Их не страшит умереть, их страшит умирать.
Древний афоризм
Никто нас не вылепит больше из праха, никто…
Пауль Целан
Наша действительность не содержит почти ничего, что могло бы способствовать патриотическому воодушевлению. Может ли война, спровоцированная банками, ведущаяся между кланами предпринимателей, присосавшихся к телу России, иметь какое-то отношение к ситуации, связанной с подлинно народным началом, со славой русского оружия?
Отрывок из частного письма. Личная переписка.
Женщина на час в Моздоке стоит десять ресторанных порций картофеля фри. Военные торопятся в Чечню. Верят в удачу и предпочитают почасовую оплату. В Чечне они будут заняты другим, а сейчас спешат жить и действуют соответственно обстановке. На войне, как на войне.
Тут воздух пахнет добычей паленой водкой и кирзой
Сверкают драгоценные зрачки джульетт
и шлюхи – выкидыши ночи – таращатся на лунные дорожки
безмолвные как кочерыжки
И девушка постельная как золотушный червячок нежна
ее знобит под пристальными взглядами солдат
И музыки невыносимая свирель звучит
23-24 мая 2000 г.
От Моздока до Ханкалы борт летит 30 минут.
Ханкалу принято считать преддверием Грозного.
Ханкала – не бранное поле, а полувойна и человеческий муравейник. Ханкала – это синоним зноя и пыли, смога от горящей нефти (день и ночь cnphr “черная кровь земли”). По всей Чечне постоянно уничтожают нефтеперерабатывающие мини-заводики.
Ханкала – это кусок голодной степи, обнесенный рвом, обвеваемый горячими ветрами, в щетине чертополоха, в коросте и трещинах.
Несмолкаемый рев дизелей и моторов. Прет и прет стосильная техника. От людей и машин пыхает жаром. Вздыбленная от солнцепека, побежденная людьми и железом земля, – вот что такое Ханкала.
Заскорузлая матерщина строителей, пыль столбом, полусухой закон, презренные кильки в томате, застрявшие в крупяном концентрате, разваренная шрапнель в солдатской столовке, дикий сортир с наивной камасутрой на стенках и надписями типа: “Ты ссышь или смотришь по сторонам?” – это тоже Ханкала.
В чистом поле бесконечно взлетают и садятся “вертушки” и “коровы”. Так военные называют вертолеты. Вихревые потоки сбивают с ног. Земля ходит ходуном. Пыль до небес. В лицо летят лепехи старой грязи.
В ожидании вертолета валяются на траве и подставляют солнцу гладиаторские тела вооруженные до зубов люди. На многих кресты. В нашей безбожной армии воинствующих атеистов днем с огнем не отыскать. Рядом оружие. Православная символика и орудия убийства здесь хорошо уживаются рядом. Эти люди – не жертвенные оловянные солдатики, не салаги или фраера, а хорошо обученные профи. Десантники – кулачища, как гири, – в момент заколбасят; быстрые, как молния, спецназовцы – в реактивном состоянии голову откусят; лихие разведчики, ходящие в обнимку со смертью, по душе и повадкам точь-в-точь анархисты из “Оптимистической трагедии”; омоновцы с замороженными сердцами и нервами; саперы, которые, как известно, ошибаются только один раз. У них обветренные лица. Запорошенные ржавой пылью ботинки и руки “шершавые, как кожа акулы”. Боевики их давно заочно приговорили к смерти. Там, высоко в горах, их ожидает опасность и риск. Друг друга они называют братишками. И словно про них сказано еще в древности: “Сколько людей, столько и воинов”.
Один мой петербургский приятель как-то сказал, что большинство нынешних мужиков любят разглагольствовать о политике, судьбах России, но предпочитают отсиживаться в своих офисах. Многие вообще не служили в армии и ничуть не тяготятся этим зияющим пробелом своего мужества. Его слова вызвали во мне двойственное чувство. Доля истины в его словах, несомненно, была. Но кто ответит мне, почему армейская служба частенько ассоциируется с пребыванием в дурдоме и даже в тюрьме не только у интеллигентных очкариков, но и у “колхозных детей”?
