1. ПЯТЬ КОРОТКИХ МИНУТ
В ноябре 1983 года мне исполнилось семь лет. В день моего рождения к нам пришли двое рабочих с грудой досок и меньше чем за час смастерили в детской комнате двухъярусную кровать – это был подарок моих родителей. Мой старший брат выбрал нижнюю полку, ему лень было лазить наверх, но снизу он не мог видеть того, что видел я каждую ночь перед тем как заснуть. И до сих пор, несмотря на то, что прошло уже пятнадцать лет, мне не стоит труда оживить в памяти, как по одной зажигаются голубым светом, а затем внезапно и бесшумно гаснут буквы в слове “УНИВЕРМАГ” на крыше большого магазина, напротив нашего дома. Я смотрю на себя со стороны – сбившееся в углу одеяло, широко раскрытые, удивленные глаза, мерцание голубых огней в комнате. Половина квартир в нашем доме имела комнаты с окнами, выходящими на этот магазин. Если 10 подъездов умножить на 9 этажей, то, учитывая, что на каждой лестничной площадке было по две квартиры, получается, что жители 180 квартир имели возможность наслаждаться игрой этих огней. Одна квартира на первом этаже 10-го подъезда была отдана под лифтерскую. Когда кто-то застревал в лифте, то все дети бежали туда звать женщину-лифтера, которая всегда приходила в одном и том же желтом платье, дергала крючком за колесико, и двери легко открывались. Мы подсмотрели, как она это делает, и научились кататься на крыше лифта, что, в общем, было небезопасно. А однажды мы с одноклассником бросили в шахту лифта ключи от наших квартир, чтобы посмотреть, что там, внизу. Женщине пришлось лезть внутрь и копаться в куче конфетных оберток и окурках сигарет. Она была очень недовольна и посоветовала нам вести себя приличнее, зато мы были в полном восторге.
В 1983 году не было гелевых ручек и рекламных пауз между передачами, а самое скучное время суток для меня было от 21.00 до 21.45, когда программу “Время” показывали сразу по всем двум каналам. Тогда я думал, что так будет всегда. Вернее, я даже не думал об этом, а сегодня, когда я вижу детей, которые не могут представить себе сладкую жизнь без вкуса “Спрайта” во рту, то мне становиться как-то не по себе, как будто я знаю что-то очень важное, чего не знают они и о чем я не могу им рассказать. Но это не так. Ведь у моих родителей тоже есть в памяти какие-то секретные файлы, кодовые слова, к которым я не могу подобраться даже сейчас. И когда мой дед в двухсотый раз начинал рассказывать историю о том, как во время войны, солдатами, они смеялись над новгородскими женщинами, которые на местном диалекте спрашивали друг у друга: “Чай корова пила?”, у меня даже не получалось изобразить на лице улыбку, а мама подхватывала и заводила историю о том, как трудно ей давался русский язык в первый год учебы в русскоязычной школе, ведь она выросла в далеком селе и никак не могла повторить простую фразу: “Захар косит, Макар возит”. Я даже не понимал, о чем они мне рассказывают, хотя, наверное, они вовсе не мне все это рассказывали. Именно поэтому я стараюсь разговаривать с сегодняшними детьми на их языке, но с каждым днем это получается у меня все хуже. Я как будто бегу вверх по лестнице эскалатора, которая идет вниз. Я пробовал делать это много раз, и ощущение, которое я при этом испытывал, было не из приятных. Так вот, этот мой эскалатор, по которому я все время бегу, двигается со временем все быстрее, или это силы оставляют меня, но шаг за шагом меня уносит все ниже и ниже. Все дальше остается свет впереди, и все сильней я слышу грохот приближающегося поезда за своей спиной.
В пятом классе я научился врать, перестал учиться и начал потихоньку пропускать занятия. Начинались беззаботные времена. Раньше я мечтал учиться в пятом классе и чувствовать себя взрослым, и когда я достиг этого возраста, я первый раз понял, что подрос. Надо было как-то заявить о себе, и я потребовал у мамы гитару. В тот день, когда она мне ее подарила, я получил в школе две двойки, и мама об этом узнала. Мне было запрещено трогать гитару, и она весь день простояла в углу. Новая, блестящая лаком, небольшая гитара. Это было довольно суровое наказание для меня, но я был слишком беспечен, чтобы извлечь из него урок. Примерно в это же время я первый раз решил написать рассказ, не знаю, почему мне этого захотелось, но мама просто-таки была в восторге. Это был коротенький рассказ, написанный как разговор между заключенным, который ожидает суда, и тюремщиком, который его охраняет. Они сидят, разделенные решетчатой дверью, друг против друга, и тюремщик пытается выведать у него, почему тот вырезал всю собственную семью. Заключенный курит и отвечает неохотно, у него нет желания разговаривать, потому что его приговор очевиден – смертная казнь, и он хочет, чтобы хоть сейчас его оставили в покое. Но это спокойствие выводит из себя тюремщика, и он стреляет в него, а потом протягивает через решетку руку, поднимает недокуренную сигарету и глубоко затягивается. Со всех сторон слышится топот приближающихся шагов, но ему ни до чего нет дела, ему только хочется, чтобы его оставили в покое. В действиях тюремщика нет логики, но тогда я этого не понимал, а понял это гораздо позже; я тогда уже учился в университете, изучал французский язык, ну и встречался с девушкой, которой я иногда читал свои рассказы. Как-то раз она купила лотерейный билет, но я стал убеждать ее, чтобы она не открывала его, а выкинула в урну. Мы начали спорить, и она сказала, что так поступают только герои моих рассказов, и тогда я понял, что сам стал главным персонажем одного большого и дурацкого рассказа, в котором нет ни логики, ни смысла. Не знаю, nap`dnb`kq я или огорчился, но тогда я долго не мог ничего написать. А тот билет, кстати, она выкинула, так и не раскрыв, видимо, ей тоже хотелось попасть в рассказ. Ей это удалось.
В школе у меня был друг, Олег, ужасно неуклюжий, но настолько же сильный физически. Наши семьи дружили, ну и мы тоже все время проводили вместе. Вместе мы ходили сначала на гандбол, потом на карате, а однажды мы записались в музыкальную школу; Олег выбрал саксофон, а я трубу. Моим учителем был мужчина средних лет с широкой грудной клеткой и властным выражением лица. Его аккуратные густые усы были чуть подстрижены впереди – для игры на трубе. Он играл в оркестре местного цирка, и когда мы с мамой ходили на представление, я то и дело оборачивался, выискивая его среди остальных музыкантов. Он говорил, что у меня есть способности к игре на трубе, но потом он уехал жить в Израиль, и я оставил занятия музыкой.
