I
Необходимы в делах духа честность и неподкупность,
и необходимо закалиться в них, – иначе
не выдержишь суровый накал моей страсти
Ф.Ницше
Учи меня, страдание, учи
Вибрировать на зов чужих недоль!
Пока из сердца не пойдут лучи,
Пусть будет боль!
В.Уртаев
У каждого времени свои песни, у каждого времени свои пути, свои страсти и свои страдания, свои пророки и свои иуды. Время сменяет время, эпохи сжимаются в миги, и только само движенье еще остается вечным. И бредут по дорогам вселенной мальчики-пилигримы… Трудно не поддаться ритму их движения, трудно не заметить их поступи, ибо меряют они вечность своей меркой, а мы в этой вечности – крохи. Они приходят в этот мир, посланцы вечности, чтобы взволновать, потрясти, поднять наши души над рутиной и пошлостью, оторвать от привычного корыта, вырвать из надоевшей, убогой колеи. Они дарят нам чудо и надежду, что не все еще проклято, прожито и изжито, что есть еще в мире радости, которые мы разучились замечать. Они возвращают нам мир обновленным, омытым росой и слезами, трепещущий и живой.
…Осердие в трепещущих огнях
И ход к Рассветным Башням беспопятен.
И нет тоски о старомилых пнях…
Но все-таки еще я глиномятен.
И, как в Сахаре Черствых: “Пить! Пить! Пить!
Предвидя остростенные откосы,
Целую чужекраинные росы:
“О, Небо, научи меня Любить!”
А в синем-синем-синем журавли
Настроены в Далекое вмолиться…
Ну чем ты так взволнована, синица?
Я сердце очищаю от земли.
Ты птицеслов. Успеешь упорхнуть.
Не ловчий я. Не враг. Не глухоманник.
Не причиню вреда. Я просто странник.
И просто захотелось отдохнуть…
(“Синица”)
Просто странник… Открывающий свою вселенную и ведущий нас по ее дорогам. Владислав Уртаев. Автор четырех поэм и многих стихотворений, четверостиший, лирических миниатюр.
В его вселенной два мира: один предельно предметный, осязаемый, как у английских имажинистов начала века:
Под айвой плетеная корзина,
На столе изогнутая ваза,
Чай и кожура от апельсина.
(“Майя”)
Но рядом – другой мир, мир зазеркалья, куда мы входим, незаметно для себя перешагивая ту незримую черту, которая отделяет реальность от немыслимого и вечного:
И в ночном чернозеркалье стекол
Золотится обод под панелью
(Мы еще здесь, но уже на самой грани. Еще шаг…)
Бронзовый светильник – птица-сокол
Истекает красной акварелью.
(Мы еще не понимаем, но уже предчувствуем – кровь. И вот оно!
Тон – быть может, розовый в разбеле –
Удлиняет тени и ресницы…
Что же это есть на самом деле –
Свет или резьба по роговице?
“Резьба по роговице”… Оказывается, переступить грань не так просто. Нужно измениться, обрести новое зрение, и тогда…
И тогда своим внутренним взором мы увидим “замертво упавшую дорогу”, обострившимся слухом услышим, “что листва неслышно повествует о своей тревоге безымянной”. И тогда мы принимает всю ответственность за этот мир. Готовы ли мы к этому? Не отшатнемся, не усомнимся в своих силах? Ответственность за этот мир… Мы должны разделить ее с поэтом, если посмели вступить на его территорию. Еще не поздно вернуться в теплый и такой удобный мир реальности. Она здесь – только руку протяни… Идем дальше?.. Ну что ж, выбор сделан… И первый шаг в постижении мира -осознание его непостижимости:
Истинная явь разлита всюду,
Только мы, поверь, надежно слепы…
…Мир иллюзий утвержден в сознаньи
И воспринимается, как данность…
…Реальность, как это ни грустно,
Нам с тобою просто невозможно
Описать ни письменно, ни устно.
(“Майя”)
Можно по-разному воспринять это: отчаяться, взорвать непостижимое, отвернуться от него, сделать вид, что его не существует, ведь мы не верим в то, “чему не может дать ни объяснения, ни названья”. Так проще. Но есть и другой путь: принять непостижимость бытия и все-таки стремиться к его познанию: каждый день, каждый час, каждый миг. Ведь это и есть жизнь.
