Рассказ
1
По образованию я химик, но работаю менеджером в филиале одной известной торговой фирмы. И это сейчас у меня свой дом, «Renault» и двое ухоженных детей. А пять лет назад я сошел на перрон с двумя огромными чемоданами и женой, которая в свою очередь сжимала сверток. Сверток на тот момент обозначал моего четырехмесячного сына. Вот все, что у меня было.
Я вернулся домой. Поезд «Москва-Владикавказ» прибыл без опоздания. Ровно в 7:00. Было по-ноябрьски промозгло, едва начало светать. В белесом тумане энергично шныряли встречающие, передвигались бывшие пассажиры со своими сумками. Искривленный алкоголем грузчик, покрикивая, проталкивал перед собой пустую тележку. Мимо, цокая подбитыми «берцами», промчались контрактники с баулами на плечах. На какой-то миг от них отстал запах сигарет и ременной кожи.
Я вернулся домой.
Когда-то, после института, не зная, куда податься, я поступил в аспирантуру, а через полгода, сменив научного руководителя, уехал по предложению из одного научно-исследовательского института в Подмосковье. Тогда это выглядело чрезвычайно заманчивым и перспективным поворотом в моей судьбе. Но прошло четыре года. Государство в библейском бессилии отреклось от своих НИИ, отдав их на откуп новому времени и новой истории. Новые партнеры, загадочно появлявшиеся одни за другими на горизонте «российской экономики», исчезали столь же загадочно и уже безвозвратно, точно в одночасье, проваливались в миры иные и недоступные. Лаборатория, где я работал, практически распалась, тема задохнулась. Я остался с недописанной кандидатской и безнадежно беременной сотрудницей. Сотрудницу звали Инной, она была старше меня на три года, работала этажом выше: я – на втором, она на третьем. Думаю, что Инна считала себя некрасивой и неудачливой (хотя, знаете, когда улыбается, она – очень приятная, по крайней мере, я так считаю). Мы наспех зарегистрировались. Свадьбу намеревались сыграть ближе к осени, для чего я устроился подрабатывать ночным грузчиком на привокзальном товарном дворе. Потом как-то сразу родился Сашка, и мы решили, чуть погодя, ехать к моим родителям. На прощанье bqe-таки «отметили» – то ли свадьбу нашу с Инной, то ли рождение сына, то ли сам отъезд. Отметили прямо в институтской общаге и в тот же вечер сели в поезд. Тоже вприпрыжку – стоянка поезда 2 минуты.
Итак, я шагал по узкому перрону Владикавказского вокзала, вдыхая во всю грудь сырость и беспорядочные новые запахи, пробивающиеся сквозь терпкость кипарисов. Невозможно выделить, что именно, но что-то в этих новых запахах уносило в детство, в то далекое и абсолютно личное, когда вдруг становится хорошо, и ты осознаешь – я дома. Инна молча шла сзади и покашливала себе в плечо. Может, и глупо это выглядело – ехать в провинцию, в замерший город, где практические ничего не работает, где нет нужных связей, нет перспектив… Есть родители, но что – родители? Поддержка первые два-три месяца? Однако тогда я четко знал, что должен вернуться. Что же касается Инны, она согласилась бы ехать на Северный полюс, реши я, что так будет лучше.
За железной привокзальной оградой стоял отец. Он был в своем клетчатом полупальто, которое купил, кажется, еще до моего рожденья (по сей день он гордится его румынским происхождением), и глаза его уже насмешливо горели. Мой отец – необыкновенно добрый человек и эмоциональный. Его эмоциональность и жестикуляция обычно утомляли меня. Одно время он был главным режиссером в нашем национальном драматическом театре. Мама моя играла в русском драматическом. Родители разошлись давно, я еще учился в школе. Правильней будет сказать, что мать просто ушла от отца к другому режиссеру. Сразу обозначу свою позицию относительно театрального искусства: терпеть не могу, мутит. Мне очень обидно, что отец спустил всю свою жизнь на блажь.
– Ага, вернулся, Лавуазье, Менделеев заспиртованный! Да зачем ты-то мне нужен, дай внука посмотреть, – вопил отец, обнимая меня. Затем он присел перед Инной и отвернул уголок одеяльца.
– Ах, ты! Нет, ты посмотри. Ах, ты, а!
Сашка мой насупился, соображая, зачем его разбудили, собрался было поорать, но небывалое количество новых предметов отвлекло его от задуманного.
– Отец, это Инна – моя жена. Ин, это – отец, Георгий Мисостович.
– Очень приятно, Георгий Мисостович.
– Какой Георгий Мисостыч?! Инночка, дорогая моя, -декламировал он, – я для тебя – папа, отец родной! Ты знай, если этот подлец что не так – ты сразу ко мне! Я-то его ремнем отхожу.
Замечу в скобках, что меня никогда не били, по-моему, даже не наказывали. О том, что ремень можно использовать в воспитательных целях, я узнал из рассказов товарищей по детскому саду. Однажды, придя домой, я потребовал от отца ударить меня ремнем. Он ударил разок. В ответ четырехлетнее созданьице, возмутившись, швырнуло в отца деревянным табуретом. Интересно, как я его умудрился поднять.
– Ах, ты, Боже ты мой! Говоришь, Сашкой зовут? – воодушевлялся отец.
Сашка все же заорал.
– Па, возьми один чемодан.
Мне рано или поздно становилось неловко за отца. Хоть бы и перед милиционером на контроле, что уставился на нас.
Отец привез нас домой. Когда мы садились в старенькие Жигули (все те же), он широким жестом предложил повести машину. Я чуть в голос не загоготал, но вместо этого серьезно возразил, дескать, устал с дороги, сказал, что в следующий раз.
Вечером пришла мать, и мы допоздна чаевничали. Я сидел и завидовал Сашке, который спокойненько спал себе в спальне поперек раскрытого дивана.
2
На следующий день, препоручив Сашку деду, мы с Инной пошли в город. Ее продуло в поезде, она хлюпала носом, но сидеть дома и лечиться не хотела. Времени на осмотр достопримечательностей Владикавказа всего два часа: во-первых, Сашку кормить, во-вторых, отцу к 12 на работу в какую-то школу, где он вел театральный кружок.