У Олега, на дне его рождения, мы впервые попробовали шампанское. Это было ужасно давно, но когда я начинаю вспоминать, я опять чувствую во рту тот вкус и, благодаря этому, до сих пор не могу изменить свое представление о шампанском, как о кислятине. С Олегом вообще связанно много моих детских открытий. Нам, наверное, было лет по тринадцать, когда мы нашли у него в квартире спрятанные под крышкой пианино порнографические фотокарточки его старшего брата; это было потрясение для нас обоих. После этого открытия стали происходить одно за другим. Я больше не мог равнодушно сидеть со своей соседкой по парте, которая все время показывала мне свои шрамы, а авторитет олегова брата вырос вдвое. Это было то самое время, когда все твои ровесники и ты сам как будто сходят с ума, и все ваши разговоры крутятся вокруг девочек из вашего и из параллельного классов. В это время все остальное отходит на второй план – футбол, охота на крыс, собирание использованных лезвий, воровство фруктов на базаре, лазание по крышам; некоторое время ты не слышишь ничего, кроме новостей, исходящих из глубины твоего бурлящего организма. Я помню, что в доме напротив жила девушка лет семнадцати с красивым грузинским именем Шорена. Она ходила в спортивных штанах и общалась только с пацанами. Мы всегда оценивающе смотрели ей вслед, хотя ее формы поражали скорее размерами, чем красотой. Может быть, поэтому мы называли ее “падшей женщиной”. В общем, мы с Олегом позвали на помощь одного парня из нашего дома, который был на два года старше нас, дождались момента, когда она входила в лифт, и ввалились туда все втроем. Там, по нашим расчетам, все и должно было произойти. Шорена жила на двенадцатом, а мы сказали, что едем на последний этаж. Первым разговор должен был завести Руслан (так звали того парня), но мы проехали эти бесконечные двенадцать этажей, так и не проронив ни слова. Шорена вышла, явно недоумевая, а мы высадили Руслана на последнем, шестнадцатом этаже и заставили его идти вниз пешком; тогда он сильно упал в наших глазах. В то время все мы были охвачены неудержимой игрой гормонов, но уже тогда многие из нас начинали развиваться индивидуально, я имею в виду, что у нас постепенно формировался вкус ко всему окружающему. Например, у нас в классе училась девочка по имени Наташа, по которой страдали все без исключения. У нее был медленный, непроницаемый взгляд, про который говорили, что от него невозможно оторваться, но когда она смотрела на меня так, мне хотелось спать. Наверное, разница в интересах и была первым признаком взросления, но кто мог тогда это знать.
Хотите знать, когда я впервые почувствовал себя взрослым человеком? Не тогда, когда первый раз выкурил сигарету, и не тогда, когда поцеловался с девочкой из моего класса, и даже не тогда, когда не пришел домой ночевать, а тогда, когда в троллейбусе женщина, попросившая передать билет, обратилась ко мне не “мальчик”, как я привык, а “молодой человек”. Я повернулся и с невозмутимым видом передал ее билет дальше, но внутри у меня все перевернулось. Тогда мне было 15 лет, и я понял, что 15 лет уже прошли. Я окончательно перестал готовиться к школе и только зачем-то ругался с учителями, и вообще я не любил туда ходить. Сейчас я уже и своих одноклассников забываю. Это бывает смешно, когда я встречаю кого-нибудь из них и они мне радуются, что-то рассказывают, называют какие-то имена, а я стою и не могу вспомнить ни одного имени, и только головой киваю, и стараюсь быстрей распрощаться, готов даже телефон записать, пообещать позвонить и обмануть, сколько раз так делал. Со школьных времен шесть лет прошло, а они все еще хотят вместе собраться, посидеть, повспоминать, может, даже в школу сходить; не понимаю я, чего им так друг друга не хватает? Единственный человек, которого я иногда вспоминаю, это девочка, которая формально числилась в нашем классе, но занималась на дому, потому что была от рождения инвалидом. У нее был церебральный паралич, она почти не ходила и как-то невнятно разговаривала, и, вообще, общаться с ней было трудно, но взгляд у нее был светлый, не как у других. Я видел ее всего один раз, когда мы пришли ее навестить, а потом мне сказали, что она умерла. Я практически не знал ее, но мне почему-то не хотелось, чтобы она умерла, я имею в виду, что мне не было все равно, в общем, мне было ее жаль, если это что-нибудь значит. Из преподавателей я могу вспомнить только молодую учительницу английского языка, которая мне нравилась за то, что смахивала на Мэри Поппинс, а ведь этот фильм долгое время был моим самым любимым. Вообще молодые учительницы английского языка часто бывают похожи на Мэри Поппинс, но моя была совершенней всех остальных, она, даже когда кричала на нас, не теряла своего обаяния. Было бы здорово, если бы она знала, что я вспоминаю ее иногда; интересно, вспоминает ли она меня? Не думаю, хотя забыл сказать – что-что, а английский я всегда знал kswxe всех. Если бы я встретил ее сейчас на улице, я бы обязательно пригласил ее в кафе, и мы бы весь вечер говорили на английском и ни разу не вспомнили про школу. Еще в моей памяти сохранилась моя классная учительница по истории, но лишь потому, что у нее на зубах вечно оставалась помада, и все смотрели ей в рот, но никто ничего не говорил. Все пересмеивались, а она выходила из себя и кричала, но от этого помады на ее зубах становилось еще больше.
Я помню, что мне не верилось в то, что я когда-нибудь закончу школу. Не потому, что я плохо учился, а потому, что привык ней, хоть и не любил. Но время пришло, и я выбрал Горно-металлургический институт. Просто он находился рядом с моим домом, и туда было легко поступить. Хоть это уже и сильно отличалось от школы, там тоже было ужасно скучно, я продолжал ничего не делать, и на первой же зимней сессии меня оттуда выгнали. Дома я ничего не сказал, продолжал уходить по утрам и гулял один по городу – это было гораздо интересней. Безделье мое длилось около месяца, но потом позвонили из деканата, и все всё узнали. Конечно же, родителей больше всего расстроило то, что я так долго им врал. У меня были большие неприятности дома, и помню, только брат, который воспринял это известие со свойственным ему безразличием, поддержал меня и сказал что-то на счет того, что этот опыт не пройдет для меня зря. Отчасти он был прав. В этот раз было решено, что я буду поступать в Государственный университет на отделение французского языка. Сказать по правде, так было решено, потому что там преподавала моя родная тетя, которая мне и помогла, за что ей огромное спасибо, но я не сильно преувеличу, если скажу, что к моменту поступления я уже довольно хорошо освоил французский язык. В первый день, когда я пришел в университет уже в качестве студента, я понял, что наступает новое время. И действительно, дни, проведенные мной там, были днями самого беззаботного и оголтелого веселья. Я завел себе много друзей, под влиянием которых начал быстро меняться, и вскоре осуществилась моя давнишняя мечта – мы сколотили настоящую рок-группу. Надо сказать, что играли мы откровенно паршиво. Я тогда только-только осваивал гитару, барабанщик был вечно пьян, вокалиста мучила астма, а бас-гитарист был левшой, но в наших головах играла космическая музыка, и я до сих пор уверен, что из всех групп, когда-либо существовавших в этом измерении, наша была самая великая и гениальная. Никто не сможет переубедить меня в этом, пусть даже на самом деле это и не так, потому что никто не знает, как на самом деле. Тогда мы от души посмеялись, мы просто задыхались от смеха. Смешным было все: слова, лица, поступки, которых никто не замечал, вызывали у нас дикий, истошный смех, а смешнее всех были те, кто говорил, что у нас хорошие песни. Это был смех внутри, и он всегда будет звучать во мне. Я прямо как Тим Талер из книги “Проданный смех”, только я свой смех ни за что не продам, хоть он многим и не нравится.
