РЕПРЕССИРОВАННАЯ КАРТИНА
27 сентября 1927 года в глубине Кобанского ущелья, у подножия Кахтисара, под грохот водопада Пурт состоялся общенародный праздник. Горцы приступили к строительству первой в стране высокогорной, высоконапорной Гизельдонской гидростанции. В этот день великий горец Цыппу Байматов стал человеком сбывшейся мечты.
Десятилетия он вынашивал и лелеял свою мечту. Полуграмотный гений производил сложнейшие расчеты и замеры, “рисовал” чертежи, изучал ресурсы воды, силу падения мощного водопада… Обивал пороги чиновников, стучался в двери должностных лиц, не уставал убеждать, уговаривать, растолковывать журналистам, инженерам, простым людям всю выгоду строительства гидростанции. Расчеты поражали даже специалистов компетентностью, глубиной постижения сущности гидростроительства. Инициатива неискушенного в науке человека привлекала смелостью, самоотверженностью, мудростью.
Шли годы. Цыппу добился лишь одного: признания своей правоты. И еще – славы чудака, более того – сумасшедшего. Ухмылки, поношения, равнодушие к благому делу не остужали мечтателя, которого потом по достоинству назовут осетинским Эдисоном.
Лишь после Октября, по ленинскому плану ГОЭЛРО, новые власти взяли в свои руки судьбу водопада Пурт. Владикавказ, Ростов, Москва… Не осталось ни одной властной, политической, строительной, энергетической, научной структуры, которая не занималась бы проблемой строительства гидростанции на Пурте. Не было ни одного печатного органа, который не посвятил бы Цыппу и его детищу доброе слово. И наступил праздник краеугольного камня…
Завистники и очернители придут на смену бездушным чиновникам, и Цыппу еще испытает козни хулителей. Это потом. А в тот день был праздник.
И стар и млад Осетии воздают ему хвалу, ему и всему новому, что нарождается на этой многострадальной земле. Гости со всех концов света пожаловали на торжество.
Праздник запечатлен на холсте рукой друга Цыппу, художника Махарбека Туганова. С ним он делился и мечтой, и заботами, и тревогами, и горестями. Он находил у него понимание, сочувствие и щедрость душевную. Совместные хождения по горам и ущельям, долгие беседы о жизни горцев, об их истории, обычаях, нравах сблизили эти две беспокойные натуры. Братские чувства, красота гор и человеческого мира навеки породнили их. Мысли и идеи Цыппу нередко воплощались Махарбеком в графических листах, и порой казалось, что они творят в четыре руки. H праздник у них общий…
Полотно было создано по горячим следам. Потом Махарбек перебрался в Южную Осетию, основал там свою школу, и картину во Владикавказе почти не показывали. Но не только в этом трагизм судьбы монументального произведения Махарбека Туганова.
Картина многопланова. В ней изображена масса людей. Есть широкий живописный фон, есть первый план, населенный известными, почитаемыми людьми, современниками художника. Это те, кто дорог и близок ему по духу, по устремлениям, мироощущению. Это те, кто, не покладая рук, не жалея сил, уменья, энергии, прокладывал путь орлиной мечте Цыппу. И те, наконец, кто просто сочувствовал Цыппу, согревая его теплом своего сердца в тяжкие годы испытаний.
Они легко узнаются, хотя это и не копии с оригиналов. Узнаются как характеры, личности, индивидуальности.
Вот они. Саханджери Мамсуров, Председатель Совнаркома Горской республики, а затем Заместитель Председателя Северо-Кавказского крайисполкома, подаривший Цыппу экземпляр книги-плана ГОЭЛРО после утверждения его на съезде Советов.
Казбек Борукаев, Первый секретарь Северо-Осетинского обкома ВКП(б), вынесший на своих хрупких плечах вместе с членом ЦИК СССР Заурбеком Калоевым и другими соратниками всю тяжесть борьбы за претворение в жизнь мечты Цыппу Байматова.
Сармат Косирати, энергичный организатор культурного строительства, запевала многих начинаний в периодике, в литературе и искусстве.
Начальник строительства Карпов. Интеллигент. Первостатейный энергетик, душа и мозг многотысячного коллектива строителей.
Профессор Магомет Мисиков, доктор Дзыбын Газданов, которого в молодости опекал Коста Хетагуров, рекомендовавший его своему карачаевскому другу Исламу Крымшамхалову.
И многие другие участники торжества стоят и слушают вдохновенные речи ораторов в окружении празднично разодетых в национальные костюмы всадников кавалерийского полка.
Искусствоведам предстоит изучение полотна. Мне же хочется напомнить о трагической судьбе картины, надолго упрятавшей ее подальше от глаз начальства и зрителей.
Роковой 1937 год тяжелым асфальтовым катком прошелся по полотну Махарбека Туганова, превратив его из сложной художественной композиции, созданной по законам красоты и гармонии, в уродливое зрелище с черными пятнами и крестами на лицах.
Репрессирован Саханджери Мамсуров. Пришлось замазать его вдохновенное, одухотворенное лицо. Враг народа.
Арестован Сармат Косирати. Еще пятно на картине. Националист.
Жертвой палачей стал профессор Магомет Мисиков. Как ни горько, но и ecn изображение надо затушевать. И он в чем-то грешен. Замазаны лица Карпова и Германа Таболова. Утонченной натурой художника Махарбек чувствовал, ощущал, что над его головой сгущаются тучи. Чекисты в поисках криминала проявляли неслыханную изощренность, превратить его в лагерную пыль большого труда для них не составляло. Соучастие, единомыслие – все подходит, но в этом нет нужды. Достаточна алдарской родословной. И сочувствие большевикам, и участие в работе земельной комиссии, и добровольный отказ от доли отцовского наследства – сотен десятин земли – ничего не поможет. Лучше всего упаковать картины, рукописи, вещи. Куда податься бедному осетину? Север да Юг…
Махарбек поселился в тихом городке Цхинвале. Открыл училище, собрал талантливую молодежь. Труд, труд и только труд.
Мучает ностальгия. За хребтом остались друзья, родные, близкие. Остались ли? Не разметала ли их буря? Чувство тоски обостряется, когда нет-нет, да и вспомнит о гизельдонском полотне. И эти черные пятна, скрывшие лица людей, служивших родине до последнего дыхания. Куда смотрит Всевышний? Не его кара постигла их, атеистов, безбожников. Но ведь Его милость бескорыстна… Глас вопиющего в пустыне. Терпение -тоже Божий завет. Пусть не покинет его терпение.
ВТОРАЯ ССЫЛКА ПРОФ. Б.А.АЛБОРОВА
Борис Андреевич после возвращения из ссылки, в которой он уцелел чудом, долгое время был не у дел. Архив у него – богатейший, незавершенных работ – уйма. Сидел, трудился дома на втором этаже над ювелирным магазином, что на проспекте Мира. Но это была неуемная, активная натура, сидеть сложа руки он не мог. Совершал поездки в горы, искал, собирал новые материалы, столь необходимые для изучения проблем истории литературы, устного народного творчества, этнографии, оставаясь всегда и везде лингвистом. Язык, вопросы языкознания – его страсть, любовь и призвание. Частенько навещал СевОСНИИ, центр нашей науки, хлопотал о чем-то, добивался чего-то. Нам, молодым, этого было не понять – не тот класс, не тот уровень, совсем не то.
В тиши своего кабинета-квартиры профессор разработал курс лекций “Говоры терского казачества” и с блеском прочитал его нам, выпускникам факультета русского языка и литературы педагогического института.
