К 120-летию со дня рождения
Мало в осетинской литературе писателей, отличающихся
преданностью одной теме так, чтобы она составляла сущность и
пафос творчества. К этим немногим, безусловно, относится и
Елбыздыко Бритаев с его постоянной приверженностью достоинству
человеческому.
Вечная и неизменная любовь осетинского читателя и зрителя к
Хазби, к этому поборнику мужества, человеку с высочайшим
самоуважением, затем к Беса, решающему сверхзадачу и тем
возвысившемуся над серой толпой соплеменников, к двум сестрам из одноименной драмы, гордым и потому божественно женственным,
объясняется не в последнюю очередь тем, что стержнем этих
необыкновенно живых характеров является достоинство. То есть
такое качество, лишиться которого равнозначно смерти. Недаром и
живут-то эти персонажи по формуле с суровой красотой – “Лучше
смерть, чем позор”.
Возможно, именно поэтому, а также принимая во внимание реалии сегодняшнего времени, когда и у государственных людей и у
частного человека достоинство стало острейшим дефицитом, когда
на наших глазах человек красивый стал реликтом, вечные персонажи Е. Бритаева нужны как никогда прежде.
Е. Бритаев, исповедовавший красоту человека, как религию,
веривший в личность, как единственно деятельную силу, сам был
удивительно гармоничным человеком, одним из тех, в ком внешняя и внутренняя красота сочетаются, словно краски на полотне великого художника.
Об этом свидетельствует каждая написанная им строка, даже в
таком интимном жанре, как письма к любимой, к Ольге Дмитриевне
Казбек, в которых в молодом еще Е. Бритаеве уже обнаруживается
будущий великий драматург, достойный гражданин, гордый мужчина и заботливый отец.
Письма заимствованы редакцией из трехтомного академического
собрания сочинений драматурга, подготовленного К. Ц. Гутиевым.
Печатая эти письма, редакция для удобства читателей опускает
комментарии и справочный аппарат.
23 апреля 1909 г. Петербург
Ольга!
Вот Вы говорите, что боитесь кого-нибудь и когда-нибудь [так] полюбить. Потому, говорите Вы, что забудете себя, потеряете самообладание. Я не буду говорить о том, что ценнее – это ли самообладание или любовь.
Я хочу отметить только, что то, что Вам так страшно, я приветствую! Я бы все отдал только за то, чтобы когда-нибудь полюбить до самозабвенья. Я не способен на это. Мой эгоизм – причина этому.
То, что Вы боитесь потерять – есть у меня в достаточном количестве. Поэтому я, перефразировав Гагудза, могу сказать: “Моего эгоизма хватит на нас двоих!”
Если Вам покажется странным сочетание “нас двоих”, то не сердитесь. Документ нашей дружбы у меня в левом грудном кармане. На основании этого документа я могу составлять “я” и “Вы”.
Вот и не знаю, что писать дальше! Я чувствую и переживаю очень много, но иногда сказать это бывает трудно. Язык все-таки несовершенен и не точно выражает промежуточные, неяркие, хотя и сильные ощущения. Гнев, доброта, горе, любовь – все это можно определить точно, но есть ко всем им очень важные подсобные чувства – их вот трудно передать. Поэтому я понимаю Пшибышевского, который говорит: “Родить такое слово, чтобы при его родах самому умереть!”
Еще могу Вам сказать: что мне очень грустно. Вы должны знать об этом, ибо это касается Вас. Мне бы хотелось поделиться с Вами, но нельзя. Мы с самого начала взяли шуточный, водевильный тон и без диссонанса переходить на грустный и серьезный нельзя. Диссонанса же я не хочу. Боюсь, что тяжело переживать диссонанс даже в переносном смысле, не только в прямом!
Ну, прощайте! Мне грустно, и хоть не все – но все-таки пишу Вам. Будет Вам скучно, пишите, но не шутя, а серьезно. Верьте, я не только пойму Вас, но и оценю. Ваша дружба мне нужна. Сквозь шутку я все-таки разглядел Вашу настоящую физиономию. И если мои наблюдения будут верны, как я буду рад! Причин к этому много и не стоит их перечислять.
Пока прощайте, мятежный мой друг! В ту минуту, когда Вы, подхваченная и терзаемая волнами беспощадной жизни, почувствуете необходимость в дружеской поддержке, когда Вам нужен будет не r`jni друг, как Аникъо и Кино (Ваши братья), а совершенно посторонний и в то же время близкий, я буду счастлив, если Ваш выбор падет на меня!
Это говорит не Хазби, а тот, которого зовут Елбасдуко!
2 августа 1909 г. Баку
Дорогая Ольга!
Я в Баку и уже сидел у моря, купался в нем и видел бакинскую публику.
Странно – суета здесь несколько похожа на питерскую, но какая глубокая разница. Тамошняя культура дает о себе знать – лица, наряды, фигуры как-то симпатичнее, а здесь черт знает что!.. Откормленные, нахальные физиономии так и впиваются в тебя. Идет этакая свинья, и ты должен чувствовать это и проникнуться уважением.
Я знаю, Вы сейчас про себя посылаете их тоже к черту за то, что я о них пишу, а не о себе или о Вас.
А что я напишу? “Уарзондзинад мын мё риу судзы, ууыл басёттон? Ёмё мё уёд цы фёхондзынё?..” – сказала Асиат. Если Вам интересны мои внутренние переживания, то нужно касаться здешнего общества. Я только что из прогулки. Громадный пароход весь горит разноцветными огнями и, переливаясь, как пурпур, подходит к берегу. На палубе его чудная музыка оглашает окрестности, по морю всюду огни, и все переливаются, но куда им до гордого корабля! Электрический свет, пойманный и заключенный в разноцветные стекла, создает массу световых эффектов, отражается на море полосами, но море волнуется, и полосы из прямых превращаются в зигзагообразные, красные переплетаются с белыми, синими и другими.
