Когда-то я услышал куиновскую “We’re the Champions”. Именно тогда я дал себе слово ненавидеть этих педиков-чемпионов-победителей, с жиру бешеных, беззаботных карьеристов, купивших за деньги наших девушек, наших девушек, продавшихся за деньги, писателей-музыкантов-журналистов-модельеров-компьютерщиков-
квнщиков с их идиотскими пикниками (попробуй, окажись чужим -заклюют); я дал слово ненавидеть их и забыл, кому я его дал. И еще я написал гимн неудачникам – таким же, как я, молодым людям, даже лучше (в хорошем смысле слова “лучше”) – это не песня, но, ей-Богу, писались эти истории, как песенка, – тупая, с тупыми словами и дурацкой мелодией, короче, такая, какая нужна. We Are The Losers, мой друг. И это неплохо.
Прощай, Дисней, прощай!
– Послушай, пойдем куда-нибудь вечером. Я и…
– Куда-нибудь? Знаешь, когда я буду богатой, а я буду богатой, так вот, когда я буду богатой, я открою маленький отельчик, ну там типа борделя, где-нибудь на проспекте Мира и назову его “Куда-нибудь”. Это будет дешевенькое заведение, как раз для таких, вроде тебя, ну, чтобы было куда водить свою девушку, понимаешь?
– Понимаю… Когда-то тебе нравилось…
– Джек, пойми ты… Пойми ты, наконец, что ты ничего не понимаешь. Когда-то мы были другими, понимаешь? Ну, это типа мультика про Винни-Пуха…, тьфу ты, опять началось…, когда Винни-Пух нажрался меда у Кролика и это, ну как его там, застрял в дыре, понимаешь? Мы когда-то пролезали через дыру, а теперь потолстели, понимаешь? Тьфу ты, что это я заладила “понимаешь, понимаешь”… Прости, я не хотела. Опять я плачу.
– Глотни таблетку.
– Потом, минут через 20… Джек, я же красавица, у меня же такие же огромные глаза, честно? А ты – чудовище, и мы поцелуемся, и ты превратишься в принца, и папа даст тебе полцарства, и…
– Лиза, глотни таблетку, я потом перезвоню. Пока…
– Постой-ка, Джек, я… Козявку хочешь?
– Как-нибудь потом, Лиза… Глотни таблетку, что тебе стоит?
– Зря, сладкая свежая козявка… Черт с тобой, сама съем…
Если бы кто-нибудь попытался подслушать этот телефонный разговор, то наверняка умилился бы, вспомнив и свою сумасбродную молодость и игру в слова, а между тем грустнее болтовни не было со времен Шекспира, да и в те времена люди сходили с ума как-то по-другому, и нет мне охоты говорить об этом. Джек – странный малый, любитель халявных вечеринок и пикников у озера. Лиза -сногсшибательно красивая девчонка, которая, тем не менее, чаще бывает одна, потому как городок маленький и знают о Лизе жители городка то, что в большом городе осталось бы незамеченным, но никак – незначимым. Беда (а то, о чем мы говорим, и есть беда для родителей и, соответственно, для нее) в том, что она болеет. И, мало того, странная, неизлечимая у нее болезнь. “Бывают такие?” – спросите вы, и я тут же отвечу: “Увы, бывают”. И называется она “болезнь детства”, точнее, это я ее так назвал, а по-научному она как-то иначе называется, что-то латинское, и имеет следующие симптомы: приступы плача по мелочам или даже просто так, инфантильное ощущение реальности. Что ж, хватит о плохом – приступим к паршивому…
Вечером того же дня Джек и Лиза сидели в кафешке, где aegdek|mhw`k` куча университетских пижонов и пижонок и мединститутских снобов и снобих. Они сидели за отдельным столиком, здесь их знали, а потому сплетничать о них было некому…
– Джек, ты извини за ту телефонную болтовню… Ну там за “куда-нибудь”, за Винни… я не хотела, я…
– Я и не думал обижаться. Глупости это, когда в киношках показывают, как кто-то, кто любит кого-то, обижается на этого кого-то из-за каких-то там слов. Если девчонка та самая, навороченная, стоит ли на нее обижаться из-за слов? Тебе кофе или пиво?
– Мне киво.
– Что? Пиво?
– Нет, пиофе.
– Это как?
– Смешай пиво с кофе, добавь три ложки соли и подлей чуть-чуть спирта. И про “чупа-чупс” не забудь.
– Апельсиновый?
– А какой еще?
– Послушай-ка, Лиза, я давно хотел тебе сказать, что…
– Как мило с твоей стороны. Мне так нравится твое “что”. Это, помнишь, как у Врунгеля, когда яхта…
– Хватит, Лиза, тебе нельзя.