Темпераментный, эрудированный, он сыпал, как из рога изобилия, новые идеи, оригинальные мысли, соображения, выводы и обобщения. Обобщенность научной концепции и богатейший языковый материал, доступная всем конкретика сложной науки лингвистики, привлекали к нему любознательную факультетскую молодежь. Вскоре вокруг профессора сложился кружок студентов, увлекшихся лингвистикой. Здесь они обогащали свои знания, учились азбуке исследовательской работы, b{qrso`kh с докладами и сообщениями по вопросам языкознания. Руководил нами, кружковцами, сам профессор, безотлучно находился при нем ассистент кафедры языкознания Константин Леонтьевич Ряшенцев.
Разные это были люди. Борис Андреевич – живой, подвижный, общительный наставник молодежи. Его плотная, кряжистая фигура обращала на себя внимание, как только он появлялся в глубине длинного коридора. В своей неизменной тюбетейке на бритой голове он быстро проходил на кафедру, потряхивая черным дерматиновым портфелем, словно одолженным у школьника, успевал при этом поздороваться с каждым, окинуть всех пытливыми глазами. Резок был по характеру, откровенен до прямолинейности. Компромиссов для него не существовало. Обходился, что называется, без тылов, без нюансов в речи, в поведении, поступках, жил, как на духу. И ссылка не изменила образ его жизни, стиль работы, манеру общения с людьми.
Ряшенцев выглядел при нем бирюком. Говорил натужно, словно делает собеседнику одолжение, портфель его, набитый, как дурак (образ Николая Глазкова), содержал конспекты, без которых входить в аудиторию ему, видно, было боязно. Злые мелкие глазки под мохнатыми бровями к откровенности не располагали. Сдержанный, замкнутый, настороженный. И в годы войны он служил в трибунале. Как говорится, по барину и говядина. Занятия лингвистического кружка К.А.Ряшенцев посещал аккуратно, другие сотрудники кафедры к нам не приходили. Словом, оказались мы под опекой этих разных по характеру и знаниям людей. И это тоже послужило своеобразной школой жизни.
Однажды на повестку дня кружковцы вынесли проблемы орфоэпии. Тема сугубо академическая. Предстоящий разговор не предвещал каких-либо споров, тем более осложнений идеологического порядка. А идеология, она вездесуща, она может всплыть на поверхность в любое время, при любых обстоятельства.
Так оно и случилось. С докладом выступила моя однокурсница Полина Михайлова. Потом последовали высказывания участников семинара, весьма скромные по содержанию, одним словом, малокомпетентные. Итоги, как всегда, подвел профессор Б.А.Алборов. В заключении он помимо прочего поделился соображениями, которые скорее звучали как советы молодым в освоении культуры речи. Будущим педагогам они нужны были позарез. Откровенность и резкость высказываний Учителя, как вскоре выяснилось, были необязательными. Мысли профессора использовал для зарезу его самого молодой сотрудник.
Б. А. Алборов убежденно говорил о том, что культура речи – визитная карточка филолога, интеллигента, а учителя, наставника детей, тем более. Надо учиться правильному употреблению слова, расстановке ударений, красоте и выразительности речи у артистов театра, у дикторов радио, – утверждал профессор и закончил свое резюме словами, которые nanxkhq| ему очень дорого:
– Не следует учиться этим премудростям, скажем, у товарища Сталина. Он говорит с грубым грузинским акцентом. Товарищ Сталин не может служить эталоном, когда речь идет об орфоэпии.
Все это было сказано чистосердечно, без задней мысли и каких-либо злопыхательских намеков. Но было сказано, и сказано в 1948 году, и судьба профессора в который раз круто изменилась. Бдительный Ряшенцев незамедлительно отреагировал на “крамольную” речь профессора, которого ссылка, видно, ничему не научила.
– Товарищ Сталин – наш великий вождь, корифей науки. Как можно так говорить в его адрес? Уму непостижимо… Профессор, как прикажите понимать Вас? – не находил себе места Ряшенцев.
Ответа не последовало. Студенты понуро молчали. “Бенефис” Полины Михайловой не состоялся.
Очень скоро наш лингвистический кружок распался. Профессора по доносу Ряшенцева вновь отправили куда-то на поселение, с нами никто не захотел заниматься. Не состоялась и наша научно-студенческая экспедиция в моздокские края. Б.А.Алборов имел серьезные намерения: вместе с дипломами об окончании института студенты должны были получить еще свод знаний в области фольклористики.
Борису Андреевичу хотелось научить нас методике сбора и обработки языкового, фольклорного, этнографического материала, которым изобиловали казачьи станицы. Быт и нравы казаков, их песни, старинные и новейшие, прошлое и настоящее вольницы, столетие связей между казачеством и горцевами – все могло лечь на души пытливых студентов золотыми россыпями. Не получилось.
О чем мог думать профессор в новом вынужденном поселении? Может быть, о судьбе своего соседа по квартире, профессора антропологии Магомета Мисикова, превратившегося в середине тридцатых годов в лагерную пыль. Или о своем и коллеге Губади Дзагурове, который сумел поладить в застенках НКВД со своими палачами и уцелел вот таким образом. Поговаривали об его трусости и стукачестве. Бог с ним. Каждому свое. На эти темы Борис Андреевич не любил распространяться. Так ли это было или нет – не знаю. Но помню “демарш” профессора Анастасии Цагаевой, которая заявила, что уйдет из партийной организации института, если примут на партийный учет Г.Дзагурова.
В 1960 году меня перевели в СевОСНИИ научным сотрудником. До этого я работал старшим редактором книжного издательства, заведующим отделом культуры в редакции газеты “Социалистическая Осетия”, главным редактором журнала “Мах дуг”. По-видимому, директор института Х.С.Черджиев имел ввиду все это, когда поручал мне издание очередного тома “Известий” института – “Вопросы литературы”, том XXII, выпуск brnpni. Пришлось заниматься всем – сбором материалов, редактированием текстов, типографскими делами вплоть до читки корректуры. Интересный получился том. В нем помещены литературные портреты Георгия Малиева, Барона Боциева, Давида Туаева, статьи о русской литературе, в том числе “Элементы разговорной речи в лирике Лермонтова” покойного профессора Л.П.Семенова. Раздел “Фольклор. Музыка. Этнография” представлен статьями Х.Ошаева, А.Магометова, В.Долидзе. Под рубрикой “Доклады и сообщения” опубликована работа В.И.Абаева “Коста и осетинская культура”. Помимо хроники научной жизни том содержал описание архива Коста Хетагурова. Б.А.Алборов предложил для публикации рецензию на книгу дагестанского ученого Х.М.Халилова “Лакский песенный фольклор”.
Некоторые материалы тома по существу реабилитировали их авторов. Труды профессора Л.П.Семенова всегда отличались строгой академичностью, выверенностью фактов и научной методологии. Тем не менее, одна из его статей, посвященная наследию И.Тургенева, была подвергнута разносной критике с позиций вульгарного социологизма на страницах газеты “Социалистическая Осетия” М.Б.Кайтуковым, тогдашним заведующим отделом пропаганды обкома партии. Ученый смолк надолго. И вот теперь после смерти публиковалась неизданная работа маститого ученого. И чеченский исследователь, вернувшийся из ссылки, наконец-то, смог напечатать свои разыскания. Речь идет о Х.Ошаеве. В том же ряду -статья Б.А.Алборова.
Когда том “Известий” вышел в свет, я напомнил профессору о давней несостоявшейся экспедиции в Моздокский район. “Сделать доброе дело никогда не поздно”, – сказал Борис Андреевич, видимо, надеясь осуществить свою мечту. К сожалению, не все мечты человека сбываются. Не успел он совершить эту поездку с новыми энтузиастами из молодой научной поросли. Жаль.
ГОНОРАР… ПРОКУРАТУРЫ
Это не обмолвка. Случился со мной такой курьез. И связан он с именем знаменитого писателя Коста Фарниона. К тому времени я прожил более
четверти века и работал главным редактором журнала “Мах дуг”. Однако,
как ни странно, воспоминания о писателе уводят меня в раннее детство.
