Из поэзии при первом поверхностном просмотре нескольких номеров “Дарьяла”, выскочили, как чертята, стихи трех художниц – З. Плиевой, А., Лобановой В. Мамоновой, удивляющие нетрадиционной формой и экспрессией. Они разрабатывают сюрреалистическую традицию, слабо привившуюся в русской поэзии (Заболоцкий, например) – это очень здорово. В этих стихах представлена еще одна интересная традиция – автоматического письма, – которая была узаконена в начале прошлого века европейским сюрреализмом. Стихи написаны прекрасно и доставляют удовольствие. При внешнем сходстве формы авторы очень различны. Стихи Плиевой и Мамоновой более герметичны, защищены толстой скорлупой формы. Верлибр Плиевой графичен, вытянутая в струю строфа физически увлекает в падение, которое невозможно остановить. Такая структура делает атомом стиха не строфу, а слово, вскрывая его архетипику. Лобанова пишет не так фантомно, проскакивают молнии реальности, более явны маячки времени. Понравились стихи В. Григорьевой, которая здорово работает со словом, раскрывая его архетипическую и структурную глубину в вертикальной строфе. Поэзия ее чутка к реальности и косточки слов колышат мембрану души и духа, передавая тревогу века. Из журнала узнал о существовании загадочного поколения Х, к которому и я принадлежу, панорама которого разворачивается на страницах журнала – этакий эпос Х. Чувствую ли я себя иксером, трудно сказать, вероятно, я круто отстал и, читая характерную прозу этого журнала, думаю, какой же неизведанный зоопарк шляется по этой необъятной жизни. Понравилась проза Р. Бекурова. Он акын, певец беспристрастен и хмур, поет, как проходит жизнь, как она семенит по большой дорожке, на обочинах которой мы торгуем своими душами. Интересно пишет С. Есенов, А. Цхурбаев. Но я короток, а журнал большой, всего сразу не раскроешь. Журнал сделан на очень высоком уровне, как бы в пику тому, что делается в центре. Будучи молодежным журналом – это надо отметить, как одно из главных его достоинств, аккумулируя творческую энергию многих переживающих людей, – он уже двинул мир дальше. Признаюсь в своей любви и желаю удачи.
Это все написал Андрюшка Насонов – я попросила его как-то откликнуться на то, что привлекло его внимание в нескольких молодежных номерах журнала “Дарьял”, с которым познакомил нас другой Андрей – Харахаш. То, что Андрюха Насонов тут написал – это всего лишь плод поспешных полуночных упражнений разжиженного жарой мозга, потому что Харахаш скоро едет домой во Владикавказ и должен это отвезти, а раньше мы не удосужились написать, хотя говорили о журнале много и с восторгом. О его демократичности. О несомненно высоком уровне публикуемых в нем произведений (такому уровню, пожалуй, и иные московские журналы позавидовали бы. Впрочем, что нам Москва? Она в последнее время совсем испижонилась и оборзела. Россию надо поднимать на периферии), спорили о стихах, “перлись” от прозы (к которой буквально сегодня приобщился и наш “панкпоубеждениям” Игорек Онищенко – его “пропер” Руслан Бекуров, в котором он почуял явного единомышленника и единочувственника.
Но пора, наконец, представиться. Мы – это ваши соседи из Краснодара – литературная группа “Пункт приема”, нигде не зарегистрированная, но имеющая уже свою историю. Поэты Андрей Насонов и Анна Мамаенко (ее сегодня нет с нами -поехала в археологическую экспедицию откапывать меотов) да я – хозяйка той “нехорошей квартиры-2”, где все это безобразие существует – это, так сказать, “отцы-основатели” группы. Помимо “отцов-(и матерей)-основателей”, у нас есть еще совершенно замечательные ребята, которых мы собираем в этакий снежный ком, грозящий когда-нибудь перерасти в лавину, которая сметет на своем пути все, что мешает нормальным сейсмическим процессам в коре русской литературы. Впрочем, мы неагрессивны. Мы даже дружим с Союзом российских писателей, тем более, что председатель его краснодарского отделения Витя Домбровский – мой приятель, а что касается нашего “критика с косой” Ани Мамаенко – она и вовсе внештатно работает в союзе литконсультантом. Вообще, рядом с этой 19-летней девочкой (ой, убьет она меня, что поминаю ее возраст – это ж ее больное место: все ей кажется, что ее не воспринимают всерьез!), я чувствую себя совершенным новичком в литературе, хотя она только еще учится (правда, в Литинституте), а я Бог знает