Конечно, мы отправились в Центр, на Проспект, зашли в Парк. Инна откровенно влюблялась в город, и я втайне гордился этим. Город изменился. Роль гида мешала мне самому увидеть все перемены, но, тем не менее, этот выход в город запечатлелся в моей памяти целиком, от и до. В тот день на Проспекте мы встретили Игоря, моего бывшего однокурсника. Игорь располнел, отпустил рыжеватые усы. Друзьями в студенческие годы мы не были, но относились друг к другу с симпатией, на экзаменах он старался qeqr| подле, чтобы подсунуть задачку. Я вкратце рассказал ему о себе – Игорь сразу же пообещал «прозондировать почву» относительно устройства меня к нему в отдел маркетинга и оставил телефоны. В этом-то отделе я и работаю поныне. Тогда я не слишком воодушевился такой возможностью, однако отметил про себя лощеный вид Игорька. Меня, помню, больше занимало то, как Инна воспринимает мой родимый город.
Когда мы вернулись, отец находился на грани помешательства, а Сашка охрип от крика и побагровел, как бурак.
Мне удивительно везло, карта, как говорится, ложилась в масть. Я быстро снял подходящую меблированную квартирку недалеко от своей новой работы. С Игорьком мы спелись. Очень скоро я понял, что главное, это не слишком «бить копытом» и никогда, никогда не решать ничего самолично, т.е. без Игорька. Мой новый petite patron пригласил меня с женой на ужин и тут же заручился ответным приглашением на новоселье. Анна Леонидовна (это моя мать) была специально рекрутирована на воскресенье, забрать внука, а Лена по такому случаю сделала короткую стрижку. Кстати, очень удачную.
3
Катя. Катя. Катя. Катя. Падение в толщу всех океанов, тектоническая трещина в сознании моем.
Разве мог я не узнать ее? Разве я мог? Мне не надо было видеть, достаточно было перешагнуть порог и сделать вдох, или даже полвдоха. Я слышал, как произносят мое имя, моя ладонь жмет ее ладонь…
– Очень приятно.
– А это – супруга его, Инна Анатольевна.
– Ну что вы, просто Инна.
– Знаете, Инна, я вам сразу признаюсь, что это была моя идея насчет ужина. Я так хотела с вами познакомиться! Муж столько рассказывал. Мужчины сами не додумаются.
– Да, у них столько работы…
Не надо было поднимать глаза. Она узнала меня. Я понял это по ее пальцам, когда она пожимала руку. Я ощущал ее улыбку, ее мягкие губы. Вместо лица – сияющее пятно.
Мы переместились из коридора в комнату, оказались за столом… Провал.
– … а этот салат меня научила делать моя бабушка…
Бабушка-бабушка, я тебя съем. Какая бабушка? При чем тут бабушка? Все время – ее голос. Почему я слышу только ее голос? Почему она говорит мертвыми фразами? Зачем ей это? Она не так должна говорить. Это не она! Господи, это не она!
– … нет же, это случилось под Новый год. Игорек, дорогой мой, как ты не помнишь?!
Помнишь-не-помнишь. Я помню. Хоть мне было – Боже мой! – мне было четырнадцать, а тебе и того меньше – тринадцать лет. И это я был у бабушки – меня тогда отправили на все лето. В Беслан.
– Инночка, дорогая моя, почему вы ничего не едите?
– Ой, все так вкусно! Катенька, а это вы тоже сами пекли?
– …
Если бы я задался целью вспомнить, что было на столе, какая посуда, какая была мебель, какие обои – я погрузился бы в глубокую прострацию. Должно быть, все «соответствовало», должно быть, все было, как положено у восторженно преуспевающих сосунков нашего помета. А может, и не так. Помню только то, что до порога: кирпичный одноэтажный дом купеческого типа с яркими пластиковыми окнами (они смотрелись чужеродно и кичливо), во дворе – асфальтовая дорожка и клумбы со светлыми крупными листьями в полоску; гаража я не увидел. А после порога – только хрустальный, заливающий потолок блеск люстры да звук собственного голоса. И сияние вместо ее лица.
На улице в очередной раз пошел снег. Под плафонами фонарей снежинки мельтешили, вспыхивали мотыльками. Снег тут же таял на черном асфальте, и только стриженые шарообразные кроны кленов, белея, свидетельствовали о первом снегопаде. Инну после тепла комнат знобило, она жалась ко мне и мелко подергивалась.
– К-как тебе Катя? – она уткнулась мокрым носом мне в шею.
– Нормально, а что?
– По-моему, она т-тебе не очень-то понравилась, – карие глаза жены заиграли, предугадывая мою реакцию.
– Да нет, ничего.
– Нет, ты прав, она… она – не то чтобы не-не-натуральная, а какая-то в ней… Или я все выдумываю? – она оборвала сама себя.
– Выдумываешь, конечно.
Будто заново я увидел жену, ее неровную, уже немолодую кожу, крупные поры на крыльях носа, узкие губы. Чтобы не глядеть в лицо, я обнял ее за плечи и, пока шли, периодически прижимался к ней подбородком.
– Знаешь, я так люблю тебя.
Это добило меня, и чтобы заткнуть ей и себе рот, я торопливо поцеловал ее.
Инна заснула мгновенно, едва легла. Каким бы Сашка ни был спокойным ребенком, но, очевидно, намаялась она с ним до смерти. Я очередной раз подумал, какая она молодец – не взваливает свои проблемы на меня, ни разу не пожаловалась, не канючит, как другие. Подумал, как хорошо, что хоть сегодня она сможет выспаться. Будет сопеть себе в одеяло до самого утра… Дальше мои мысли о супруге в упор не шли. Я потихоньку встал, оделся и на цыпочках вышел из квартиры. Притворил дверь – «собачка» вкрадчиво екнула за спиной.