Учился я во втором или третьем классе осетинской средней школы №16,
которая помещалась в доме, где теперь расположено училище искусств на
улице Карла Маркса.
Жили мы во дворе двухэтажного дома на углу улиц Черноглаза и Никитина. Жили в тесной комнатке дверь в дверь с туалетом общего пользования. И было нас девять душ с отцом и матерью. Ни поиграть, ни размяться во дворе, а потому больше пропадали на улице, чаще всего у ворот вареноваречного завода, куда на арбах привозили фрукты для oepep`anrjh, так что и нам перепадало кое-что.
Ребята жили дружно, без особых передряг. Но однажды меня крепко подвело мое слабое, если не сказать, плохое знание русского языка. Перебрались-то мы в город в голодные годы в начале тридцатых.
Кто-то из ребят круто обошелся со мной, и я обозвал его свиньей, по-осетински – хуы. Брань как брань, но слово было произнесено с уаллагкомской “орфоэпией” и прозвучало с иной, более “хлесткой начинкой”. На меня посыпались тычки, толчки, угрозы. Свара обошлась без крови. Нас разнял “дядя Степа”, высокий прохожий, сердитый и улыбчивый в одно и то же время. Успокоил нас и, когда мы присмирели виновато, зашагал дальше.
Я его потом часто встречал. Почти каждый день. Утром или вечером. Ходил он по мостовой размашисто и стремительно, словно улица наша тесна ему была и он хотел поскорей выбраться на Пролетарский проспект и уж там дать волю своим ногам. Статный, кряжистый, чубатый прохожий с годами стал мне напоминать Маяковского. И статью, и могучестью своей, и голосом. Потом он исчез и, как оказалось, навсегда.
Уже студентом в конце войны я слышал, как мои старшие товарищи читали наизусть прозу. Звучную, романтичную, сочную. Читали строки из запрещенной книги и никто не испытывал страха. Молодости все нипочем. Я еще не догадывался, что книга эта – первый осетинский роман “Шум бури” и что написана она моим давним спасителем во время уличной мальчишеской потасовки.
Многие позже, когда я распростился с этим милым уголком Владикавказа, мы, писатели, пришли на улицу Никитина, ближе к улице Огнева, хоронить отца Коста Фарниона старого Солти. Он не дождался сына и это усугубляло скорбь родных и близких. О многом думалось тогда у гроба несчастного старца и как-то вскользь мелькнула мысль о непредсказуемости жизненных судеб.
Надо же: детство и зрелые годы мои сошлись на имени Прохожего. Он и остался в моей памяти Вечным Прохожим, Вечным Спутником.
Как-то ко мне обратились из прокуратуры республики с просьбой дать отзыв о каких-то материалах, хранящихся у них. Я был немало удивлен, но мне сказали, что речь пойдет о литературе. Литература – на экспертизе? Это что-то новое, подумалось мне, однако возражать не стал.
Так в моих руках оказались редкие, малоизвестные или попросту запрещенные публикации Коста Фарниона. Вызволенные из спецхрана, они ждали теперь моего заключения.
Старые журналы, стихи, статьи, газетные материалы. И все это надо рассмотреть с одной точки зрения – есть в них что-либо троцкистское или нет. Я понял, что Коста Фарнион был осужден по обвинению в троцкизме и это стоило ему жизни в расцвете творческих сил. Я и до сих onp не имею никакого представления о троцкизме. Мы знали о нем самую малость, только то, что было дозволено учебной программой. Сокрушительная критика, обвинения во всех смертных грехах – и – баста. И вот приходится выступать в роли эксперта.
Все было ново, интересно, любопытно. Позабыт треклятый троцкизм. Осталось ощущение большого, значительного, талантливого. Об этом я и сказал в своем заключении. Отклика не дождался. Как говорится, ни хулы, ни похвалы. Пришло время воскрешать достойных людей из небытия. И Коста Фарнион был реабилитирован. Ему вернули его честное имя. Творчество писателя заняло свое место в истории осетинской литературы. И слава Богу!
Прокуратура, однако, напомнила мне о себе еще раз. Работал в этом уважаемом учреждении бухгалтером знакомец всех обитателей большого серого дома на проспекте Мира, 25 – размещались в нем редакции газет, прокуратура и прочее. С этими интеллигентным улыбчивым человеком мы охотно раскланивались по утрам и вечерам, доброта и вежливость его покоряла нас. Он-то мне и сказал как-то:
– Что же вы не заглянете к нам?
– Что-то не так? – удивился я.
– Нет, нет, все, как надо, только распишитесь в ведомости.
Ведомость… Роспись… Ума не приложу. Явился, однако, к знакомцу в бухгалтерию прокуратуры.
Так я впервые, – впрочем, это был единственный случай в моей практике, – получил гонорар в прокуратуре. Оплата за труд по экспертизе творчества Коста Фарниона, в котором начисто отсутствовали какие-либо следы увлечения или почитания Троцкого и троцкизма. Хотя современники писателя утверждали, что Коста Фарнион был искусным оратором и не упускал случая высказать напрямик свое мнение, свои суждения на собраниях, в беседах, где доводилось. Может быть, излишняя эмоциональность и резкость в высказываниях о времени, о жизни, о социальных и политических процессах двадцатых и тридцатых годов и сослужили ему недобрую службу, погубив на корню его яркий, самобытный талант. Может быть, но измени он себе, своей натуре и мировоззрению, разве был бы он тем, кем остался в памяти современников и в истории осетинской литературы – Коста Фарнионом.
ПОКАЯНИЕ ДАБЕ МАМСУРОВА
21 сентября 1952 года Хазби Джиоев опубликовал на страницах газеты “Молодой коммунист” очередной пасквиль “Стихи вне времени”. Объектом своей разносной “критики” на сей раз он избрал стихи и поэмы, написанные классиком осетинской литературы Нигером и его последователями Мухарбеком Кочисовым и Васо Бегизовым. Стиль и образ мысли пасквилянта – злопыхательский, настоенный на вульгарном qnvhnknchgle, зато сверх меры оснащенный идеологической атрибутикой политической демагогии, которой органически чужда эстетическая сущность искусства слова.
“В осетинской советской литературе есть немало произведений, правильно отражающих советскую жизнь, – так начинается статья. -Однако даже в творчестве крупных осетинских писателей встречаются ошибки, грубо искажается наша социалистическая действительность”.
Таков зачин поклепа. Это не выписка из обвинительного заключения юриста. Это наблюдения и умозаключения человека, претендующего на право судить о литературе.
“Для примера можно взять стихотворение “Завещание умирающего воина” и поэму “Красноармеец будет рассказывать” выдающегося осетинского поэта Нигера”, – милостиво соглашается горе-критик и приступает к анализу сочинений классика. – В них понятие родины ограничивается рамками Северной Осетии. Стихи посвящены Великой Отечественной войне Советского Союза с гитлеровскими захватчиками. Но если бы под этими произведениями не стояли даты, то невозможно было бы понять, что речь идет о Великой Отечественной войне. Ни одного слова не сказано о том -кто враги. В стихах не показано, что Великая Отечественная война велась не только за Осетию, но за весь Советский Союз, и что участниками этой войны были не только осетины, а все другие народы нашей страны. Отрыв Осетии от других братских республик – таков порок этих произведений.
Национальная ограниченность особенно остро выразилась в поэме “Красноармеец будет рассказывать”.
Далее выясняется, что эта самая ограниченность выразилась в том, что к раненому осетину на поле боя подходит осетин, а не русский или узбек…
Чего больше в этих изысканиях, то бишь измышлениях? Тупости, воинствующего невежества или политиканства? Обвинения-то напоминают доносы с идеологической подкладкой. Подобный анализ в те времена имел недобрые последствия.
