Владимир ДЕГОЕВ. Кавказ и судьба российской государственности

Вольные мысли по поводу…

Проблема взаимоотношений “центра” с “периферией” существует практически в любом сколько-нибудь значительном государстве. Всегда присущая и России, она приобрела особую актуальность с образованием империи -колоссальной по протяженности, пестрой в этническом, конфессиональном, экономическом, культурно-цивилизационном плане. Между великорусским ядром этой постоянно расширявшейся структуры и ее периферийными составными частями действовали силы притяжения и отталкивания. Это заставляло Москву, а затем Петербург искать такой способ общения с окраинами, который сплотил бы их в единый государственный организм, обеспечил бы прочность имперской конструкции и “сверху”, и “снизу”. Тут требовалась не только силовая политика, но и гибкое прагматичное приспособление к региональным реалиям, с использованием соответствующей дипломатической и социальной стратегии (“ухаживание” за местной знатью там, где она уже была; “выращивание” там, где ее еще не было; интернационализация правящей верхушки и господствующих классов России; веротерпимость к неправославному населению; сохранение той или иной степени автономии за вновь приобретенными территориями и т.д.).

Возможность сочетать мирные (зачастую более эффективные) методы строительства империи с военными облегчалась природно-географическими факторами. Еще со времен Киевской Руси славянское население Восточно-европейской равнины жило в окружении и тесном соседстве с самыми разными этносами. И общение между ними далеко не всегда было враждебным. Помимо войн, грабительских набегов, оборонительно-наступательных союзов и контрсоюзов, существовали отлаженные торговые, политико-дипломатические, культурные связи на всех уровнях, династические браки, личная дружба и симпатии между правителями и пр. Даже, казалось бы, извечная борьба “леса” со “степью” (по терминологии С.М.Соловьева) была неравномерной по своему содержанию, и знала периоды спокойствия и взаимовыгодного взаимодействия.

Во всяком случае, все то, что простиралось на юг и восток (запад – отдельная тема) от Руси-Московии-России, представляло для нее отнюдь не terra incognita, а вполне знакомый, отчасти освоенный и не обязательно враждебный мир. Это обусловило специфические черты в имперской экспансии России, которая осуществлялась по модели, в чем-то схожей со структурой американского “фронтира”. Данные особенности можно проследить на примере Северного Кавказа XVIII-первой половины XIX века. Там граница между Российским государством и местными ранне-политическими образованиями находилась в подвижном состоянии, представляя собой не только линию вооруженного соприкосновения (даже в период Кавказской войны), но и своего рода контактно-цивилизационную зону, где развивались интенсивные хозяйственные, политические, личные (куначеские) связи. Шел процесс взаимопознания и взаимовлияния народов, ослаблявший вражду и недоверие, способствовавший миротворческим тенденциям, общей стабилизации обстановки. Постоянная миграция населения, формирование полиэтничных городов, как центров экономического и духовного притяжения, преображали демографическую картину края до необыкновенной и в целом благотворной пестроты. Эти факторы превращали Кавказ в некий аналог “плавильного котла” или самоорганизующейся системы, в которой довольно эффективно и зачастую “автоматически”, без всякого вмешательства русского правительства, срабатывал “клапан безопасности”, снимавший избыточное напряжение и возвращавший эту систему к относительному равновесию. Конечно, указанные процессы нельзя абсолютизировать, но и не замечать их было бы некорректно.

При всех, порой грубейших, просчетах политики “центра” на Северном Кавказе, в ней в конечном итоге брал верх прагматизм. Россия скорее сама приспосабливалась к “периферийным” реалиям, нежели приспосабливала их к какому-то единому управленческому стандарту. Набравшись no{r` общения с “окраиной”, Петербург отказался от поспешных попыток радикального переустройства ее по образцу русских губерний (формальное введение административно-губернской терминологии на Северном Кавказа само по себе мало что значило). До начала 1860-х гг. Россия старалась ограничиваться минимальным вмешательством во внутреннюю жизнь горцев. Она не трогала их патриархальный порядок, более того – явно поощряла его реставрацию там, где он был потеснен реформами Шамиля. О приспособительной политике “центра” также свидетельствует учреждение на Северном Кавказе во второй половине XIX века так называемого “военно-народного” управления, которое осуществлялось с учетом обычаев, законов и ментальных особенностей горских народов. То, что оно было задумано как переходная стадия к “стандартному” (для России) имперскому образцу, не умаляет значения этой “региональной” стратегии. Более того, “переходная стадия” затянулась фактически до установления советской власти, ибо царское правительство понимало опасность форсированной имперской унификации, хотя и поддавалось время от времени искушению применить ее.