Мы снимали репетиционную комнату в Доме офицеров – это было полуподвальное помещение, белые стены, пол и потолок которого служили нам источником вдохновения. Иногда туда спускался полковник, начальник Дома офицеров, чтобы послушать нас, после чего он всегда произносил одну и ту же фразу: “Ну, ритм у вас есть”. Он постоянно возил нас в грузовике в различные воинские части, где мы играли для солдат. Перед концертом нас все время спрашивали: “Как вас объявить?”, и каждый раз мы придумывали себе новое название. Это было весело, это было наше хобби – менять названия. Помню, однажды мы назвались “451 по Фаренгейту”, а потом “Сто лет одиночества” – отличные названия для одного выступления. Тогда у нас в комнате репетировала еще одна группа, они называли себя “Убийцы Кеннеди”, и мне казалось, что хуже ничего придумать нельзя. Это было для меня верхом безвкусицы. Я говорю не о той безвкусице, которая порой спасает тебя от себя самого, вроде того, когда ты идешь по улице в майке ЛДПР и чувствуешь себя до последнего комфортно, и не о том самом вкусе в безвкусице, который подразумевает в себе глубокую сатиру на все вокруг, нет, я говорю о самой элементарной, недалекой безвкусице, от которой порой выворачивает наизнанку, – ну, когда салон красоты называют “Ален Делон”, а красное вино “Ее глаза”. В общем, те ребята здорово меня раздражали, хотя сейчас и это прошло, а тогда мы продолжали выходить на сцену под разными именами до тех пор, пока нашему полковнику это не надоело; он решил, что мы будем называться просто вокально-инструментальным ансамблем – лучше не придумаешь. Однажды он объявил, что нам предстоит играть перед солдатами, только что вернувшимися с полей боевых действий, сказал, что надо их поддержать, и попросил специально разучить эту идиотскую песню “Не стреляй в голубей”. Мы так и не успели толком ее отрепетировать, да еще перед выступлением я не смог настроить свою гитару (иногда так случалось, что я не никак не мог в ней разобраться), вокалист вступил не там, где нужно было, все запутались, и все то время, что мы играли эту песню, мы озирались друг на друга, ища подсказки, но так и не разобрались. Со стороны все это, конечно, смотрелось прескверно, но ребята, сидевшие в зале, наши ровесники, а кто и младше, смотрели на нас с какой-то завистью и диким интересом в глазах. Я растерялся и был рад, когда мы, наконец, закончили эту песню. Потом мы заиграли что-то свое, полудикое, у меня порвалась струна на гитаре, и все стало на свое место, но я так и не понял, смогли мы их поддержать или нет.
Постепенно недовольство полковника нашим поведением росло, мы это чувствовали и, чтобы не остаться в дураках, решили уйти первыми и на прощание украсть у них инструменты, но тут полковник перехитрил нас, и когда мы пришли на последнюю репетицию, там уже была другая группа. На стене висели какие-то плакаты, были нарисованы черепа, молнии,
летучие мыши, весь пол был залит пивом, а в углу на корточках сидели и курили сигареты две девушки, одетые в черное. Мы ради интереса, хотя нам было это совсем не интересно, спросили, как они называют себя. Какой-то длинноволосый парень, который играл на моей гитаре, сказал, что они называют себя “Солдаты печали”, и мы поняли – что-то закончилось. Наше время прошло. Мы уныло брели домой и думали о том, что они сделали с нашей уютной белой комнатой. В этой комнате остались и задохнулись от сигаретного дыма все наши надежды и мечты. Мы решили, что с музыкой покончено навсегда, но впоследствии нам приходилось еще собираться вместе и репетировать в разных местах, и опять было весело, опять все вокруг казались дураками, но вскоре мы поняли, что выросли и решили завязать окончательно. Так мы и сделали, и только потом я понял, что то время, которое мы провели вместе, сблизило нас, и никто не в силах забыть эти беззаботные дни. В общем, мы дружили, что бы это ни значило, мы нравились друг другу, хоть и смеялись один над другим. На самом деле я не знаю, что объединяло нас и что скрывается в этом пресловутом слове “дружба”, но, в конечном счете, я рад, что это случилось.
Я рад потому, что в моей жизни однажды произошла история, научившая меня ценить людей, которые мне дороги. Это случилось, когда мы с товарищем отдыхали на летних каникулах после девятого класса в пионерском лагере “Орленок”, на берегу Черного моря. Туда съезжалась молодежь со всей страны, так вот, в нашем отряде было десять мальчиков и столько же девочек. К одной из них я с первых же дней проникся какой-то симпатией, потом и с ее стороны я почувствовал нечто похожее на взаимность. Улыбки, переглядывания. Когда мы ходили в поход, я все время шел перед ней и в трудных местах подавал ей руку, и мне нравилось, как она при этом улыбалась, но с самого начала она мне понравилась тем, что постоянно, при всех, она громко сморкалась в платок, ничуть не стесняясь. Нас еще связывало то, что, как и я среди мальчиков, так и она среди девочек, были самыми высокими, и из-за этого она всегда стояла прямо позади меня, и мне казалось, что я чувствую затылком ее теплое дыхание. Потом она стала приходить смотреть, как мы играем в футбол, и я был уверен, что она смотрит на меня, и боялся встретиться с ней взглядом. За четыре недели, проведенные в лагере, мы почти не разговаривали друг с другом. Я помню лишь, что однажды, когда после долгого похода мы остались ночевать в лесу, я поставил сушиться свои мокрые кеды чересчур близко к костру и забыл про них, она принесла мне их и сказала, что они давно высохли, только вот шнурки сгорели, а я ответил, что это не самое худшее, что могло случиться. И все. В остальном, нам вполне хватало улыбок и красивых жестов. Все бы это выглядело как красивый эпизод из жизни, eqkh бы не оказалось гораздо серьезней, чем я предполагал. Дело в том, что когда пришло время уезжать, мы с моим товарищем попрощались со всеми, вышли из лагеря и поднялись к дороге, где нас ожидал автобус. Глядя через стекло, мы старались запечатлеть в памяти те места, куда нам вряд ли предстояло вернуться и где было так весело гонять мяч по горячему песку. И тут, в тот самый момент, когда наш автобус тронулся с места, я увидел ее в заднем окне, как в экране телевизора; она пришла, чтобы в последний раз улыбнуться мне, чтобы я всю дорогу думал, для чего она пришла. Я бросился к окну и, как бешеный, замахал руками, но бессердечный шофер нажал на педаль газа – автобус увозил меня домой, прочь от тайн, загадок и недомолвок, секрет которых утонул в черном, как ночь, море жарким июлем 1991 года. В моей памяти не осталось ни ее лица, ни ее имени, только эта улыбка стоит перед глазами. После этого я стал гораздо серьезней и осторожней относиться к чувствам людей, которые мне небезразличны.