Обе палубы заняты; они наполнены людьми. Я долго на них глядел, и мне стало так досадно на них, что хотелось кинуть булыжником в самую их середину. За всеми столами сидят они чинно, будто аршины проглотили, иногда что-то подносят ко рту, а иногда вытирают блестящие лысины. Что-то им приносят, что-то от них уносят. Вокруг мгла прорезается полосами света от фонарей, и старые парусные корабли покачивают мачтами. Мне казалось, что они это делают с укоризной по адресу пароходной публики. Ну, не камни они? Вокруг кипит жизнь, к их кораблю подъезжают несчастные лодчонки, с которых им желают приятного аппетита, с которых молодежь приветствует их, а они себе уставились друг в dpsc`, как бараны, и хоть бы ответили чем-нибудь, ну, хоть глянули! Куды там! Так и глядят друг на друга, будто век не виделись. Имейте в виду – один вход туда стоит один рубль. Судите – что же за публика там. Это – толстосумы. Они обладатели капиталов. А рядом – жизнь в лице молодежи, и ей нет доступа до этих благ. А немного дальше рабочие надрываются на тяжелой работе, и несчастные “амшары” с своими подушками на спине, для переноски, валяются в грязи, как вьючная скотина. А Каспий молчит. На его груди укрепляется и даже создается рабство, и он молчит. В этом мерном взмахе волн и глухом их шуме слышится страшная сила, [по сравнению] с которой все человеческие творенья ничто! Эх, дай мне, Каспий, эту силу только на день, на час хоть, и ты увидишь то, чему сам удивишься.
Да что Каспий! Звездное небо красиво, Медведица раскинулась так же; и ей и другим звездам нет дела до людей, безучастны они как к счастью их, так и к несчастью. Глядят себе, иногда моргают бессмысленно и только. Что им амшара, и что они амшаре?!. Это мне так все кажется не хорошо, а амшара и плешивый буржуй на палубе довольны собой. Как тот, так и другой уверены в том, что “так оно должно быть, а иначе – нет!”
Я же говорю – это не так! И для доказательства этого требую всю энергию Каспия. Но ведь Вы, дорогая Ольга, не можете мне эту силу дать. Чего же я на Вас кричу! Вероятно, хочу похвалиться! Вот, мол, какой я храбрый. Не подумайте так. Когда все картины я видел и переживал, я думал: “Все это напишу Ольге”. Вот и написал!
О моей особе могу сообщить. Прежде, чем выехать в Баку, я сделал визиты в Ардон, Алагир и Ногкау.
Из Алагира присылал Вам фрукты. Сегодня второй день я в Баку. Пока пригласил меня к себе жить доктор Цаликов. Что дальше будет, не знаю. Раису в Ардоне не видел, но оставил ей записку, где и изложил по возможности все.
Терек, чугунный мост и Столовая гора были свидетелями -чего?!.
Провожать Вы не пришли, это нехорошо! Трусиха Вы. Кино салам от меня напишите. Моему сердешному другу Анико шлю братский “хъабыс”. Этот же “хъабыс” шлю бриллиантовой Ниночке. Проезжая через Грозный, я, став лицом к вокзалу, поклонился; потом стал левым боком к вокзалу – поклонился еще раз, потом стал спиной и поклонился третий раз – это все потому, что надеялся заключить в repphrnph~ своего поклона гостиницу “Францию”, а следовательно, папу и маму Ниночки. Теперь еще поклон и самый настоященский Сергею со детками. Очень и очень жаль, что я не смог пожать руки Саши на прощанье, а как я этого хотел – Аллах свидетель. Где Тамара?
Элбас-Дуко
10 августа 1909 г.
Дорогая Ольга!
Чует мое сердце, что в корне Вашего существа есть что-то для меня чуждое и не нужное. Сейчас я это поясню, но должен раньше оговорить свое сомнение относительно искренности Вашего письма. Вы стараетесь приноровиться к тому, что мне будет приятно. Это хорошо, конечно, зачем делать неприятное другому. Но мы с Вами еще до комплиментов должны знать друг друга и раскрыть свои карты.
Нежны Вы, добры, злы, каковы бы ни были, я должен Вас знать так же, как и Вы меня. Исходя из этого, Вы должны рисовать мне свое отношение к жизни, ко всему. Вы говорите, что я всего не переделаю. Пусть так! Следует ли из этого, что нужно молчать? Вы сами говорите, что мириться с этим не приходится. Раз это так, то в чем же моя вина? Я ведь не мирюсь! Или я виноват в том, что “расстраиваю” себя? Что я за херувим такой, что мне вредно и не нужно расстраивать себя! Люди проливают свою кровь за обездоленных, обрекают себя всю жизнь на скитания. Их топчут в грязь, мучают, над ними надругаются. Все лучшее в человеке смешивается с помоями. Тысячи наших братий копошатся в грязи, создают богатство и роскошь для других, в то время как сами гибнут, зараженные ядом разврата и невежества.
Все это я ежечасно перед собой вижу, ничем не могу помочь, опускаю бессильно руки и отворачиваюсь.
Это ли не позор, а Вы говорите о нашем личном беспокойстве, о том, что если я буду расстраиваться, то и Вас это коснется…
Что значат наши с Вами страдания (не только беспокойства) в сравнении с горем всего человечества. Я написал Вам свое возмущение. Вы вместо того, чтобы сказать мне свое отношение к тому же вопросу, стараетесь угомонить мое волнение. Это мещанство, и оно мне противно! Так и кроты живут.
Дело относительно постановки Хазби затянется до 15 сентября. Женщин нет, не знаю, где найти Нана и Ханиффу! Обещает в sqrpniqrbe вечера принять участие Лиза-Ханум Мухтарова. Вот что, а не то что!..
