Шел плач из их очей…
Данте
Говорили ваххабиту:
Твоя морда будет бита?
Не поверил ваххабит –
С пулей в черепе лежит”.
Окопный куплет
Что такое война – бездонная трясина, наглядная бездна,
грязь, героизм, утробный, стадный дарвинизм, микрокосм для
параноиков, отрада для демонических сил и бесноватых людей,
одухотворение наоборот – через насилие, железо и огонь, черное
очко, Богово проклятие… часть жизни?
Война для меня звучит невнятно, непонятно, киношно и книжно. Не любопытствую к мертвечине, трупоедству, некрофилии, но вдруг захотелось узнать войну изнутри, попасть к черту на кулички,
заглянуть в зазеркалье. Не узнала, не попала, не заглянула.
Почему возникло такое желание?
Чтобы преодолеть собственную трусость, слабость, никчемность,
бездарность, негодность. Завшивела от нежизни, застряла,
завязла, завяла в нежизни.
Искала возможность увидеть эту зоологию своими глазами. Мне
неинтересно слушать по дешевке чужие открытия, сплетни и
историйки о войне.
Игра-механика-машина войны мне представима, хотя я незнакома с
ее поджигателями: кому – война, а кому – мать родна.
Физиология войны мне еще не ясна, но я уже попала под ее
гипноз; шока войны я не испытала и не знаю, как выглядит смерть. Война – возбудитель и провокатор всех первичных инстинктов. Для одних она единственный выход из житейских тупиков, другие из
войны делают себе профессию и живут ею. “Мой дом – война”, –
сказал о себе известный кинофотодокументалист Эдуард Джафаров. На войну гонят превратности личной жизни (солдатский афоризм:
“Перхоть – это опилки от спиленных рогов”) и тотальное
отсутствие денег. Некоторых – идея. Музыкант, некогда игравший на контрабасе в парижских ресторанах, беженец из Грозного,
армянин по национальности, определил свою роль в войне: “Я пойду на эту сволочную войну. Я хочу доказать независимой республике
Ичкерия, что она немножко зависима. И от меня тоже”.
Если он попадет на войну, она уже не отпустит его. Война и
человек становятся пленниками друг друга. Здесь можно поставить множественное число.
Очевидец и свидетель двух чеченских войн, журналист Виктор
Хлыстун, дал народное ее определение: “Война – это когда бабы
плачут, а мужики матерятся”.
В пресс-центре Моздока золотушные солдатики стреляют
сигаретки и рубли. На меня это не производит особого
впечатления. Сетовать на наши лишения неуместно. Все и без меня знают, что русский солдат – недокормыш и, как молодой щенок,
всегда хочет жрать, и он в глаза не видел переносной биотуалет. У нас другое: “Бог терпел и нам велел”.
17 октября (1999)
Какая-то сила повлекла за собой, я рванулась и вскочила в
незнакомый вертолет – хотела видеть войну вблизи. Двигатель уже p`anr`k, и через несколько мгновений вертолет был в воздухе.
Но я попала пальцем в небо – вертолет приземлился в Каспийске.
Море грохотало, вздувалось и бредило бурями. Начался ливень.
(Какими словами описать легкую смерть волн? Вода не нуждается в эпитетах и не имеет национальности. Воду объять невозможно. В
ней можно только раствориться, но единения с морем я не ощущала в тот момент).
Для начала меня выругал женоподобный полковник – с виду
штабист. Как вы сюда попали?! Проорался и вызвал ФСБ. Чиновник, проверив мои идеальные документы, сказал, что не смеет
задерживать.
Мозги плавятся, сердце грохочет, дурь стремительно выходит
из башки. Сижу, как кукла из ракушек, и кусаю губы. Бессонную
ночь провела в общежитии для командированных военных. По рации
связалась с Моздоком. Там осталась собачья бандерша и “собачий
ангел”, и единственная моя радость – щенок Чара.
Что-то пила с отчаянными плоскими вояками. Нет ничего
досаднее пьяных майоров, но к питию претензий не было. Солдатик-радист пытался угостить меня собачьим шашлыком.