когда окончила факультет романо-германской филологии. Ничего не поделаешь – талант не знает возраста, и тут я снимаю шляпу. Андрюха Насонов – это вообще сплошное очарование, а его стихи – и подавно. А Костя Плахтеев – что за уникальная личность! А недавно у нас еще и талантливый прозаик появился – совсем мальчик, и пишет всего полгода – но как! Если наше знакомство с вашим журналом окажется удачным и дружба состоится – мы еще пришлем вам рассказы Аркаши Смолина и много еще чего – не пожалеете. Как и мы не пожалели, что с легкой руки нашего “Мэтра” Андрея Харахаша познакомились с вами. Харахаш – тоже далеко не “последняя спица в колеснице” нашей группы, а скорее первая: ведь это ему мы обязаны и тем, что познакомились с “Дарьялом”, и тем, что в мае этого года родили, наконец, нашего “первенца” – концептуальный поэтический спектакль “Пятница обитания”, в котором были представлены в виде обитателей площадки молодняка несколько наших ребят. Постановка делалась на голом “энтузиазме”, хотя и по заказу Союза писателей, и приурочивалась к проводимому в те же дни семинару молодых писателей края. Спасибо Харахашу за то, что он за какую-то неделю сумел превратить нас в настоящую труппу, так что выступили мы “на ура” и теперь вместе с нашим режиссером и худруком работаем над проблемой организации театра инсценированной поэзии. Потому что мы и сами обалдели от того, что мы “сбацали”. Потому что у нас есть еще один практически готовый сценарий, гораздо более сложный и серьезный, который мы мечтаем когда-нибудь вынести на свет рампы. Потому что нам вообще нравятся концептуальные вещи и есть куча идей, ждущих своего осуществления.
А вот журнала такого у нас нет. Есть “Родная Кубань”, но там молодых почти не печатают. Был “Глагол Кавказа”, да приказал долго жить за неимением средств. Есть коллективные сборники ассоциации “Молодые писатели Кубани”, но это, опять-таки, не журнал. Словом, порадовались мы за Осетию, что там есть “Дарьял” с его регулярными молодежными номерами, с талантливыми поэтами, да к тому же без каких бы то ни было политических и националистических заморочек, с очень здоровым тоном, при котором щекотливый национальный вопрос, раздуваемый иногда политиканами для каких-то своих целей, превращается в национальный ответ, где соблюдается и уважается достоинство обоих народов и никто, как нам показалось, не чувствует себя ущемленным. То же самое и во взаимоотношениях поколений: здесь нет ни панибратства по отношению к “отцам”, ни пренебрежения к “детям” – словом, то, что надо!
И мы с удовольствием протягиваем к вам руку дружбы: давайте дружить домами – и кто знает? – может, совсем скоро родим еще какой-нибудь сногсшибательный совместный проект, например, какой-нибудь фестиваль.
Итак, для первого знакомства представляем несколько наших произведений, а понравится – накидаем еще – у нас этого добра – завались! Так что, надеемся, до новых встреч!
Писали в жаркую июльскую ночь (переходящую в душное июльское утро) оставшиеся в живых в этот мертвый сезон (все поразъехались кто куда) Андрей Насонов и Марина Мартынова
Андрей НАСОНОВ
ЛУЗГАНЬЕ СЕМЕЧЕК
Большак. Глаза. Пустые и истертые,
как ткань, та из которой флаги шьют,
обращены туда, где большевик закат.
Лузгают семечки, так ласково и нежно
и лузгают, когда отрывисто, отчаянно
бросают шкорки, как будто розгами
стегают воздух: “Вот-де, не платят пенсию!
Где деньги?” Еще что-то говорят,
так громко и не к соседу даже,
как будто бы хотят, чтоб их услышал космос.
Машины для лущения. И не капельки смущения,
когда я с ним присяду на завалинку
и повторю весь круг автоматических движений
и вместе с шкорками я сплюну карму
отрицательную: все стрессы, интриги, унижения.
Заговорим обычно, как здесь житие-бытие.
Завертятся колесики и, в частности, колесико души,
которое будет так тереться об действительность,
что выскочит искра и загорится тело.
“Эй, Иваныч, придурок, что ли?! Потуши!”
Я потушил, такие вот дела, из пластилина лепятся.
И вижу профиль свой в монетах глаз.
Радиоактивно излучается ее внимание.
Сидим. Лущим семечки. Молчим и смотрим.
Смотрим, смотрим. Остались лишь глаза,
которые плывут вверх по течению дороги.
Глаза в большак, Глаза в себя, Глаза
В нее. Ее глаза, Глаза – два лаза. Глаза
дополнят небесные тела,
когда наступит ночь. Как две большие броши.
Куда мы брошены?
Не знаю.