Если не удастся постановка “Хазби”, не знаю, поеду ли еще в Питер, по крайней мере в этом году. Группу получил, очень жаль, что там нет бриллиантовой Ниночки! Чего-то будто не хватает!
В Грозный едва ли удастся приехать, хотя я готов воспользоваться первою попавшеюся возможностью!
Где Анико, где Вы ее оставили? Впечатление такое, будто ее с Вами нет! Скажите ей, пусть вышлет двадцать пять рублей по следующему адресу:
г.Владикавказ
Госпитальная улица,
Контора Трудового пункта,
Екатерине Трофимовне Семенцовой
15 августа 1909 г.
Дорогая Ольга!
У людей есть очень много бессмысленных традиций. К ним относятся всякие извинения и взятие слов обратно. Какое бы извинение я не принес – оно Вас не успокоит. Я бы и не писал об этом, но должен довести до Вашего сведения, что онемел от ужаса, когда узнал, что “каждый атом Вашего тела дрожит от возмущения”, причиной и мишенью которого – я.
Я готов сделать все, чтобы поправить свою грубость. Я готов сделать, все, чтобы вычеркнуть из Вашей памяти неприятные минуты, доставленные мною! Но у меня, что бы я ни сделал, нет этой возможности. Примите искреннее уверение в том, что я обидеть и оскорбить Вас не хотел. До сих пор я не пойму причины страшного возмущения! В моем письме кое-что могло вызвать у Вас неудовольствие. Но из-за чего приходить в страшный гнев? Не понимаю! Во всяком случае “этому” Вашему письму я больше рад, чем “тому” (прежнему). В “этом” чувствуется волнение и глубина! А это очень ценно!
Я не буду утверждать, что знаю Вас и не решусь каким-нибудь одним словом определить Вашу суть: не такой я проницательный и на русском языке таких всеобъемлющих слов не знаю. Одно Ваше качество я очень хорошо подметил: Вы очень горячи. Это очень хорошее качество, но оно частенько подводит человека! Последнее письмо свидетельствует об этом! Не подумав хорошенько, Вы наговорили мне кучу оскорблений. За что? Не знаю! Если Вы dsl`ere, что цыкнув на меня, заставите меня молчать, то напрасно! Да на что Вам мое молчание? Отныне Вы таких оскорблений от меня не получите. Перехожу к критике некоторых Ваших положений! После долгого возмущения Вы говорите: “Да я эту самую любовь так погублю, чтобы она не успела вздохнуть, за то, что она заставила перенесть такое оскорбление!”
Это Ваши слова! Вы хотите погубить любовь, священнейшее чувство, облагораживающее и возвышающее, [погубить] за то, что она заставила Вас перенести оскорбление, нанесенное Вашему самолюбию. Самолюбие, из-за которого попирается даже любовь – не самолюбие, а эгоизм, да не человеческий, а сатанинский! Я боюсь назвать Вас эгоисткой, ибо это будет неправда! У Вас бывают нехорошие порывы, очень похожие на вышеприведенное место Вашего письма, но ведь это порывы, они Вашей сути не определяют! Я им большого значения не придаю!
Вы упорно утверждаете: “Я Вас знаю, и знаю, что Вы эгоист, каких мало”. Я горд, сударыня, это да! Но эгоист не подходит ко мне, не надо говорить голословно, доказывать надо… А где доказательства?!. Я не стану доказывать обратное, ибо это значило бы хоть немного с Вами согласиться!
Как можно мне говорить относительно наготы рабочих: “Вы, видно, только теперь это видели?”
Поразительно, ей-Богу, какой смысл писать вещи очень очевидные в исковерканном виде? Разве Вы, Ольга, не знаете, теперь я это видел или давно?!. По совести скажите! Вы сами будете дивиться тому, какие изумительные вещи вылетают из-под Вашего пера, например: “Я давно видела все это (бедноту и бесправие людское) и всегда возмущалась. Вы меня этим не удивите… Я даже не понимаю, чего Вы хотите?”
Я буду говорить с последних словах. Если Вы, действительно, не понимаете, то это печально! Но Если Вы этим своим непониманием хотите подчеркнуть неуместность и шаблонность разговоров о людском бесправии, то это преступно с Вашей стороны! У кого что болит, тот то и говорит!” Для меня нищета и убожество людское – больные места, о них я и говорю, а Вы не только не можете помочь, но и попенять за них хотите? И это любовь к народу? Эх, оставьте! Вы не понимаете, чего я хочу? Вы для меня дорогой человек, и я сочувствия Вашего хочу, а Вы? Где Ваше чутье, где любовь Ваша, наконец? Заслонены, видно, самолюбием, гордыней.
Дерзко мне писать такие слова: “Как Вы можете сравнивать свое страдание с моим!.. Вы даже не имеете право на это… И это меня глубоко оскорбляет!”
Моя печаль – о страждущем человечестве. Ведь не о себе я Вам писал, не на свою судьбу пенял, а меня возмущал гнилой социальный строй. Почему же великая печаль о человечестве не достойна стать рядом с Вашей? Что за печаль Ваша – не пойму я, мозг мой этого не обнимает.
Дальше еще слова: “Такой эгоист не может страдать сильно!” А если ему побили физиономию?
Все, что критиковал, я все-таки с грехом пополам понимал. Но что Вы хотели сказать фразой: “Но что же делать, я и так много думала о личном счастье”. Это для меня непонятно. Фраза, как видно, вызвана тем, что Вам неприятно, что я не поеду в Питер! Фраза непонятная, и я боюсь о ней что-либо сказать, пугает она меня! Прошу Вас пояснить ее.
Где Сергей и Анико, это Вы мне не писали: вырываю из письма то место, где упоминается слово: Анико. Только одно такое место, которое при сем прилагаю. Раз навсегда знайте, что всегда желаю Вам все наилучшие блага, и если я забуду об этом в каком-либо письме написать, то, как забывчивость, Вы мне прощайте.