Утром борт на Моздок долго не дают. Подобревший штабист с кем-то бражничает в вертолете и травит анекдоты.
В Моздок летела в обществе полковников и генералов. Одета я была очень легко – туристическая рогожка и кроссовки на босу
ногу. Военных я убедила, что я не бомж, а случайный каспийский
морж. Отнеслись ко мне по-рыцарски. Впервые за несколько лет я
почувствовала себя дамой. Постаралась не растаять. По сути своей я антидама. Как бы то ни было, нет сомнения в том, что ездить с генералами – это ездить в ложном направлении и “оказаться в
плену двойного незнания”.
По простоте душевной боялась, что за самоволку меня могут
лишить аккредитации – этого “гостевого билета” на войну. Ничуть не бывало. В глазах пресс-центра моя жизнь не стоила и
выеденного яйца.
20 октября
В освобожденной Шелковской владычествует ОМОН. Даже после
зачистки обстановка остается сложной. Днем тихо, но по ночам
людям стреляют в спины. На военных машинах въехали в станицу (я была с журналистами “Радио Свобода”). Чеченки жалуются на
мародерство и бесчинства омоновцев. Врезалась в память молодая
женщина хищной красоты. Платиновый цвет волос и карминовые губы сердечком. Борзилась и вопила: “Эти русские не отличают
цветочную вазу от ночного горшка”. Ее стенания воспринимались
мудно.
Другая, пожилая чеченка, повела нас в свой разоренный (она и сама не знает кем) дом. Выбиты окна и двери. Вынесено все – от
ковров до домашней утвари. Один из журналистов дал ей немного
денег.
Уцелевшие русские подавленны, сиры и убоги. Прячутся по
углам – приходили вчера. Говорят неохотно – опасаются возмездия. Разговорить русского можно только где-то в закутке, а не на
открытом пространстве. Вот слова старика-станичника (у него тоже ни кола, ни двора): “Мы сейчас живем, как куры на палочке. Если уйдет ОМОН – нас вырежут. Отбиваться от нападений нечем, все
наше оружие – топор да вилы”.
В Шелковской из 750 русских семейств осталось неполных 50, в основном, старики.
Здесь все друг другу враги. Убитых и умерших хоронят в огородах. Звериное запустение. Прах и хлам.
Здесь я услышала чеченскую пословицу: “От огня бежали – в
fepmnb` попали”.
9 ноября
Шелковская, наконец, вышла из оцепенения. Силами федералов
восстановлена подача электроэнергии. Боевиками была взорвана
подстанция. Заработал госпиталь. Круглыми сутками работают
специалисты из московского Центра военных катастроф. Стали
выдавать муку и пенсии. Слышу, кто-то из чеченцев брезгливо
цедит: “Этой пенсии не хватит, чтобы построить один чеченский
сортир”. И снова хают русских: “Уходите с нашей земли. Жили и
проживем без вас”.
Журналистов не стесняются, не избегают, а наоборот. Чеченцы выплескивают в камеры и диктофоны все свои эмоции и негодования. Русские, как и в предыдущий мой приезд, уповают только на
войска: “Уйдут федералы – нам крышка”. Разговоры ведем по углам. От телевизионных камер прячутся. Женщины плачут. Скупы на слова. Болезненные, испуганные, лишенные самости лица – как надгробные камни. Одного взгляда на них достаточно, чтобы понять –
некоторые смирились, как животные перед закланием: “Когда
бандюки удирали – обещали вернуться”. Говорят о природной
воинственности и вероломстве чеченцев, и о страхе перед ними.
Память – ужасная штука.
Муса Джамалханов (представитель Российского правительства в
Чечне) бросает в возбужденную толпу: “Хватит крови, вражды и
зла! Мести, нищеты и скорбей! Хватит низких инстинктов и
фанатизма! Русские пришли к вам с мукой, а не с напалмом! Мир -их единственная цель! Возрождение станицы зависит сейчас только от вас, ведь только труд создает нацию, ненависть ее
разрушает”…
Обратный путь. Обгоняем мужицкие телеги, запряженные
лошадками. Мелькают мельницы, серые пятна пасущихся овец,
замаскированные камуфляжными лохмотьями техника и блиндажи
(словно норы), таблички рядом с КПП “Стой стреляют”, когтистая
арестантская проволока.