В самой многогранности названия “Майя” отражается иллюзорность мира: в ведийской мифологии – это способность к перевоплощению, иллюзия, обман, изменение вида, чудесная метаморфоза. Действительность, понимаемая, как греза божества, и мир как божественная игра.
И невольно ловишь себя на мысли: ведь это уже было… Было! Помните? “Духовной жаждою томим…” Пушкинский “Пророк”:
Перстами легкими, как сон,
Моих зениц коснулся он.
…Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон.
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…
Стилистическая традиция 19 века обрела новое звучание в рефлексирующем почерке модернизма. Поэт нашего времени отражает процесс рождения Пророка своими языковыми и образными средствами. Но смысл? Смысл неизменен, ибо проникнуть к истоку поэзии как средоточию духовной жизни можно только через боль: …резьба по роговице… Душевная боль обретает почти физическую смутимость.
Пушкин показывает рождение Пророка как акт Божьей воли, то есть высшей воли Мироздания: “И Бога глас ко мне воззвал”. Наш современник берет это право себе, принимая и груз ответственности, который по силам только небожителям. У Пушкина – живая, непосредственная связь с небом, поэтому он самодостаточен: Бог руководит им, а он призван обращать в святую веру людей. Поэт нашего времени – в пустыне одиночества – взыскует к Богу – через человека. Он пишет для нас и через нас обращается к Богу. Он должен быть услышан. Его крест -одиночество, потому его цель – диалог, ибо только отразившись в зеркале диалога, он находит себя истинного. И это зеркало – мы, каждый из нас. Диалог – формула нашего времени, которое прежде чем разрушиться, делает последнее усилие – отразиться, а значит -запомниться, повториться – последняя попытка бытия устоять на краю…
И был еще один Пророк, стоящий между ними – как веха на пути от Бога – к себе. Лермонтов.
В цельности Пушкина – здоровая цельность его мира, так гармоничного, так единого. Отсюда его самодостаточность, лучезарность, окрыленность. Keplnmrnb – первый шаг к разрушению гармонии человека с миром и Богом:
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья –
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…
Трезвая горечь ясности без иллюзий: удел Божьих посланников -одиночество: “Ты царь – живи один”. Если пушкинский пророк получает Божье благословение, если лермонтовский – безуспешная попытка его реализовать, то вся поэзия ХХ века, рожденная и живущая в традиции модернизма, – его стремление вернуть себе утраченный рай, дорога к Богу, достигнуть которого можно лишь через человека, к которому он, поэт, послан Создателем.
Между пушкинским и лермонтовским пророками – всего несколько лет, между ними нет даже грани веков. И Божья воля кажется бессильной перед человеческой подлостью и безверием. Всего через несколько лет! Нет, не Божья воля бессильна, а наказание человеку за все грехи и пороки -отлучение от Божьей воли и благодати. И тогда брошенный в хаос собственных грехов и пороков человек создает себе нового Бога. ХХ век – век безбожников, циников, святотатцев – нуждается в спасении рода человеческого. И тогда функции неба ложатся на плечи избранников. Все на грани. Все перед последним барьером. Еще один шанс? Кто и что спасет человека, если Бог отвернулся от него? И тогда в мир приходят поэты. Пилигримы вселенной. Вот они идут…
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима.
Синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы…
(И.Бродский, “Пилигримы”)
Их цель – ничто. Движение – все. Гармония исчезает. Остается только ритм, подобный пульсирующему ритму сердца:
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты.
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета…
“Пилигримы” И.Бродского – мир чеканного стиха и неизбежности, холодной неотвратимости и запредельного зноя, мир, сжигаемый синим солнцем – неземным, космическим. Пилигримы несут в своих глазах память о закатах, но в сердцах их живет рассвет как надежда, которая неосуществима, ибо “мир останется прежним”, и им лишь остается осознать это, потому что “не будет толка от веры в себя и в Бога”. Их sw`qr| – Иллюзия и Дорога, которая становится их Богом, которая неумолимо ведет их от заката к рассвету. Но… они придают своим ходом движение земле, отталкиваясь от ее тугой плоти. Она кружится под их ногами, принимая ритм и скорость их поступи. Они движут мир, пролетающий мимо их сознания: “мимо ристалищ и капищ, мимо храмов и баров…” Цель – ничто. Движение – все… У Иосифа Бродского – мудрое сознание безнадежности мира. У Владислава Уртаева – юная вера в то, что, несмотря ни на что:
За горечью испитой будет сладость!