Ну, что ж, и довольно пока! Больше нет мыслей. Передайте от меня привет всем во Владикавказе, особенно Кола и его жене Тасо.
Хазби
23 августа 1909 г. Баку
Дорогая Ольга!
Деньги, двенадцать рублей, получил.
Удивляюсь Вашему сообщению, что не получаете писем. В ответ на Ваше письмо, где Вы “эту самую любовь” хотели “так погубить!..” я писал, как Вы могли не получить, если деньги отправили из Владикавказа и до отправки были дома на Тенгинской ул. д. №50? В том письме я критиковал отдельные места Вашего письма, но когда отправил его, я как-то взглянул на общее впечатление, произведенное на меня им.
Там было столько злобы, что я удивляюсь, откуда Вы взяли ее [столько]? Неужто в тайниках Вашей души так много мне еще неизвестного?
Дон-Кихот воевал с ветряными мельницами, и он поступал благородно, но не умно! Он воображал врага там, где была lek|mhv`! Мне кажется, что и Вы вообразили себе оскорбление там, где был призыв к объективному отношению вообще. А Вы – и эгоист я, и моя печаль не достойны стать рядом с Вашей и т.д. Но от всей души уверяю Вас, что кто бы я ни был, у меня не хватает столько злобы и жестокости, чтобы наговорить Вам столько оскорблений.
Оказывается, письмо мое не только вызвало оскорбление, но Вы ходили “как в воду опущенная”. (Так пишет бриллиантовая).
Я слишком Вас уважаю, чтобы писать Вам хабары, обрывки мыслей и всякие глазоотводные штуки!
Но если мои думы будут каждый раз отражаться на Вас таким образом, если Вы их так превратно будете истолковывать, то согласитесь, Ольга, при таких условиях лучше не писать!
Как Вы могли хоть на одну минуту допустить, что я захочу Вас обидеть, унизить, смять? Я не эгоист, Ольга! Таким я могу казаться с первого раза, но Вы-то меня не первый раз видите! Это название меня даже не оскорбляет, ибо я не чувствую себя таким! А вот кто я: жизнь заставила меня, как улитку уйти в себя и создать себе раковину… Я не доверчив, и это мой крупный недостаток!
Позвольте же хоть Вам поверить, и писать и говорить свои мысли, которые не должны возмущать Вас, ибо не могут Вас оскорбить!
Не надо “ходить, как в воду опущенная”, [а Вы мне] – это слабость! Если бы даже я и оскорбил, что ж! Разве нужно падать духом! Если я оскорбил, значит, я не тот, кто достоин Вас! Поверить в меня, значит вырвать все с корнем из сердца и зачеркнуть в памяти! Вот это будет на Вас похоже! А может, я преувеличиваю! Кто меня знает!.. Денег не присылайте и вот почему. Если бы я был уверен, что они у Вас водятся в избытке и Вы многого не лишаетесь через эту посылку, тогда – да! Но я знаю, что Вы не сумеете сообразоваться с своими нуждами. Деньги – самое грязное в мире, и если их между нами не будет, это лучше. Чище будем и легче нам будет! Материя мировая в [какой угодно] форме не запачкает нас, ибо столько силы нет у ней. Не правда ли, мы выше этого! Но она может вызвать вокруг нежелательный рефлекс (отражение), а это может омрачить Ваше высокое чело! Оно у Вас и так часто омрачается. Потом вот что! Когда я смотрю на Вас, мне жутко! Чего Вы торопитесь, суетитесь, бегаете куда, это интересно знать! Все равно ушедших вперед не dncm`r|, и задние и так Вас не обгонят.
Спокойнее будьте, пожалуйста, меньше порывистости и больше обдуманности и проникновенности.
Так будет лучше, я думаю!
Ваш Хазби.
1909 г.
Моя Ольга!
Я сегодня не писал тебе, не успел, но думал, что ты на это не обратишь внимания и напишешь мне. Я ошибся. Больно мне, что это так, да что делать! Я знаю, что тебе некогда, что ты страшно занята: пациенты, хлопоты по отъезду, гости и пр. Я согласен, доводы очень и очень важные! Что может против них устоять?!. Конечно, ничто!
А письма от тебя нет! Нет и радости. Я все еще ощущаю тебя. Из твоих волос я что-то хочу сделать, но времени нет и пока откладываю. Часто целую твое кольцо. Красный глазок его так возбуждающе иногда сверкает, что рождает порыв к тебе! О я, злосчастный, забыв, какая драгоценность заключается в моей постели, стал ее вытряхивать и вытряхнул почти половину запаха. Я чуть не взбесился от досады! Забыть, что вытряхиваешь свое счастье, это верх рассеянности! Я боюсь тебя видеть, ибо во мне зреет что-то такое, с чем мне не совладать. Я боюсь дать волю этому “нечто”, ибо это страшная сила, и она может тебя раздавить!
“Мы – одно”, – говоришь ты! Да это, пожалуй, так, но и не совсем так. В этом слиянии нет тебя, нет меня, а что-то “другое”. Это “другое” может быть хорошим, может дать счастье, когда оно рождается периодически. Это будет счастье. Но слияние навеки – это рабство, а в лучшем случае – мещанство! Это – муж и жена, ругающиеся в трамвае. А мы слились, но каждый свободен! Это похоже на то, что “Бог один, но троичен в лицах”. Но присмотрись и поймешь.
Ты говоришь, что нельзя нас разлучить, не убив тебя! Дура за это! Не грози так! Я знаю, что разрыв – смерть, но зачем о ней говорить! Жизнь со мной у тебя еще впереди! Впереди и счастье, которое может дать женщине такой мужчина, как я!