Проезжаем Наурский район. Останавливаемся возле могильного
обелиска героям газавата. На постаменте надпись на латинице:
“Всевышний вам дает блаженство в вечности”. Сусальное,
захолустное сооружение маячит, как улика, как осколок войны, как паспорт в ад, как символ жуткости. Кто похоронен здесь –
одураченные овцеводы, бескорыстные убийцы, лунатики, зомби,
святые наоборот, сопляки, вожделеющие смерти?
после волчьего сладкого праздника
глотаешь снег и
сплевываешь кровью
и на сквозняке проветриваешь свое тело
от гнуси
24 октября
Благодаря журналистам с ОРТ Денису Дартиняну и Дмитрию
Завадскому мне удалось попасть на Сунженский хребет. До
Знаменского едем на “жигулях”. Затем пересаживаемся на военные
машины. Клубится пыль. Слезятся воспаленные глаза солдат и
офицеров. Колонна, в которой около ста единиц боевой техники,
едет неизвестно куда. Никаких вопросов не задаем, рады, что нас взяли.
Проезжаем Горагорск – старый и новый. Смотрю в окно кунга.
Трупы коров и лошадей. Какие-то драконьи кости в ямах. Там, где есть люди, вывешены белые флажки. На изуродованных домах
нацарапано белыми буквами: “Не стрелять! Здесь живут люди!” Кто b{fhk, ближе к мертвым, чем к живым. Едем бесконечно долго.
Незаметно становится темно. Колонна на ночь устраивается в
степи. Солдаты жгут костры. Нас угощают коньяком. Закусываем
перловой кашей. Военные вспоминают первую чеченскую кампанию.
Рвутся наступать на Грозный. Ругают правительство и слышать не
хотят об отступлении. Ночую в кунге. Внешне он смахивает на
консервную банку или кутузку, внутри – как в плацкарте.
Не всех война обесчеловечивает и делает бесчувственными. На ней (войне) заводят зверье – кто кошек, кто собак (видела я и
индоуток – для брюха). Культовых скотиков бойцы подбирают на
военных дорогах. Дворнягу Пыжа полковник имярек возит с собой
уже полгода. Запомнилась солдатская кошка Чичка с блестящей
шерстью. Ее меню состоит из солдатского пайка. Помоечной
выблядочке Чичке подфартило с войной – лопает она до икоты. На
гражданке Чичка была задрипанная и тощая. Из нее торчала
арматура.
Ремонтный батальон, где я была, – это не война, это важный
отдельчик войны. Один из многих.
25-26 октября. 574 высота
На вертолете прилетела в 660 медицинский отряд специального назначения (из Петербурга), расположенный на Сунженском хребте. За горой Самашки, Серноводск. До Грозного 50 км.
Медики радуются, что сейчас ни мертвых, ни раненых нет. Все они классные специалисты с богатым послужным списком – за плечами
Афган и первая чеченская война. Почти все имеют награды. Это
элитная группа. Критерий отбора был единственный –
профессионализм плюс личное мужество. Их спаял воедино цемент
практики и экстремальная ситуация. Все они вооружены. Общаться
со смертью напрямую – это их работа.
Ночевала в сестринской палатке. Постелили мне на носилках. В
палатке темно. Не сплю. Вдруг в палатку заходит человек.
Подкладывает дрова в печку, освещая ее фонариком. Это дежурный, как пишется в книгах, хранитель огня.
Установка “ГРАД” начинает долбать горы. Выбегаю из палатки. Канонадные раскаты, взрывы и сполохи огней. А небо – все в
звездах, и луна безупречна. Чиркают по небу трассирующие пули,
как фантомы. Смотрю на эту иллюминацию и думаю о том, что, в
сущности, не имею настоящего представления о войне. Между мной и войной – стена. Я сейчас на краю чего-то, чему верного названия дать не могу.