После того, как мы оставили занятия музыкой, я начал искать себе новое развлечение. Это был уже четвертый курс. Я окончательно заморозил отношения с девушкой, с которой встречался два года и с которой я, в общем-то, повзрослел в некотором смысле; учеба к этому времени шла как по маслу, напрягаться не приходилось и заниматься было решительно нечем. И тут я опять вспомнил про свое увлечение писательством и за три дня написал три рассказа. Один про своего отца, который после аварии пролежал полгода в коме, другой про сумасшедшего столяра и третий про мальчика, который кидает в огонь своего любимого щенка. Для того, чтобы набить руку, я обратился к девочкам из своей группы и предложил им такую игру: я придумывал какую-нибудь фразу и через неделю каждый должен был принести свой рассказ, начинавшийся с этих слов. Я был безумно рад, когда они все принесли по рассказу, и, вообще, я хочу сказать, что группа у меня была просто обалденная. Их было 11 девочек, и я среди них – один. Сказать по правде, я всегда их любил, а сейчас еще больше, но не за то какие они хорошие люди и прочая такая чушь. Нет, меня это никогда не интересовало. Я их любил за то, что они смеялись над моими шутками, порой даже умирали со смеху. Они даже не представляют себе, как это поддерживало меня все пять лет нашей учебы. Пять лет они носили мои тетради, писали вместо меня контрольные и таскали мне пирожки с картошкой, а все из-за того, что я не давал им скучать, да и они мне тоже. Я всегда мог поймать момент, когда достаточно было только предложить им уйти с пары, и через две минуты мы все уже сидели в университетском кафе и ели гамбургеры. Это была моя группа. Так вот, когда они принесли свои рассказы, преподавательница английского языка любезно предоставила нам свою пару, чтобы мы могли пообщаться. Там было много разных и интересных историй, я даже не ожидал, но больше всего мне запомнилась история, которую написала девочка не из тех, кто сильно старался обратить на себя внимание. Там рассказывалось про парня, который увидел в витрине модного магазина манекен девушки. Лицо девушки-манекена запало ему в память, и на следующий день он возвращается туда. Со временем он обнаруживает, что влюбился, и каждый день до закрытия магазина он проводит перед витриной. Он мало ест и плохо спит, он сильно худеет, и его лицо приобретает неживой, бледный оттенок. Он не знает, что ему делать, он хочет выкрасть манекен, но у него не получается, и тогда ему в голову приходит гениальная мысль – он надевает свой самый элегантный костюм, заходит в магазин напротив, подходит к стеклу и становится манекеном. И так они стоят и смотрят друг на друга весь день и всю ночь.
В конце концов, меня напечатали, и сказать по правде, я здорово тогда обрадовался, потому что до этого я дважды получал отказ и тяжело это переживал; к тому же я получил приличный гонорар, который только укрепил мое желание писать. И хотя я не думаю, что написал тогда что-нибудь стоящее, но все принялись меня расхваливать, говорить, что у меня есть дарование, способности и всякая такая чушь. Кто-то даже написал на меня хвалебную рецензию в одной из газет. Потом меня и еще одного молодого автора пригласили в Майкоп на съезд молодых литераторов, и там мне вообще сказали, что моя проза – это проза с большой буквы. Какими же смешными и недалекими людьми мне тогда казались эти псевдокритики, пытающиеся заслужить уважение к себе, расхваливая других. Только одно критическое замечание отражало истинное положение вещей: мой старший брат сказал, что все мои рассказы – полный вздор, и что таких он мог бы написать две тысячи. И хотя он и не любит читать книги, и никогда не писал рассказы, я почему-то ему верю.
Прошло еще немного времени, и оказалось, что пора заканчивать университет. Нужно было писать дипломную работу, время пошло быстрее, я наслаждался последними днями своего студенчества, по выходным ездил с друзьями в Пятигорск на дискотеку. Потом была защита, вручение дипломов, на которое я опоздал, выпускной “бал” за городом, и не успел я оглянуться, как все чем я жил, все, чем были заполнены мои дни, вся эта гонка за смехом осталась позади. Цирк уехал. Меня в очередной раз выкинули в новую жизнь, не объяснив новых правил игры. В растерянности я провел лето, а осенью, придя в университет, я обнаружил, что это не мое место. Я не мог в это поверить, пока меня не заставили. Я даже не могу толком объяснить, что произошло, но я почувствовал себя лишних среди этих улыбающихся лиц, лениво шаркающих ног, и даже мой смех казался мне ненатуральным. Что-то мешало мне отнестись ко всему с привычным высокомерием, нужно было обсмеять всех, но я не мог, и испугавшись, что начнут смеяться надо мной, убежал домой. Набирало скорость| новое поколение, и чтобы не попасть под колеса, пришлось сойти с рельсов. Теперь я проводил дни в раздумьях о том, что время, которое, казалось, не закончится никогда, пролетело, как пять коротких минут. И еще я думал о том, что где-то должно быть место, где мне опять будет хорошо, – кто-то должен мне подсказать, или я сам найду его. Я лежал на диване, коротая дни у телевизора, то теряя уверенность в самом себе, то вновь обретая ее. Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, но тут в дверь постучала милиция и сказала, что меня хотят забрать в армию. Туда я точно не собирался, и мне пришлось убежать из дома.
2. ОНА ЖДЕТ
Она появилась в тот самый момент, когда ее никто уже не ждал. Я давно перестал верить, что она когда-нибудь еще придет. На моих глазах люди теряли и находили друг друга, я же смотрел на них с завистью и мечтал тоже кого-нибудь найти, но для того, чтобы найти, нужно было для начала кого-нибудь потерять, а терять мне было некого; поэтому я стоял в стороне и наблюдал, как молодые люди, похожие на модных актеров, встречаются и тут же расходятся (стоит ему только поменять прическу), так что я и не думал, что кто-нибудь еще сможет разжечь в моей душе камин. Дни, когда я чувствовал непонятное, необъяснимое движение в грудной клетке, казалось, ушли навсегда, и я повесил на эту дверь замок, не предполагая, что в нее еще кто-нибудь может постучаться.