А ты говоришь глупости! Я хочу спать, но непонятная тоска назойливой пиявкой всосалась в грудь! Глядя на постель – так, как помнишь то утро?! – я из мрака хочу создать твой образ и onknfhr| так, как ты лежала, но это все же не ты! И иллюзий я не хочу, хочу тебя! Люблю тебя, зову, зову и зову! Есть дикая любовь в объятиях тюремных дверей! Раскроются, скрипнут, торжественно звякнут и, поглотив жертву, закрываются. Я также раскрываю тебе свои объятия, не скриплю, но кричу: “Моя Ольга! Мчись ко мне!!!” А что? Нет тебя? Не надо, я сам приеду в пятницу утром! Привет всем.
Твой, целующий тебя
Хазби
15 апреля 1910 г.
Моя Ольга!
Вылез я из вагона на перрон в том месте, где под последним протекает река. Ушел поезд и унес с собою остатки городского шума и духоты. На миг я остался один и, не сознавая, почувствовал деревенскую тишь, а маленький водопадик напомнил мне своим шумом мои милые и дорогие горы. Мысль унеслась к турам, и, когда по закону контраста, вернулась сюда, в ваш душный Питер, досадно стало мне, что тебя, моей дорогой, моей мятежной, нет со мной, и не я обнимаю тебя, а – питерская духота и обывательщина. Разом предстала ты передо мной вся, и меня потянуло к тебе, но невозможность приближения [к тебе] заставила опомнится и увидеть перед собой три тяжелых узла и m-me Солтамову. Сам Солтамов остался в Питере до следующего поезда.
Кое-как дотащил узлы и водворился. Сердце радостей не сулит, но ум (неугомонная штука!) строит планы и часто от них бывает хорошо.
Во сне возился с тобой, и окружающая действительность, перемешиваясь со сном, создавала кошмар…
Продолжаю писать после перерыва и ловли карасей в пруду. Мысли изменяют свой ход и, пожалуй, я не особенно-то буду горевать и печалиться нашей разлукой! Все-таки природа: тишь да гладь, да Божья благодать. Мне будет легко, легче, чем тебе; поэтому не думай обо мне и не воображай, что я мученик; совсем нет и даже наоборот!
Желание видеть тебя хоть и сильно, но с ним можно бороться.
Я содрогаюсь от мыслей о тебе, о том, как ты будешь раздувать и без того жгучую печаль.
И от сознания того, что не могу тебя успокоить, и [вообще] я тут бессилен, теряю ценность жизни и веру в нее.
Не думай, что это все мысли господствующие, нет – это философские выводы. А “так” я себя чувствую хорошо и думаю, чувствуешь себя хорошо и ты, ибо иначе твои чувства передавались бы и мне!
Привет всем! Как здоровье Анико? Много ли кричит обманувшее меня существо, бывшее Менгу-Темир, настоящее недоразумение и будущее гаяне?
Хъабыс, привет и все ласки Тамаре! Цуанон’у передай, что он цуанон – къуанон и гуыррыттон. “Фу, какие глупости”, – скажешь ты. Ну, и скажи! Только не хмурься, дорогая, не грусти, а главное – пиши все, что сказал Андухъапар, все пиши. Лечись, я уверен, что серьезного ничего нет, но тем хуже из-за пустяка себя часто отвратительно чувствовать!.. Чего ради?
Целую тебя!
Хазби
1910 г. 15 апреля.
Когда приеду, не знаю.
12 июня 1910 г.
Уже без двадцати минут два часа ночи, и я сажусь за письмо. Не для того, чтобы написать “письмо”, как таковое, и исполнить этим известную обязанность. Я сажусь в такое позднее время за письмо только потому, что мысленно хочу беседовать с тобой.
Часа два тому назад я получил твои письма. Почтовый штемпель на одном показывает, что оно получено в Питере 10 июня, на другом – 12 июня, сегодня, значит.
Письмо от 12 июня – ответ на мое глупое и совсем ненужное письмо о латыни. Я каюсь, что был слаб и об этом написал тебе. Я ненавижу себя за это! Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
Я не помню, что писал. Напрягаю свою память, чтобы вспомнить то место, где ты “себе слышишь упрек” и не могу его вспомнить. Однако характерно, ты пишешь: “Я слышу в письме для себя упрек, может быть, ты его не хотел сделать, но я все же нашла его, как всегда!” Этой прибавкой ты делаешь ненужным все дальнейшие рассуждения на эту тему. Но ты пишешь дальше. Главное, ты “очень и очень” меня просишь никогда не изменять ради тебя своим взглядам и правилам. Настоятельно просишь! Когда ты это место писала, ты чувствовала себя гордой и независимой, и тебе было хорошо! Я рад, что тебе было хорошо! Иль ты думаешь, что я могу eye, если бы даже и хотел, изменить своим взглядам и правилам? Будь покойна – все, что ты просишь, делалось, делается и будет делаться! Дальше ты пишешь, что чувствуя мои уступки, будешь несчастна! Ты сама никогда не сумеешь быть счастливой, это знай! В твоей жизни это знание будет ценным приобретением! Поэтому позволь и мне иногда помогать тебе быть счастливой! Сумею – буду рад, а не сумею – постараюсь не огорчить и не быть навязчивым, скучным, приторным. Если я иногда недостаточно бронирую свои письма от твоей сокрушительной картечи субъективности, то ведь даже Германия еще недостаточно бронировалась, а я простой человек и бедный Элбасдуко. Отчего не хочешь простить невольную слабость, готова сейчас же вцепиться, как крючок? Этого следует, по моему убеждению, избегать. Что касается непоследовательности твоего письма, то ведь это понятно. Приходится писать о различных вещах, а между нами связь не всегда отыщешь. Нет, меня печалит не это, а то, что по письмам вижу, что ты чего-то суетишься! Я не вижу писем спокойных, я не вижу по ним тебя, сказавшую себе: “Вот эти часы я занята беседой с Хазби! Никто не мешай. Это ничего, что он не со мной, я все же с ним говорю”. А ты хырт-хырт – страница, хырт-хырт – две, а там и письмо готово! Ты даже ухитрилась начать письмо во Владикавказе, а кончить в Грозном! “Их, ты… дологая”. Помни наш уговор: ты должна делать все, чтобы быть покойной! Мне нужно, чтобы ты была здорова и полна, полна, полна! Мне нужно!