Я гулял по ночному городу. Впервые, с тех пор, как приехал, гулял по своему городу – один, без Инны, без цели и задних мыслей, без планов на день, без чувства долга, без «дипломата», без прохожих и автомобильного месива на дорогах. Одиночные светофоры сияли доверительно и грустно. Снежок уже не таял под ногами, а исподволь забеливал тротуары. Я вдруг почувствовал, что четыре года глухо и безотчетно скучал по дому, по вот этим улицам с разбитыми бордюрами, по вылинявшим двухэтажным строениям, дворикам. Сразу, точно одним глотком, понял я, как сдала мать, и похудел, постарел отец. От всего этого, щемящего и томительного, хотелось плакать детскими горючими слезами. Я бы плакал, и тогда все огни: фонарей, светофоров и редких окон, в какой-то момент размывшись, слились бы в одни горящие волокна, а снежинки роились бы над ресницами и жгли щеки.
Конечно, я пришел к Кате, точней, к кирпичному одноэтажному дому с пластиковыми окнами, к дому, который купил ей мой приятельствующий patrone с отвратительным перечно-сладеньким именем Игорек. (Хватить бы кулаком по перекрестью рамы – интересно, выдержал бы удар хваленый немецкий пластик?) Я стоял, уткнув руки в карманы брюк, и покачивался. Хотелось курить. Я вдыхал этот схваченный холодом мирок и чувствовал себя молодым. Да, до моего сознанья вдруг дошло, что я еще молодой человек, что мне всего 28! Ощущение это приятно проникло в мое сознанье откуда-то сбоку (могу уточнить: слева и чуть сзади). Я развернулся и пошел назад. Хотелось курить, что странно: толком я никогда не курил. Закурил на первом курсе, на первой своей сессии, и почти сразу бросил.
4
Со дня встречи с Катей прошло две недели. Ничего особенного за это время не произошло, за исключением того, что я смотреть не мог на свою жену. Я стал задерживаться на работе, а дома, чтобы поменьше разговаривать, поскорей затаскивал Инну в постель. Я всегда завидовал ее способности получать от секса глубокие переживания. Ее затяжные оргазмы представлялись мне загадочной страной, дремучей и недоступной пониманию. Не раз я обнаруживал себя в застывшей позе, с неподдельным и доброжелательным интересом изучающим последовательность гримас, искажающих лицо жены. При этом возникала мысль, откуда взялась эта женщина? Представляю свое собственное лицо, вероятно, оно напоминало умненькую мордочку крысы, обнюхивающую кусочек пожелтевшего сыра.
Еще подростком я много думал о сексе и любви. Тогда уже во мне зародились недоверие и смутные подозрения. Позже я понял, что наши культурно-социальные наслоения и религиозно-литературные пирамиды – фикция. И все дело в том, что женщины используют нас, а мы в заносчивости и самомнении не в силах в этом признаться. А когда не можешь сказать правду, волей-неволей наворотишь «концепцию». Женщин это устраивает. Некоторые из них даже верят нашим бахвальствам об их трогательной слабости, но даже последняя дура и дешевая шалава в глубине души (в свое время церковь рассматривала вопрос о том, есть ли у женщин душа или нет) знают правду. Трюк абсолютно безжалостный. Но мы сами себя загнали в угол, и только дамочки с гормональными нарушениями, называющие себя феминистками, сами того не подозревая, могут помочь нам. Не место здесь пускаться в рассуждения, одно твердо скажу: мы слишком любим власть, больше, чем себя.
Но Бог с ними, с женщинами… Недавно у отца опять сломалась машина, и в отчаянии-да-безденежьи он подарил свою четырехколесную подругу цвета обветрившегося вареного желтка – мне. Он звал ее Анютой. По уму, Анюту надо было бы разобрать на g`ow`qrh, но мне было жаль отца. Я принял подарок, а с «расчленением» решил повременить. Жигуль починил и поставил в гараж. Из дома до гаража надо было пилить через полгорода. Но иногда я брал Анюту, приезжал на работу, и тогда охранник, пожилой южанец с коричневым от солнца лицом, говорил:
– Послущай, не стаф ты машину тута, – и указывал за ограду. За это он обещал смотреть «даже ешо лучще». Пожалуй, это было излишним.
Как-то в отдел позвонила Катя и попросила Игоря, я передал трубку. Вот и все.
5
«Сегодня утром разговаривал с Катей».
Я долго и бессмысленно смотрю во мглу потолка. Свет фар изредка врывается в комнату, на мгновенье расчерчивая ее объем, пробегает по обоям, по полировке шкафа. Инна мирно спит под своим одеялом. В глубине комнаты кровожадно горят два красных индикаторных огонька масляной батареи. (Я купил ее, чтобы Сашка не мерз: центральное отопление вело обычное свое виртуальное существование, материализуясь лишь в квитанциях по оплате коммунальных услуг). Справа в кроватке беззвучно спит Сашка, Инне достаточно протянуть руку, чтобы убедиться в его существовании. При этом ей даже не надо просыпаться. А мне иногда кажется, что его нет, никогда не было… Стоп. Я уже тысячу раз думал об этом. Снова думать об этом не хотелось.
«Сегодня утром разговаривал с Катей», – в миллионный раз за эту ночь провернулось в голове. У фразы был неприятный женский голос с металлическими нотками. Нотки готовы были истерично взвиться. Я отталкивался от них прочь и снова возвращался к Сашке и к тому, что Инне достаточно протянуть руку, чтобы убедиться в его существовании. При этом ей даже не надо просыпаться… Я аккуратно вылез из постели, беззвучно оделся и выбрался наружу.
Падал снег. В небе неестественно близко зависла полная сияющая луна, казалось, она орет во всю глотку. Но беззвучно.
На стоянке, где я оставил машину, царила зачарованная тревожная тишина. Хоть бы псина какая высунулась из-под радиатора и зевнула. Сунул талон в кабинку бледному и слепому филину, нашел Анюту и стал прогревать мотор. Мотор стучал, пробитый глушитель разряжался вызывающим треском. Снова сел в
салон. На лобовое стекло опускались крупные сухие пушинки. «Дворники» истово бились и постанывали на стекле. Я решил ехать к ней.