ОСЕННИЕ СТРАНСТВИЯ
Куст ощетинился
в потере плоти и плота
мы дикобразы декабря,
а сердце силится –
зачем вам это теплота? –
сквозь веточки и якоря
листочком красненьким
в поля летящие распаханные,
веселым и распахнутым,
как тень карасика,
как чувства распанаханные,
как песни Пахмутовой.
Он бьется радостно –
открыты крови, краны
в сосудах коронарных,
как по волнам блесна –
ах, этот Север Крайний
в печалях караванных!
Однако в зиму –
театр кукольный –
он запахнется и окуклится,
и тихий с виду,
темный, угольный
с биеньем стукнется.
Ну, здравствуй сердце!
Где ж перекати-полем
ты пронеслась с гитарным боем? –
и втерлось в тельце
мое – поваленное горем,
твое – я этого не скрою.
ТЕТРАДЬ В КЛЕТОЧКУ
На краю стола – тетрадь,
возможный поход в мой тетра ад,
где клеточка – начало координат,
в которых я актер и я же кардинал.
Может, не надо ее открывать, деточка?
Ну, почему же, она в клеточку, я тоже многоклеточный.
нам есть о чем потолковать;
мы будем абсолютно глухари, на пустоте какой-то токовать.
Найдем друг в друге абсолютных слушателей,
и нету чувств воды, а только сушь степей,
кочевья времени, палатки памяти
и рвущий все на части маятник.
Увертывайся! И не упусти! Развертывается клубок
строки. Куда ведет она через лубок?
Что будет, вот это вот, строфа
строф через несколько? А, катастрофа!
Но строчка еще хаотический клубок, возможно
тысяча решений. Ветвится и говорит: “Вас можно
пода -, подви -, подвинт -, подвинуть” –
и уходит за предел меня, я ощущаю – вынут
из контекста и в пустоту вмещен,
раздет, разут и развеществлен.
Буква за буквой цепляются зазубринками звуков,
Пуская кровь словам, стыкуя с ликованьем люки.
Идет, идет полимеризация строки, вот мои плоть и тлен.
Ну, что? на дух попробуешь себя в ипостаси полиэтилена?
В ипостаси вечной жизни, пока что смерть
тебя не уличит, пока ты не простишь себе свое несметь,
пока тебя бактерии ума, найдя на свалке,
не расщепят на методы и приемы, и в новой схватке
не закрутят, в борьбе за несуществованье в этой
жизни, но продолженья в той – так много раз, но спетой.
Нащупывая термодинамическую музыку, строка меняет
конформацию,
подкладывая мину под слова и фигу под мое рацио;
изгибается, как червяк, крутя обрубком. Конец анальный,
или передний, может? Она торопит, желая стать
функциональной.
Однако сомневаешься, а стоит дальше?! Но строчка – это срок, за преступление писать, надо отбыть решеточку – листок.
Когда же встал на шаткий сей мосток, –
он сильно прогибается?! – не стой!
Беги, беги быстрей по строчке,
пробегай слова, чтобы поставить точку.
Не задумывайся над трупами и над словами,
а то сгинешь в бездну, – так многие сломались.
А точка, сучка, проточна,
и в этой проточности вся ее точность.
Лежит, вытек желток, как яйцо.
Новый солнечный день разрывает кольцо.
А слово значит больше этой фразы
и разрастается, как метастаза и зараза.
Не понимаю! Чушь какая-то! Теряю строчку.
Больше не дыбится электрокалиграмма. Срочно
электрошок. Чтоб… чтоб тебя так!
На раз-два-три и восстанавливаем такт.
Тебя глотает выпученная пучина.
Не надо у цветка считать, сколько тычинок.
Цветок, он ведь и есть цветок
и, пробуравливая землю, стремится ток, ток, ток
молекул в небо, к нему отраженьем молния,
и ты, махая руками, пятясь, – мол не я…
Не знаю, откуда эти строчки?
Пусть прыгают, пусты, в одних сорочках.
Уходят реплики. Порос мой мах в пространстве мхами.
Мы где-то с ними разошлись. Я кинул, только хамы.
Пространство-время уползает, как амеба;
ты отстаешь, не дав ей нахлебаться меда,
увидишь, как превращается в янтарь…
Ну, здравствуй стих! – Тварь!
Марина МАРТЫНОВА
ЗНАК НАДЕЖДЫ
Был в начале жизненной повести
Перестук вагонных колес.
В полумраке ночного поезда
Страх, рожденный из детских слез,
Из фантазий: а вдруг на станции
Папа с мамой сойдут на перрон –
И отстанут, и там останутся,
А меня унесет вагон.