– Я знаю, но мне хочется. И я так давно не каталась на лошадях в “Детском мире”… Когда я буду богатой, а я буду богатой, я открою магазинчик и назову его “Детская война”…
– Для чего?
– Чтобы взрослые особо не расслаблялись.
– Но и ты тогда будешь взрослой.
– Точно… Я опять плачу… Джек, дружище, достань-ка таблетку, она у меня в левом кармашке… Или нет, не надо, лучше я поплачу. Можно, я поплачу, Джек?
– Если хочешь… Только глотни таблетку… Давай Лиза, давай… За
Тома и за Джерри…
И вот, форсируя ход событий, мы неожиданно для себя и предсказуемо для Джека оказываемся в его комнате, где скрипучий диван, где Джек на скрипучем диване, и Джек в тех же джинсах, в которых он был в кафешке с Лизой, и ничего удивительного в этом нет, ибо это его единственные джинсы. Так вот, он лежит на диванчике своего скрипучего существования и думает о сегодня, то есть о дне, который вот-вот закончится и превратится в унылое “вчера”. Что ж, и свежее “сегодня” ничем не лучше унылого “вчера” – приступы Лизы, незачет по английскому, очередной мамин-папин разговор о его отношениях с Лизой (она, конечно, хорошая девочка, но подумай о своем будущем – ненормальная жена, психованные дети – к тому же тут у моей подруги есть замечательная дочь). “Что они понимают в этом? – думал Джек. – Что они понимают? Лиза…она…она – та самая, навороченная, она будто из книжки выпрыгнула…опля! И еще… Еще она одевается…как она одевается! Кто первой стал носить в этом чертовом городе бриджи или как их там? У кого до сих пор самые модные в городе очки с темно-коричневыми стеклами? НИЧЕГО-ТО ВЫ О НЕЙ НЕ ЗНАЕТЕ, МАМА-ПАПА”… Он хотел договорить свою мысль, но зазвонил телефон. Джек ждал, когда возьмет мама, но потом вспомнил, что папы-мамы нет (обещали поздно прийти, оставили завтрак в холодильнике), и, как ленивая змея, пополз в сторону телефона.
– Джек, это я. Послушай, мне плохо, но не в этом дело…я вот
что хотела тебе сказать…
– Лиза, глотни таблетку, слышишь? Или дай трубку своим…
– Джек, я вот что хотела сказать – знаешь, кто знает друг
dpsc` насквозь?
– Нет, не знаю, но…
– Медузы. Потому что они прозрачные.
– Лиза, дай трубку маме.
– Чьей маме?
– Твоей! Не моей же! Мне надо ей сказать…
– Дома никого – родители придут поздно, завтрак в
холодильнике, ужин в теплице, обед во вторник… Послушай, Джек,
я проглотила коробку таблеток. Сразу. Меня тошнит. Прости, я
хотела взрослеть и… Джек, послушай, мама сказала, что Дисней
давно умер, как же так? Он не мог уме…
– Постой-ка, Лиза, я приеду, дай мне 2-3 минуты, и я у тебя –
на “скорой помощи” с красным крестом, помнишь, как в “Докторе
Айболите”, помнишь?
– Я отдам тебе то, что еще я могу. И тигриную шкуру постелю на
снегу. Не возьмешь ничего, кроме 2-3 минут. Да и те через 2-3
минуты умрут…(Гудки).
Еще 1 минуту Джек звонил в “скорую”, сказал Лизин адрес, потом выскочил в подъезд, остановил “мотор” и рванул в сторону спальных районов. “Знаешь, кто ты, Лиза? Ты… ты – фея спальных районов, вот ты кто”, – Джек смотрел в окно, а потом сказал:
– Можно покурить?
– Можно. Зажигалка в бардачке.
– Прощай, Дисней, прощай… – неуверенно произнес Джек, когда, наконец, затянулся до темноты в глазах…
– Что? – сказал таксист. Джек открыл глаза, выпустил дым и закричал, как только мог:
– Прощай, Дисней, прощай!