Около реабилитационного центра растут чахлые насаждения. Дорожки посыпаны песком. Сам “Центр” представляет собой маленький деревянный домик, внутри которого несколько комнат. На одной двери висит табличка “Психолог”. В приемном покое или, точнее, холле зеленые попугайчики в клетках, аквариум с рыбками и синтетический фотоэтюд. Этакая комбинация из детского профилактория, душеспасительной конторы и охотничьего домика.
Газеты пишут, что методом психоанализа здесь вправляют вывихнутые войной мозги, возвращают вкус к жизни, восстанавливают ослабленную психику, корректируют пролетарское самосознание и подобное в этом же роде. Короче говоря, здесь склеивают осколки души и нейтрализуют военный психоз, если можно так выразиться. С помощью умных и глупых тестов ученый человек быстренько выведет тебя на чистую воду. Залезет в твое грязное подсознание, изучит тайники души и тотчас определит, сдохла в голове у тебя кукушка или нет. На армейском сленге это обозначает спятить с ума, утратить рассудок.
Конечно, психотерапия и тесты для одичавшего солдатика, подзабывшего человеческую речь и нуждающегося в человечьей ласке, штука занятная, но спасет ли психолог от жестокости и уродств военного быта и бытия, ведь они здесь закон необходимости. Избавит ли от душевной смуты?
А какая судьба ожидает физических и душевных калек? Куда уйдут они – в наркоту или евангельскую кротость? Кому, кроме матерей, нужен этот отработанный человеческий материал? Возможно, в “Центре”, словно в убежище, можно на время оклематься и спрятаться от войны, уже ставшей перманентной и очаговой одновременно (некоторые называют ее малой войной), но такой же беспощадной и свирепой, как и раньше. Хоть жизнь наша и копейка, но инстинкт самосохранения неистребим в мыслящем животном. Психолог – не маменька и не жена, перед ним не поплачешь. “Центр” не может дать уверенность в завтрашнем дне, и, конечно, в нем начисто отсутствует дух домашней благодати. Впрочем, на последнее он и не претендует.
С наступлением вечера военный лагерь затихает. Ходить по нему можно только с помощью пароля. Его надо знать. Он меняется каждый вечер. Но лучше не шляться ночами, а сидеть смирно в своем вагончике или палатке. Иначе и свои могут шлепнуть.
На следующий день я попала на открытое судебное заседание. Суть дела состояла в следующем. Солдаты войск Министерства обороны Арисов и Кулешов продали жителям близлежащего села за 300 рублей противотанковую управляемую ракету (ПТУР); ее реальная цена 47 тыс. рублей. Боеприпасы обменяли у скотоводов на магнитолу. Их (вместе с установкой) прятали в канаве и в БМП. Кулешов, воспитанный без обоих родителей, получил 2 года лишения свободы. Арисов – 4 года в исправительной колонии строгого режима. Установку и боеприпасы похищал Арисов. Кулешов ему помогал. Странно, но им никто не помешал. Неужели наша армия превращается в военизированный колхоз, где тырят все, что плохо лежит? Солдаты не производили впечатления государственных преступников. По виду – шпана. Ларечные воришки. Шакалята с тряпичной башкой. С такими рожами только газировкой торговать, а этим глупеньким дали в руки оружие.
25 мая 2000 г.
Гордого, владычного города Грозного более не существует. Он превратился в город-призрак, в город-кладбище, в город-фантом.
На военном уазике еду в комендатуру Заводского района. Уцелевшие дома можно пересчитать по пальцам. Проезжаем Романовский мост. Он так назван в честь тяжелораненого в первую чеченскую войну генерала Романова.
Президентский дворец стерт с лица земли. Остался только фундамент. Клочьями пробивается трава. Тяжелый дух идет от земли, пропитанной кровью.
Куда ни глянь, везде бетонные завалы. Полный разгром. Маячат продутые ветрами скелеты домов. Центр города – “Минутка”, как и все остальное, распотрошен. На минных полях наливается красным соком черешня.