И ложно говорить, что все пройдет –
Печаль пройдет. В веках пребудет Радость…
Старый мастер исполнил свой долг, воспев разрушающийся мир, запечатлев его умирание. Камни разбросаны… Кто соберет их? И начинаешь сознавать, что надежду мира они передают друг другу, чтобы мир существовал. Тяжелый груз. Высокая ответственность. Бродский и Уртаев. Почти совпавшие во времени. Избранник не уходит из мира, пока не придет новый. Иначе миру не выжить.
Сюда приходим мы для искупленья
И крест несем, пока имеем плоть.
Живая плоть…
Каштановая прядь.
И мерный ритм на круге циферблата…
А это значит – время собирать
Те камни, что с тобою мы когда-то
Разбрасывали (Бог нас да хранит!)
Под псалмопенье и под стих Корана,
Не ведая, что счет давно открыт,
Что к ним вернемся поздно или рано.
Поскольку звенья следствий и причин
Во всей Вселенной неразъединимы.
Но в поисках таинственных вершин
Мы, сквозь века, бредем, как пилигримы,
Под скрип и скрежет циклов перемен…
(“Майя”)
Пилигрим… Чужестранец… За право родиться человек платит забвением всего, что знал до своего рождения. “В тот момент, когда младенец своим первым криком хочет сообщить миру о своем великом знании, ангел ударяет по его губам крылом, крик прерывается, и в этот момент он забывает все, чтобы постигать этот мир от начала, с чистой страницы”. Счастье забвения… Но не дано оно лишь поэтам: весь прошлый опыт человечества запечатлен в их генной памяти, ибо они хранители ее.
Каждый художник входит в контекст мировой культуры через m`vhnm`k|ms~, как дитя входит в мир через кровавую муку матери. Крепко связанный с ней пуповиной, он несет в себе гены своего народа, своего языка, который создает его неповторимость и своеобразие, отраженные в системе знаков его культуры. И лишь гении говорят с человечеством на своем языке, созвучном со всеми языками сразу. Они – граждане мира, в любую эпоху принадлежат сразу всем временам, говорят всем живущим и жившим то самое главное, без чего не может существовать ни один народ и все народы вместе. Именно по их сердцу проходят шрамы эпохи, несущие в себе никогда не утихающую боль.
Амнезия дается смертным как спасение. Посланникам нести груз памяти, жить в ее нетленном потоке. Таков был путь Лермонтова, Блока, Токати. Таков путь Владислава Уртаева.
И когда невыносимо больно, вырвавшийся крик подобен молитве-заклятию:
А.Токати
Помоги мне, Боже, я страдаю снова.
Я страдаю снова, слышишь ли меня?
И в груди не сердце – сгусток черной крови,
Сгусток черной крови, жгучего огня.
. . . . . .
Мне земля постыла, сердце мое рвется,
Сердце мое рвется, грудь моя в огне.
Крик в иссохшем сердце безнадежно бьется:
Помоги мне, боже! – Нет ответа мне.
(1917)
В.Уртаев
О, мой Бог! Сохрани и помилуй
В этом мире безумств и тревог!
Дай терпенье и даруй мне силы!
Говорят, ты всесилен, мой Бог!
Посмотри – я сижу у дороги.
Я один.
Я разбит.
Я устал…
Это признание совсем еще мальчика. И это не поза. Это своя жизненная философия, проистекающая не только из юношеского максимализма, но и из зрелости души человека, уже осознавшего, прозорливо угадавшего свой путь, куда ни позвать, ни повести никого, ибо путь этот по силам только настоящим мужчинам, а настоящим мужчиной нужно родиться.
Так в гавань – штиль! И в красный зной – покой!
Пускай иных растаскивают грифы!
Хочу разбиться вдребезги о рифы,
Захлестнутый свободой, как петлей!
(“Корвет”)
А.Моль определил характер современной культуры как мозаичный. Кто-то заметил, что культура модернизма будет отмечена на векторе мировой культуры маленькой точкой, всего лишь одним кусочком мозаики. В развалинах Кносского дворца на Крите великолепно сохранилась лишь мозаика, которая не потускнела, не рассыпалась в прах и все также, как жителей острова Крит за 4 тысячелетия до нашей эры, поражает свежестью красок и изяществом линий. Может быть, единственная возможность модернизма сохранить себя в вечности, это остаться в ней неувядающей мозаикой.