Всегда, когда тебе по настоящему нравится девушка, кажется, что красивее никого быть не может. Обычно это длится до тех пор, пока ты действительно не встретишь кого-нибудь красивее, тогда тебе начинает казаться, что уж красивее нее точно никого нет, но вы уже знаете, до каких пор это длится. В этот раз все было иначе. Мне казалось, будто все красивые и некрасивые девушки переехали жить на Марс, по крайней мере, на земле я тогда их не встречал, и только она ходила мимо меня и бросала попрошайкам деньги. Я не могу описать ее да и не хочу, скажу только, что походка у нее была звездная. Она бы и минное поле перешла. Прошло почти полгода, прежде чем я смог выдавить из себя первое ”Постой, знаешь, я”… Оказалось, что она смотрит французские фильмы, пьет крепкое пиво, а больше всего на свете любит луну; вдобавок, как выяснилось, наши мамы носили одно и тоже имя. Она была худая, как Норвегия, но красивее нее не было никого даже за пределами вселенной. Я говорил ей это, но она не верила, а ведь это не так уж и плохо – быть самой красивой девушкой во вселенной.
Назову ее Н. Не потому, что это первая буква ее имени, а просто так всегда называют в книгах людей, чье имя не хотят упоминать. Леди Неизвестность, леди Неизбежность, леди Не-Дано, леди Начинай-Все-Qm`w`k`. Имя у людей имеет большое значение, иногда даже большее, чем тот, кто его носит. Однажды мне довелось разговаривать по телефону с девушкой, которая представилась как Хама – странное имя, но когда думаешь о девушке с таким именем, всегда кажется, что она бы тебе понравилась. Хотя бывают и ужасные промахи, например, знавал я одного Иону – назвать его человеком язык не поворачивается, а имя он носил библейское. Интересно, что бы я чувствовал, если б меня звали Ромео. Конечно же, я не хочу сказать, что верю в существование прямой связи между именем и его носителем, скорее наоборот, поэтому я и не хочу называть ее имени. Таких тысячи, а она одна. Она – это все, что останется после меня, она – мой завтрак, обед и ужин, она – мое прошлое и будущее, но никогда – настоящее. Что между нами было? Да так, погуляли пару дней вместе, один раз поехали за город и один раз сходили на концерт. Можно сказать, ничего, но я еще не помню, чтобы ничего значило для меня так много. Поймите же вы, наконец, что значит фраза – один раз в жизни. Это она и есть. Она приходит раз в жизни, и это была она, Н. Только о ней я думаю с замиранием сердца. Только о ней я и думаю. Как-то она рассказала мне анекдот. Кроме того, что он был ужасно длинный, это был еще и самый скучный и несмешной анекдот, который я когда-либо слышал. Закончив, она сказала: “ Это все”. Мы смеялись, наверное, часа два, я думал, что умру, но выжил. Я не хочу сказать, что любил ее, нет, это было бы неправдой. Просто мне было с ней так хорошо, как еще никогда не было в моей жизни. Она была на целых пять лет моложе меня, но рядом с ней я чувствовал себя школьником. Она была из нового поколения, и мне было трудно найти с ней общий язык, но зато я нашел с ней общую парикмахершу. Оказалось, что мы уже два года стриглись у одного и того же человека и в течение всего этого времени не подозревали о существовании друг друга. Какое совпадение! Нет, я не верю в судьбу и всю эту ГЛОБАльную чушь, но какое совпадение!
Как мне описать то, что я чувствовал в те дни? Я не могу найти слов, куда они все подевались? Я могу только вспоминать. Мне было плохо с ней, просто ужасно. Когда она вырвала из тетради по английскому языку клочок бумаги, написала свой телефон и попросила вечером позвонить, у меня потемнело в глазах и мне стало дурно. А когда она первый раз взяла меня под руку, да еще и спросила, не против ли я – я чуть на землю не упал. А однажды она разбудила меня посреди ночи и сказала, что ей не спится. Мы разговаривали весь остаток ночи, пока у нее в телефоне батарейки не сели. Я ненавидел ее телефон. Когда садились батарейки (их не хватало даже до рассвета), прежде чем отключиться, телефон начинал издавать короткие и противные гудки. Они стали для меня звуковой оболочкой страха, и каждую телефонную ночь я не мог отделаться от ужаса их ожидания. А как-то раз она рассказала lme, как прогнала вора, который забрался к ней в квартиру. Я тогда целый день об этом думал. Надо же! Она прогнала вора! Украсть бы ее на мотоцикле и увезти на Мадагаскар, чтобы сердитый Папочка сначала в обморок упал, а потом телеграмму прислал, что, мол, благословляю вас, дети, живите мирно и так далее, да еще и полцарства в придачу. Только я бы от всего отказался, сказал бы – спасибо, но нам ничего не надо, разве только вот новый концерт ”HI-FI”, а то тут на Мадагаскаре… Разболтался я. Так ведь только в мультфильмах бывает. Просто я, когда о ней думать начинаю, остановиться не могу. Говорю же вам, я не любил ее, я без ума от нее был. Кстати, тот клочок бумаги с ее телефоном, написанный кривым до ужаса подчерком, я до сих пор храню в фоторамке под стеклом. Вы не подумайте ничего, просто у меня ее фотографии нет, как-то не получилось, я имею ввиду, пленка засветилась, черт бы ее побрал, почему именно в этот раз?! В общем, я потерял голову и попал в Гольфстрим ее интересов. Она оказала на меня большое влияние. Я, например, перестал читать книги, когда она мне сказала, что книги читают только одинокие люди. Мне было плевать, так это в действительности или нет, но я на самом деле не мог их больше читать. А моим любимым фильмом так, наверное, навсегда и останется “Титаник”. Да и вообще я помолодел. Насколько? Навсегда. И я больше никогда не постарею, так навсегда и останусь старшекурсником. Взрослеть вообще не для меня, я считаю, что взрослей всего человек бывает в детстве, в том смысле, что дети ко всем вещам относятся серьезно. Только потом, с этим проклятым возрастом, вся их серьезность куда-то пропадает, и они становятся посредственными писателями или, в лучшем случае, скучающими мечтателями. Дети до сих пор мои лучшие друзья, хотя меня часто окружают люди, которые пытаются в течение всей своей жизни задушить в себе детей. Я бы сам их всех передушил. Но приходится с ними общаться и, хуже того, строить из себя такого же недоноска. И только, когда я остаюсь один, в своей комнате, наедине со всем миром, я становлюсь самим собой. Если я вообще есть, то это только тогда, когда меня никто не видит. В такие моменты я по-настоящему боюсь темноты. В такие моменты я задаюсь вопросом: почему не падает вертолет, ведь он такой тяжелый?
