СЭБ
Я закончила Харьковскую семилетнюю школу в 1930 году, и было мне тогда только 14 лет. В те далекие годы дети взрослели рано и потому я, как и многие мои сверстники, проявляла самостоятельность не по годам. Вера в идеалы – а она в те годы была огромной – требовала деятельности, участия в планах строительства нового общества и самоутверждения. Вот тогда-то я и решила поступить на работу, иметь свои деньги и чувствовать себя независимой. Но на пути к осуществлению моих планов стоял мой несолидный возраст, и это ограничивало мои возможности.
И вдруг объявление о наборе желающих работать в учреждении с загадочным названием СЭБ. Дело в том, что к описываемому мною времени в Харькове возвели первое высотное здание, в котором разместился Дом государственной промышленности, сокращенно он именовался Госпром, и в нем находились десятки различных управлений, главков, объединений и трестов. Махина была огромная и, естественно, без своего домоуправления существовать не могла. Именно там, при управлении домами Госпрома, расположенном в цокольной части самого Госпрома, и находился загадочный СЭБ – Справочно-экспедиционное бюро. Именно оно должно было доставлять корреспонденцию учреждений, размещенных в Госпроме, адресованную во множество организаций, помещавшихся в различных районах огромного Харькова. СЭБу требовались курьеры, которые в те тяжкие годы приравнивались к рабочим легкой индустрии и потому обеспечивались соответствующей хлебной карточкой и талонами на промышленные товары. И хотя я росла в семье, которая по сравнению с другими могла считаться обеспеченной, желание вносить свою лепту в семейный бюджет было неодолимым.
Уговорив свою подругу по школе, девочку нежного воспитания и обхождения, выросшую в семье инженера старой потомственной интеллигенции, мы направились в СЭБ и, к нашему величайшему удовольствию, были приняты на работу. И вот первый день работы. Явились мы задолго до его начала и попали в совершенно необычную для себя среду. И дело не только в том, что все явившиеся были значительно старше нас по возрасту, нас поразил внешний вид этих людей, их поведение, речь и интересы. Это, в своей массе, были, как теперь принято называть эту категорию людей, бомжи, люди опустившиеся и выброшенные за борт жизни. Здесь были ярко раскрашенные девицы и пожилые женщины, едва умеющие читать, зрелого возраста мужчины – meaphr{e и давно не мытые. И над всеми ними царствовала Муська Жукова – экспедитор, женщина лет тридцати. Привлекательной наружности, властная, грубая и надменная, она на всех смотрела свысока и была вершителем судеб. Бросалось в глаза та услужливость и готовность, которую проявляли по отношению к ней все обитатели СЭБа. И хотя для меня и нежной, изящной, как фарфоровая статуэтка, Лики все это было крайне необычным и неприемлемым, нас все же убивало другое – язык, на котором эти бомжи общались. В экспедиции стоял густой мат, скабрезные шуточки вызывали взрывы смеха. Нас, четырнадцатилетних, всерьез никто не принимал, а потому никто и не стеснялся. Напротив, все самые дальние и трудные маршруты доставались нам, безответным. Самым непопулярным и нежелательным был маршрут в Харьковскую тюрьму. Она находилась в районе Холодной горы, т.е. в противоположном конце города, куда в стужу и в дождь, в жару и слякоть добираться надо было с несколькими пересадками, а значительную часть пути одолевать пешим ходом.
Мелкие подачки, которыми задаривали эти люди Муську Жукову, исправно срабатывали и потому в тюрьму чаще всех отправлялась я. Лика не выдержала и ушла. Временами и мне было очень тяжко, но хотелось доказать самой себе, что нельзя в начале пути сдаваться. Да, окружающие меня люди совершенно иного склада, но и они по-своему интересны и их стоит лучше узнать и понять, что и здесь, в СЭБе, могут быть настоящие люди. В этом я скоро убедилась. Однажды, поздней осенью, Муська Жукова вручила пакет, адресованный в тюрьму, и я отправилась в путь. Моросил мелкий дождь, холодный осенний ветер пронизывал до костей. Давно уже были мокры ноги, озябли руки, меня знобило, а обратный путь в экспедицию, чтобы вернуть расписку о доставленном пакете, я все никак не могла преодолеть из-за переполненных вагонов трамвая. Приехала я поздно, вконец продрогшая и усталая. Силы покинули меня и я присела у горящей железной печурки. Было до слез обидно и горько. Я сидела и думала о том, как несправедливы ко мне старшие, как бесстыдно и нахально ведет себя Муська Жукова. И за думами не заметила, как в комнату вошел начальник СЭБа Терехов (не помню имени и отчества), по виду суровый и малоконтактный человек.