“Приходится только сожалеть, что эти стихи вошли в первый том собрания сочинений Нигера и в хрестоматию по осетинской литературе для школ и факультета осетинского языка и литературы педагогического института”, – сокрушается автор.
Крокодиловы слезы блюстителя идейной чистоты литературы ядовиты, отравленное жало его наносит смертельные удары. Страшна безапелляционность узколобых суждений, ужасает текст писания, его лексика словно заимствована из протокола народного суда, рассматривающего уголовное дело. Воистину: а судьи кто? Но об этом ниже.
По компетентному мнению автора статейки, “ошибки старшего поколения ohq`rekei не могли не сказаться на росте литературной молодежи”. И продолжает: “Наиболее ярким примером в этом отношении может служить сборник стихов “В объятиях жизни” Мухарбека Кочисова, получившей высокую оценку осетинских критиков”.
Любопытно, не правда ли? Сборник стихов поэта – яркий пример влияния на него ошибок старших коллег. И в то же время книга заслужила высокую оценку осетинских критиков. Что же получается? Книга настолько плоха, что ее расхваливают все критики. Или же все они невежды, слепы и глухи, и только Х.Джиоев способен расставить точки над и? Похоже, что он так и думает.
Чем же недоволен “критик”?
“Большинство стихов сборника написано вне времени. В стихотворениях “Отечество”, “Мой долг”, “Кавказ” дается неправильное представление о советской родине, точно такое же, как и в поэме Нигера”, – не перестает автор приклеивать ярлыки, но ему мало этого. – “Неверно, извращенно отражает нашу советскую действительность в стихотворениях “Домой”, “Письмо матери”… “они нисколько не отображают зажиточную культурную жизнь в современной осетинской деревне”.
Зажиточная культурная жизнь… Это в годы-то войны? Автор, не краснея, мелет всякую чушь. Бог с ним, но М.Кочисов – он, в самом деле, любимый ученик Нигера – предстает не тончайшим лириком, в стихах которого бережно сохраняется дух национальный и колорит, а злодеем, который только тем и занимается, что не отображает, извращает, пишет вне времени советского.
И не один Мухарбек Кочисов “питался феодально-родовыми отношениями”, не один он “извращает советскую действительность”, “зажиточную культурную жизнь в современной осетинской деревне”.
“Многие произведения молодых писателей, посвященные Великой Отечественной войне, страдают теми же недостатками – отсутствием чувства времени”.
Сделано широкое обобщение, круг наблюдений замкнулся, низвержены и классик, и его ученики. Еще бы – одним миром мазаны, одним голосом поют, одни у них и грехи – идеологические, политические, социальные. Будто слепые котята, не видят, не знают, что вокруг творится. Вот и пришлось Х.Джиоеву урезонить бедолаг, во всеуслышание, чтобы молодым неповадно было – статейка-то опубликована на страницах газеты “Молодой коммунист”, редактором которой была глава и идеолог злопыхателей Анна Джикаева, питавшая ненависть к культуре родного народа.
Не будем повторяться – то же самое Х.Джиоевым сказано и о поэме В.Бегизова “Завещание”. Обратим внимание лишь на следующее:
“Странно, что такое, полное нелепостей, явно фальсификаторское произведение появилось под редакцией известного осетинского писателя Дабе Мамсурова”.
Месяца два прошло с тех пор, как Дабе Мамсуров опубликовал статью-покаяние, но его продолжают терзать, унижать, поучать. Об этом чуть ниже. Мне хотелось бы сказать о том, кто есть кто в этом диалоге здравствовавшего в то время носителя высоких идеалов с заблуждающимися, искажающими правду жизни поэтами, которых давно уже не было в живых.
Нигер скончался в 1947 году. Все свои силы, весь свой яркий самобытный талант он без остатка отдал людям, родной культуре. Память о нем нетленна.
М.Кочисов – блестящий лирик, герой войны, сложил голову на поле брани в 1944 году. Многие его стихи, в том числе и разруганные Х.Джиоевым, стали популярными песнями.
Многоопытный Нигер глубоко понимал трагизм войны. Им пронизаны его произведения на военные темы. М.Кочисов три года находился в пекле войны, его трудно заподозрить в незнании того, о чем он столь вдохновенно писал.
Что же сам Х.Джиоев, уличающий поэтов в извращениях, искажениях, в злоупотреблении отжившей социальной и бытовой атрибутикой? Знал ли он, что такое война? Имел ли он нравственное право судить-рядить о войне и о том, как она “отражается” или должна быть “отражена” в осетинской литературе?
Х.Джиоев пороха не нюхал, о предмете разговора не имел даже отдаленного представления, более того, совершал кощунство – всеми правдами и неправдами уклонился от участия в войне и, как коршун, набросился на погибшего в бою фронтовика. Воистину неисповедимы пути Господни!.. О неблаговидных фактах в биографии Х.Джиоева много судачили, они запечатлены в фельетонах и даже в стихах, разумеется, сатирических. Напомним лишь блестящие поэтические памфлеты Гриша Плиева, адресованные горе-критику.
Он глотку драл, крикун отменный,
Он трепыхался на юру,
Но в грозный час страды военной
Струхнул, заполз хорьком в нору…
Он язычищем колет щепки,
На солнце пятна ищет, строг, –
Сморчок в солнцезащитной кепке,
Ортодоксальный демагог!
(“Искариот”, перевод А.Галембы).
Такова настоящая правда. А то, о чем так яростно талдычит Х. Джиоев, правдой назвать нельзя. Это извращенное, искаженное представление и о Родине, и о войне, и о тех, кто никогда ни в чем не изменял Отчизне, создавал духовные ценности, и поныне необходимые людям.
Теперь об упреке в адрес Дабе Мамсурова. Ему вменяется в вину издание произведения В.Бегизова. “Полное нелепостей, явно фальсификаторское”, оно раздражает критика упоминанием Уастырджи, деталями горского быта и традиционными проводами молодежи на войну. Камушки, как говорится, в огород Дабе Мамсурова. Писатель привык к кавалерийским наскокам недоброжелателей, но они не переставали злословить по всякому поводу и без повода.
Силы иссякали, нервы не выдерживали. Пятый Пленум обкома ВКП(б) висел над всей интеллигенцией дамокловым мечом. Все ссылались на его решения, всем угрожали этими решениями, все добивались их выполнения. Иначе – окрик, внушение и даже… лишение свободы. Это не красное словцо. Еще производились аресты за инакомыслие. Поэт Казбек Казбеков, директор дома народного творчества Гамбол Леков, художник Геор Едзиев, поэт Уатарбек Хуриев и многие другие – это уже послевоенные жертвы политических репрессий. Но речь о другом. Прошло несколько десятков лет с тех пор, как я впервые услышал об этом Пятом Пленуме, но до сих пор не имею представления об его решениях и не встречал человека, который бы знал конкретно, что же это за решения. Пора бы опубликовать это страшное постановление, ставшее пугалом интеллигенции, идеологическим прессом для подавления свободы мысли и творчества.
Идеологическая диверсия партийного центра (ЦК партии) против интеллигенции накатывалась волнами. После войны – борьба против безродного космополитизма и тлетворного влияния Запада, потом постановления ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”, об опере Вано Мурадели “Великая дружба”, о стихотворении Владимира Сосюры “Люби Украину”, потом дело врачей-вредителей… Каждое постановление по цепной реакции вызывало на местах рецидивы, и у нас начинали искать подсосюрные стихи, врачей-вредителей в медицинском институте и техникуме…
Дабе Мамсуров стал все чаще испытывать воздействие этой “критической” волны, поднятой в штабе партии. И он решился, решился выступить с покаянием в том, за что его упрекали, хотя сам, когда создавал то или иное произведение, был далек от мысли, что совершает политическую или иную ошибку, что его убеждения непрочны, неубедительны, вредны людям и литературе. Но если так говорят, если говорят беспрестанно со всех трибун, то где укрыться от напасти и как быть? Ответ был не самый достойный, но будем помнить, что совершалось неприкрытое давление, если не насилие над человеком. Даже спустя два месяца после публикации покаяния писателя в не совершенных им ошибках Х. Джиоев не удержался и раскритиковал его по косвенному поводу, разумеется, в стиле поклепа.