Всего лишь точка… А значит ценности ее и наши, которые придают нам самомненье и вес в собственных глазах – иллюзия, ведь “склонность к искаженьям врезана в сознанье, как законность”. К чему призывает нас Владислав Уртаев? К честности. Прежде всего, перед собой, своей совестью.
Потому что каждый, будь он лама,
Будь он от сохи или от трона –
Настоятель собственного храма,
Содержатель личного притона.
Когда-то Достоевский заставлял каждого поверять глубины своей души, показывая все пороки и прельстительность зла. Храм или притон? -звучит вопрос нашей совести. Каждый выбирает для себя…
II
Необходимо мужество, чтобы вступить в
область запретного, необходима
предопределенность – к тому,
чтобы существовать в лабиринте.
И семикратный опыт одиночества.
И новые глаза, способные разглядеть
наиотдаленнейшее.
Новая совесть, чтобы расслышать истины,
прежде немотствовавшие.
Ф.Ницше
Космического жемчуга me счесть.
Рычанью не пресечь светотеченье.
И я пишу стихи. И это есть –
Гранесеченье.
В.Уртаев
В первой части мы попытались определить то впечатление, которое вызывает поэзия В.Уртаева при общем взгляде на нее. Теперь нам предстоит, приблизившись, рассмотреть те особенности его поэтического почерка, его духовного мира, которые делают его непохожим ни на кого.
На наш взгляд, прежде всего его творчество диалогично: его сердце вызывает резонанс не только в лирическом герое, но и в адресатах его стихов. Кто же они, эти адресаты? В самом крупном произведении – поэме “Майя” – это прекрасная женщина, что обозначено уже в посвящении поэмы: “Цикл поэм, открываемый “Майей”, в поклоне благодарности Елене Ивановне Рерих посвящаю”. Но было бы слишком просто принять это однозначно. Читаем:
Милая, затронутое нами,-
Точка в нерестилище загадок.
Адресат придает стиху нежность, воздушность, чувствительность, смягчая мужскую резкость и порой безжалостную откровенность суждений. Образ милой дарит ему бережность, стремление защитить то, что дороже всего на свете. Лирический герой обретает черты рыцарственности, мужественности. Но она не просто слабая женщина. Она вровень герою и достойна его. Он доверяет ей свои суждения и жизненные уроки:
Только знаешь, милая, печально,
Когда небо втискивают в лужу…
…….
Свет притянет Свет, лишь Свет, родная,
Тьма же – только тьму, ничто иное.
Он учит ее понимать мир, учит любить и прощать. Он и хозяин ее, и верный рыцарь:
Люди, моя милая, щедры на
Мигом уплотнимые виденья.
Как звучать ей, Истине, родная,
Посреди прямых несоответствий?
Милая… моя милая… родная… – ведет он диалог со своей душой, ведь только с ней мы можем быть и безгранично щедры, и требовательны, и до конца откровенны, ибо она – наше первое дитя, вместилище наших чувствований. Именно она знает нас так, как мы сами себя не знаем. Именно она – средоточие божественного в человеке, его ориентир и совесть.
Следующий шаг вовне – и новый адресат. Теперь это мы с вами, читатель. Поэт нуждается в нас. Он готов нам довериться, но требует только одного – взаимного доверия и веры прежде всего в себя, потом в него – в поэта, потом – в возможность счастья в мире и в человеческой душе:
Соченье Высоты… Граненье сот…
Наборный посох длинных переходов…
В мозаике времен костры народов…
И сердце – Вам! Читатель мой…
…Не выноси поспешный приговор.
Не торопись…
Все должное зажечься в этом Мире
Зажжется. И начальный разговор
Не перепись согбенных, далеко
Не свинцеванье крыльев Синей Птицы,
А вызволенье Солнца из гробницы,
И это, ты поверь, не так легко.
(“Предисловие”)
Доверие поэта предполагает и нашу ответственность, и наши шаги навстречу, ведь доверие обязывает к доверию:
Знай, за тебя – молюсь, себя – сужу –
Свои грехи бревно в глазу не застит…
Но грузность сгинет, пасмурность падет,
За горечью испитой будет сладость!..
И ложно говорить, что все пройдет –
Печаль пройдет. В веках пребудет Радость!
Снова и снова звучит обращение к читателю. И это обращение друга – в беде и радости – “читатель мой”, “мой ближний” (“возлюби ближнего, как самого себя”, – призывает Библия) Автор не отъединяет себя от нас, читателей, и готов разделить с нами наши ответственность за ошибки и преступления:
И кого винить нам в том, что спрели
Листья лет на кладбище подушек?