Шмоточник
“Большинство людей – шмоточники”, – Джек думал так, сидя в последнем ряду кинотеатра “Гигантъ”. Это были места для поцелуев. Но Джек не целовался. Слева сидел старик-парикмахер (зашел скоротать время), справа сидел мальчик-с-пальчик (забежал удлинить секунды). Было кино, и кино называлось “Остров дракона” – с динамичным Брюсом, не так Ли? Джек прошел в зал “зайцем”, по гороскопу был “рыбой”, а жрал, как свинья. Зачем он был здесь? Зачем он был здесь теперь? Этого не знал никто. Джек тоже не знал этого. Брюс плыл на остров, старик-парикмахер спал, а мальчик-с-пальчик баловался своим пальчиком в особо пикантных местах. Джеку было неуютно, точнее, он не чувствовал комфорта, а дискомфорт на руку лишь хирургам. “Точно, большинство людей -шмоточники”, – думал он, вспоминая с чего бы он об этом думал. И вспомнил. Утром того же дня он долго не мог одеться. Пиджак надоел, брюки вышли из моды и не вернулись, джинсы носят люди -что делать, как быть? В конце концов, Джек остановился на автобусной остановке в серебристом костюме, купленном каких-то 7 дней назад на секондхендной барахолке, и тут его смутила она. Не то, чтобы она была красавицей – видал он и красивей (и где только не видал), – но что-то в ней было.
– Смотри-ка, шмоточник, – сказала она.
– Большинство людей – шмоточники, – сказал Джек.
– Большинство, но не я.
– Значит, ты – меньшинство.
– Нет, я нормальная… Трахаюсь с мужчинами, захожу в женские туалеты, забываю про пятна…
– Я не то хотел сказать. Я ничего не хотел говорить… О, моя маршрутка…
А потом был день – три часа возни, обед, снова три часа, маршрутка, кино… Кино Джек любил. Любил по-настоящему.
Любил по-настоящему всматриваться в лица массовки. Что-то в них было. Особенно в дешевых фильмах 60-х годов. Это теперь они модные, а года два назад над ними смеялись. “Сейчас над Петросяном смеются”, – думал Джек и вспомнил строчку из Harper’s Bazaar… “Чувство юмора делает мужчину еще более сексуальным”… “Тогда лучше быть импотентом”, – думал Джек, когда Брюс вытащил сердце из груди плохого.
Песенка лета
Я… Я хочу жить на широкую ногу и быть на короткой ноге с лилипутами. А так как я одной ногой в могиле, а другой в детстве, то унесите эти ноги в ногохранилище. Сделайте из них ножницы, что ли… Чего еще хочу? Хочу денег за девушек и девушек за деньги, бешеных денег и продажных девушек и не наоборот. Хочу гнаться за длинным рублем всю эту короткую жизнь – на блестящем “феррари”, обгонять на поворотах и делать карьеру, как детей, тихими летними ночами в гамаке и без предрассудков. Хочу набивать живот и разбивать сердца об легкие. Хочу следить за собой, следить везде и всегда за 100 баксов в неделю (шпионская такса), хочу быть сухим и не браться за “мокрые” дела, хочу жевать “орбит” без сахара, потому что нет ничего вкуснее. Хочу убивать время, убивая негров, и этот черный юмор хочу; хочу по-настоящему, хочу будущее и прошлое, хотя, знаю, их нет. Хочу мир этот и эту войну, потому как война эта – тоже мир. Хочу прожить жизнь и хвастаться за бесцельно прожитые годы. Хочу писать песни и петь кляузы, хочу брать взятки и не давать их… Хочу вдыхать сегодняшний воздух – воздух потных таксистов, слащавых кислотников, безумных умников, серых индивидуальностей, позорного счастья, достойного горя, безобидных обид, синтетической реальности, выдуманных фактов, МТВ, мультипликации, компакт-дисков, компакт-унитазов, неприличных анекдотов, приличий… Хочу вдыхать этот воздух и с легкостью своих легких выдыхать его. Хочу ехать в поезде, в плацкарте, пить с девушками в вагоне-ресторане и трахаться в туалете, а потом хвастаться об этом друзьям детства. Хочу дружить с врагами и подставлять кентов, хочу пить кофе и не хочу пить чай, хочу…
Джек почувствовал, что начало тянуть. “Батарейки садятся, -подумал он и снял наушники: “А песенка-то неплохая… Хит… Точно, хит”…
Из лирического
Я еду в метро. Точнее, поднимаюсь по эскалатору на свою “Василеостровскую”. Там… Там меня никто и ничто не ждет, и именно это ожидание “ничего” меня убивает. Итак, я ползу по эскалатору, а слева от меня женщина. Нет, не женщина, девушка. Или женщина? Или девушка? Смотря по чему оценивать. Она беременна, а значит ее кто-то… В то же время, она еще не старая, то есть, ей нет и 39, это точно, – потому-то она и может считаться девушкой, а соответственно, не может быть и женщиной. Так кто же она? Девушка, выдающая себя за женщину, или женщина, выдающая себя за девушку? Одно могу сказать точно – это не мужчина. Хотя и тут-то, наверное, можно сомневаться. В конце концов, чем отличаются мужчины от женщин? Единственное, чем отличаются мужчины от женщин, так это штучками между ног. Да, да, именно штучками между ног…
Между тем эта женщина-девушка слева от меня что-то бормочет. Я пока не понимаю что, но постепенно до меня долетают отдельные скопления звуков, – писатели назвали бы это “обрывками tp`g” или “потоком сознания”…
– Чтоо? Ээээ… Мммм… Зачем это так? Как это где?