В тридцати шагах от дома оставил машину и стал неспешно протаптывать дорожку по нетронутому снежку. Я еще подумал о том, как все-таки удивительно сегодня сочетаются полная луна и снегопад.
… В черном окне дернулась бледная муть занавеса, я замер. На меня смотрела Катя. Я увидел ее светлые глаза, ставшие вдруг непропорционально большими, просто огромными, весь этот мир поплыл подо мной – и вот уже теплый август ласкает мои тощие мальчишечьи плечи, проникает под заношенную футболку, туда, ближе к животу. А деревья, совсем рядом, качаются, широко, буйно. Голубым лунным светом мерцают листочки в верхушках отдаленных тополей. Мои ногти сбиты, в голой ляжке защемило – я напрягаюсь на водосточной трубе, голову кружит до тошноты. Я высоко-высоко, еще чуть-чуть и я упаду; мне чудится, что я уже падаю – плашмя на асфальтированную дворовую площадку подо мной… и одновременно я уже сжимаю ее. Я вбираю в себя сладость безгрудого – в две припухлости, тельца, запах обоженных солнцем немытых волос, мягкие губы…
Я отступил от окна и прислонился к ясеню. Тихо. Падает снежок. Дыхание мое начало постепенно восстанавливаться. Внутри двора коротко шаркнула дверь. Я ждал. Когда из ворот вышла Катя и направилась ко мне, я уже был спокоен. Я ничему не удивлялся.
– Ты сдурел? Уходи. Уходи, прошу тебя!
Она говорила полушепотом.
– Значит, ты узнала меня? – спросил я.
– А ты думал, я могла не узнать?
– Пойдем в машину, Катерина, замерзнешь, – я взял ее под руку.
– Только пять минут!
Она глубже запахнула пальто и, пригибаясь, прошла к машине.
Ее трясло. Я повернул на нее створки печки. Чем дольше я на нее смотрел, тем более далекой она становилась. Мгновенно угадываемые черты искажались, они расплывались, менялись на глазах. На их месте проступало лицо довольно красивой женщины с властным, ярко очерченным ртом и решительным разлетом выщипанных бровей. Она механически отводила со лба обесцвеченные волосы. Я привлек ее и поцеловал в губы. Ее губы мягко откликнулись. Мы
молча целовались в машине, и меня несло, кружило, мне было нехорошо, мне было плохо, нестерпимо, мне было сладко, мучительно. Наверное, такое оно и бывает – счастье человеческое. В голове рвалось победным стягом: это она! она, Катя! это правда! все – правда!
Катя, Катенька, моя Катенька!
Катя откинулась на сиденье. Я опустил свое тело на спинку кресла, повернул ключ зажигания и медленно стронул Анюту.
Номер я взял на два часа в дешевой муниципальной гостинице: мертвый желтый свет, слишком яркий для трех часов ночи, темно-красные, как сгустки крови, портьеры да слабое поскрипывание кровати. И ее прозрачный, ничего не выражающий взгляд. И ни слова.
Пока я вез ее назад, она кусала губы и злилась. Выходя, она бросила куда-то в пространство:
– Больше этого не будет, – и жестко хлопнула дверцей.
Я смотрел ей вслед – высокие сапоги (на босу ногу), сбитые набок волосы, приталенное дорогое пальто (поверх пеньюара). Моя. Я знал: она только моя.
6
Все шло по-старому. С Катериной мы больше не встречались. Я совершенно непринужденно, даже с некоторым удовлетворением, общался с Игорьком. После работы мы шли в бильярдную, пили пиво. Сашка рос, Инна постепенно осваивалась, перезнакомилась с соседями. Теперь в дверь нам звонили какие-то женщины в халатах и бигудях, спрашивали морковки или мясорубку. Мы по-семейному отметили Новый год, я позвал отца. Первого пришла мать с коробкой конфет и покупным тортом. Инне она подарила французские духи. Мне показалось, начатые. Все хорошо, если бы не обещание пригласить Игорька с Катей. Еще Инна теребила:
– Бирюк бирюком, с людьми надо ладить, общаться надо. А тем более, с начальством.
Мне нравилось, как Инна разговаривает, нравились проскальзывающие в ее речи вольные обороты, иные интонации. В Подмосковье я этого не замечал. У нас в городе интеллигенция говорит осторожней, скованней, на языке, предельно соответствующем, литературному, да еще с поправкой на всевозможные недопонимания.
– Да какой Игорек мне начальник? Троечник! – отнекивался я, но понимал, что не отвертеться.
Я все время думал о своих чувствах к Кате. Было в них то не планируемое, чуждое и привлекательное, что придавало жизни движение, пугающую направленность, не зависящую от суетной воли человеческой. Я стал остро чувствовать вкус кофе, запах снега. Я ликовал, я отстукивал сердцем каждую секунду своей жизни. И меня влекло к этой хорошо устроившейся в сегодняшнем дне чужой женщине, в которой притаилось детское тельце и испуганный прозрачный взгляд. Этот взгляд лишал меня почвы под ногами, низводил до абсурда все представления о времени и пространстве. Конечно, я знал, что мы не удержимся на позициях, занятых столь спешно. Конечно, я знал. Но не собирался я сдерживать себя. С затаенной усмешкой я отслеживал, как во мне пребывает нечто, и ждал. Зло и весело ждал катастрофы.