Весьма спорно утверждение о безусловной приверженности Петербурга какому-то единому “классовому” подходу в области социальной политики на Северном Кавказе. На самом деле Россия поддерживала те общественные (и, кстати, конфессиональные) силы, в которых видела лояльность к себе. Другой вопрос -насколько ей удавалось быть проницательной в оценке подлинной и мнимой лояльности.

Всегда пользовались особым статусом территории, населенные казачеством. Там на протяжении веков сложился свой внутренний уклад, отличавшийся определенным демократизмом и основанный на самоуправлении. Сохранив многие славянские культурно-этнографические черты и усвоив ряд северокавказских, казачество было не только движущей силой русской военно-экономической колонизации, но и весьма своенравным сообществом. Петербург, вынужденный считаться с данной реальностью, оставил казакам де-факто довольно широкую автономию как бы в знак lnkw`khbncn согласия с тем обстоятельством, что это – территория, хотя и российская, но все же особая.

Далеко не столь грубо и прямолинейно, как это представляется некоторым историкам, действовала Россия и в Закавказье. Там она в ряде случаев не спешила упразднять существовавшие государственные образования, довольствуясь официальным изъявлением верноподданства со стороны местных ханов. Внутренние порядки в ханствах в течение долгого времени практически оставались такими же, какими они были до присоединения к России. Это положение во многом сохранилось и после учреждения губерний. Разумеется, действовали и “централистские” тенденции. В петербургских и тифлисских коридорах власти имелось немало влиятельных людей, выступавших (и подчас небезуспешно) за скорейшую “губернизацию” кавказской периферии. Но и “регионалистские” устремления – стихийные ли, осознанные ли – были сильны. Мнение о том, что дело так или иначе шло к установлению жесткого имперского стандарта, не совсем верно, ибо такой “стандарт” в российской действительности XIX века допускал разнообразие – политическое, конфессиональное, культурное и т.д. (Польша, Финляндия, Прибалтика, Бессарабия). Одним из подтверждений тому является образование в 1845 г. Кавказского наместничества – особой формы управления, призванной максимально учесть региональную специфику. Это “государство в государстве”, как правило, возглавляли умные и гибкие прагматики, хорошо изучившие край, испытывавшие интерес и уважение к населявшим его народам. Они считали, что объединение с империей только насилием непродуктивно и чревато обратным результатом. Нужны еще взаимопознание, взаимотерпимость, взаимовыгода. И, конечно, – понимание одной простой истины: многоликий, формировавшийся веками этнический и культурный мир Кавказа не способен в принципе стать абсолютно русским. Его можно превратить в неотъемлемую часть Российской империи, но при этом он неизменно будет требовать к себе особого подхода и особой осторожности. Своего рода признанием данного факта явилось учреждение в Петербурге специального ведомства – Кавказского комитета, g`mhl`bxecnq делами региона с помощью высококлассных экспертов под руководством первых лиц государства.

Как бы ни критиковали царскую политику на Кавказе, ее в большинстве случаев проводили, по крайней мере, люди компетентные. Среди них были те, кого мы сегодня называем “профессиональными кавказоведами”, блестящие знатоки края – этнографы, лингвисты, специалисты по исламу, исследователи экономико-географического потенциала Кавказа и т.д. Они прямо или косвенно влияли на принятие стратегических решений. К их советам прислушивались и в Тифлисе, и в Петербурге. Широко бытовала практика представления докладных (аналитических) записок на самый высокий уровень власти с почти полной гарантией, что она не будет оставлена без внимания. Причем, автором такой записки мог быть любой человек, от рядового чиновника до лица, приближенного к императору.