Что не мы с тобою повзрослели –
Изменилось качество игрушек?
И скажу: ни версты, и ни мили
Не приблизят Красоту Пространства
Потому, что мы себя лишили
Радости расти и постоянства.
И от душ оставили подтеки –
Так кислотный дождь смывает фреску –
И повсюду, с глупостью сороки,
Мы не Свету кланялись, а блеску.
Но лирический герой и вместе с ним автор не хочет мириться и с несовершенством мира, и собственным несовершенством, ибо
По своей непознанной природе
Человек божествен, да, божествен!
Если попытаться определить главную особенность стиля В.Уртаева, то мы приходим к выводу, что это стилевая экспрессия: заостренность, повышенная контрастность образов, афористичность. И как неизбежное следствие этого – нагнетание неологизмов, возникающих от уплотненности стиха, когда одно слово словно вжимается, врастает в другое, создавая новое ощущение, новый образ, несущий в себе гармоническое сочетание и взаимопроникновение точности и лирической наполненности выражения. Интегрируя образы, своими неологизмами он создает как бы новую реальность, соответствующую духу времени, способную воспринять его жестокость, приручить его, сделать послушным, управляемым потоком. Да, он управляет напором времени, во сто крат более опасным, чем струя расплавленного металла в умелых руках металлурга.
Читатель мой, чудесность впереди!
Дальнейшее тоска не прободает –
Несложно предсказать, что ожидает,
Когда солнцебиение в груди…
Да! И в прямой дали, не где-то там,
За черезэпохальным красноглиньем,
Свеченье предстоящих косморам
Мне видится как золото на синем…
Неологизмы возникают по-разному, выполняя различные функции в тексте: с помощью словообразующих морфем (“вынежныш”, “чудесность” -если во втором случае с помощью неологизма усиливается обобщенность, качественность смысла: чудо-чудесность, то в первом – процесс сложнее: нежить – вынежить – вынежныш – происходит нагнетание, уплотнение смысла путем активизации морфем, передающих действие и результат -нежность, возведенная в куб! – путем образования традиционной формы от нетрадиционного корня (“чужбинно” от “чужбинный” – “чужбина”), путем сложения основ. Этот последний способ – наиболее активно используется поэтом: “черезэпохальный” “черезтерниевый сад”, (слияние предлога с основным словом), “сочнотравье” “красноглинье” (переход словосочетания в слово), “солнцебиение” (биение солнца – сложное слово, возникшее из метафоры). Если воспроизвести в ряд его неологизмы, интересно будет даже просто понять их смысл, дойти до сути: “докрайсветен”, “вцеловывает”, “надпепельность”, “надстрашье”, “надорловье”, “изящнопад”, “живокартинно”, “беспросторье”, “солнцечет”, “циклокружье”, “пылизна” и так до бесконечности… Порой поражаешься неисчерпаемой фантазии поэта. И при этом каждое новое слово – это не hcp` в головоломку, ради игры и упражнения ума, это концентрация энергии, напряжение ритма, балансирование на грани, на острие смысла:
Прошепчи: “Мир – есть Любовь…” и рядом
Фрачный варвар хмыкнет: “Ненормальность…”
А на выстон, выбитый прикладом,
Отовсюду выползет лояльность.
Просто сумасшествие, – как дети,
Верить в Свет (какое антикварье!),
Но нормально, если по Планете
С ятаганом бродит янычарье.
Перед ставшим “львом” в ножекиданьи
До земли согнутся чинозванцы,
Лица ж уличенных в состраданьи
Обагрят невестины румянцы.
Да и как еще, когда Высокость
Ныне – низость вкупе с кривизною –
Мы зовем достоинством жестокость,
А позывы сердца – слабиною…
(“Майя”)
Читая стихи В.Уртаева, мы словно разворачиваем свиток письмен, поднимаясь по нему к Свету из темных подземелий нашего сознания. Как нить Ариадны, выводят они нас из лабиринта – от одного звена к другому – все выше по лестнице слов. И если захватит дух – поэт рядом. Остановиться почти невозможно: за каждым следующим поворотом – новое знание, чувство, образ. Чудесным образом сцепляясь, они ткут золотую сеть, которую поэт набрасывает на реальность, извлекая из ее потаенных глубин бесценные жемчуга слов, образов, символов, сливающихся в афоризмы. Когда-то Блок писал: “Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение”. Поражаешься глубине мышления, отточенности, афористичности стиля молодого поэта. Особенно интересны в этом смысле его четверостишия:
В фауне лишь ветерок явленья
В дни, когда меняется окраска –
Если затянулось представленье –
Намертво в лицо врастает маска.