Но у города, которого в принципе нет, забился пульс и появилось кровообращение. Его уже нельзя назвать мертвым. Он наводнен людьми. Работают больницы, школы, почта. Как первые признаки цивилизации, появились кафе. МЧС привозит воду в цистернах. За ней стоят очереди. Нищие встречаются редко. Они убиты или умерли от голода. Во время бомбардировок людей не хоронили, а просто прикапывали там, где застала их смерть. Город колошматили без передыха несколько месяцев. На улицах множество выутюженных, чисто вымытых, уверенных в себе чеченцев.
Процветает купля-продажа. Слухи о продаже рыночникам гуманитарки. Базары набиты товаром. Продают даже духи и дамские зонтики. Трудно поверить, что продавцы зонтиков и прочей всячины ночью становятся террористами. Военные утверждают: Чечню не одомашнить. Она – тихий омут и западня. В городе находятся более двух тысяч боевиков. Схлопотать пулю в лоб здесь можно и днем. Некоторые с горькой иронией говорят о третьем взятии Грозного. Это не чеченобоязнь и не расшатанные нервишки. Комендатура, где я прожила несколько дней, ночами постоянно обстреливалась. О смерти никто не говорил. Поражает oqhunknchweqjne равновесие и абсолютное доверие солдат и офицеров друг к другу. Иначе здесь нельзя. Трусов не встречала (они уже давно удрали отсюда). За славой не гоняются. Саморекламой брезгуют. Горжусь, что я подружилась с этими людьми.
Вообще, орудийная и автоматная пальба в городе происходит каждую ночь. И только с рассветом наступает тишина. К слову сказать, федералам во избежание жертв среди населения запрещено отвечать на выстрелы.
Напротив комендатуры могилы. 12 мая 2000 года в поселке Кирова возле блокпоста на фугасе подорвалась автомашина УАЗ, принадлежавшая заводской комендатуре. Погибли подполковник милиции Поперечный Людвиг Ильич, старший лейтенант Жураев Панджи Файзераевич и корреспондент газеты “Наше время” Ефремов Александр Николаевич. Все тюменцы.
В апреле этого года на Ново-Садовой улице в одну ночь было зарезано несколько русских. Убийцы были люди в масках. В ночь с 22 на 23 мая обстреливался родильный дом. Рожала русская. Ее муж-чеченец убит. Роды принимали под обстрелом, в подвале. Врачи говорят, что сейчас рожают в основном вдовы.
Но вопреки всему люди возвращаются в родные углы. К своим деревьям и стенам. Латают кровли домов. Гнездятся в разрушенных жилищах. Едят и пьют. Хлопочут и укореняются в этих развалинах. К лишениям притерпелись – под бомбежками в закупоренных подвалах было еще хуже. Выкапывают из земли одеяла и подушки, посуду и чемоданы с пожитками. Готовят на кострах. Никто не знает, что будет завтра.
Я пришла на освещение Михаило-Архангельского храма (эта единственная православная церковь в Грозном была построена в 1896 году. Кирпич для нее изготовляли два брата-перса). Сейчас здесь снова возобновилась церковная жизнь, прерванная войной. Но нищенски и сиротливо выглядит этот храм. От рук ваххабитов погибли все священники. Эти истинные христиане больше смерти боялись погибели душевной и от веры православной не отреклись. Народ называет их mnbnlswemhj`lh, страдальцами и праведниками.
Церковь была разбита еще в первую чеченскую войну. От взрывов обвалились стены. Она обезглавлена – луковки срезаны орудийным огнем. В огне погибли иконы и росписи. Обряды стали совершать в церковной канцелярии. Помещение перестроили и сделали церковь. Во время последних боевых действий и она пострадала и была полностью разорена. Исчезли иконы, хоругви, священные сосуды. Поруган алтарь – это самое святое место во всем храме. (Само слово алтарь – означает возвышенный жертвенник). Иконостаса тоже нет. На обугленных стенах висят несколько простеньких иконок. Наверное, в таких же полуразрушенных катакомбах молились Богу первые христиане. У ворот похоронена просвирница Ирина Гончарова. В конце прошлого года ее зарезали в церкви. Ваххабиты бесновались. Глумились над иконами. Просвирница пыталась их увещевать и защитить святыни. Получила нож в горло.