Все уже разошлись и только Муська Жукова заносила последние записи в книгу регистраций. Терехов мне, ребенку – в сущности – казался человеком пожилым, но, наверно, он и не был молодым. Украинец по национальности, он родился и долго жил в районах западной Украины, и потому речь его резко отличалась от Харьковского говора и тем более от русского. Он молча подошел ко мне, присел на корточках и стал снимать с меня мокрые туфли и носки, а затем долго растирал мои окоченелые mnch. Туфли он поставил ближе к печурке, а сам присел рядом и тихо повел рассказ о своем нелегком детстве, о своих несостоявшихся юношеских мечтах, о будущем. Я смотрела на него, слушала и обида моя уходила. Я думала о доброте этого немолодого человека, о его душевной тонкости, и душа моя наполнялась чувством благодарности, слезы, вызванные этой добротой, человеческим участием и теплом, застилали глаза.
С тех пор прошло более шестидесяти лет, а образ этого человека так и не померк, и я благодарна судьбе за то, что мне посчастливилось в начале своего жизненного пути встретить Терехова. Через год, после поступления в СЭБ, меня, как наиболее грамотную, перевели работать в стеклографическую мастерскую, где состав работников был совсем другим. Но это уже другая страница жизни и здесь не о ней разговор.
Теперь, через много лет, на склоне жизненного пути, анализируя прожитое и вспоминая свой первый “университет”, я не считаю “курс” его бесполезным или вредным. Отнюдь. Он многому меня научил, в том числе и главному в жизни – не бояться трудностей, быть терпеливой к людям и искать в них, при всех их недостатках, доброе начало…
“ПЛАТОНА ОЧЕНЬ УВАЖАЮ, НО ИСТИНА ДОРОЖЕ”
Шел 1944 год. Наши войска успешно громили врага, освобождая населенные пункты и крупные города от сильно потрепанных полчищ фашистов.
В те давние годы я работала вольнонаемным преподавателем кафедры Военной географии Академии тыла и Снабжения Красной Армии. Не будучи человеком военным, в отличие от офицеров кафедры, читавших театры военных действий, я читала общий курс зарубежной географии. Обучались тогда в Академии солдаты и офицеры зарубежных стран: Монголии, Югославии, Албании и Болгарии. То, о чем я хочу рассказать, произошло на моей лекции о Чехословакии в группе монгольских слушателей.
Тогда, реально оценивая происходившие события, я утверждала, что занятая и расчлененная немецко-фашистскими захватчиками Чехословакия как самостоятельное государство, перестала существовать. Так оно и было, но существовал и факт наличия договора между нами и эмигрантским Чехословацким правительством, находившимся в Лондоне. Именно это обстоятельство и стало решающим в споре между мной и присутствовавшим на моей лекции старшим преподавателем, офицером С. Выходя после лекции из аудитории, ст. лейтенант С. строго бросил: “Вы допустили грубую политическую ошибку. Чехословакия, как самостоятельное государство не перестало существовать и об этом свидетельствует наличие договора”.
Позже им было написано представление о моей лекции начальнику учебного отдела полковнику Филатушкину, которого, совершенно qop`bedkhbn за солдафонство, называли “Салдатушкиным”. Результат не замедлил сказаться. Перед строем офицеров-преподавателей был зачитан приказ полковника Филатушкина, гласивший, что “за грубую политическую ошибку преподавателю Серебряной объявляется строгий выговор”.