О чем же поведал писатель в статье “Биноныгёй ёркёсём нё рёдыдтытём” на страницах газеты “Рёстдзинад” от 8 июля 1952 года (№134)?
В постановлении ЦК ВКП(б) о состоянии идеологической работы в Северной Осетии и в постановлении Пятого пленума Северо-Осетинского обкома партии вскрыты крупные недостатки в идеологической работе в республике, в том числе идеологические ошибки в осетинской литературе – некоторые писатели уходят в сторону от правды жизни и вследствие этого допускают в своем творчестве грубые ошибки. Некоторые писатели не сумели создать образ Родины, не смогли выразить великую любовь советского народа к Отечеству и обрисовать образ социалистической Осетии. Некоторые наши писатели, когда они пишут о Родине, то пишут об Осетии общими словами, показывают ее в неопределенном времени и месте, в отрыве от других советских народов. Поэты Татари Епхиев, Тембол Балаев в своих произведениях, особенно в тех, которые написаны ими во время войны, показывают Осетию в отрыве от советских народов, не показали изменения и то новое, что появилось в Осетии за годы Советской власти. Создавая эти произведения, они не подумали о том, что не было и нет Осетии вне определенного времени, что после победы Октябрьской революции появилась социалистическая советская Осетия, строящая вместе с другими советскими народами коммунизм.
Это почти дословный перевод начала статьи Дабе Мамсурова. Можно догадываться о содержании постановления Пятого Пленума обкома партии. Писатели обвиняются в несуществующих грехах, их принуждают к стандартному единомыслию, им приписывается некий идеологический сепаратизм, ущербность чувства патриотизма, отсутствие интернациональных убеждений и пр. и пр. Все в общем и целом, но достаточно грозно, ибо утрата чувства времени, патриотических позиций в творчестве добра сулить не могла.
С этих позиций Дабе Мамсуров оценивает свой творческий путь и отдельные свои произведения. После постановления Пятого Пленума обкома партии он как бы обрел необыкновенную зоркость и зрелость в восприятии явлений литературы, в оценке литературного процесса. И обнаружилось, что его творческий путь изобилует политическими ошибками, идеологическими извращениями, порой заурядным недомыслием и близорукостью. Смелая самокритика? Нет, скорее самобичевание по принуждению. Это трагично, это страшно. Читать это невмоготу, но ради восстановления справедливости необходимо разобраться в истоках трагедии, в ее первопричинах, в атмосфере, породившей ее. Одно несомненно – идентичность терминологии, лексического пласта газетной публицистики очевидна, кто бы не брался за перо, Х.Джиоев ли, Д.Мамсуров ли или еще кто-нибудь. И проблематика публицистики, вернее, публикаций совпадает, и словесное оформление скудных мыслей и выводов мало чем отличается у разных авторов. Нет сомнения в том, что это уродливое порождение документов партийных центров и штабов. В этом смысле цель идеологических пастырей народа достигнута полностью. Edhmnl{qkhe публицистов, единообразие публицистики, навязанные сверху, образовали жесткий, строго регламентированный склад творческой работы, если к подобной деятельности применимы такие словосочетания.
Каков же “литературоведческий” самоанализ Дабе Мамсурова?
В 1947 году им написана поэма “Родина”, вошедшая в 1948 году в сборник его стихов и баллад “Гимн Октябрю”. Теперь поэт отрекается от своего сочинения. Мотивы все те же: не показал единство или союз народов всей страны в годы Отечественной войны, изолировал Осетию от других народов Советского Союза. Поводом для самобичевания послужило и то, что в поэме речь идет о судьбах Осетии, о спасении Осетии от фашистского рабства. Это ныне составляет политический и литературный криминал, за который пристало каяться. Жуткое ощущение виновности за неуменье решить глобальные исторические проблемы посредством рифмованных строк на небольшой площади, наверно, в самом деле может привести к духовной депрессии. А если счет прегрешений все возрастает и накал обвинений не ослабевает, что тогда? А ведь грешен… И героев прошлого не забыл – свободой дорожили больше жизни. И нарты, и Ос-Багатар, и Хазби Аликов своими подвигами вдохновляли тебя. Все это давным-давно кануло в Лету, к тому же восстание Хазби Аликова признано реакционным. Вот и кайся – предки не влезают в колодки современной партийной идеологии.
Поэма ущербна еще и потому, что в ней не показана благотворность воссоединения Осетии с Россией. И еще много чего нет в поэме и за все надо расплачиваться.
Поэт отдал своему детищу весь жар души. Теперь его остудили, окатили холодной водой и поэма предстала перед ним голым остовом, идеологической конструкцией, детали и части – тема, эпизоды, сюжетные узлы которой сплошь негодны. С ума сойти! Самочувствие, наверное, такое, как будто дитя свое сам жизни лишил.
Грешен. В годы войны писал драмы на исторические темы. Это, во-первых. А во-вторых, в своих пьесах допустил идеологические ошибки. “Вождь Багатар”… Показал борьбу осетин против татарских орд. Но надо было шире смотреть: только русские могли одолеть татар, они освободили горцев от их ига. Когда? Как? Да разве в этом дело. Грешен… Упустил такую возможность сказать правдивое слово, особенно в начале войны, когда нам было так тяжело. Не изучил, как следует, исторические материалы, исказил историческую правду. Беда, да и только.
Багатар… Что с того, что роль предводителя осетинского народа сыграл блистательный Бало Тхапсаев, создав образ богатырской мощи, эпического размаха. Что с того, что люди валом валят на все спектакли. Идет война, и рыцари свободы в особой чести у театралов. А тяжесть грехопадения давит.
Но ведь сам вождь народов сказал: “Пусть осенит вас”… и назвал hlem` великих полководцев прошлого Суворова, Кутузова, Невского… То всемогущий вождь, а простому смертному всегда надо знать свой шесток. В определении роли и значения народов в человеческой истории тоже имеется субординация и не следует забывать, кто из них благодетель и спаситель, а кто меньшой брат, опекаемый и наставляемый на путь истинный. Если с мировоззрением все в порядке, не будет заносить в дебри самостийности и национального самосознания, что есть издержки культурного развития малых народов, прозябавших в царской тюрьме народов, а ныне ставших равными среди равных. Однако… как все это совместить и не быть битым идеологическими надсмотрщиками? Крутись, вертись, понимай правду, как тебя учили и учат.
В поэзии – одни ошибки, в драматургии – тоже. Что же в прозе? И в романе “Поэма о героях” сплошь упущения. Знахарка получилась привлекательной и симпатичной, много в книге этнографических зарисовок и находок. И еще… Что же получилось? Идеализация старых обычаев, жизненного уклада осетинского народа в царское время. Вот куда занесло. (А как же надо было изобразить все это?). Недостаточно ярки образы представителей русского народа (А каким аршином это измерить?).
Обо всем этом пишет не зловредный критик, имеющий смутное представление о специфике литературы, о смысле, сущности и назначении искусства слова. Эти мысли принадлежат творцу произведений, публично кающемуся в грехах, им не совершенных.
Дальше – больше. Ошибки допущены из-за того, что не понимал значения исторических событий, отрывался от требований правды жизни. Теперь все это прояснилось… им самим.
Дальше – клятвенное слово – обещание. Как на производстве: беру обязательство в дальнейшей творческой работе не допускать подобных ошибок, “писать все свои произведения на основе правды жизни, на основе марксистской теории”.