В церковном дворе сидят на лавке преклонных лет мужики. Дремлет, положив голову на лапы, овчарка с выступающими ребрами. Тут же крутится и блохастая шавочка неизвестной породы. Псины вели себя необычно – на слова не реагировали, только на жесты. Мне объяснили, что все уцелевшие после войны животные (собаки и кошки), глухие.
Зашла нищенка, с трудом переставляя слоновьи ноги в резиновых опорках. Выпила воды из бачка, поковырялась в своем мешочке, прошамкала что-то беззубым ртом и исчезла. Церковь постепенно заполнялась исхудалыми, замордованными, бледными людьми. Одеты убого. Беднота, одним словом. По внешнему виду сразу видать, что войну пережили здесь. В подвалах. Живые и мертвые тогда были рядом.
Зажгли лампады и свечи, и в храме стало торжественно и радостно. Из Краснодара приехал отслужить благодарственный молебен о. Георгий. Русая, густая борода, румянец на всю щеку, порывистый и простосердечный. Классический облик деревенского батюшки. Отец Георгий – человек крепкой веры, не подпорченной мудрствованием и скепсисом. Настоящий народный пастырь – “сопроводитель мертвых, благословитель bnhmnb и креститель новорожденных” (слова из стихотворения петербургского поэта Сергея Стратановского).
Он говорил трогательные слова о судьбе русского христолюбивого народа в Грозном, о духовном бодрствовании, о православной вере: “Веруйте просто, бдите строго, молитесь пламенно и благодарите Бога за все, и за скорбь и за радость. Носите бремена друг друга”. Сказал проповедь о евангельском мытаре Иове и о Христе, падающем под тяжестью креста.
Люди преклоняли колени, молились. И прояснялась темная суть древних слов: “Люты скорби, но сладок рай” (Сергий Радонежский).
Церковный хор пел:
Я молю тебя снова
в это скорбное время,
Матерь Бога Живого,
Ты меня пожалей.
Люди оплакивали родные могилы и просили Божьего снисхождения к живым.
26 мая 2000 г.
Ваххабитский кошмар не миновал и грозненскую баптистскую общину. Город был разделен на бандитские зоны влияния. Жизнь русских была там мучительна и до войны. В 1998 году гроза уже носилась в воздухе. Дом молитвы евангельских христиан-баптистов заняли ваххабиты. Молитвенники и библии пожгли, как хворост.
Общинский пресвитер Алексей Ситников 9 октября 1998 года отслужил свою последнюю службу. Был увезен из молитвенного дома. Пятнадцать минут ему дали, чтобы проститься с дряхлой, недужной матерью. Домой больше не вернулся.
Другой пресвитер, Александр Купалов, 12 марта 1999 исчез из коммерческого автобуса. Через несколько дней его голову нашли на рынке. Тело – в Урус-Мартане. Несколько месяцев спустя у одной ophunf`mjh ваххабиты взяли малолетнюю дочь. “Кто тебе нравится из нас. Выбирай себе мужа”, – смеясь, говорили они десятилетней девочке. Заволокли в джип и увезли. Мать сошла с ума. Эти подробности рассказала мне коренная жительница Грозного Тамара Владимировна Бажова. До войны работала в школе – преподавала математику чеченцам и русским. Дома, в котором она прожила полвека, уже нет. Когда в него попала ракета, ютилась у соседей. Изнемогала вместе со всеми в подвалах. Ее сестру (во Христе), израненную, загрызли обезумевшие от голода собаки. Обмывала и хоронила мертвых. Когда пришли войска, просила солдатиков рыть могилки. До сих пор много людей лежит под руинами. Каким-то невероятным образом по самолетному реву она определяла – отбомбились самолеты или нет. Никогда не теряла контроля над собой, но когда рухнули стены и крыша поползла вниз (сама она была на волоске от смерти, но Бог спас), с ней случилась истерика. Смотрела на то, что осталось от дома, и заходилась в каком-то булькающем смехе. Потом пришло страшное спокойствие. Она продолжала жить и плыть по этой огненной реке. Опору находила только в Боге. Он был ее спасательным кругом.