Выговор сам по себе факт немаловажный, а в военных условиях тех лет еще и далеко не безопасный. Надо было бороться и доказать свою правоту. Я понимала, что сделать это трудно, потому что “без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек”. У ст. лейтенанта С. такая бумажка была в виде договора, у меня же были только логические рассуждения. Но где-то в сознании жила уверенность, что сам факт оккупации Чехословакии должен быть документально зафиксирован, и я решила искать такой документ. Получив разрешение начальника библиотеки и просмотрев всю текущую литературу военных лет и, в частности, приказы Главнокомандующего, через несколько часов поиска я обнаружила приказ Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина в связи с каким-то праздником, в котором черным по белому было написано: “Долгом и честью Красной Армии является освобождение народов оккупированных и лишенных самостоятельности стран Европы”. Дальше шло перечисление, в котором первой была названа Чехословакия.
Трудно представить мое состояние взволнованности, радости, усталости и тревоги.
На следующий день, в связи с ранее поданным мною заявлением на имя начальника Академии о неправомочности наложенного на меня взыскания, собралась весьма представительная комиссия. Она состояла из начальника Особого отдела, начальника политотдела, начальника кафедры политической экономии, начальника учебного отдела. В присутствии всего состава кафедры Военной географии началось “Слушание дела”.
К чести старшего лейтенанта С., я должна заметить, что все сказанное им перед собравшимися было доложено совершенно точно, в том числе и комментарии, в которых он основывался на существовании договора между нашей страной и правительством Чехословакии, находившимся в эмиграции в Лондоне. Он закончил свое выступление в полной уверенности своей правоты. Воцарилось молчание. Присутствующие с сожалением поглядывали на меня.
Слово предоставили мне, но я не спешила оглашать приказ Верховного главнокомандующего, а начала рассуждать о том, чем же плох фашизм, если, оккупируя страны, он не лишает их самостоятельности. И дальше в том же духе. И хотя мои рассуждения были совершенно логичны, никто не спешил меня поддержать. И тогда я решила ввести в игру свой главный козырь. Заключая свое выступление и, обращаясь к присутствующим, я сказала: “Ну, если все так, как представляет это старший лейтенант С., то для чего понадобилось Верховному Главнокомандующему Вооруженных сил Qnberqjncn Союза Иосифу Виссарионовичу Сталину в приказе №… поставить в качестве главной задачи освобождение от фашистского рабства народов оккупированных и лишенных самостоятельности стран, в числе которых первой указана Чехословакия?” Зачитанный мною приказ был подобен разорвавшейся бомбе. В установившейся мертвой тишине раздался голос моего коллеги подполковника Ивана Красюка: “Платона очень уважаю, но истина дороже”.
Запомнилось и выступление начальника кафедры политической экономии полковника Панченко: “Очень жаль, что беспартийный вольнонаемный преподаватель Серебряная оказалась победителем в споре с коммунистом-офицером. Я думаю, что ему належит принести свои извинения”.
Так И. В. Сталин, сам того не подозревая, спас меня в лихую годину.
“ТАЙНА ЯПОНСКОГО ЦВЕТКА”
Эта история произошла в дни моей молодости, но, несмотря на то, что с тех пор прошло более полувека, память не однажды возвращается к ней, высвечивая все подробности происходившего.
Шла Великая Отечественная война. Наши войска перешли в наступление, и Военная Академия тыла и снабжения Красной Армии, в которой работали я и муж, находилась в том, 1944 году, в Твери. Именно тогда, с фронта на побывку к нам приехал брат повидаться с мамой. Когда кратковременный отпуск брата закончился, я решила проводить его до Москвы.
В отличие от наших дней, с разбалансированной экономикой и беспорядками на транспорте, тогда дисциплина и порядок на производстве и транспорте были образцовыми.
Проводница провела нас в купе, где за столиком сидел пожилой человек, как потом выяснилось, коренной ленинградец, переживший блокаду. Тонкие черты его нервного лица и глаза, светящиеся добротой и грустью, свидетельствовали о пережитом. Проводница принесла чай, и, как это часто бывает в пути, завязалась беседа.
Дорожные беседы особенные, потому что дорога, связывающая людей на какое то время, заканчивается и завершает дорожные истории. Они же, как правило, бывают правдивыми и искренними, и дают выход и облегчение измученному сердцу. Так было и в тот памятный день. Узнав, что брат мой ленинградец, что на фронт он уехал, не будучи военнообязанным, и все военные годы был на передовой, наш попутчик заговорил о том, что тревожило и саднило душу.
