженцев. В 23 году я уехал в…