Знаете, мне очень хорошо знакомо это нечто – предчувствие то ли смерти, то ли счастья; предчувствие, истребляющее позади себя все – интересы, отношения со сверстниками, родственные привязанности. Оно колыхнулось во мне рано, тем летом, когда я увидел быстроглазую девчонку в длинных шортах и розовой маячке на бретельках, под которой заострялись ягодные сосцы. Я закончил седьмой класс, родители очередной раз разводились, и мать отвезла меня к бабушке в Беслан. К теще, как говорил отец. Все лето провел я в бесланском дворе. Двор образовывали две перпендикулярно расположенные четырехэтажки, Катька жила в следующем от бабушки подъезде на четвертом этаже. Родителей ее не помню, мать – абсолютно, ни цветового пятна, ни ассоциации, а образ ее отца – это что-то высокое в сером костюме, не то с черным зонтом, не то с черной папкой. Кажется, я побаивался его. Помню полосатые желтые с синим обои, в бабкиной спальне, в мелком узоре которых я угадывал лица уродливых горбатых карликов. Лето, череда пустых дней. И вдруг провал: глубокая ночь – я осязаю эту ночь, сам воздух ее, до судорог в солнечном сплетенье, ночь и мое помешательство. Я лезу к ней в окно детской. Я босиком. Переползаю через балкон и по ранту, разделяющему первый и второй этажи, цепляясь мокрыми окоченелыми пальцами за известковые бугры, медленно продвигаюсь к водосточной трубе. И дальше вверх, вверх. Главное, не смотреть вниз. Я так и не знаю, разбудил ли я Катьку, или она не спала, bhfs только ошалелые ее светлые глаза и, уже со стороны, свои торопливые поцелуи, представлявшие собой слюнявые тычки. Катя стояла, стиснув зубы и боясь шелохнуться.
Утром следующего дня во дворе она вела себя так, будто ничего не произошло. На ночь ее окно осталось открытым, и я снова совершил свой акробатический переход. Так продолжалось немногим меньше месяца. В три часа ночи Катя садилась на пол, подстелив одеяло, и ждала меня. Периодически я проделывал героические попытки овладеть ею. Естественно, я знал, что она не позволит, только потому и пытался. Катя не позволяла, я обижался, и тогда она принималась задабривать меня, обрушивая на меня свой «потенциал», запрограммированный в ней женской природой. Шаг за шагом я выторговывал все более срамные ласки, а Катенька со слезами на лунных глазах уступала. Это была такая игра. Компромисс с самим собой, казалось, щадивший нежное равновесие, на деле уже стронувшееся в наших душах…
Сейчас, оглядываясь в свое отрочество, я понимаю, что если бы не развод родителей, то не было бы никакой Кати, и не возникло бы в душе освобождающего и опустошающего понимания того, что все возможно и все дозволено.
К началу учебного года меня забрали домой. Родители действительно разошлись, и я больше не бывал в Беслане, разве только проездом. Оттого, что безумная полуночная связь наша с Катенькой не увенчалась скандалом и позором, оттого, что просуществовала она параллельно, не соприкасаясь с повседневностью, девочка с пульсирующими висками и выцветшими от солнца волосами была вытеснена моим сознанием туда, где спрессовываются наши сны. Сны – из тех, что мы видели, но не вспоминали ни разу. Потому произошедшее тем летом практически не повлияло на мое, как это принято говорить, становление и развитие. Единственный факт: уже после школы прочел «Лолиту» и собрался в Беслан. Но не поехал. Испугался.
7
На Старый Новый год Инна с Заремкой наготовили много вкусного. Заремка – соседка с верхней площадки. Сразу после школы ее взяли в богатый дом, сыграли крупномасштабную свадьбу, зарезав трех бычков, наняв музыкантов и канатоходцев. (Свадьба и похороны – это две самые грандиозные наши национальные постановки, где гротеск – уже не прием, а жанр, доведенный до своего абсолюта. Куда там европейскому театру абсурда, с идеями которого в свое время носился мой родитель – бледно! Я говорил отцу – он обижается). Зарема родила подряд двоих детей и теперь, обезвредив своей производительностью свекровь, стала оглядываться вокруг и стремительно взрослеть. Я думаю, что эта девочка далеко пойдет. Ее муж, по имени Тельман, не нравится мне, и я предвкушаю, как через года 2-3 она начнет наставлять ему рога.
Тринадцатое января – я любил этот праздничный день, как, наверное, и все неофициальное. Старый Новый год. В детстве само словосочетание – старый новый – завораживало меня, оно вытягивало за собой на свет слова-образы: Советское Шампанское, Клетчатый Плед, Старинный Камин. Над жарким потрескивающим камином – большие позолоченные часы с римскими цифрами, но стрелки на их циферблате идут дьявольски наоборот, назад. За окном, обязательно, метель, а у ног прохаживается Черный Сибирский Кот с ясными человеческими глазами.
Стол был уже накрыт, в пять пришли Игорь с Катей, и все сели. Тельман занял место старшего и повел стол, начав по правилам с Большого Бога. Я с удовольствием поглядывал исподтишка на ее сытое тело в черном под бархат платье и мысленно воспроизводил визуально недоступное.
– Ты что это, осетин, а языка не знаешь? – это адресовалось мне. Глазки Тельмана смотрели на меня в упор. Я почти послал его, я уже слышал это внятно и конкретно… Мгновенно скомбинирована ситуация: Тельман молчит, одутловатая шея его багровеет, вот он встает из-за стола, за ним Зарема, вслед выбегает Инна; уже за дверью она что-то объясняет, приходится забирать Сашку, которого унесли под присмотр Заремкиной свекрови; Инна возвращается, укладывает Сашку и уходит тихонько плакать на кухню. Игорек и она тактично продолжают вести со мной беседу и через минут тридцать-сорок, поблагодарив, уходят. Во всей этой ситуации мне жаль только Зарему.
– Да… – я развел руками и мило улыбнулся. Все рассмеялись, но Тельман, думаю, уловил – у него умные, только глубоко запрятанные глазки кабана. А вот Зарема похожа на глазастого мышонка.
Вообще-то я лично не люблю привлекать всеобщее внимание, больше слушаю других. Мне было неприятно, что Катерина откровенно царила за столом. Тельман, игнорируя супругу, восхищался ее красотой, Инна подпевала ему, а Игорек довольно посмеивался в рыжие усы. Дурак.
Вечер благополучно выдохся к девяти часам. На прощание Тельман пожал мне руку, осторожно обнял мою жену и благодарил ее за стол, произнеся краткую, но эпическую речь. При этом Зарема, которая испекла чъирита и сделала еще добрую половину из того, что лежало на столе, стояла рядом с таким выражением лица, словно восхищена не меньше мужа. Ну, просто покорена стряпней. (Вот за это врожденное актерство я готов снять шляпу перед нашими женщинами).