Человек уж так устроен, что высказанное ему сочувствие, понимание и поддержка в трудную минуту помогают утвердиться в принятом решении, в его правильности и, таким образом, успокоить свою совесть. Видимо, в }rnl и нуждался наш попутчик.
Эту нехитрую историю можно было бы назвать банальной, особенно в то время, когда в жестоких боях и страшной блокаде Ленинграда гибли миллионы людей, умирали от ран и от голода, распадались семьи.
Наш попутчик, ученый биолог, рано овдовел и воспитание дочери полностью легло на его плечи. Девочка росла в атмосфере безграничной отцовской любви и внимания. Она много читала, увлекалась живописью и классической музыкой и неплохо в них разбиралась. Успешно закончив школу, она поступила в Ленинградский университет и там к ней пришла любовь. Избранником оказался юноша, близкий ей по духу, и любовь охватила ее столь сильно, что жизнь казалась прекрасной сказкой.
Грянула война и юноша, как и миллионы других студентов, ушел на фронт, а жизнь девушки превратилась в постоянное ожидание весточки от любимого. А весточки долго не было, наконец, пришла похоронка и жизнь потеряла всякий смысл. Желание уйти из жизни столь сильно овладело ею, что все старания отца натыкались на глухую стену неприятия доводов и аргументов: блокада все туже затягивала петлю голода. Не жалея своих сил, зачастую голодная и озябшая, не зная сна, она, рискуя жизнью, эвакуировала полуживых голодных детей по тонкой кромке льда “Дороги жизни” на материк. Работала она под началом человека вдвое старше ее, доброго, мудрого, душевно богатого и, что самое главное, стойкого духом. Это был человек тонкий, прекрасно понимавший душевное состояние девушки, потерявшей любимого. И ему безумно хотелось вернуть ее к жизни.
Он стал чаще беседовать с ней, рассказывал о себе, о годах, проведенных в путешествиях, о самобытном искусстве далеких стран, и вскоре и сам ощутил важность и необходимость этих встреч и бесед. Так зародилось вначале взаимопонимание и тяготение, выросшее позже в большое чувство. Они полюбили друг друга и решили соединить свои судьбы.
Я внимательно слушала попутчика, а когда он закончил и умолк, я, долго не раздумывая, со свойственной молодости безапелляционностью, вынесла свой “приговор”. Сейчас я уже не помню сказанные слова, но смысл их был в том, что поступок этих людей безнравственный, что оправдать их никак нельзя, потому что девушка вторглась в чужую семью, лишив ее отца и мужа и, следовательно, избранник ее предатель. В купе воцарилось молчание. Лицо нашего попутчика еще больше побледнело. Через некоторое время, глядя на меня, он сказал: “Вы не можете их судить. Жизнь у человека одна и дочь не виновата в том, что на фронте погиб его любимый человек”. Он замолчал, а потом, чуть улыбнувшись, сказал: “Знаете, вы напоминаете мне японский цветок”. В те далекие годы мои познания в ботанике вообще и в цветоводстве, в частности, a{kh, мягко говоря, скромными, но это не помешало мне понять, что сказанное никак не комплимент. Шли годы и в какой-то период моей преподавательской деятельности мне пришлось разрабатывать и читать в Тверском педагогическом институте курс экономической географии зарубежных стран. И вот тогда, работая над лекцией о Японии, я вспомнила фразу, брошенную нашим попутчиком, и с особым вниманием отнеслась к разделу “Природа Японии”. И поняла смысл сказанного.
Дело в том, что климат Японии отличается очень высокой влажностью и потому цветы Японии (георгины, хризантемы, гладиолусы и др.), хотя и очень красивы, но лишены главного – запаха. И нельзя не согласиться, что, вдыхая аромат розы, жасмина, ландыша или сирени, мы наслаждаемся не только и не столько красотой этих цветов, сколько тонкостью их аромата. И, наоборот, глядя на яркие краски и на великолепную внешность оболочки японских цветов, мы остаемся к ним равнодушны.
Сравнив меня с японским цветком, изболевшийся душой человек, в свойственной ему манере ученого ботаника, нанес мне оскорбление, подчеркнув, что у меня отсутствует главное – душа.