После двух войн стала совсем седой. У нее не осталось ни дома, ни сада, ни собаки. Она уже не боится ни жизни, ни смерти и давно отрешилась от земной суеты.
Я к людям не пойду с тоскою,
им мало дела до других,
но пред Тобой склонюсь главою
и отдохну у ног твоих.
Не вечно буду я скитаться
в долине сумрачной земной,
я – странник, уж пора расстаться
мне с этой жизнью
И – домой.
Такими словами она взывает к Богу. И утоляет житейскую скорбь.
27 мая 2000 г.
“Последний звонок” – праздник надежд и школьных побед проходил на стадионе “Динамо”. “Проверено. Мин нет”, – написано на стене. Веселые табунки детей. Молодняк радуется жизни. Плясуны и плясуньи в национальных одеждах. Бросаются в глаза скромные и застенчивые девушки в платках и платьях до пят. Не быть им бунтарками!
Благовоспитанные чеченские учителя и такие, какими и должны быть выпускники, – немножко степенные, немножко ребячливые. Тоненькая, как жилочка, и легкая, как перышко, малышка-чеченка поет песню. Я записала один куплет.
Если ты убьешь меня, пуля грешная,
будет мать моя безутешная.
Обмануть тебя, что толку надеяться,
ведь ты не девица…
Кто-то из взрослых желает каждому из выпускников делать карьеру полезного человека.
Чечню молодую с удовольствием снимают телевизионщики.
28 мая 2000 г.
Около стадиона “Динамо”, в бомбоубежище под зданием Союзпечати, уголовным розыском обнаружен бывший госпиталь боевиков. Вообще, подземная система Грозного такова, что, кажется, можно построить метрополитен.
Хорошенько рассмотреть логовище, где хоронились и зализывали раны боевики (они себя называют ополченцами), невозможно. Внутри непроглядный мрак, хоть глаз выколи. Фонарик милиционера рассеивает темноту. Движемся гуськом – след в след. Саперы здесь недавно сняли фугас и две растяжки. Давят кубометры тишины. Ощущаю кожей зловещую ауру. В таких местах только черные мессы справлять, думаю про себя. Под фонарным лучом заходим в один из каменных залов. Просматриваются dbsuzpsqm{e больничные койки. Все вперемешку – лекарства, тряпье, вонючие бинты, одеяла и подушки с запекшейся кровью. На полу валяются факелы.
Судя по капельницам и инструментам, в подземелье находилось что-то вроде отделения гнойной хирургии. Омоновцы говорят, что боевики своих мертвых и раненых обычно никогда не бросают. Ухаживать за ними они “запрягли” местных жителей. Показывают журнал послеоперационных осложнений (начат 1 января 1999 г.), в конце которого расписание караула. Боевики выставляли дозорных. Помимо подземного госпиталя найдены вентиляционные ходы, по которым можно попасть в ближайший частный сектор. Предполагают, что Гелаев (известный душегуб) ушел из города подземным путем.
Недавно в районе Аргунского ущелья спецслужбы задержали Темира Пулатова (один из людей Гелаева). До первой войны был трактористом, в дальнейшем возглавил один из отрядов. Хандру разгонял кровавыми банями. Перед видеокамерой четвертовал и кастрировал “любимые жертвы”. Его боялись даже соплеменники. В перерывах между войнами занимался грабежом и захватом заложников. Обменивал пленных. Заплечных дел мастер на первом же допросе “раскололся”. Боевой дух из этой человеческой личины сразу вышел вон. Палач заболел от страха и стал белее мела. Блеял, как овца, пускал сопли и больше не выдавал себя за кашевара. Пресмыкался, как червь, и слезно молил о пощаде.
Я не диагностик клинических извращенцев. Но мне представляется, что боевичок страдал гигантским комплексом неполноценности (именно поэтому он упивался страданиями других). Был интеллектуально и сексуально беспомощен, а в детстве наверняка мучил животных.
5 июня 2000 г.