Она не была ребенком, и я не знаю, был ли я самим собой, когда находился рядом с ней. Она была настоящим взрослым человеком, которым я никогда не смогу стать, таких взрослых, как она, я не видел еще нигде и никогда. Она была настоящей, подлинной, натуральной. Она была на самом деле. Поэтому я и не забуду ее никогда. В ней, вообще, не было ничего особенного, но этим она мне и нравилась. Вы можете подумать, что таких тысяча и даже две тысячи, но на самом деле такая только она одна. Она была той самой, особенной. Не знаю почему, но точно вам говорю – так оно и было, жаль, что так все не осталось.
Ничего не осталось. Кроме сомнений, догадок и нежелания признавать, что ты проиграл еще один бой да еще и попал в плен, из которого не выбраться никогда. Я сражался, как мог, но сначала закончились патроны, а потом начали дезертировать солдаты. Я хотел быть убитым на поле боя, но меня оставили жить и переживать. Потом мне связали руки и отрезали язык, так я остался совсем один. Так я бродил по своей камере, низко опустив голову, не в силах подойти к телефону и набрать шесть цифр. Здравствуй, я звонил тебе весь день, но у вас дома какие-то гудки и я не смог от них толком ничего добиться. Может быть, я обычный выдумщик, и на самом деле все это придумал, но нет, я знаю точно – иногда очень хочется жить, но все время такое чувство, что за тебя живут другие. Кто угодно, только не ты. Всегда так. Последнее в нашем тысячелетии затмение наблюдал почти весь мир, а у нас его почему-то не было видно; а когда я летом после восьмого класса поехал в пионерский лагерь во Владивосток, мы должны были с группой поехать в Китай, но опять же почему-то именно в это время там началась эпидемия холеры, которую побороли двести лет назад, и границу закрыли. А я, может, все свое детство мечтал Китай увидеть, это, может, страна мечты моего детства. Увидеть Китай и повзрослеть. Н. тоже была моей мечтой. Нет, она не была китаянкой, но и эта мечта не сбылась. Хотя, наверное, было бы страшно скучно, если бы мечты сбывались. Но в этот раз я поверил, что все может получиться, ведь она была простым человеком, а все остальное я, кажется, сам придумал. Может, я все время осложняю, может надо проще относиться к вещам, может, все вообще гораздо проще? Почему я не уверен? Может, я сейчас зря здесь сижу и пытаюсь разобраться, может, разбираться не в чем? Может, и не было ничего вообще? Так было или не было, и вообще, бывает или нет? Выключить бы себе мозги и лечь на дно океана, говорят, там здорово, тихо, по крайней мере. Кто говорит? Знакомая рыбка.
3. СЕГОДНЯ НАВСЕГДА (ОГНИ ДИСКОТЕК)
Наконец настал день, когда не осталось ни одного фильма, который я хотел бы посмотреть. Это случилось не внезапно, все давно шло к тому. Я стал законченным лентяем, и это единственное, что мне нравилось. Все остальное вызывало у меня беспредельную тоску и безразличие. Кажется, мне тогда и сны снились скучные. Я бы, наверное, заржавел на своем диване перед телевизором, если бы мне не пришлось скрываться от армии. Это тоже меня угнетало, я не мог понять, почему меня разыскивает милиция и почему я не могу спокойно приходить домой. Пришлось пару месяцев пожить в другом месте. Заниматься было абсолютно нечем, хотя редактор журнала, где меня печатали, торопил с материалами; я никак не мог сесть за стол, мысли путались, и все время хотелось спать. Нужно было искать работу, но оказалось, что мой tp`mvsgqjhi никому не нужен. Все вокруг давило на меня, и порой, чтобы отвлечься от дурных мыслей, я просто выбегал на улицу и допоздна бродил по переулкам, подслушивая разговоры людей. Приступы внезапного удушья и раньше посещали меня, но теперь они преследовали меня неотступно. Я помню, что впервые это случилось в Москве. дело было так – летом, после 4-го курса, я выиграл в Краснодаре какой-то языковой конкурс и должен был за их счет поехать на неделю во Францию, на берег Атлантического океана. Я собрал все необходимые документы и поехал в Москву открывать визу. Там, в посольстве, мне сказали, что до истечения срока моего заграничного паспорта осталась три месяца, а согласно правилам, этот срок должен составлять не менее полугода, и мне отказали в получении визы. Через четыре дня я уже должен был быть в Париже, а на продление паспорта ушла, бы в лучшем случае, неделя. Я понял, что опять эти люди все испортили. Пораженный, шатаясь, я вышел из посольства и пошел к метро, где меня ждало потрясение еще большее, чем только что пережитое. Спустившись по эскалатору, я увидел в другом конце станции, где велись ремонтные работы, плакат огромной величины, на котором большими черными буквами было написано НЕТ ВЫХОДА. Я застыл на месте, в глазах у меня потемнело, и, ничего не видя перед собой, еле держась на ногах, я ввалился в подъехавший вагон и просидел там, в беспамятстве, несколько часов. В Москве я жил у одной своей однокурсницы, и она тогда здорово меня поддержала, она вообще оказалась очень хорошим человеком. Ее звали Лана, она была высокого роста, имела роскошную фигуру. Мы жили вдвоем в ее однокомнатной квартире, спали в одной кровати, но между нами ничего не было. Когда я потом говорил об этом своим друзьям, мне никто не верил, но это было так. Мы с Ланой еще здесь, во Владикавказе, работали вместе в туристическом агентстве. Это было весной 2-го курса. Нужно было ходить по улицам и предлагать всем потенциальным клиентам заполнить анкету о предполагаемом месте отдыха. Мы проработали там две недели, получили немного денег, а потом агентство закрылось. Но дело в том, что я до сих пор помню эти дни, когда мы вдвоем, не спеша, гуляли по городу, и я чувствовал себя превосходно в обществе такой красивой девушки, как Лана. Иногда я думаю о том, что надо бы позвонить ей в Москву, спросить, как идут ее дела, ведь я не видел ее прорву времени, но то денег мало, то их совсем нет.