Что нужно для этого, для успешной работы? “…Каждый писатель обязан подвергнуть всестороннему анализу свои ошибки и ошибки других писателей и всеми средствами стараться исправлять их. Это даст нам возможность написать литературные произведения, достойные нашего великого времени”.
Взвалить на свои плечи столько грехов, перечеркнуть этапы творческого пути, с которыми связаны и муки творчества, и поиски заветного слова, и радость созидания, неожиданных открытий – мыслимо ли это самосожжение? Не уверен, что писатель был убежден в ошибочности прежних своих усилий и в своей нынешней правоте. Быть того не могло. Против этого восстает и здравый смысл, и внутренняя логика литературного процесса, который много терял без своего наследия. Против этого восставала и сама увлеченная, искренняя, беспокойная натура писателя. Самобичевание не назовешь исповедью грешника, onj`mhel праведника. Глухое безвременье вершило свой суд. Писатель оказался жертвой идеологического насилия.
У статьи два автора. За спиной Дабе Мамсурова стояла тень соавтора, невидимки, который терзал ему душу, нашептывал слова покаяния. В этом “дуэте”, несомненно, запевалой был Х.Джиоев. Утверждая это, я опираюсь на свой личный опыт.
Кабинет председателя Союза писателей Дабе Мамсурова и аспирантская находились рядом в помещении СевОСНИИ на втором этаже. Был я новичком в этом мире, к Союзу писателей отношения не имел. Дабе решил привлечь меня к сотрудничеству. Пригласил в свой кабинет, попросил выступить с докладом на обсуждении нового романа Тазе Бесаева “Ныфс”. Я согласился. Доклад произвел неплохое впечатление, были в нем и замечания к развитию сюжета, динамике формирования характера героя, по языку. С критикой у нас всегда было неблагополучно. Редакция газеты “Рёстдзинад” предложила мне написать рецензию по материалам моего выступления в Союзе писателей. Вскоре появился Хазби Джиоев. Он сказал, что и у него имеются свои соображения относительно романа, есть критические замечания и пр. Попросил текст доклада (он прозвучал на русском языке), обещал “доработать”, “дополнить”, словом перевести мой доклад на осетинский язык, “обогатить сводный (совместный) текст и опубликовать статью в газете. Доработки его я не видел, со статьей он не ознакомил перед публикацией.
Статья появилась на страницах газеты “Рёстдзинад” через несколько дней и была озаглавлена так: “Об одной плохой книге”. Двухподвальный разворот выглядел внушительно, но сама статья меня самого обескуражила. Случайно стал соавтором Х. Джиоева, значит, сообщником его критических измышлений. Манера письма Х. Джиоева известна, “методы” анализа художественного произведения не оставляли сомнений -бить наотмашь, наповал. Словом, применялись средства разбойного ремесла, перенесенные в область литературной критики.
Протестовать было бесполезно – статья отвечала этическим нормам и идеологическим требованиям времени. Оказывается, надо быть бдительным и в такой деликатной области, чтобы не попасть не то что впросак, а в грязную историю. От статьи остался у меня дурной осадок, с Х.Джиоевым отношения порвал, но читателю и автору романа это мало что могло объяснить. Так и осталась эта злополучная статья на моей совести, изредка напоминая о себе как свидетельство элементарной непорядочности моего горе-соавтора.
Я видел на письменном столе Дабе Мамсурова в маленькой комнатке на улице Советов школьную тетрадку. В ней были записаны темы, сюжеты, замыслы рассказов и повестей. Их было много. Большинство задумок не реализовано. Множество рассказов и повестей не написано. Причина…
В конце сороковых и начале пятидесятых годов иные разоблачительные osakhj`vhh приводили к арестам творческих работников. Никого это не удивляло и не возмущало. Констатация факта исчерпывала все проблемы. В 1937 году у людей был страх, а теперь – привычка и равнодушие. Тоже причина…
ИСТОРИЯ ОДНОГО РАССКАЗА
Вечерело. Проводив Хадо Плиева в Коктебель, я с Резо Чочиевым возвращался с железнодорожного вокзала. Улица Кирова в такую пору говорлива и многолюдна. Шум и гомон людей не мешали, однако, нашей беседе о житье-бытье. И все же мне казалось, что собеседника моего что-то очень уж волнует и ему как бы не терпелось излить душу. Неловко было “подстегивать” старшего, и я ждал, когда он сам раскроет свою тайну.
Забот у Резо хватало. Жил незавидно, был, по существу, на положении беженца. С Елиозом Бекоевым он по собственному желанию, а точнее, по принуждению, перебрался из Цхинвала в Орджоникидзе. Родной язык на юге был в загоне, как, впрочем, и все осетинское; власть Имнадзе -несокрушима, и жилось там вольготно тем писателям, которые и книги свои называли не иначе, как, скажем, “Под небом Грузии”. Издавали Резо и у нас мало, и плохо, должности никакой, заработка супруги едва-едва хватало на жизнь. Но не о своих неурядицах заговорил в этот вечер мой спутник.
Прошу тебя, прочти мой новый рассказ. Хочу знать твое мнение.
Было это ближе к осени 1954 года. Я работал главным редактором журнала “Мах дуг”. Добротный материал для публикаций всегда на вес золота, и я в тот же вечер ознакомился с рассказом. Объемистый, в два авторских листа, рассказ, а скорее – небольшая повесть, потряс меня, как говорится, и формой и содержанием. Ничего подобного не выходило до сих пор из-под пера Резо, да и во всей осетинской литературе тех лет что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее стилистику и проблематику его сочинения, я припомнить не мог. Вещь называлась язвительно, едко и весьма красноречиво – “Хуыбырхин”. И речь в ней шла о временах и событиях, от которых стыла кровь в жилах – слежка, доносы, преследование инакомыслящих, аура страха, беззакония и произвола над личностью, всеобщий блуд очумелых ортодоксов. Тьма-тьмущая и редкие всплески непослушания и непокорности.
Рассказ был автобиографичен, в нем легко узнавались конкретные лица, прототипы – Елиоз Бекоев, Дмитрий (Касболат) Кусов и его супруга Мария Андреевна, и главный персонаж, давший название произведению, Умар Хоранов, он же Хуыбырхин, в свое время занимавшийся журналистикой, а потом ушедший в экскурсоводы и всегда имевший тесные связи с органами безопасности. Дело не в частностях, не в портретном сходстве персонажей с их прототипами, суть в самой сути вещи (прошу прощения за j`k`lasp). Суть же ее была страшная. Люди жили в каком-то иррациональном мире. Все опрокинуто, вывернуто наизнанку, ложь выдается за правду, дышать нечем, думать, мыслить предписано кем-то, и следовать указке (то бишь, удавке) необходимо неукоснительно.
Форма произведения идентична его содержанию. Психологизм отменный, ранее не встречавшийся ни у самого Резо, ни у других писателей. Чем-то мистическим повеяло на меня от прочитанного. Вспомнился Эрнст Гофман -реакционный немецкий романтик восемнадцатого-девятнадцатого веков. Так нас учили. От гофманской мистики и реакционности рассказ Резо нисколько не пострадал, да, собственно, он и не подозревал о существовании автора “Крошки Цахеса”, “Повелителя блох” и пр.
“Хуыбырхин” воспринимался как цельное, совершенное в большом и малом произведение о попранной человеческой судьбе. Рассказ написан талантливо, с болью и горечью, и я долго не мог понять, что же это было. Смелость или отчаяние писателя. Во всяком случае, в безумной отваге ему трудно было отказать. Он шел наперекор судьбе, презрев адовы круги, которые она сулила бунтарю.
Ошеломляющее впечатление взрыва не покидало меня, по молодости, по неопытности воспринимавшего весь комплекс уложений социалистического реализма как истину, которую подвергать сомнению и не велено было и не принято ни при каких обстоятельствах.