Политика России на Кавказе, как и всякий сложный процесс, осуществлялась путем проб и ошибок (подчас грубейших). Но в ней, при всех огрехах, системное начало преобладало над стихийным. Была конечная цель, более или менее четкое представление о методах ее достижения и личности, профессионально пригодные для того, чтобы реализовать задуманное. Опыт взаимоотношения Петербурга с кавказской периферией, основанный на объективных реалиях и горьких уроках, заставил отказаться, во-первых, от известной колониальной модели (“господствующая нация-метрополия – эксплуатируемая заморская колония”), во-вторых, от полной унитаризации империи.

* * *

Давно уже стало общим местом в западной (да отчасти и в отечественной) историографии утверждение о принадлежности России к классическому типу колониальных империй. Доводы по преимуществу сводятся к установлению наружного сходства, как то: применение в качестве имперостроительного метода военной и экономической силы; наличие ненасытного “центра”, паразитирующего на производительных ресурсах колоний; поддержание этой системы отношений с помощью аппарата колониального sop`bkemh, олицетворяющего чужеземное господство; обеспечение полного “расового” преимущества пришлой “касты” над местным населением. Идеолого-политическая подоплека подобного отождествления вполне различима: все империи рождались и развивались более или менее стандартно, стало быть, и финал у всех у них один и тот же. Распад СССР, казалось, придал этой аргументации неотразимость истины, окончательно подтвердить которую должен восторженно ожидаемый многими распад Российской Федерации.

Однако все ли так просто, как это выглядит в “системных” анализах ряда современных политологов? Вероятно, нет. Во всяком случае, существуют – в том числе среди западных авторов – другие мнения по поводу “русской” разновидности имперской модели. “Особенная стать” была замечена за Россией задолго до появления этого поэтического образа. Но то, что пришло к Ф.Тютчеву скорее через гениальную художественную интуицию, для историков и философов явилось результатом профессиональной работы мысли, исследующей конкретный материал. Не принимать в расчет их идей лишь потому, что они кому-то не нравятся, просто некорректно. Многие ученые, сходясь на признании “абсолютной” или относительной уникальности России, как империи, указывают на ее отличительные черты: географическая цельность и непрерывность, воплощенная в “государстве-континенте” невиданных масштабов; многообразие форм экспансии (стихийная и осознанная, официально патронируемая и частнопредпринимательская, откровенно силовая и вполне мирная) – экспансии, связанной как с освоением свободных территорий, так и с завоеванием или сравнительно безболезненным присоединением несвободных; целый спектр побудительных мотивов, представленных в разных сочетаниях и в разной последовательности в зависимости от времени и места действия – военно-стратегические, политические, экономические, идеологические, психологические (включая личностные, престижные, иррациональные и т.д.); не имеющая аналогов длительность имперского строительства (с 16 в. до конца 19 в.), благодаря которой история России a{k` историей расширяющегося пространства, историей постоянного движения от первоначального этно-государственного ядра к естественным границам в виде морей и океанов или непоглощаемых держав и цивилизаций; совершенно небывалая этническая, политическая, культурная и конфессиональная мозаика – от крошечного племени, умещающегося в одном ауле, до весьма крупных феодально-монархических образований.

При всем значении самодержавного государства и насилия, при всей неоднозначности восприятия “русской” экспансии нерусскими народностями процесс образования Российской империи, по мнению ряда исследователей, носил органичный и во многом неизбежный характер, по крайней мере – с точки зрения геополитики. Сама логика вещей предполагает, что нельзя создать, а тем более сохранить в течение четырех веков в цельном состоянии, грандиозную державу только оружием и только властью, какой бы сверхцентрализованной она ни была. Нужно нечто существенно большее в объективном и субъективном планах. По-видимому, этим “нечто” Россия обладала вполне.

В структуре Российской империи не было разделения на “метрополию” и “колонии” с четкой ориентацией на хищническое использование производительных ресурсов последних. Напротив, “центр” нес огромные расходы по обустройству и содержанию “периферии”. Разумеется, он делал это отнюдь не из альтруистических побуждений. Но что от этого меняется в принципе?