Я взялся с Инной проводить гостей. Жены задержались на лестничной площадке, и мы с Игорем вдвоем спустились во двор: мокрый асфальт, слякоть. За бордюрами прошлогодняя линялая трава. И крупная белая луна прямо над головой. Последнее время мне стало казаться, что она преследует меня, давит, портит мне нервы.
– Не зима, а черт-те что, – посетовал Игорь. – То снег выпадет, то растает, то выпадет, то растает. Не поймешь, зима или осень бесконечная.
Я почему-то подумал, что не осень, а весна. Что она незаметно подкрадывается, и скоро, совсем скоро сразу, в один день покажет себя. Потеплеет, подует ветер. А в этом ветре – запах травы, запах лета. Я приобнял Игоря:
– Знаешь, все не так уж плохо. Ты ведь даже не представляешь, что нам с тобой принесет весна.
Получилось многозначительно, но вряд ли Игорь заметил. Он притоптывал ногой и курил в сторону, пожевывая мундштук и думая о чем-то своем.
8
Я позвонил Кате с работы. В крутящемся кресле напротив меня сидел Игорь, а я нагло набирал номер. Сказал Кате, что звоню с работы, и что надо встретиться.
В тот день, едва проснувшись, я ощутил полноту и будоражащий прилив сил. По дороге на работу я боялся зацепить плечом кого-нибудь из прохожих, а в коридорах офиса мне представлялось, что я запросто прохожу сквозь стены.
Я повесил трубку. На меня ехидно смотрел Игорь.
– Отпусти меня, начальник!
Звучало фривольно. Игорь понимающе поднял руки вверх.
– После обеда вернешься? – спросил он, поворачиваясь к своему столу.
– Не знаю.
– Ну, хоть хороша телочка? – одобрительно поглядывая одним глазом, осведомился профиль начальника отдела.
– Если бы ты ее увидел – обалдел бы!
– Да? – Игорь развернулся и принялся покусывать ус. -Может, потом телефончик дашь?
– Ну, не знаю…
– Ладно-ладно. Счастливо тебе там… гм, что ли.
Я еще немного повозился с документами, полюбезничал с заглянувшей к нам молоденькой девочкой из бухгалтерии… Когда уже выходил, Игорь крикнул вдогонку:
– Надеюсь, ты не на своей, как ее там… Анюте? Возьми мою тачку, если хочешь.
Я развернулся на ходу и произнес необычайно сердечно:
– Спасибо тебе, Игорь.
Я торжествовал.
К ресторану подъехал на такси. Катя уже ждала меня за столиком. Она была в простом трикотажном платье серого цвета с глухим воротом. Но ей это шло.
– Хороший ресторан, – сказала она.
– Да, здесь есть воздух. Просторно и светло.
Ее голос уже в который раз оказывался для меня неожиданностью. Необычный голос.
Катя рассматривала меня, я – ее. Собственно говоря, я впервые, как мы вновь встретились, видел ее при свете дня. Что сказать? Лицо спокойное умное, немного отстраненное выражение. Широкие женственные скулы. Не холеная, но ухоженная. Вот только молодой она не выглядела.
– Как ты все-таки сподобился встретиться со мной?
Я молчал. Мне казалось странным, что эта женщина с теплым голосом имеет претензии ко мне.
– Ну что, давай говорить, – продолжала она. – Рассказывай. Я ведь о тебе ничего не знаю. Игорь про тебя все знает, а я нет. – У нее определенно теплый и текучий голос. – Он говорил, что в университете ты был просто звезда.
В ее глазах разгоралось недовольство:
– Я почему-то думала, что ты где-нибудь в тюрьме сидишь.
– Ты думала обо мне?
– Да нет, это я так… сказала.
К нам подошел официант. Есть не хотелось, не до еды, но я заказал белого вина подороже и салат с рыбой.
– Ты куришь, – не то спросил, не то констатировал я.
– Откуда ты знаешь?
– Не знаю, показалось, что хочешь курить.
– Ты угадал.
Катя расстегнула сумочку и извлекла дамские сигареты.
– Будешь?
Я покачал головой. Я смотрел на ее пальцы, отполированные ногти, аккуратно обжавшие белую сигарету. Ногти цвета спелой вишни. Я не мог ни о чем думать.
– Послушай, чего ты хочешь? – она приблизила лицо и обратилась ко мне по имени. Непроизвольно я заглянул ей в глаза и почувствовал ее неуверенность.
– Я люблю тебя, Катя.
– Неправда.
Она отстранилась:
– Врешь ты все. Ты ведь всегда врешь людям. Любовь…
Я не понимал – о чем это она, но у меня складывалось впечатление, что она права. Я уставился в белую матерчатую скатерть и, должно быть, хмурился.
– А ты понимаешь, что ведь тогда ты бросил меня? – она весело рассмеялась и, помолчав, добавила:
– Я думаю, что твой жене надо памятник ставить, другая бы тебя просто не выдержала.
Эти слова удивили меня. Я всегда считал, что Инна счастлива со мной. Даже растерялся. Мне нечего было сказать. Я не знал что говорить.
– Кать, поехали в гостиницу.
Я понял, что грубо форсирую, что не это от меня сейчас требуется, что сам я так не чувствую, т.е. не чувствую, что хочу этого… Полнота, распиравшая мне с утра грудь, куда-то подевалась.
– Поехали.
Я допил, не торопясь, бокал вина. Вкуса не почувствовал, приятно было держать сам бокал. Позвал официанта, расплатился. Салат нам так и не успели подать.
Когда я помогал Кате надеть шубку, она вывернулась, коснувшись меня всем телом, и поцеловала.
– В следующий раз, дорогой! Пока.
Пальчики взлетели в воздух, повернулись стеклянные двери, и вот она уже на улице уверенно вышагивает вниз по ступеням. Я остался стоять у стойки гардероба с кашне на шее.