При всех прочих достоинствах и особенностях вещи стержнем ее оставался Хуыбырхин. Слово-имя очень объемно и метко. Так и видишь прототипа – узколоб, тщедушен, белобрыс, мелкие рыбьи глаза, узкое конопатое лицо без выражения, прилипчив, обязателен, одет с иголочки. Владеющий осетинским языком без усилий поймет, как обволакивает читателя с ног до головы это словцо – Хуыбырхин. Тот, кто этим именем наречен – натура злая, жестокая. Стукач, доносчик, провокатор.
Резо явился в редакцию на второй день. Молчал, ждал, хотя видел, чувствовал, что рассказ мной прочитан и от разговора начистоту нам не уйти, каким бы он не оказался.
– Отличный рассказ, – сказал я, – но печатать его нельзя. И никому его больше не показывай, – добавил я. – Или кто-то уже знаком с ним?
– Нет, нет, – заверил меня Резо. – Спасибо тебе, – взял и спрятал рукопись.
Мы понимали друг друга, и о рассказе больше ни слова не было сказано. Молчали, как заговорщики, прикоснувшиеся к жуткой тайне. Времена были такие, что люди и тени своей остерегались. Но беда не обошла Резо. Она пришла позднее и причиной послужил случай. Самая обыкновенная случайность еще раз потрясла судьбу писателя.
В том 1954 году отмечалось столетие со дня рождения кабардинского сказителя и поэта Бекмурза Пачева. Решено было направить в Нальчик на юбилейные торжества Созрыко Бритаева, Тембола Балаева и меня. Onlmhrq, в пятницу все приготовления были закончены. Я сочинил текст приветственного адреса, который должен был огласить кто-то из старших, и в понедельник мы собирались отправиться в путь. Но не тут то было. В понедельник мне сказали в Союзе писателей:
– Ты остаешься. В Нальчик поедут Созрыко и Тембол. Тебе же надо явиться в обком партии к Кабалоеву.
Предстал я пред очи секретаря обкома партии по пропаганде Билара Емазаевича Кабалоева. Тот велел мне идти к первому секретарю обкома тов. Агкацеву. Ничего не пойму. Почему все переменилось? Что означают эти загадочные намеки – едешь-не едешь. И в обкоме та же таинственность – иди к тому-то, пойди к другому…
В громадном кабинете Владимира Михайловича Агкацева невольно почувствуешь себя неуютно. И габариты слишком уж внушительные, и атмосфера строгости, какой-то замкнутости не располагает к воодушевлению. Тем более, когда перед тобой человек могучего телосложения, властный, неумолимый, а ты представляешь другую весовую категорию (у борцов вольного стиля таких, кажется, называют мухачами).
– Вы читали этот рассказ? – строго спросил В.М. Агкацев, держа на своей широкой ладони рукопись.
Сомнений не возникало – это был рассказ Резо Чочиева “Хуыбырхин”. Лукавить, хитрить я не умел, да и едва ли стоило отнекиваться.
– Да, читал, – пытался я говорить как можно тверже, хотя в голосе наверняка слышались нотки смущения.
– И что же? – все так же строго вопрошал В.М. Агкацев, не сводя с меня глаз. Его тяжеловатый взгляд ничего хорошего не предвещал.
– Резо Чочиев дал свой рассказ мне лично, – последние слова я произнес подчеркнуто, – он хотел посоветоваться. На публикации не настаивал. Об этом и речи не было.
– И речи не было… Что это за разговоры? Вы должны были доложить, если попалась вам такая рукопись. Вы еще молодой редактор. Мы доверили вам ответственный участок идеологической работы и вы обязаны это понимать. Обязаны… – настаивал хозяин большого кабинета.
И голос В.М. Агкацева добра не предвещал. Видно, и мне, и Резо достанется на бюро обкома партии. Мне за ротозейство, Резо – за злопыхательство. Такие ярлыки в этом доме держат наготове, и я их мысленно уже примерял к нашим грешным душам.
Неприятное это ощущение, когда повисаешь в воздухе. Не успел выговориться В.М. Агкацев, не успел опомниться и я, как в кабинет, в сопровождении заведующего парторготделом Михаила Гуриева, вошел именинник, Резо Чочиев. Был он подавлен, обескуражен, бледное одутловатое лицо покрылось испариной. Дышит тяжело и хромает сильней обычного. Усадили его напротив меня и разговор продолжился.
– Ваше сочинение? – уставился В.М. Агкацев на бедного Резо.
Видно, Резо по пути с улицы Коста Хетагурова, где он жил, до площади Свободы – пять минут ходьбы – успел осведомиться у обкомовского гонца о причине неожиданного вызова в обком партии.
– Мое, мое это сочинение, я его Сергею дал почитать, – зачастил он сбивчиво, пытаясь сходу попасть в нужную колею.
– Какой он вам Сергей? У него есть имя и отчество, есть должность, -прервал его В.М. Агкацев.
Несчастный Резо! Откуда ему было знать мое отчество? В нашей писательской среде редко обращались друг к другу по имени-отчеству.
– Вот что, идите и пишите объяснения, – отрубил В.М.Агкацев, и мы молча последовали за М.Гуриевым из кабинета, в котором так неловко чувствовали себя.
Ввели нас в зал заседания бюро обкома партии, усадили за стол президиума в пустующем зале. Такую нам оказали честь. Я в нескольких словах изложил то, что было на самом деле, а Резо, сидя рядом со мной, выводил своим крупным почерком слова о своей невиновности и, может быть, изумления от неожиданной напасти.
М.Гуриев просмотрел наши объяснения, и мы отправились в редакцию. Молчали, ни о чем не догадываясь, подавленные, угрюмые. Мы не отвечали на досужие расспросы встречных, каждый про себя пытался развязать этот тугой узел. Что же случилось? Как рукопись оказалась в обкоме? Что нас ждет?
Мне, молодому главному редактору журнала, отпустили грехи – выручил двадцатисемилетний возраст. Отделался устрашающим устным внушением, в назидание на будущее, дабы не терял чувства ответственности, всегда оставался бдительным. Резо же через некоторое время в очередной раз исключили из рядов партии. Дело ушло в ЦК. Писатель почти не появлялся в нашей писательской среде, жил на улице Коста Хетагурова, как затворник. Пройдет изредка хмурой тенью переулком и снова – в свою скромную обитель.
Время шло. Резо ждал и дождался-таки доброй вести. ЦК отменил решение бюро обкома партии, сославшись на то, что в его деле кроме наших объяснительных записок ничего существенного нет, да и рассказ ведь не был опубликован. Вот тогда-то, получив свой партбилет, Резо засобирался к себе на Юг, благо к тому времени обстановка и условия жизни там немного изменились к лучшему.
Однако история “Хуыбырхина” имела продолжение. Мне стали известны некоторые факты, которые проясняли обстоятельства появления рукописи Резо в кабинете В.М. Агкацева да еще в подстрочном переводе, которого у самого автора тогда не было.
Дело в том, что Резо дружил с прикованным к постели писателем Давидом Джиоевым. Живой, общительный, жизнерадостный Давид, несмотря на тяжелый недуг, излучал добро, светлое ощущение мира. С ним все nunrmn делились новостями литературной жизни, и Резо с легкой душой дал ему почитать, может быть, самое заветное свое произведение -“Хуыбырхин”. Все бы ничего, да в это время в Цхинвале гостил Хазби Джиоев, которого, судя по многочисленным псевдокритическим опусам в тогдашней прессе, в доброжелательности заподозрить никак нельзя было. И он нередко захаживал к своему однофамильцу. Вот там-то ему на глаза попалась рукопись рассказа Резо “Хуыбырхин”. Выпросил ее у Давида под честное слово на одну ночь. Больной писатель уступил его настоятельной просьбе, забыв о строгом наказе автора.