13 ноября
Снова лечу на вертолете с группой военных и журналистов – в только что освобожденный Гудермес. Там вчера закончилась
зачистка.
Остановка в войсках. Вертолет приземляется прямо на пашне. Идет дождь. Грязь непролазная – почти теряю башмаки.
Недолгое пребывание в офицерской палатке. Все офицеры – цвет армии. Спецы военных наук, психологи (известно: чужая душа –
сейф и потемки, а психолог все же несопоставим с исповедником). Особенно выделяется своей щеголеватостью и бравостью офицер с
седыми волосами. На одном боку пистолет в дорогой кобуре, на
другом – кавказский кинжал, добыча счастливой охоты. Смотрю на
него во все глаза – исключительно толстовский персонаж, хотя
слишком многое изменилось с тех пор…
Наконец, Гудермес. Приземляемся на краю города. До
центральной площади едем на БТРах. Впервые в жизни сажусь в
такую адскую машину. Сердце прыгает до самого горла. Смотрю в
крошечные прорези в броне. Город, в основном, не разрушен.
Стычки с боевиками были только на его окраинах. Около тысячи
людей собрались рядом с Домом пионеров. На здании полощется флаг воздушно-десантных войск России.
Глава администрации, чеченка Малика Гезимиева – в окружении генералов. Военный комендант зоны безопасности генерал Иван
Бабичев открывает митинг. Говорит взволнованно, но по-военному
четко и ясно. “Мы пришли сюда для того, чтобы помочь наладить
мирную жизнь. Скажите своим мужьям, братьям и сыновьям – пусть
возвращаются домой. Не буду скрывать, что те, у кого руки по
локоть в крови, будут наказаны по закону. Остальные могут не
опасаться преследований”.
Малика Гезимиева похожа на постаревшую Кармен и
темпераментом, и повадками. Штурмует толпу зажигательной речью: “Я такая же чеченка, как и вы! Нам всем выпала злая судьба. Уже несколько лет мы живем в холоде, голоде и прячемся по подвалам, точно крысы. Посмотрите на себя – мы сделались несчастнее
скотов”.
Время от времени она переходит на чеченский.
“Я боюсь только Аллаха и верю в него, как и вы. Мы хотим и будем совершать намаз, но только не под дулами автоматов изуверов,
растлевающих наших детей. Эти подонки ищут в Аллахе сотоварища и сообщника для своих мерзостей. Кто со мной не согласен?”
“Заткнись!” – рычит кто-то из толпы. Несогласного тут же
берут под микитки люди в камуфляже и куда-то уволакивают.
“Гудермес будет столицей свободной Чечни!” – заканчивает
свою речь Малика. Толпа поддакивает и аплодирует. Но по лицам-
маскам людей нельзя сказать ничего определенного. В городе
осталось много боевиков. Молодежь смотрит хмуро – только ли
детские пороки они затаили? Обиженные и голодные охотно кормятся с руки, но смогут ли они стать ручными?
Снова садимся на броню, затем в вертолет. Метеорологическая ситуация заставляет приземлиться в Калиновском. Короткий
разговор с казаками – контрактниками. Говорят: в армии бардак.
На 150 человек выдают 10 бронежилетов (на военном жаргоне
бронежилет называется лифчиком). Беспокоятся: выплатят ли им
обещанные деньги. Впрочем, готовы воевать и за голую идею и
чувства. Разговор грубо обрывает местный начальник. Выговаривает мне за нарушение инструкции и проверяет документы.
Утром на машине едем в Моздок. Проезжаем Микенскую,
Алпатово, Чернокозово и другие освобожденные села. На трубе
газопровода читаю: “Терроризм не пройдет! Смерть бандитам!”
Два месяца назад в станице Микенской было замучено и
расстреляно 56 человек.
P.S.
Окопный куплет записан со слов В.Хлыстуна.
“Я сейчас на краю чего-то, чему верного дать не могу названья”, – искаженная цитата из стихотворения А. Ахматовой.