Вернулся на работу. По моей физиономии можно было понять, что сегодня я не герой олимпийских ристалищ.
– Облом? – Игорь скроил огорченную мордочку. – Эх, ты! Лучше бы я пошел.
– Да пошел ты…
9
У меня началась бессонница. Часами я смотрел на спящего Сашку, менял простынки, подолгу укачивал, кормил из бутылочки. Спал этот ребенок абсолютно тихо, и я склонялся к его мордочке, проверяя дышит ли он вообще. Просыпаясь, он глядел, не мигая, в потолок, глядел неподвижно. Я даже пугался. Прежде чем заплакать, Сашка начинал, как старикашка, кряхтеть, и я подбегал и брал его на руки. Инна лишь поднимала голову, видела меня и продолжала спать дальше.
– Ты стал совсем плохо спать, – сказала она мне как-то утром. – Засыпаешь под утро и вертишься, вертишься.
– Ты же знаешь – с тех пор, как я поработал грузчиком, у меня сломались биоритмы.
– А сегодня плакал, разговаривал. Но я не стала тебя будить.
Инна смотрела на меня чужими глазами. Я тут же напрягся:
– Что я говорил?
– Что ты говорил?
– Да, что?
– Ты признавался в любви к своей матери. Говорил: мамочка, мамочка, я люблю тебя! Просил не оставлять.
Казалось бы, радуйся, что не проговорился, ан нет. Наоборот, все это подействовало на меня угнетающе. На работе, уже ближе к полудню, когда я прихлебывал кофе из толстостенной синей кружки и, располагая шарики на мониторе, лениво гонял «мышку», мне вспомнился сон. Во сне я – совсем ребенок, в черных трусах до колен, а мама – молодая, и она говорит:
– Если будешь грубить, я превращусь в кукушку и улечу в окно.
И я пугаюсь, цепляюсь за мамину кофту, плачу, но она все равно превращается в большеглазую кукушку и улетает в окно.
Запомнился еще один сон тех дней. Тогда я проснулся от собственного крика. Мне снилась комната, похожая на нашу спальню, но я не с Инной, а с Катей. Темно. Катя с длинными черными волосами, она привстает с постели и зовет меня к окну. Она манит пальцем, а глаза у нее странные и начинают недобро светиться – все ярче, ярче, как у волка. Мне жутко, я жмусь к спинке кровати. От окна исходит голубоватое свечение. И вдруг Катя разбегается и бросается прямо на окно. Глухой удар тела, и с запозданием – стекольный звон. Я вскакиваю и просыпаюсь.
Инна отчего-то надулась, перестала приставать ко мне с сексом. Когда я начинал ласкать ее, она отводила мою руку. Иногда она плакала, мне становилось больно за нее и хотелось плакать вместе с ней. Однажды я не выдержал, насильно уложил ее под себя на подушку и задрал ночную рубашку. Инна «сильно-сильно» прижалась ко мне и прошептала, что снова беременна. Почему-то я воспринял это как должное. Почему? Предложил назвать Машенькой в честь мамы Инны.
– А если мальчик будет?
– Нет, девочка. Я знаю.
10
Мы стали встречаться с Катей. Все чаще и чаще. В основном, днем. Но нас не вычислили. Мы не понимали, как такое возможно. В конце концов я ушел из дому и перебрался к отцу. Впервые я наткнулся на ожесточенную неприязнь со стороны отца. Каждый день он ходил к Инне, приносил какие-нибудь продукты и уходил. Я как-то внезапно заболел гриппом. Температура подскакивала за сорок, и тогда я бредил. Отчего-то представлялась мне соседка Заремка. Представлялась в одной и той же ситуации, но с незначительными вариациями: она шла мимо, останавливалась передо мной и укоризненно покачивала головой, комично поднимая широкие брови. Другой вариант: она опускала глаза и проходила, не здороваясь. И я знал, что это из-за того, что я прилюдно обматерил ее мужа. Каждый раз я пытался остановить ее, пускался в долгие объяснения, но сам в них путался. Заремка держала запеленатого в полосатое одеяло ребенка, но держала вниз головой. Я переворачивал, но голова все равно оказывалась внизу, и тогда я вспоминал, что у нее двое детей, и, значит, они располагались валетом: один вверх, а другой виз. Один из них – Сашка, и именно он оказывался головой вниз.
Отец сбивал температуру аспирином, поил травами и варил мне супчики из куриных потрохов. Все время хотелось, чтобы позвонила Катя. Но она не звонила.
Грипп оборвался так же внезапно, как и начался. Отец дал мне два дня и сказал, чтобы после я убирался к себе домой, пал ниц перед Инной, и, может быть, она простит меня, дегенерата.
Я еще был слаб, но вышел на работу. В обед позвонила Катя и попросила приехать вечером в гостиницу. Хотел было уклониться, но почувствовал такую усталость от выстроившихся слов, что проще оказалось сказать «да».
Сразу после работы на желтушной своей Анюте я подъехал к гостинице. Никому ничего не сказал. Отец, верно, решит, что я вернулся к жене. Нашел 723 номер и уже перед дверью почувствовал, что безумно соскучился по Катеньке.
Это была необычная ночь – светлая и тонкая, как газовая косынка (такая была у мамы – детское, неизвестно как реанимированное впечатление). Я не знал, когда я спал, а когда -нет, я все время видел прозрачные глаза Кати, чувствовал ее невесомые пальцы на плечах. Осталось ощущение одного сплошного неспешного потока – когда ты лежишь, а над тобой проплывают, задевая водорослями, темные тихие воды. Грусть и безмолвие, будто оба мы слушали одну и ту же долгую ноту, взятую так высоко, что второй раз – не повторить.
Иногда Катя говорила какие-то слова, но я не понимал их, я отвечал, но не понимал, что говорю. Безмолвие. Слова светились струйками и растворялись во тьме.
– Скажи, зачем я тебе? – шептала она. – Кто я? Может, ты знаешь про меня все?