Наваждением иль пророчеством
Жил в душе этот детский страх –
Страх бессилья и одиночества
Во враждебных чужих мирах.
Непостижными жизни законами
Все свершилось. Сбылось.
Стряслось.
Мимо мчащими эшелонами
Решетило судьбу насквозь.
Уходили вагоны радости,
Шли случайных удач поезда…
Но в каком-то немыслимом
ракурсе
Знак надежды чертила звезда…
1996
МЕДАЛЬ ЗА МУЖЕСТВО
Ты свистни – тебя не заставлю я ждать…
Бернс-Маршак Мне бы медаль за мужество:
Четверть века уже вот-вот,
С перерывами на замужества,
Гляжу на “запретный плод”.
Но, ввиду моего вожделения,
Без попыток тот плод сорвать,
Я заслуживаю сожаления –
Невостребованная ручная кладь.
В камеру хранения меня втиснули,
Как щенка в конуру – побег немыслим!
Вот сижу и жду, чтобы свистнули –
В переносном или прямом смысле.
1999
ДИАЛОГ
– Как ты все еще можешь об этом всерьез?
Не пора ль избавляться от старых привычек?
Тут и жизни осталось всего – с гулькин нос,
А ты все про любовь талдычишь!
– Знать, планида моя такая:
И в последнем тебя помяну бреду.
Я хочу еще здесь, на земле, стать раем –
Маленьким раем в твоем аду.
– Что за глупости! Рая не надо мне вовсе!
Ад я сам себе выбрал – он мною обжит.
Ничего не получится – ты готовься.
Никогда меня блажь твоя не ублажит.
– Хорошо. Я попробую. Будь, по-твоему.
Успокоюсь, делами займусь, наконец.
Я поверю: любить мне тебя не стоило.
Кыш из сердца, любовь, как из клетки скворец!
И скворец улетит, и клетка грудная,
Опустев, станет ровно дышать потом.
А скворец, может статься, по свету летая,
Невзначай по тебе вдруг чиркнет крылом.
Ты проснешься однажды посреди ночи,
Ужаснешься внезапно, что нет меня рядом,
Не дождешься рассвета, спохватишься, вскочишь –
И с уютным своим распрощаешься адом.
Если это случится – случится, я верю! –
Приходи – и сомнений пугливых не слушай.
Ты не будешь стоять перед запертой дверью:
Я ее не закрою – на всякий случай!
Май 1999
* * *
Растравлять отболевшую рану,
Сочинять отзвучавшую песню,
Когда умирать еще рано,
А родишься ли – неизвестно…
Потеряв и кураж, и бдительность,
Ждешь, придет ли твоя весна.
Черный день вышивает действительность
По ажурной канве сна.
Серый день вышивает действительность
По воздушной цветной канве.
Небесные силы! Спасите нас
От нечувствия мертвых камней.
От него не спастись, хоть тресни,
Занятием этим странным –
Сочинять отзвучавшие песни,
Растравлять отболевшие раны…
2000
ОБНАЖЕНКА
Я сегодня Маргарита – в бело-розовой
Пене
принародной наготы.
В руки мне березовый
Веник –
вместо помела – и на холсты
Моего дряхлеющего тела
Лягут тени –
за штрихом штрихи.
Обнажаюсь я для денег
и для дела,
Презирая прошлые грехи.
Смажусь я составом омолаживающим:
Наливается тугая грудь…
Муляжом работаю заживо еще:
Пусть потом меня припомнит кто-нибудь.
И мое бесстыдство простодушное,
За которым, будто за кустом,
Стыд девичий прячется, подслушивая
Комментарий чей-то шепотком…
Пользуйтесь, студентики, натурщицей,
Мастерство шлифуя день от дня.
Первый выход на ногах негнущихся.
И мое вхожденье в роль – меня.
Пользуйтесь, студентики, работайте:
Вам – оценки, мне – хоть горсть монет.
Может, ты, а может, этот – вот он где –
Клод Моне?
Как на венике листочки высохнут –
Оседлаю я его – и в путь:
То ль домой, то ли на Гору Лысую,
Где я Мастера найду когда-нибудь…
1998
* * *
Запах времени –
Запах тления.
Ни прозрения,
Ни спасения.
Каюсь мысленно –
Дни исчислены.
Себя выследив,
Себе снимся мы.
Дым-пожарище…
Не пора еще
Звать товарищей
Умирающим?
В прошлом рыться ли?
Где вы, рыцари,
Кони быстрые?
Мы ли выстоим?
В спячке души все:
В тонком кружевце
Замки рушатся,
Пули плющатся…
Пылью-брением
Высь беременна:
Запах тления –
Запах времени…
1999