Еще одна мысль: мне кажется, что в письмах мы недостаточно нежны. “Милый, дорогой, целую тебя” – все это только украшения, а сущности мало, не правда ль? Что ты думаешь об этом? Не думаешь ли, что нежность не этими и им подобными словами выражается!
Видимо, сплетни тебя задели, и ты не хочешь со мной ими поделиться! Такого уговору не было. Ты не имеешь права нарушать договор. Пиши все. Вот я люблю тебя… Каждый день без тебя -год тюрьмы, каторги и т.д. Но я, чтобы доставить счастье твоей матери, готов согласиться с ее просьбой… Но ее не понимаю. Еще целых три года она готова заставить тебя жить с ней, три лучших года, которых тебе никто – ни мать, ни отец, ни брат, ни я -никто, никто не вернет.
За что она хочет тебя так наказать! Не обращать на вашу мать внимания я не могу и – что за ужас эта просьба, если серьезно на нее взглянуть. Я смотрю серьезно. Я подавлен! Объясни мне, шутит nm` или серьезно сказала?
Ты не подумай, что я испугался, что на три года придется нам расстаться. Рассуждаю принципиально.
Был у Гаяни, она кричит, все живы и здоровы.
Место мне будет. Скажи это Ниночке, скоро ей тоже отвечу. Из ее письма, которое я получил 11 июня, узнал, что ты в Грозном. Мы думали, что ты 11-го июня именинница и “уарили тебе в Капкай проволоку”. Мы – саблинцы! О своих переездах сообщай заранее (письмом) или телеграммой. Адрес пиши – Саблино, не надо -департамент. Ну, моя Ольга, приласкай от меня всех. Сама будь спокойна и спи спокойно. Не будь мятежной, здоровей! Знай: твой Хазби тебя не забыл, любит, не забудет и будет любить! Не строй ты себе из ничего страхов. Какая-нибудь случайность, ну, хотя бы, почтальон – пьян, и письмо не попало вовремя, а ты уже и горемыкать! Не надо этого. Дай же ручку, каждый пальчик я еще раз поцелую, обниму тебя еще раз… Пропой! Спокойной ночи, ложусь с мыслью о тебе!
В акушерской практике тебе везет. Как здоровье Нато? Привет и ей, и ее мужу, и детям, и всем.
14.VI.1910 г.
Моя Ольга, товарищ мой! Ну, как же не стыдно строить себе страхи? Рука твоя могла без дрожи написать: “Иль ты забыл свою Ольгу?” Зачем ты пишешь то, чему сама не веришь? Я забыл тебя!!! Не забыл я тебя, твой мятежный образ; образ мученицы людской мелочности и лжи навеки врезался в мой мозг. Глубоко врезался и не соскоблить его оттуда ни расстоянию, ни времени.
Уже ты составная часть моей индивидуальности. Я полон тобой! Как же ты можешь говорить и спрашивать, забыл ли я. Напрасно это ты! Хоть нервы у меня не расшатались, хоть здоров я, а все же хотел бы чувствовать, что твои письма освежают и услаждают.
Но такие вопросы и шпильки, вроде: “Ты забыл нашу любовь, или, скорее, мою любовь!” и меня раздражают. Если бы они нужны были тебе; ну, тебе бы после них становилось хорошо, тогда бы я их еще одобрил и переносил. Но теперь, когда они больно царапают тебя и рикошетом попадают в меня, я против них протестую! Зачем они, или не о чем больше говорить?
Ты ищешь для письма громов и молний. Но ведь истина и интерес не только в молнии и громе, а и под микроскопом. Тысячный раз я готов писать тебе, чтобы ты простил мне то глупое письмо! B{wepjmh его из своей памяти. Предположи, что это был какой-нибудь припадок. Ну, кончим о нем!
Ты просишь приехать в Грозный венчаться! Но и это не серьезно! Я понимаю, тебе б хотелось поскорее, но причем тут Грозный? Этого добра – попов – и здесь хватит. Ты, видимо, забыла формальности. Для них нужно время. Ты скрываешь мнение матери и ее доводы от меня. Зачем? Неприязнь, которой ты боишься, не изменится! Суть доводов я знаю, но мне интересна форма, в которую она облекла их, когда говорила с тобой.
Ты угрожаешь “прикатить”, если я не часто буду писать. Меня уже “подмывает” разучиться писать, я уже хочу тебя! Глядя на твое зеркало, вспомнил, что на обороте твоя карточка, представил тебя и момент нашей будущей встречи, но так ясно, что сердце больно стукнуло, и кровь сладко замерла в сосудах.
Моя ненаглядная, что бы ни было, ты не должна раньше двух месяцев приезжать. Хотя ведь теперь осталось меньше, 1 12 только. 30 впрыскиваний ты должна принять в Казбеке. Но смотри, не смей заболеть. Я боюсь, что ты еще не забыла безразлично к себе относиться! Хочу, чтобы мой страх оказался ложным!
Многое из своих знаний ты должна применить к себе.
Не воюй же, дорогая, со мной. Это юдоль людей, не могущих ориентироваться в окружающих обстоятельства и в своих чувствах. Не правда ль, мы ушли от этой юдоли и еще дальше уйдем? Любовь -сердцем, а “война” – разумом! Иначе говоря, если тебе захочется ущипнуть меня, проверь это сердечное желание умом и если найдешь необходимость щипка – давай его сюда, а то за здорово живешь! Ни за что, ни про что. Любовь можешь не проверять, да вряд ли она дастся на проверку.