По-моему, она говорит со мной. Нет, точно, со мной она говорит – ей больше не с кем здесь говорить…
– Что ты говоришь? – я говорю ей.
– Яяяя… Смотри-ка, зачем это так…
Я смотрю туда, куда показывает она, – так и есть, там что-то есть. Конечно, это нельзя есть, но то, что это есть, – это точно, а что это, – так это луч фонарика на стене – дети балуются…
– Это фонарик, – говорю я. – Такие брелочки, нажал, – и как
гиперболоид инженера Гарина…
– Аааа, гиперболоид… А у тебя какой гиперболоид?
Вот так вопрос, попробуй не смутись. Я попробовал и… не смутился. Ха-ха, беременная женщина-девушка – суперкентавр, кенгуру, гуру, но при чем же здесь гиперболоид?
Но при чем же здесь гиперболоид?
– Ты… Я извиняюсьсьсьсьсьсь… Я 7 месяцев пива не пила, это у
меня второй (показывает на живот), врач сказал, пиво нельзя, а
мне ж тоже хочется погулять – вот и напилась… Тебя-то как
зовут?
– Джек.
– А, как собаку… А я – Вера.
– Не верю, Вера.
– Это как там? Зачем? Послушай, хочешь со мной это… ну…
недорого – тут у меня квартирка…
Я хотел ей что-то сказать, но тут закончился эскалатор, и вот я спотыкаюсь и падаю. Мне кажется, я падаю долго-долго, я падаю на ровном месте, и в этом ровным счетом нет ничего предосудительного – ну упал, ну обидно, ну смеются над тобой… Одно плохо – вот родится у нее второй сын или дочка, и вот он (она) будет расти и взрослеть, чтобы, может быть, быть хорошим человеком, и никогда он (она) не узнает, что еще до рождения был (была) вые..н (а) взрослым дядей… “О нет! – подумал я. – Я же не подписался! Ну и никто, никто не подпишется – она-то даже и не красивая”… И тут, выходя из метро, я увидел, как усатый чудик в очках покупает ей бутылочку “девятки” в ближайшем ларьке. “Становится темно, – подумал я, – становится темно”…
2000 бочек вина
Где мы? Откуда берутся душещипательные аккорды и цепляющие мелодии? Как они лезут в наши мозги, не отягощенные какими-либо музыкальными способностями? Я задаю эти вопросы сам себе, и мне бы следовало их задавать самому себе, используя не настоящее, а прошедшее время, ибо то время, когда это было, ушло безвозвратно. Хотя “безвозвратно” это, пожалуй, слишком пафосно. И вот я сижу сейчас обкуренный и уставший, сижу на кухне грязной санкт-петербургской квартиры; далеко за полночь, но еще светло, я сижу, слушаю кассету с нашими песенками и задаю себе эти вопросы.