Энергии Х.Джиоеву было не занимать. Буквально за сутки он выполнил подстрочный перевод рассказа в два авторских листа и передал его в Северо-Осетинский обком партии, сопроводив припиской о том, что с крамольным сочинением знаком главный редактор журнала “Мах дуг” Сергей Марзоев, но не принял никаких мер. С этого все и началось.
Подробностей этих Резо не знал, правды же доискаться пытался. Однажды у него состоялся разговор на эту тему в отделе пропаганды обкома партии и, судя по словам самого писателя, ему сказали, что весь сыр-бор затеял Марзоев. Резо не принял это утверждение за чистую монету, но и утаивать от меня содержание своей беседы с начальством не стал.
В те годы я часто наезжал в Цхинвал, нередко останавливался в доме Резо на улице Сталина (ул. Московская). Как-то мы, вспоминая былые невзгоды, заговорили о той злополучной истории с рассказом. Чтобы все стало на свои места, мы условились вот о чем. Я, сидя за его рабочим столом, пишу ему письмо, якобы отправленное мной в его адрес из Орджоникидзе. Письмо это – ответ на обкомовскую версию, в которой я выглядел этаким злодеем, попирающим все нормы морали. Договорились и о том, что Резо явится с моим посланием к Б.Е. Кабалоеву, когда прибудет в наш город. Осуществил он свое намерение или нет – не знаю, но такой “документ” должен быть в архиве писателя.
Такая вот долгая грустная история. С легкой руки тогдашнего сотрудника парткомиссии обкома партии Юрия Анисимова, весельчака и острослова, имя Хуыбырхин получило довольно широкое распространение. Он был в курсе дела. Он возил документы в ЦК. Слово это понравилось ему своим странным звучанием, да и то, что было с ним связано, выглядело довольно занимательно для такого человека, всегда настроенного на душевную беседу и озорную шутку. При встрече Юрий говорил: “Привет тебе от Хуыбырхина!” Он часто употреблял это слово и с другим, более язвительным подтекстом, имея ввиду кое-кого из вышестоящих товарищей, проигравших “битву” за Хуыбырхина. Многие, слышавшие это слово, не подозревали о том, как и при каких обстоятельствах оно появилось в нашем обиходе.
И еще об одном необходимо сказать. За последние десятилетия много m`ohq`mn о политических репрессиях в разные годы, о злодеяниях, совершенных против ни в чем не повинных людей, о тех временах, когда царили дикий произвол, самоуправство, когда торжествовали страх и несправедливость, зло и коварство. Лагерная тема обрела право жизни. Но “Хуыбырхин” Резо Чочиева была первой ласточкой. Именно он сказал первое слово в нашей литературе о тех мерзостях. И сказал весомо, правдиво, мужественно. Пусть это не подвиг, но было сделано большое, нужное дело. И об этом забывать нельзя, чтобы нас не поразил синдром беспамятства.
БАПТИСТ
Горцы в долгу перед Владимиром Яковлевичем Икскулем. Это о них сказал он слова любви и признательности:
Я видел мужество сердец. Чужда им лесть.
И гордость дикую следил в глазах с любовью.
Ей были дороги свобода, правда, честь
И счастье жертвовать за них своею кровью.
Была ли взаимность, ответная любовь? Вряд ли. Вряд ли многие держали в руках четырнадцатитомное собрание сочинения писателя. Запреты. Табу. Не избежал санкций и барон Икскуль. Мотивы, причины забвения пока не исследованы, не объяснены. Мое поколение о нем не слышало. Те, что постарше, наверняка имели больше сведений о судьбе и творчестве писателя, но распространяться о нем было не принято. К своим читателям Икскуль вернулся в шестидесятые годы. И с новой силой вспыхнул интерес ко всему тому, что было связано с этим загадочным именем.
Встреча с осетинскими джигитами в 1906 году на пароходе навсегда определила его судьбу. Отныне жизнь его связана с Кавказом, с Осетией. Здесь он рождается вторично – стал писателем. Природа, люди, обычаи, нравы, история края, легенды и предания старины покорили впечатлительного прибалта, помогли раскрыться его таланту. Он удостоился чести именоваться “поэтом Кавказа”.
А.П.Чехов писал Д.В.Григоровичу: “Если бы я жил на Кавказе, то писал бы там сказки. Удивительная страна!” Письмо отправлено адресату 9 октября 1888 г. Примерно двадцать лет спустя к этой мысли пришел и В.Я.Икскуль. Но он не говорил “если бы”… Он жил на Кавказе, прикипел всей душой к горцам, создал повести, новеллы, пьесы, исполненные драматизма, героики, романтизма. Национальный колорит его произведений поразительно глубок, ярок, убедителен, быт и нравы героев освящены веками, их традиции сохранили чистоту нравственных идеалов. Что ни персонаж, то личность с крутым характером, пусть с патриархальными убеждениями, но такие добродетели как честь, свобода, достоинство для него святы и он готов без колебания лишиться жизни ради них.
Крепкая дружба связывала Икскуля с художником Махарбеком Тугановым. Они вместе часто путешествовали по селам и ущельям Осетии. Разумеется, Мастер кисти, знаток и ценитель отечественной древности, этнографии и народного творчества оказал на писателя колоссальное влияние, помог ему проникнуться духом гор, полюбить их обитателей. Возможно, художник был первым читателем его кавказских сочинений.
Икскуль продолжал кавказские традиции русской литературы и занимает достойное место среди блестящих имен российских писателей, породнившихся со страной гор.
Мне очень хотелось, чтобы Икскуль прозвучал на осетинском языке. С “Назваными братьями” или “Святой Илья горы Тбау” журнал наш мог и не справиться, да и неусыпное око цензуры и отдела пропаганды обкома партии в зародыше прикрыло бы подобную крамольную акцию. Новеллы -другое дело. Не насторожат “контролеров”, проскочат.
Попросил журналиста Камболата Дзускаева перевести для журнала “Мах дуг” две-три новеллы Икскуля и вскоре они увидели свет. Не проскочили, однако, без внимания тех, кто оберегает нас от идейных грехопадений. Сотрудник КГБ пожурил меня за оплошность.
– Зря опубликовал… Это Икскуль принес в Осетию баптизм.
Как и когда это удалось писателю, каким образом увлек он местных полухристиан, полуязычников своими религиозными убеждениями, до сих пор никому не известно. Баптист в ту пору был ругательным словом, сектантом покоя не давали и я, оказывается, лил воду на мельницу наших идеологических противников. Но обошлось без санкций, потому что в самих новеллах и следа баптизма быть не могло, а вероисповедание писателя – его личная забота.
По-моему, это была единственная публикация Икскуля на осетинском языке. Ни до, ни после я не встречал его произведений в переводе на язык тех, кого он так преданно любил, воспевал.
Дня через три проходил я рыночной площадью. Над толкучкой, над муравейником воскресного базара гремел громкоговоритель, по тогдашнему обыкновению, украшавший высокий столб. Артист драматического театра Александр Царукаев читал новеллы Владимира Икскуля. Печатный текст -это одно, живое человеческое слово – совсем другое. Мягкий, глубокий, многокрасочный голос актера передавал все тонкости интонации, всю гамму чувств персонажей, всю атмосферу и весь накал страстей. Я заслушался им вместе с толпой людей, собравшихся у громкоговорителя.
– Кто это? – спросил меня знакомый, подойдя поближе.
– Икскуль.
– Он что, осетинский писатель?
– Почти…
– Странно. Не слышал о нем, не знал…
И я не знал, и многие не знали. И до сих пор писатель еще не получил того, что заслужил. Публикаций. Популярности. Читательской аудитории. Да и баптизм, если даже он причастен к нему, теперь не помеха. “О темпора, о морес!” – воскликнул бы латинянин, узнав о судьбе В.Я.Икскуля.
Окончание следует