– Расскажи мне, какая я…
– У тебя смешные губы…
– Почему у тебя смешные губы…
Я сказал, что она моя Луна, моя Селена. Она спросила, кто тогда я. Я хотел сказать, что я Теллур, но она бы не поняла, и я промолчал. Я засыпал. Я спал. Я все видел.
Где-то в пять утра Катя разбудила меня и сказала, чтоб я шел домой, обязательно принял душ, побрился и на работе был как огурчик. Я послушно оделся и ушел. Я так и не поинтересовался, что она наврала Игорьку.
Еще далеко было до рассвета, но ночь уже не была глуха и бескомпромиссна. Зябко, и хотелось есть. Я завел Анюту, ее треск гулко заполнил окрестные улочки-переулочки.
Приехал домой, отпер дверь своим ключом. Инна проснулась, но не вышла. Я побрился в ванной старым лезвием, принял душ – вода совершенно дохленькая, и пошел на кухню. Я не поехал к отцу, потому что, во-первых, не хотелось так сразу развенчивать его предположение о моем местонахождении – пусть думает, что я был с Инной, а, во-вторых, у меня не было чистой сорочки.
Осталась уйма ненужного времени, я недоумевал, почему Катя выставила меня так рано. Я пошел на работу пешком, утомился, что непривычно для меня, но пришел с ясной головой. Никого из отдела еще не было.
Игорек появился только после двенадцати. Держался он неестественно ровно, лицо перевернутое. Выглядел так, словно за неделю жестокой диеты лишился десяти килограмм. Он судорожно поздоровался и, не взглянув ни на кого, прошел к своему столу за шкаф с папками. Вскоре, на какой-то момент, мы остались в комнате вдвоем. Игорек тут же порывисто вскочил и бросился ко мне. Я привстал и уже наметил, куда бить правой. Но не ударил. Игорек по-бабьи обхватил меня за плечи и прижался головой. Он плакал. Бережно посадив его на свое кресло, я запер дверь и сел на стол. Спросил, что случилось. Голос получился строгим, возможно, неуместно строгим. Игорек протянул бумажку. Крупный женский почерк. (Значит вот какой у нее почерк). Она писала, что уходит к любимому человеку, которого любит всю жизнь, и просила Игоря не искать ее. Просила простить ее. Я снова подумал, что никогда не видел ее подчерка.
– Б-б-блядь такая, – Игорь мял руками свое серое, бесформенное, как тесто, лицо и беззвучно вздрагивал всем телом. – Б-б-бэ… Вечером не-ет ее, всю ночь – нет ее, на кухне сидел. Нет ее…
Его плешка билась о мое плечо, оставляя на темно-синей ткани короткие рыжие волосики.
– Ты, ты один у меня, друг. Больше у меня никого нет, понимаешь, никого!
Я обнял Игоря, мне было жаль его.
11
Прошло пять лет. У нас теперь свой дом с маленьким двориком, гараж. Машенька уже читает, читает намного лучше своего братца, поет песни Киркорова. Точная копия, срисованная с моей матери. Но это хорошо, мать моя ведь в свое время красавицей была, да и сейчас она красивая женщина. Инна рассказывала, что когда ей протянули девочку, еще не обтертую, с растопыренными пальцами, она охнула – Анна Леонидовна, только маленькая и сморщенная, как сушеный банан. Мать моя носится с внучкой, как одержимая. Испортит ее. Уже испортила. Красит ей ноготки красным лаком, неделю назад они тайком прокололи ушки. В общем, будет еще та кокетка, уже кокетка.
Анна Леонидовна в очередной раз развелась и вернулась к отцу. Но окончательно к нему не переезжает. Отец еще сильней похудел, глаза его горят из-под бровей совсем ненормально, впечатление, что он все время играет, т.е. вовсе не сходит со сцены. Думаю, он счастлив.
У нас с Инной все хорошо, свой дом. Когда она узнала, что Катя сбежала от Игоря, она все поняла, но ничего не сказала мне. Она вообще два месяца со мной не разговаривала. Сам я почти не вспоминаю о Катерине, правда, когда кого-нибудь так позовут, или встречаю где-то это имя, то внутри, за диафрагмой, точно мышонок в прошлогодней листве шебаршит, проворачивается. И тогда я весь съеживаюсь.
Я ненавижу полнолуние, потому что в полнолуние Сашка, случается, встает и ходит. Ходит по комнатам с открытыми невидящими глазами, и руки висят, как неживые, как бумажные. Врачи говорят, что с возрастом должно пройти. Когда я думаю об этом, мне становится жутко за него и за себя.
У меня самого частые бессонницы. Я то ведь и решил написать все это, чтобы занять себя ночью, когда не могу, не в силах спать. А иначе мысли разные лезут… Вначале просто так писал, а потом уверовал, что если я все напишу, бессонница кончится.
Знаете, по ночам мысли, если их отпустить, текут не так, как днем, они текут вспять, наоборот. По ночам я думаю о Кате. И кажется, что мысли о ней не прерываются никогда, день только заслоняет их своим белым светом, они становятся незаметными. Иногда мне чудится, что Катя совсем рядом. Живет и ждет меня в
своем Беслане. И в этот момент душа моя взметается, и все во мне порывается ехать к ней, хотя мне прекрасно известно, что Игорь несколько раз ездил к ее родителям, и те говорят, что не знают, где она. Мне часто представляется, как мы бежим навстречу друг к другу в подземном переходе какого-то несуществующего города, бежим по лужам; она в бежевом плаще, а на шее шелковый полосатый платок. Однако знаю, заметь я действительно Катю где-нибудь на улице – не подойду. Почему? Не знаю почему.
Не могу вспомнить ее лицо, меня это мучает. Только фрагменты – губы, волосы, прозрачный взгляд. Отдельно голос. И оранжево-розовое сияние вокруг имени ее…
Сижу за письменным столом в желтом круге от лампы и тупо смотрю на полку с книгами по химии, физхимии. Учебники. На некоторых из них стоят синие расползшиеся печати библиотек. Краткий Справочник по химии – страниц девятьсот. Где сейчас такое найдешь? Может, Сашке когда-нибудь пригодится.
25.12.2000г.