В России был численно доминирующий, так сказать, державообразующий народ, но не было народа господствующего. Главная “привилегия” русского этноса состояла в том, что он нес на своих плечах всю тяжесть имперской махины. Львиная доля этого бремени досталась крестьянству в виде крепостничества, фактически пожизненной рекрутчины, обязанности осваивать новые земли, податного гнета. Однако и другие слои общества были в той или иной степени “закрепощены”: посадское население – налогами, цеховой организацией и своеобразной чертой оседлости; дворянство необходимостью служить по военному и гражданскому ведомству; духовенство -Qbyemm{l Синодом, осуществлявшим контроль над церковью в делах организационных, экономических и политических. Вольно перефразируя С.М.Соловьева, можно сказать, что государство взяло у народа тяжелый, долгосрочный “заем” на строительство империи. У нерусского населения окраин оно “занимало” – если вообще это делало – гораздо меньше, а давало зачастую больше, чем своему основному “кредитору”. Крестьянину из какой-нибудь русской губернии государство никогда не предоставляло тех прав, которые имели жители российских имперских “колоний”. А восстания И.Болотникова, С.Разина и Е.Пугачева подавлялись подчас с большей жестокостью, чем “национально-освободительные” движения.

Все это решительно отличает Российскую империю от Британской, Французской или Испанской. Разумеется, у последних тоже были свои особенности, но между собой они разнились намного меньше, чем с Россией. Геополитические факторы, цель, форма, методы, движущие силы и длительность имперской экспансии, система экономических отношений с колониями и способ управления ими, уровень прочности и органичности связей с “метрополией”, сложившиеся между покоряющими и покоряемыми стереотипы взаимовосприятия ставят западные империи в единый типологический ряд, а Россию – вне его.

С 16 века правящий класс и господствующее сословие в России стали приобретать многонациональные или скорее наднациональные черты благодаря соответствующей государственной политике и благодаря, в конечном счете, менее шовинистическому, чем у англичан, французов, испанцев, менталитету. В 19 веке “нерусские” фамилии среди российской бюрократии, дворянства, именитых горожан уже были обычным явлением. То же – с армией. В некоторых сферах деятельности они даже преобладали. В “колониальном” административном аппарате роль и доля “туземных” элементов различного этнического происхождения и вероисповедания была весьма значительной. Российское имперское государство в собственных интересах стремилось не просто механически инкорпорировать местные социальные элиты, а органично срастить их с центральной властью и psqqjhl обществом. Именно для этого им давали образование, воспитание, возможность сделать карьеру на престижном поприще. Примеров тому – не счесть. Так, к 1917 году небольшой по численности осетинский народ располагал высокоразвитой культурной инфраструктурой: в российской литературе, искусстве, общественной мысли, науке и технике он был представлен десятками имен; в российской армии – сотнями генералов и офицеров; в российской местной администрации на Северном Кавказе -множеством чиновников. (По некоторым сведениям, Николай I готовил воспитывавшегося в Петербурге сына Шамиля Джемалэддина чуть ли не к должности Кавказского наместника.) Мы уже не говорим об армянах, грузинах, азербайджанцах и других более крупных этносах. Фундамент их широкого представительства во всех сферах российской жизни – государственной, общественно-политической, военной, культурной – закладывался задолго до 1917 года и, безусловно, послужил основой для советской многонациональной цивилизации.

Подобный стиль внутриимперских взаимоотношений между титульной нацией и “периферийными” народами совершенно не характерен для других империй. Не потому ли они просуществовали не так долго, как Российская империя, включая ее советскую и, возможно, постсоветскую разновидность?

Важно подчеркнуть, что нерусские этно-социальные элиты (и не только элиты) психологически все глубже ощущали некую “гражданственную” принадлежность к империи. В них на протяжении истории постепенно развивались, помимо этнического самосознания и ментальности, имперско-державное сверхсознание и сверхментальность. Эту духовную “надстройку” не смогла разрушить даже Октябрьская революция 1917 г. И пока не известно, вполне ли это удалось “декабрьской революции” 1991 г.