Там, в Москве, я увиделся со своей бывшей одноклассницей. Со времени нашей последней встречи прошло несколько лет, и я думал, что мне будет приятно увидеть ее, но, к сожалению, все получилось наоборот. Дело в том, что когда мы встретились и уже пообщались с полчаса, она рассказала мне историю, которая загнала меня в депрессию не на день и не на два. Эта дура рассказала мне, что каждые выходные они семьей выезжают на загородную дачу, и когда они поехали туда в onqkedmhi раз, то обнаружили, что в прошлые выходные забыли убрать со стола хлеб, и теперь, весь покрытый плесенью, он стал добычей для тараканов, которые в огромных количествах бегали по столу. Выслушав эту историю, я постарался с ней распрощаться, и побежал домой. По дороге я думал о том, что неужели нужно было не видеть человека несколько лет, чтобы рассказать эту историю. Сумасшедшая, хотя она конечно не виновата в том, что вогнала меня в депрессию. Я вообще чересчур остро все воспринимаю и подвержен резким перепадам настроения; наверное, у меня недостаточно сильный рассудок, я это знаю. Например, каждый раз, когда мне очень нравится какая-нибудь новая песня, мне кажется, что именно ее я и ждал всю жизнь. Одно время была популярна песня “Лучше бы пил и курил”. Я тогда работал в кафе ночным сторожем, там ее и услышал впервые. Ночью ее прокрутили по радио, и под впечатлением я пошел, открыл бутылку пива, достал пачку сигарет, и хоть я не пью и не курю, в ту ночь я сидел, пока меня не затошнило от сигаретного дыма.
Мне нравилось тогда ощущать себя сторожем, и хотя я не осознавал всего груза ответственности, но, чувствуя в кармане тяжесть двух огромных ключей от дверей кафе, я казался себе серьезней. Может, мне и платили там не так много денег, но, сказать по правде, больше мне и не было нужно, главное, что каждую ночь у меня было место, где я мог остаться один и спокойно разобраться в проведенном дне. Работой это назвать было трудно, но пока я учился в университете, этого было вполне достаточно. Это теперь, после его окончания, мне по горло нужно что-то еще, мне нужно чем-то заняться. Я пробовал преподавать в школе, мне дали 5-й класс, и вначале мне нравилось. В моем классе училась одна девочка, которую я вызывал к доске чаще других, а все из-за того, что при очень милом лице голос у нее был такой, будто она уже сорок лет курила сигареты без фильтра. Мне вообще нравились все эти маленькие дети, которые только учатся врать. А уволился я из школы неожиданно для себя самого. Получилось так, что на одном этаже со мной работала молодая девушка, которая вела русский язык. Она только вышла замуж, и это было по ней видно. Чуть замедленные движения, ленивый взгляд и такая добрая улыбка. Мы подружились, и на переменах я заходил к ней в кабинет поболтать о ее муже. Ее звали Вера, и в целом она была не дурна собой. Постепенно наши разговоры приобретали все более откровенный характер, и со временем передо мной развернулась мелодраматическая история с явно выраженным трагическим началом. Оказалось, что у ее мужа была в мозгу смертоносная опухоль и его дни бежали быстрее, чем секунды, но Вера не знала этого до свадьбы, а он, в свою очередь, решился на женитьбу только ради того, чтобы оставить после себя ребенка. Это было не совсем справедливо с его стороны по отношению к ней, но он оправдывал себя своей скорой смертью. В onqkedmhe дни нашего знакомства Вера открылась мне, что беременна. Этого еще не было заметно, и она находилась в жутких сомнениях по поводу своего будущего. Ей не хотелось оставаться в столь молодом возрасте с младенцем на руках и без мужа, но, с другой стороны, только этот ребенок мог скрасить последние дни его жизни. Она открывалась мне потому, что искала поддержки или совета, но тут я никак не мог ей помочь; кроме того, со временем я начал переживать за ее судьбу, волей-неволей становясь на ее сторону. Последний раз я видел Веру, когда пришел в школу позже обычного и, поднявшись по пустынным лестницам на свой, 2-й этаж, увидел ее в углу коридора с молодым парнем, по всей видимости, ее мужем. Он выглядел больным – худой, чуть сгорбленный, глубокие, пугающие глаза и натянутая на лоб черная спортивная шапка. Они стояли близко друг к другу и оживленно о чем-то говорили. Я не слышал, о чем там шла речь, но у меня создалось впечатление, как будто он ее о чем-то просил. Когда я появился в другом конце коридора, они замолчали, и он (я так и не запомнил его имени) быстро прошел мимо меня и спустился вниз. Вера устремилась за ним, но, подойдя ко мне, остановилась и сказала, что уходит из школы. Я спросил ее, что случилась, и по моему виду она должна была понимать, что значит этот вопрос, но в этот момент раздался звонок с урока, неудержимый поток кричащих детей вывалился на нас из всех дверей, и Вера, увлекаемая этим течением, побежала вниз догонять своего мертвого мужа. Больше никого из них я не видел, и концовка этого фильма мне неизвестна. Вслед за Верой ушел из школы и я. Причину, чтобы сделать это, я искал давно, и то, что даже в школе я не смог укрыться от игр взрослых людей, подошло как нельзя лучше.
После школы я работал на телевидении, и хотя работа там была совсем не пыльная, там я тоже надолго не задержался. Нужно было сидеть в комнате, где все стены были завалены телевизорами, и отвечать на телефонные звонки. Мне было поручено продавать телевизоры по телефону, давать всю подробную информацию и так далее. Я был кем-то вроде рекламного агента, но телевидение было молодое, его еще никто не смотрел и мне никто не звонил. В конце рабочего дня у меня всегда болела голова, и еще меня бесило то, что все время звонил шеф и под разными предлогами проверял на месте ли я. В итоге, ничего не продав и не получив ни гроша, я ушел с этой громкой работы на телевидении. Потом наступила зима, и я совсем перестал выходить из дома, вернее, я тогда жил у своего брата, потому что все еще скрывался от службы в армии. Так вот, я лежал, сидел, ел, толстел, выходил за газетой, боялся простудиться, спал не менее 12 часов в сутки, и все мне представлялось таким далеким и неинтересным. Я переключал телевизор, когда начинались новости, и смотрел сериалы. Постепенно я начал находить в них много увлекательного и полезного и думал, что это, dnkfmn быть, интересно каждому. Я черствел. Мое тело все больше расслаблялось, а разум покрывался пылью. Лень связывала меня по рукам и ногам, и мне казалось, что я смертельно устал от этой жизни. Я перестал реагировать на упреки родителей и советы друзей. Я вообще перестал реагировать, и мое сердце стало биться медленнее. Когда мне звонили друзья и предлагали выйти погулять вдоль набережной, я всегда отказывался и говорил, что нет настроения, хотя я уже давно находился в одном и том же тупом состоянии и не чувствовал перепадов настроения. Мне хотелось, чтобы зима длилась вечно, потому что в моей комнате всегда было тепло и мне нравилось, что так быстро темнеет. Ритм жизни упал до нуля. Я не думал о том, что настанет день, когда все это закончится, мне не хотелось думать, но все когда-нибудь заканчивается, и на этот раз тоже было так.