Когда это было? Кажется в 95 или в 96. Еще совсем недавно. Я мечтал иметь бас и играть грязные буги, а потом был Цхурбай, и он мечтал иметь гитару и миллион теток в миллионах городов и еще кучу разных примочек, и еще играть грязные буги. С ним-то мы и пиз…и часами в инязовской библиотеке, а еще в буфете за спортзалом. Тогда нам нравился т.рекс (мне он и сейчас нравится), а еще Цху знал много аккордов – мы думали, о них не знает остальной мир. А потом трансформировался Паленый -перевелся с психологии. Он любил ю2 и не мог петь. Поэтому-то мы h решили, что если будет группа, петь будет он. А в городе шумело несколько банд. “Шейкмейкерсы” – с них тетки кипятком писали, “Зостеры”, “Миссандастудзы” – разное такое дерьмо, попсовый Царионти и его безумные феи, и еще много всякого… И мы были не лучше. Единственное, чем мы отличались, – мы не воняли. И 1 апреля, конечно, это было 1 апреля, в тот дурацкий день дурака мы решили выползти. Не помню, кто придумал то дурацкое название в тот дурацкий день, но нам оно понравилось. “Бьюики”. Как у модов. А на барабанах, точнее, на барабане, пионерском барабане пришлось играть Баликою. Больше некому было играть, а он-то играл по-настоящему. “Гоните выпивку, и я сыграю”, – сказал он тогда, и мы пили, гнали водку в свои и без того пропитые организмы, а потом собрались людишки, большинство из которых – красивейшие тетки иняза, и еще преподаватели, и мы дождались своей очереди (седьмые после фокусника Будая, воздушных акробатов под руководством С. Есенова, шоу Кота, поэтической композиции 3-ей группы английского отделения, романса декана) и зажужжали. Помню, как сейчас, как сейчас помню: Цхурбай на гитаре в серой футболке, Паленый с губной гармошкой, Асик (Баликой) в очках и пьяный, я (Бен) в вельветовых штанах – мы уродливо смотрелись, но люди смеялись, и это был успех, по крайней мере, нам так тогда казалось. У нас было 4 песни: “Good Fuckin’ Tonight”, “Not A Rocknroll Star”, “Never Let Me Grow”, “Boys Luv Girls” – и этого хватило. Еще я спел “Возьми эту бутылку” – длинную песенку с нудными, тоскливыми аккордами, а потом Паленый со своей “Как кричит крокодил? Гавгавгавгавгав! Он собаку проглотил -гавгавгавгавгав!”. Еще я припоминаю – когда мы пели “гуд факин тунайт”, преподаватели затыкали уши, а Галина Владимировна говорила, что “пора нам закругляться”, а нам было “по квадрату”, и Паленый хрипел, но по-идиотски пытался попадать в тональность, а Цхурбай брал невиданные аккорды, потому как не знал, какие брать, а Асик барабанил и одновременно дул в губную гармошку -тогда он мог позволить себе это, потому как учился не на инязе, любил очередную девушку-карлика (она сидела в первом ряду) и считался королем утренних граненых стаканов, а я что-то делал с бубном и орал, ибо не слышал своего голоса, но не от восторга слушателей, а потому как глухие придурки из фонолаборатории отключили микрофоны и приходилось выглядеть дураками в тот дурацкий день. И еще нас снимали на камеру, какая-то местная дурацкая ТВ-компания: они готовили репортаж ко дню розыгрышей, и таких тупиц, как мы, они бы нигде не нашли, и они нашли нас интересными! В те времена таких “интересных” в одной Саломе” можно было с десяток найти, это сейчас мы рассосались кто куда, а тогда… квнщики, манекенщицы андреевские, анашисты, тхеквондисты, писатели-поэты, хуга, бодой, лесбиянки. Так вот, потом мы попили еще. И еще. И еще. А потом разошлись по домам, точнее, кто куда – у кого-то была девушка-карлик, и он пошел к ней, кому-то надо было попить еще, и он пошел в “Дарьял”, предварительно стрельнув денег на пиво, а я поплелся домой, мне надо было обдумать эти события, этот концерт, эти песенки… Я пришел домой и лег спать. Так и заснул с включенным телевизором и ни о чем не думал, и когда я проснулся, по тиви показывали нас, и мы пели, кажется, “Никогда не взрослей”, и это было так тупо, что мне понравилось. Еще бы не понравиться: первый раз в жизни спеть песенку и через несколько часов это показывают по “ящику”. “Роллингам” такое и не снилось. Я позвонил и Баликою, и Паленому, но их не было дома, и мне ничего не оставалось, как открыть папину бутылочку коньяка и снова напиться. Я пишу это сейчас без страха и смущения, потому как знаю, папа с мамой тоже gm`~r, что это, как ее там, аллегория, литературный вымысел и ничего кроме этого (хотя, скажу по секрету, так-то оно на самом деле и было, а в бутылку я потом подлил воды, а папа пьет только по праздникам, а праздниками у нас и не пахнет – потому он ничего не заметил)…