Поняла я это через много лет, как и то, что “приговор”, вынесенный мною тогда, был поспешным и неразумным.
ГРИБЫ
В августе восьмидесятого я и Марина Антоновна Литвиненко отдыхали в доме творчества актеров Малого театра в бывшем имении писателя Островского в Щелыково.
Родившись и выросши на Украине, где преобладает степь и лесостепь со светлыми дубравами, я впервые в Щелыково поняла, что такое дремучие леса с мрачными, темными и сырыми ельниками, светлыми песчаными сосновыми борами, деревьями-великанами северных пород. Заблудиться в таком лесу легко. Неслучайно именно в эти костромские леса, в глубину России, завел поляков Иван Сусанин.
Любимым занятием отдыхавших здесь актеров не только Малого театра, но и других, было хождение по грибы, которых здесь множество. Однако и здесь надо было знать грибные места и особенно места королевского белого гриба. Знал их великолепно артист Нагорный, но держал это в строжайшей тайне и только однажды открыл ее балерине Екатерине Максимовой, взяв с нее слово хранить не проболтаться. В тот год Екатерина Максимова гастролировала во Франции, а мать ее, постоянно с великолепным псом, тоже отдыхавшая в Щелыково, белыми грибами не интересовалась. Да и интересоваться грибными местами было бесполезно, потому что находились они далеко.
Облачившись в телогрейку и резиновые сапоги, Нагорный в своем видавшем виды “Москвиче” уезжал ранним утром, а возвращался только к sfhms. На зависть всем он привозил огромную корзину белых грибов и после ужина начинал их обрабатывать. А мы, все остальные, белые грибы находили редко и довольствовались лисичками, маслятами, рыжиками, сыроежками и волнушками. Ходить по грибы большими группами не положено и потому бродили в поисках грибов по 2-3 человека. Никогда раньше я грибов не собирала, а здесь увлеклась неимоверно и это были лучшие часы моего отдыха. К моменту случая, о котором я хочу рассказать, я уже научилась различать многие породы грибов съедобных и ядовитых, но постигла эту премудрость далеко не полностью. В один из пасмурных дней я с супругами Куликовыми, актерами Малого театра, пошла по грибы. И получилось так, что в поисках грибов мы отдалились друг от друга. В лесу было тихо и сумрачно. Я медленно брела, временами останавливалась возле старых пней и сломанных деревьев, где, как правило, находят свой приют целые семейства лисичек и маслят.
И вдруг, неожиданно для себя, я вышла на большую лесную поляну, поразившую меня сказочной красотой. Вся поляна была окружена стройными нарядными березками, и, самое главное, усеяна редкой красоты грибами. Высокие, на мощной белой ножке, они сверкали большими ярко-красными головками. Я остановилась и замерла от восторга, от красоты и великолепья, рожденного сочетанием белых стволов березок, сочной зеленью травы и красными головками грибов. Таких красавцев я видела впервые. Я не знала о существовании этих замечательных представителей грибного царства – подосиновиков. Глядя на них, я твердо решила, что природа не могла такую красоту сотворить ядовитой. Я не знаю, сколько времени я ими любовалась, но затем стала собирать. Однако когда корзиночка моя была ими заполнена и я решила идти домой, всякие ориентиры были потеряны. Чувство восторга быстро вытеснилось чувством страха. Я начала аукать, менять направление движения, но, увы… Лес молчал. Не помню, сколько времени я бродила и кричала, но никогда еще мною не овладевало так сильно чувство страха и безысходности. Устав ходить и кричать, я присела на пенек, и мысли одна мрачнее другой стали меня одолевать. Я думала о том, что, когда обнаружат мое отсутствие, уже будет вечер, а вечером искать бесполезно и, значит, отложат до утра. Мысль провести ночь в лесу повергла меня в отчаяние. Когда страх мой достиг своих пределов, мне послышались едва доходившие до меня голоса и я вновь начала кричать. А звуки голосов то замирали, то вновь доносились. Прислушиваясь и аукая, я пошла в направлении голосов. Какова же была моя радость, когда я увидела группу деревенских ребят в сопровождении дворового пса, собиравших хворост. Они-то и оказались моими спасителями.
Вскоре я уже была в Щелыково.