В песок укрепистых жилищ
Мы виды дыма вносим… вносим…
И просим вражьих пепелищ,
Но, милая, у Бога ль просим?
Знаешь, мерзость смещеньем песков
Не снесется, не спрячется илом –
До скончанья веков
На доносе не выцвесть чернилам.
Стихи Владислава Уртаева символичны, что также способствует концентрации психологической энергии. Если, например, аллегория требует однозначного понимания, символ, напротив, многозначен и содержит в себе перспективу бесконечного развертывания смыслов. “Символ – окно в бесконечность” (Ф.Соллогуб). Символ передает авторское видение всего мира, “сосредоточение абсолютного в единичном”, основанное не на логической связи между образами, а на ассоциациях, наложении ассоциативных полей: произошло это наложение -и откроется волшебная дверь, нет… – и остается только искать ключ к этой двери. И эти поиски – путь к истине и к самому себе, ибо стихи молодого поэта не столько передают чувства и мысли автора, сколько стремятся пробудить в читателе его собственные, помочь ему в восхождении от “реального” к “реальнейшему”, то есть в постижении “высшей реальности”. Символы, как правило, поэт выделяет заглавной буквой, поднимая их смысл над обыденным уровнем понимания. И это один из его излюбленных приемов – расставлять вехи-маяки смыслов в омертвевшей пустыне бытия: Свет, Солнце, Синяя Птица, Огни, Любовь, Распятие, Роза-Знак, Радость, Величье Океана, Сердце, Высокость, Добро, Храм, Надхрустальные Высоты… Чувство высокости этих смыслов не покидает читателя, который ощущает себя на горной тропе, ведущей в небо, где царят величие и покой чистоты.
Парадоксальность стиля создается с помощью приема контраста, когда сталкиваются в противостоянии авторские антонимы, в обычной речи таковыми не являющиеся:
Что за прок, мечтая о Высоком,
Уживаться с брустверным мокричьем?
Серп не украшают кровостоком.
Нимб не разжигают лязгоклычьем.
С пагодой не сводится таверна.
Клиппер не спускают с волнолома.
Объясни мне, неужели верно –
Ставить Храм на линии разлома…
(“Майя”)
Противопоставляя Высокое с мокричьем, серп с кровостоком, нимб с лязгоклычьем, таверну с пагодой, поэт, нагнетая энергию смыслов, подводит нас к главному – “Храм на линии разлома”.
Стихи Уртаева отличаются интенсивной метафоричностью строя, которая обусловлена не единичностью метафор, тщательно развернутых и проработанных (как, скажем, у Маяковского: “люди лодки, хотя и на суше…”), а бесконечным сцеплением их, когда одна метафора вырастает hg другой, не оставляя зазора, а значит и времени на их осмысление и смакование: не успев освоить одну, мы тут же вступаем в другую. И так бесконечно.
Пусть же все, что тянет в котловину,
С наших душ стекает черным воском.
Чтобы крепла явственность Пролога
И на Сердце лопались мозоли.
И не бойся, что остра Дорога –
Лишь протез не ощущает боли.
Было бы наивно пытаться в одной небольшой статье обозначить хотя бы вехами такое явление в нашей литературе, как Владислав Уртаев. На пороге первая книга поэта. Она обращена к вам, читатели, как откровение и надежда. Надежда на понимание и привет, на добрый отклик и созвучность чувств. Что найдете вы в ней? Глоток свежей родниковой воды, мудрость зрелых суждений и порыв юной души, звездный сон мечтаний и реальность земного бытия. А еще – дорогу к Храму.
Иду в светлощемящую Заветность –
К Истокам. К Колыбели. К Очагу, –
признается поэт, приглашая и нас вступить на этот путь, –
В Надпепельность, в Надстрашье, в Надорловье,
Шепчу его, свое молитвословье:
“О, Небо, научи меня любить!
О, Небо!..” Вот и выси шелестят…
Пора. Зажжен далекий Огнегранник.
А журавли пускай себе летят.
Мир им. Я не ловец. Я просто странник.