Ночью ветер разбил мое окно, с перепугу я выскочил на балкон, и тут меня как будто схватил кто-то, я стоял в майке и трусах и не мог двинуться с места. Дул холодный зимний ветер, он врывался в меня через рот, и мои легкие расправлялись, как у младенца. Ногами я чувствовал ледяной пол и ощущал, как замерзающая кровь пробуждает мое сердце. Шел снег, которого я раньше не видел, и мои глаза открывались все шире. Во дворе, внизу, лаяла собака, напуганная, как и я, звоном разбитого стекла, крупные серебряные снежинки бились о мое лицо, сверху сияла круглая отполированная луна, и я почувствовал запах жизни. Я стоял там, пока не начал дрожать от холода, потом зашел в комнату, оделся, натянул шапку и потихоньку вышел из дома. Оставляя на свежем снегу рельефные следы от ботинок, я направился к городской площади. С каждым шагом мое тело просыпалось все больше, и через десять минут от моей прошлой жизни не осталось и следа. В тишине падающего снега я стоял посередине площади и читал бегущую строку на крыше кинотеатра. До 2000 года оставалось двенадцать дней. Из-за угла появился человек в милицейской форме, я хотел его окликнуть, но не знал, что сказать, и за следующим углом он исчез. Кто-то бросил в меня с балкона снежок и забежал внутрь, и в этот момент мне показалось, что сейчас я могу попробовать жизнь на вкус, и на меня накатилась волна безграничной радости, грудь разрывалась от переполнявшего меня счастья. Знаете, о чем я думал в этот момент? Я вспоминал один день из моего детства. Мы со школьным товарищем отдыхали в пионерском лагере в Грузии, и когда уже все разъезжались, мы остались вдвоем в нашей палате, где было десять кроватей. Так вот, в эту последнюю ночь, когда мы остались вдвоем, на нас навалилось какое-то безудержное веселье, и мы начали, как придурки, скакать и прыгать по кроватям, крича во весь голос: “Все кровати наши! Все кровати наши!”, – до тех пор, пока не упали от усталости. Я вспоминал это, и такой же силы приступ смеха одолевал меня и, чтобы сдержаться, я набрал полную грудь замерзшего воздуха. Я дышал и набирался сил у этой волшебной ночи. Уверенность в самом себе переполняла меня. Я понял, что я могу все. На самом деле, абсолютно все. Стоит мне только захотеть – все будет в моих руках, ведь я отличный парень, у меня фигура, как у Брюса Ли, только ростом я выше. Я достигну успеха во всем, за что бы я не взялся, и меньше всего я хочу помощи других. Я сделаю все сам. В свои двадцать три года я начинаю новую жизнь, и кто знает, сколько их еще будет до загробной. С этой мыслью мне захотелось сделать что-нибудь прямо сейчас, и, может, это немного не то, что нужно было, но я отыскал в снегу камень и кинул его в фонарь. В темноте я бежал по улице, хватая ртом снежинки. Тогда я не спал всю ночь, но впереди была вся жизнь. Вернувшись домой под утро, я прошел к себе в комнату, оставляя на полу мокрые следы, лег в постель и тут же заснул. Проснулся я только днем, и сразу почувствовал неприятный привкус во рту. Открыл глаза и испугался, увидев кровь на подушке. Сначала я не понял, что произошло, но потом до меня дошло, что во время сна у меня пошла из носа кровь. Сказать по правде, я не видел более впечатляющей картины, чем эта. Белая наволочка была вся исчерчена красными штрихами, но тогда мне казалось, что это вышла дурная кровь. Я хотел сохранить эту наволочку, но ее постирали, и из картины она вновь превратилась в тряпку. Один день сменял другой, но я больше не сидел в своей комнате. Я проводил время с друзьями, набивался в гости к подругам, потом я получил небольшой заработок в ресторане, ходил по утрам на базар, закупая продукты, и в тот день, на котором я хочу остановить свой рассказ, у меня были полные карманы денег.
Я пригласил свою давнишнюю знакомую, с которой мы учились в университете, погулять по городу. Уже стемнело, но вечер не был холодным, и мы медленно прогуливались по центральным улицам города, беседуя о чем-то незначительном, но приятном, разглядывая красивых мужчин и женщин, которые в свою очередь разглядывали нас. Мы собирались пойти на ночную дискотеку, и спешить было некуда, да и вечер был очень приятным. Мы посидели в одном кафе, потом в другом, под открытым небом, я смотрел на ее лицо в ярком свете магазинных витрин и думал о том, что я такой же простой человек, как она, таких миллионы, и это замечательно. В этом огромном мире ты можешь быть нужен по-настоящему только одному человеку, а больше и не надо. На самом деле, все гораздо проще, чем кажется, и хотя люди иногда умеют все испортить, я думаю, что не надо обращать на это много внимания, нужно вообще все вещи и не только вещи, но и людей тоже, и все, что они выдумали, воспринимать гораздо менее серьезно. Зачем тебе нужно, чтобы тебя учили? Жизнь вот она, перед тобой, сидит, улыбаясь, и ждет твоих действий, хватай ее и делай, что хочешь. Хочешь, сложи ее, как лист бумаги, и положи в карман, а хочешь, расстели ее перед собой, как jnbep, и гуляй сколько угодно. Я знаю одно – нужно всегда поступать так, как хочется тебе, и нет разницы, делают ли так все или только ты один, главное, что ты делаешь, как хочешь, и что бы тебе не говорили и какие бы полезные советы не давали, всегда делай по-своему. Я знаю это точно, и никто не сможет меня переубедить. А в чем же тогда смысл, если не в этом? Неужели ты думаешь, что появился в этой жизни для того, чтобы слушать других? Ты ведь человек, таких, как ты, шесть миллиардов, а ты собираешься отдать свою жизнь кому-то другому. Кто-то другой с удовольствием проживет твою жизнь без тебя, а ты останешься ни с чем. Так что делай, как знаешь, и меньше читай книги.
Становилось холодно, и мы решили пойти, куда собирались. Вечер плавно переходил в ночь, но людей на улицах не становилось меньше. Темнота таяла в свете фонарей, и ощущение праздника не оставляло нас. Мы уже приближались к дискотеке, когда она сказала: “Смотри! Как красиво!”, и я увидел, как в небе, над моей головой, по одной зажигаются, а затем внезапно и бесшумно гаснут буквы в слове “ДИСКОТЕКА”, совсем как в слове “УНИВЕРМАГ” на крыше большого магазина, напротив моего детства. Я смотрел наверх, высоко подняв голову. Откуда-то из бесконечности на мое лицо сыпал снег, и я почувствовал кожей, что время стало. Только что оно еще как-то волочилось за мной из одного кафе в другое, но теперь его больше нет, оно исчезло, растаяло от моего теплого дыхания, не выдержало взгляда моих широко раскрытых, удивленных глаз. Все вдруг закружилось, завертелось: голоса, лица, пальцы, а потом внезапно замерло, как в первый день существования, растворяясь в остановившемся воздухе. Время сделало свой круг и вернулось на прежнее место.