Иду пешком по городу. Над развалинами сияет солнце. Балконы свисают с разрушенных стен. Железные прутья, на которых они держатся, издалека смахивают на канцелярские скрепки. Обломки словно nqr`mnbhkhq| в кувырке и зависли в воздухе. Зрительное ощущение такое, что все это может рухнуть даже от прикосновения комариных крылышек.
Все улицы одинаково безобразно разрушены. У них нет никаких примет. Мое восприятие постепенно притупляется, и разруха не ошеломляет, как раньше. Невообразимое пекло нисколько не мешает коммерции. Торгаши процветают при всех режимах. Военный рок им тоже не помеха. Так было во все времена.
Грозный, конечно, совсем не город женщин, скорее наоборот. Но среди мирного населения много молодых чеченок. Белокожие, стройные, с тонкими чертами, с особенной льдистостью в глазах. Жаль, что я не могу воскликнуть вслед за Велимиром Хлебниковым: “Ах, мусульманки – те же русские”…
Заблудившись, обращаюсь с вопросом к одной чеченке. Вслух отмечаю, что она прекрасно выглядит. Отвечает гордо: “Я же не кто-нибудь, а чеченка! Мы все выдержим, к войнам давно уже привыкли. Брататься с русскими мы не будем (она говорит “мы”). Скоро опять будет война”. С какой-то злобной радостью она говорит, что смерти совсем не боится, потому что ее не избежать никому. Недобро улыбаясь друг другу, расходимся в разные стороны.
Вхожу в церковь. Здесь русский дух. Омоновцы (натуральные медвежатники) денно и нощно охраняют церковь. Кормят голодных. Ест омоновский суп и бывший выпускник Грозненского университета Андрей. Он приподнялся со стула, и я увидела, что он, как говорится, ходячие кости. С ним полная безнадега. После двух войн он превратился в тихого сумасшедшего. В заморыша. В блаженного. И не один духотворец теперь не вдохнет в него ни жизнь, ни радость, ни разум. За миской супа и куском хлеба приходит старуха Марфа. Ее единственного сына ваххабиты увели из церкви. Он не защищался. Жив или растерзан – мать не знает. Но молится за него, как за живого. Сама высохла, как щепка, – одна душа осталась. На репортеров давно уже не реагирует. Из “русских чувств” у нее остался только страх. И животная тоска. В эту церковь opheu`k о. Александр. Он настоятель храма святителя Николая в Троекурове (окраина Москвы). Ортодоксальным священником его не назовешь. Личность он весьма самобытная. Про него никак не скажешь -ни рыба, ни мясо. Отец Александр мастер спорта по вольной борьбе. Большой поклонник боевых искусств и Ульянова-Ленина. На выхоленных белых руках посверкивают перстни. В юности бузил и маменькиным сынком никогда не был. Ко всему прочему, гоняет на форде. Для обездоленных он привез несколько ящиков сухого молока, чай и сигареты. Наружностью своей он напомнил мне писателя девятнадцатого века Сергея Аксакова (портрет работы художника Крамского).
В Москве священник крестит и воспитывает блатных. При его храме в Троекурове постоянно живут около двадцати человек освободившихся зеков. Бывшие урки называют его папой. Этот Христианский приют получил благословение Святейшего патриарха Алексия II.
Отец Александр отслужил панихиду по умершим и убитым. В конце службы он говорил так: “Терпите и молитесь. Не только вы страдаете, но и вся Россия. Мы все виновны в этой катастрофе. Мы голосовали за эту власть, которая развязала войну в Чечне. Что посеяли, то и пожинаем теперь”.
6 июня 2000 г.
В Моздок еду через Гудермес. В нем находится Российское представительство и временная администрация Чеченской республики. Этот угрюмый город только прикидывается мирным. Спокойствие его иллюзорное. Из музыкальной будки на базарной площади доносится магнитофонный голос обожаемого боевиками Имама Алимсултанова:
Поднимайся, Чечня,
внемля древнему зову свободы,
пересуды врагов рассекая булатным клинком.
Новый царь против нас
шлет и шлет подневольные роты…