Эх, сколько было еще таких дней в этой жизни… Несколько. И этот денек был так себе по сравнению с остальными. Например, по сравнению с днем, когда нам заплатили за концерт, с днем, когда нам дали помещение для репетиций на Хольцмане, и мы были там культовыми, с днем, когда мы записали несколько песенок у “Шейкмейкерсов”, с днями, когда мы круглые ночи бренчали в “П энд Х”, с ночью на “Радио ОС”, с двумя часами в студии у Джанлея и песенкой с танцевальным битом, которая никому не понравилось, и нам это так нравилось… Но почему-то мне припомнился именно этот день, не знаю почему, но теперь это не имеет никокого значения, потому как этого сейчас нет, и ЭТО не будет никогда: Баликой уехал в Мурманск, чтобы заниматься там делом, Паленый в Австрии – ему нет дела до дел, я – здесь, в Святом – мать его -Петербурге (какие тут дела?), Цхурбай – дома, шляется без дела… Такие вот дела…Такие…
В тот день, точнее, вечером того дня мы снова встретились в гараже у Цхурбая. Там были наши гитары, и мы там иногда репетировали, когда не было денег на пиво, а тогда-то мы купили вино, бутылку дешевого вина, и когда закрыли двери, чтоб никто не видел, кто-то из нас (кажется, я) задел бутылку ногой, и она разбилась. И Асик сказал: “Эй, бьюики, плевать, скоро у нас будет 2000 бочек вина, корабль, набитый 2000 бочками вина”… И я до сих пор жду этот корабль, жду на стареньком причале, свесив ноги, хотя знаю, нет больше корабля, нет…
История о потерянном времени
Раскручивая ту седую блондинку, я понимал, что теряю время. И,
наконец, я потерял время. Раздвинь она ноги сразу, я бы… а
она: “Нет времени, нет времени”… Понятно, нет времени, но мне-
то что с того? Ну, у меня было время, а теперь-то его тоже
нет! Короче, потерял я время и искать его не ей, этой тупой
брюнетке, крашенной под блондинку и поседевшей от шатена с
карими глазами, конечно не ей, мне, мне – современному и
несвоевременному пижону, мне искать мое потерянное время. Где
оно может быть? Я полез под диван, нашел мячик и Рекса
(собаку, что потерял еще прошлым летом), но времени не было.
“А сколько времени?” – спросила блондинка, делая вид, что ей
есть дело до моего времени. Еще бы, если бы ей было дело до
моего времени, она бы дала мне еще 7 часов назад, когда я был
пьян и беспечен, а теперь что она мне? “Часов семь, я думаю”,
– сказал я, вытряхивая шифонерное барахло и карманный хлам.
Времени не было. Времени нигде не было. Тем временем, я на
время задумался. “Надо подумать, – думал я, застав себя
врасплох. – Конечно, неплохо было бы пораскинуть мозгами – где-
то же есть оно, время, если оно потерялось?” Вещи ищут по
некоторым свойствам, свойственным этим вещам. По запаху,
например, по звуку, что там еще? Я думал, а потом вспомнил про
брюндинку и блонетку в одном лице и теле и сказал ей:
– Эй, что делать? Время безвременно исчезло. Как сквозь землю
провалилось…
– Как? Сквозь землю провалилось? И это-то в пятницу, когда
земля круглая? Не может быть!
– Послушай-ка, чем чушь нести, отнесла бы ты лучше белье в
прачечную… Я еще на кухне не искал, в туалете…
– Чур, я в туалет! – только и сказала она, исчезнув тут же за
дверью сортира под маской плюшевого пледа. Ну и черт с ней –
время-то не ее. Мое-то время, и я продолжал его искать. Я
пытался припомнить клички, которые давал своему времени, чтобы
хоть как-то успокоиться, предавшись приятным воспоминаниям. Но
тщетно. Мое время прошло, и я начинал понимать это. Тогда это
было невыносимо. Время-то проходило по мне, а тогда-то время
толстеньким было – толще Толстого и, тем более, Анны
Карениной. Тем временем оставалось еще два толстяка – Большая
надежда и Большой успех. Успех я имел, а где не скажу, надежда
же умирала последней. Последней дурой.
– Кто последняя дура? – это дура с непонятными волосами
выползла из туалета, а я, было, забыл про нее…
– Ты. Ты – дура.
– А ты – дурак.
– Это почему же?
– Не ищи. Только зря время теряешь.
– Это как это? Как же я его теряю, если я его потерял 12 часов
назад и сейчас ищу? Постой-ка, может, ты хочешь сказать, что
ты нашла время, и мы можем…
– Тоже мне, нашел время.
– Так ты хочешь сказать, что сейчас не время?
– Сейчас – это сейчас, а время – это время. Давай-ка
повременим…
– Нет, дорогая, время потеряно, и мне больше нечего терять.
Влюбленные часов не наблюдают.
Если только они не футбольные судьи…
И мы, счастливые, исчезли под одеялом, забыв про потерянное время. Как в старые добрые времена, когда мы были молодыми и злыми…
Тупая фраза
Богатые ходят к богатым, а бедные ходят к бедным и богатым… Тупая фраза, конечно, но умная. Вот был один такой случай – не стану врать, история эта про меня, и если кто не поверит, пусть так и скажет, и я не обижусь – сам никому не верю.