Я провожу время хорошо. Гуляю, хожу в гости. Пригласили нас, и мы пошли. Ухаживал за дамой. Когда ее нужно было переправить через ров, я взял ее под руку так, как тебя брал часто. Вспомнил тебя и стыдно стало. Чего? Ведь глупо же это!?. А все же это так. Я ухаживаю, и ты ухаживай, чего там! Через три дня еще напишу и больше в Грозный не напишу, ибо по моим расчетам ты уже тогда должна во что бы то ни стало поехать в Казбек. Я не думаю, чтобы ты была так необходима Нато. Она поймет, что тебе надо поправляться и даже сама, верно, просит ехать, не ожидать ее. Спокойной ночи, пока ложусь с тобой!
Целую тебя. Х.
22 июня 1910 г.
Как далеко то время, думаю я, сидел на диванчике (тебе известен он), как далеко и, все-таки, как ясно все, что было! Тут вот ты сидела перед зеркалом и поправляла волосы. Вот там в уголку дивана свернулась и лежала, закутанная в башлык. Ты спать хотела, и я хотел этого для тебя, но только мешал, мешал тебе отдыхать! А ты заслужила отдых! Ты достойна его! Я все думаю, и при поразительной ясности “тебявидения”, чувствую твое присутствие. Малейший посторонний звук отрывает меня от иллюзий. И – о разочарование! Тебя нет, ты далеко!
Как счастливы все предметы, которые соприкасаются с тобой: стул, диван, скамейка на бульваре – все это бесконечно счастливее меня. Они коснутся тебя, коснутся физически. А я со всей могучей силой фантазии и ума могу тешиться только иллюзией.
Это мое преимущество перед всей остальной природой, это же и утешение мое!
Я думаю о тебе, почти не забывая ни минуты! Не хвалюсь я этим и не рад этому. Я боюсь забыть тебя. Твой образ двоится с другим, который становится мне так же дорогим, как твой, и в этот другой образ я начинаю безумно влюбляться. Не бойся, однако; этот другой образ, образ героини моей драмы! Только! Я часто смешиваю тебя с ней. Передо мной, когда я думаю, носится твой образ, но в него я вкладываю несколько другое содержание. Ты “маложизненный” тип, а она в этом смысле превзошла тебя. Я не одинок. Вас трое (третий – герой драмы)! С вами я провожу лучшие часы. С вами я забываю неприглядную, неприветливую действительность и мне бывает хорошо. Я начинаю чувствовать, что не лишний я здесь! Радуюсь! Я знаю, что не лишний, и очень даже я нужен, но где? Я пока не встречаюсь с дорогим мне течением. Я знаю, что не лишний и частенько это чувствую. Важно это чувствовать! Я бы дорого дал за фотографию появляющихся в голове мыслей! Это был бы материал очень и очень богатый, из которого можно было бы извлечь что-нибудь очень дальное, хорошее. А теперь? Продумаешь все, переживешь так, что порою дух захватывает, слезы навертываются, бледнеешь (испугавшись за героя своего, я пережил это на самом деле и увидел в это время свое лицо в твоем зеркале – лицо было бледно) и т.д. Потом посмотришь на бумагу и сразу холодно станет. Надо все это написать, т.е., перепечатать с мозга на бумагу, чтобы люди увидели и научились. Работа черная и мало плодовитая. Люди Sтакой много видал!”
Я не хвалюсь тебе. Ты должна знать, что делает твой товарищ! И вот, когда узнаешь, сама поймешь, как и что нужно тебе делать. Ты письмами должна создать настроение! А ты молчишь, это третье письмо после твоего последнего! Я не от избытка времени пишу. Приятно мне, это одно! А другое, это боязнь, что ты хоть час перенесешь свои сумасшедшие страхи. Я не хочу, чтобы они у тебя были.
Ау! Где ты и что ты! Откликнись! Товарищ тоскует и горюет, вспомни о нем. И, вообще, помни тот час, когда ты по своей бесшабашности забудешь себя и свое здоровье, тот час будешь часом, в который ты забыла меня, твоего единственного во всех отношениях. Привет всем!
Твой Х.
24 июня 1910 г.
Мой товарищ! Моя хорошая и бесконечно дорогая Ольга! Как твое здоровье, как твое сердце? О последнем ты что-то молчишь, а о нем мне нужно знать все, все! Я целую тебя за то, что аккуратно ответила на письмо от 18 июня. Чувствую в нем спокойствие. Чувствую его запах! Ах, этот запах! Он кровь мою волнует, и в нем я чувствую тебя. Хотя не так, как от постели! Этот запах не весь твой, а только твоих духов, он напоминает только о тебе. И это хорошо, и за это спасибо. Мы грубы, дорогая, страшно грубы, потому что привыкли видеть, слышать и осязать большие и грубые раздражения. Но это большой недостаток.
Часто глухие в дрожании пола, на котором стоит рояль, издающий звуки, часто эти глухие слышат звуки и отлично в них разбираются. А мы на дрожание ног не обращаем никакого внимания. Это грубо! Надо чувствовать даже там, где, кажется, нечего чувствовать! Духи – слишком пахучая вещь и не чувствовать их нельзя, но нужно прислушаться ко всем тем мелочам, которые этот запах вызывает в мозгу и можно тогда увидеть чудные картины! Ты, дорогая, этими духами дала мне счастье быть с тобой и ощущать тебя всю физически! Спасибо за это! И цветок хорош! Но цветы вызывают образ лунных ночей, гор и красивых полян у наших лесов. Все это есть здесь, но я их не считаю, слишком все карикатурно. Твои лунные ночи… Ах, они, “дологие!” Я их представляю, я их жажду. Луну, которая смотрела на тебя; она видела и меня, может, в одно и то же время, но здесь она была фальшивой. Я ни луне, ни qnkmvs, ни траве и т.д., словом, всей природе здешней не верю. Так думаю, что здесь так себе, шутки, а серьезное – у нас! Пожалуй, что предубеждение! Пусть так! Все же я люблю вас всех -и горы и долы, леса и равнины! Поручаю тебе понять все их прелести и, наслаждаясь ими, передавать мой привет!