Почему-то мне она нравилась. Не помню, почему, и не хочется говорить, какая она была красивая, честно, не хочу – хватит с меня этой тупой романтики 70-х. Одна вещь меня тогда смущала. Денег не было. А она-то богатенькая была, и я не знал, что делать с ней – не поведешь же ее в пивнушку, так? Как-то она мне говорит:
– Послушай, давай притворяться, будто мы – бедные. Ну там дети
врачей каких-нибудь или учителей… Понимаешь, я устала иметь
богатых родителей. Это так нелегко…
– Я представляю, – сказал я, чтобы как-то сдержать смех. –
Только лично мне притворяться нечего, я и так единственный сын
врачей, если хочешь знать…
И больше я ее не видел. То есть, видел несколько раз, но разве “несколько раз” – это подходящее словосочетание для обозначения нежных отношений? Не думаю. Так вот, позже я узнал, что она вышла замуж за водочника, имеет любовника минеральщика, лакает ликер с подружками – женами водочников и любовницами минеральщиков. Нет, я ничего не хочу сказать – каждому своя ниша в этой дурацкой жизни, но если твоя полочка тесновата, а чья-то рядом такая большая, что можно заблудиться, разве это честно? Но что это я? История-то еще не закончилась, точнее, она только началась.
Я втюрился в другую старуху. Не помню, почему, и не хочется вспоминать, какая она была красивая, честно, не хочу – хватит с меня этого тупого пафоса 80-х. Одна вещица меня тогда беспокоила. Деньги некуда девать было. Я и сказал ей:
– Послушай-ка, я так устал от этих ресторанов, бильярдов, гостиниц… Давай-ка, напомним друг другу те времена, когда были малолетками и молокососами – тупыми и беззаботными… Ей-Богу, так надоели эти буржуазные штучки…
– А я ничего и не забыла, – сказала она, нахально улыбнувшись своим нахальным до неприличия ртом. – Мало того, я и сейчас малолетка и молокососка – мне 16. Ну и ты-то в свои-то 89 неплохо сохранился…
Богатые ходят к богатым, а бедные ходят к бедным и богатым… Тупая фраза, конечно, но умная. Особенно, если ты беден, когда молод. И богат, будучи старым кретином.
Счастье
Не знаю, как другие, а я счастлив, что родился. Нет, без дураков, не родился бы я, я не был бы так счастлив. А быть счастливым от того, что родился – это же лучше, чем быть счастливым от того, что не родился? Более того, как я пойму, что я счастлив или несчастлив, если я не родился? Ибо я родился, я имею что-то, что делает меня счастливым. Иначе говоря, счастье (как некое подобие удовлетворения) напрямую не зависит от моего рождения, но оно зависит от меня, а я-то не могу быть, если я не родился?
Последний день нашей эры
Где-то в 7 вечера Гена Абуев сидел в дурацком кресле старого ТУ-154, который направлялся в сторону его родного Вла. Гена А. – человечек лет 27, один из тех, кто на время уехал из родного дома ТУДА, чтобы остаться ТАМ навсегда. Потому-то ему не терпелось оказаться дома спустя 3 года, чтобы через неделю, избавившись временно от ностальгии, приползти назад в С.П. на очередные 3 сезона. И так до бесконечности. Однако про бесконечность и безысходность он будет думать на обратном пути, а сейчас он в предвкушении праздника Дома. Кстати, самая приятная вещь в жизни – это дорога домой. Пожалуй, приятней самого дома. В дороге ты ждешь встречи с близкими тебе людьми так, будто они какие-то особенные. Так и наш размытый персонаж. Он передумал про папу и маму, потом перешел на друзей, и на десерт у него была она. Что ж, Гена кого-то любил, и это не так плохо – в смысле, позором здесь и не пахнет, хотя небольшой запашок имеется. Увы, Гена КОГДА-ТО любил ее, она была модной, и ему это нравилось. Когда они были молодыми, казалось, празднику нет конца. Тогда Вла будто сошел с ума – открылась куча заведений, подешевел алкоголь, и девушки трансформировались во что-то иное – свободное и беспечное, модное и пьяное. Вла свинговал, как когда-то в 66-е Лондон. Потом произошло ЭТО, и модники повзрослели в считанные дни. К счастью для Гены, он не привык к этому карнавалу, и потому ЭТО не было и его трагедией. Во-первых, он никогда не пил. В это нелегко поверить, однако у него было отвращение к спирту. Во-вторых, он никогда не танцевал, ибо был неуклюж и стеснителен. И последнее – он плохо одевался, так как у него не было денег. “Эх, – думал Гена, – мне бы эти деньги, которые есть у меня сейчас, тогда… Может, я остался бы дома, погулял бы с ней год-два, а потом семья, дети, счастье… ДЕНЬГИ ПРИХОДЯТ НЕ ВОВРЕМЯ”.
Где-то ближе к 9 самолет плюхнулся на землю, и Г.Абуев проснулся. В аэропорту его никто не встречал, он никого не предупредил, потому как хотел купить маме цветы. Таксист был то ли кударцем, то ли иронцем, и Гене было приятно с
ним поболтать. Сумки с подарками спали в багажнике, и Абуев чувствовал себя чемоданом – грязным, забитым и кожаным…
– Домой? – спросил таксист.
– Домой, – сказал Гена.
– Откуда? – не унимался таксист.
– Из Питера, – сказал Гена.
– О, у меня там друзья живут. Славика Х. знаешь? У него в Петергофе колбасный цех…
– Не знаю. Я в Петергофе никого не знаю…
– А Казика? У него на Невском семикомнатная квартира и черная “Вольво”.
– Знаю. Убили его. Год назад в собственном подъезде…
– Убили? Так я с ним на прошлой неделе по телефону разговаривал!
– Значит, не убили… Шучу я.
– Ну и шутки у тебя.
– Шутки как шутки. Останови-ка на секунду, я цветы куплю…
Через час с небольшим Гена был дома и наблюдал за тем, как изменилась мама – она ничуть не изменилась, как папа клоуничал с братом – ничего не изменилось, дом никогда не меняется. Однако от этого-то нашему персонажу было плохо, потому как он понимал, что несколько лет назад он уехал отсюда, чтобы потерять этот дом навсегда. Что поделать, так получается, что со временем мы превращаемся в улиток, у которых нет дома, кроме того, что находится на спине, а то, что находится на спине, лишь частичка дома – мамин плед, папины тапочки, пиджак брата, старый семейный телевизор… “Зачем я приехал? – думал он. – С деньгами, но без любви, с кучей подарков, от которых мало толку. Навел суматоху, а через недельку опять туда… Зло – плохое, добро – хорошее. Кто придумал эти тупые истины? Не я, это точно. Может, если к злу относиться по-доброму, может, оно тогда отплатит тебе добром? Говорим-то мы не со зла, так? А от добра добра не ищут. Так может зло доброе?”
На следующий день он обзвонил друзей, и вечером в дурацком кафе напротив университета сидела куча молодых людей со старыми лицами. Это был Гена и его друзья. Жорик – ему 27, он компьютерщик. Когда-то был моднейшим человечком в North Ossetian State Universe, а теперь обыкновенный служащий с зарплатой, женой (единственная дочь водочника) и льготным интернетом. Джек – ныне просто неудачник, а в недалеком прошлом завсегдатай вечеринок и утренников, пижон с “Саламандрами” на ногах и кровью на руках. Про остальных и говорить-то не хочется – те же истории, те же концы этих историй, те же концы концов, в конце концов…
Гена. Что-то пиво разбавленное. Здесь-то никогда не разбавляли…
Джек. Сейчас везде разбавляют. Кризис… Тут недавно по телеку типа одного показывали, так он на любой вопрос отвечал: “Кризис”. Почему японцы не играют в НБА? Кризис. Куда девалась качественная водка? Кризис. Если джаз – это музыка толстых, то хип-хоп – музыка худых, так? Кризис… Квнщик какой-то…
Жорик. Кстати, в универе КВН был – тоска такая. Ладно, если бы не смешно было, тогда хоть посмеяться можно было бы, но было-то смешно – они, это, из “Крокодила” фразы повыдергивали, и зал лопался от смеха. Только мы с Лизой плакали – у нас лук в карманах был. Закуска неплохая…
Гена. Какая?
Жорик. Ну, это, лук…
Вечером Гена был у нее. Он был у нее 7 секунд. Дверь открыла обычная девушка, у которой пахло изо рта и нелепо улыбались глаза. Гена пошел домой, но дойдя до ближайшего питейного заведения, передумал и первый раз в жизни напился.
Ночью у Гены трещала голова и тошнило. Он пошел на кухню, пугнул тараканов своим харкающим кашлем и посмотрел в окно. Шел снег, шел, не спеша, немного прихрамывая. Машины были в снегу и, казалось, будто это НЛО. Точнее, НЕО – неопознанные едущие объекты. Прополз последний трамвай, скрипя на повороте, как скрипка, и сердце его скрипнуло. Закончилась наша эра, закончилась…
– Цифровое поколение? – переспросил Джек, попивая холодную “Балтику №3”. – Может быть, может быть… Цифровое видео, цифровая музыка… цифровое пиво… Может быть…