Разлука тяжела, часто бывает тоска! Но, сознавая необходимость ее, я не ропщу. Необходимость ее должна сознавать и ты. Ты уехала отдохнуть. Ты должна поэтому быть эгоисткой. Если бы ты покинула Нато в ее положении, это не было бы, как ты думаешь, эгоизмом? С этой точки зрения явится эгоизмом, если во Владикавказе мать заявить тебе, что хочет жить с тобой, что ты должна с ней остаться, и ты не останешься. Это тоже эгоизм, тем более, что у Нато ты чуть ли не месяц была, а у матери – дни какие-то. Нет, брат, брось ты сентиментальности. Из того, что ты была при Нато, была польза только та, что ты акушерка! В остальном, если и было что положительное, то оно не окупается потерей твоего здоровья. Все эти проволочки есть ненужные сентиментальности. Серьезного значения я за ними не признаю. Пусть все, что ты дала своим дорогим и близким людям до сих пор, и душевного и телесного, будет с них достаточно! Теперь ты займись собой, собой, собой! Ведь все вокруг тебя люди почти уже выполнившие либо всю программу жизни, либо часть ее. А ты что выполнила? Ничего! Только начинаешь, и времени у тебя в два раза меньше, чем у них! Сделать же хочешь в три раза больше, чем они! Для всего этого прежде всего требуется здоровье, а ты его до сих пор не имеешь! На то я люблю и, возможно, что на твоем месте сделал бы то же, что и ты, но это было бы также бесполезно, как теперь. И с моей стороны это было бы сентиментальностью. Я хочу, чтобы руководящим принципом твоих действий было твое здоровье, а все остальное потом, во вторую очередь.
Твой Х.
О стихах и проч. потом.
По какому адресу писать в Казбек? Привет и нежности Нато и Нине.
6 июля 1910 г.
Здравствуй, моя дорогая!
Мое молчание, верно, породило в душе твоей целую драму. Ты, верно, думаешь, что я погиб уже, и душа моя витает где-то в горах и беспокоит тебя. Думы мои вокруг тебя, это да! Но не oncha я, а здоров так, что мою бычачью шею сам Геркулес не сможет согнуть!
Знай, что о моем здоровье меньше всего надо беспокоиться. Отличаюсь завидным здоровьем! Это ты знаешь. Вынослив, как казбецкий соловей, и это ты знаешь! Не знаю, чем и как тебя уверить в этом! Впрочем, не все ли равно, из чего ты сделаешь драму. Ведь ты без нее не можешь. Причиной драмы – то мое молчание, то идиотская карточка, снятая таким же оболтусом, как я сам, то мое нахождение в каком-то болоте в то время, как ты находишься в раю Магомета! И т.д. Аллах! Дорогая! Скажи мне, из всего в мире сущего из чего ты не сделаешь драмы, по поводу чего ты не будешь, под влиянием минуты, казнить себя лютою казнью!?.
Ты, например, говоришь: “Ты там, в болоте, а я, дура, здесь наслаждаюсь”. Что ты дура – это да, я согласен с тобой, но сомневаюсь, чтобы ты наслаждалась! С драмой в душе не наслаждаются!
А дура ты потому, что не можешь понять, в чем дело! Мне не ясно (не подумай, что поэтому я дурак) теперь, зачем ты поехала на Кавказ. Метаться из Грозного во Владикавказ и обратно, или драмы душевные переживать. Я лично захотел расстаться с тобой лишь для того, чтобы ты спокойным житьем восстановила свое расшатанное здоровье! А что ты там выделываешь, одному Богу известно!
Ты свободна теперь и еще больше будешь свободна потом! Делай, что хочешь и как хочешь. Я же иногда буду являться к тебе с критикой! Как и ты ко мне! И теперь тоже езжай в Тифлис, Баку, опять Грозный, Екатеринодар, словом, куда хошь! Только с перебоями ко мне не смей приезжать! Я уверен, что ты не делаешь и мышьяковых впрыскиваний. А ведь обещала!
Ну, будет! Чего я пристал к тебе? Ведь знаю же я, что все, что ты делала, было отчасти необходимо.
Ваши перешли на дачу, я провожал их и загостил почти неделю, в суматохе некогда было тебе черкнуть.
Когда от них вернулся, то застал у себя двух учеников, и одного из них я взял репетировать за двадцать рублей, другого не взял… Был на похоронах и в споре о спиритизме припер к стене одного старика (которого раньше m-me Солтамова просила предоставить мне какое-либо место, и он отказал); это обстоятельство (“приперение” к стене) так на него повлияло, что он потом прислал за мной, чтобы подал прошение – есть вакансия. _ подал. Что будет, не знаю. Служба такая, что я буду получать тридцать-тридцать пять рублей и даровой проезд по Николаевской железной дороге. Задумал я поселиться по этой дороге в деревне Ушики, 1 час 30 минут езды от Питера. Проезд будет и для тебя даром. В глухой деревушке никто нас не знает, а мы ведь хотели такое место. Как думаешь? Счастье и радость сердца моего! Ягода сердца моего, зрачок глаза моего! Как тебе кажется? Не трудно ли тебе будет ездить? Жалованье (если примут) набавят! Ушики -Новгородской губернии, это тоже важно! Ты понимаешь, почему? Не говори об этом никому, никому! И о месте никому не говори. “Орбелиан спустился ли с горы?” И могу ли я, по этому поводу, напиться? Как оно там? Мой хъабыс передай Нине. Спасибо за посылку! Ворот рубахи был широк, перешили пуговицы и хорошо. Что нового, хорошего, пиши все.
А свою мать ты зачем обманываешь? “Склоняется” она, или “спрягается”, но ты моя, и больше ничья.
Твой, жаждущий тебя
Хазби.