* * *

Исторические аспекты многоплановой проблемы “Россия – Кавказ” часто сводят к поиску однозначного ответа на вопрос – “присоединение” или “завоевание”? (Почему-то относя эту задачу к категории “методологических”). Между rel, как нам кажется, такая постановка некорректна по существу. Сложная, динамичная структура русско-кавказских отношений знала все: ненависть и приязнь, насилие и добрую волю, подозрительность и доверие, противоречия и компромиссы, откровенную глупость и нечаянные заблуждения. Эти отношения никогда не были только войной или только благостной идиллией, и охватывали широкий спектр промежуточных форм. Имперский “центр” и кавказскую “окраину” исторически связывали центростремительные силы и разъединяли силы центробежные. Общая тенденция выражалась в конечном преобладании первых над вторыми, что и обусловило сначала упрочение позиций России на Кавказе, а затем превращение его в достаточно органичную (хотя и уникальную) часть огромного государства. Между имперским ядром и периферией действовала некая геополитическая “гравитация”, возникшая не из какого-то абстрактного источника, а из вполне конкретного – давних и всесторонних связей. По-видимому, эта “гравитация” была настолько сильна, что ее не удалось преодолеть даже в годы революции, гражданской войны и иностранной интервенции (1917-1921 гг.), когда, казалось, сложилась беспрецедентно благоприятная ситуация для отделения Кавказа. Несмотря на катастрофический кризис, хаотическое течение событий и всеобщее смятение в умах, которыми хотели воспользоваться сепаратистские силы, – внутренние и внешние, – кавказские народы остались с Россией. И, похоже, дело тогда шло не о случайно упущенном шансе, а о принципиально нереализуемой на тот момент возможности (иначе она была бы реализована).

В 1917-1921 гг. Кавказ, провозгласив независимость, спасался не от России, а от хаоса и угрозы гибели. Среди местных элит и населения сохранялась явная пророссийская ориентация. Эти элиты (не столько даже в узком политическом смысле, сколько в широком социально-культурном) были органично встроены в общеимперскую цивилизационную матрицу – единую и в то же время разноликую. Само их возникновение, независимо от внутренних контрастов во взглядах и в общественном положении, явилось прямым следствием исторического p`gbhrh Кавказа в составе Российской империи. С тем же самым внутриимперским историческим опытом связаны первые, пусть и незрелые попытки создания буржуазно-демократических государств в Закавказье и на Северном Кавказе. Это стало возможным благодаря бурному экономическому подъему в конце 19–начале 20 вв., сопровождаемому социально-политической структуризацией населения Кавказа и распространением вестернизаторских идей (включая, разумеется, марксизм). Главным и, пожалуй, единственным проводником такого революционного влияния была Россия. Трудно сказать, когда и насколько бы созрел Кавказ до уровня современной (на тот момент) государственности, если бы он находился вне Российской империи, в условиях соседства (или, скорее всего, в составе) Турции и Ирана. Не к месту ли здесь вспомнить о турецких армянах, иранских азербайджанцах, курдах, огромной северокавказской диаспоре на Ближнем Востоке? Их судьбы сложились по-разному (у кого более, у кого менее трагично), но всех их объединяет одно – полное отсутствие того, что они вполне заслуживают, хотя бы по своей численности – национальной государственности (в любой форме), как естественной и надежной ниши для самосохранения и самореализации этноса.

Как бы ни проклинали российскую “тюрьму народов” сегодняшние “обиженные” потомки ее “узников”, совсем нелишне прислушаться к словам не самого глупого наблюдателя империи, И.А.Ильина: Россия “сколько получила народов, столько и соблюла”. Профессиональные исследования (и отечественные и зарубежные) о динамике цивилизационного развития российских окраин на рубеже 19 и 20 веков позволяют добавить: не просто “соблюла”.

В общем большевикам досталось уникальное и по богатству и по сложности наследие, которым они распорядились по-своему гениально. Быстро избавившись от революционного романтизма (при этом усиливая революционно-демократическую демагогию) и предельно централизовав власть, они осуществили новое “закрепощение сословий”. У народа – прежде всего, русского – был взят еще один колоссальный “заем”. На этот раз на реализацию замысла onhqrhme библейского размаха – созидание всемирного коммунистического рая. Воспламененные великой целью “низы” ответили горячим энтузиазмом: за сытую свободу будущего стоило отдать голодную свободу настоящего! Большевики великолепно понимали, что для начала надо строить прототип мечты в отдельно взятой стране. Желательно – в размерах Российской империи. Принеся необходимые (и в ряде случаев временные) географические жертвы – Польша, Финляндия, – они сохранили главное -имперскую конструкцию и имперское качество. И дело тут, по-видимому, не только и не столько в диктатуре “центра”, на которую, особенно на первых порах, не было физических сил, сколько в чем-то другом. Да и нет таких ежовых рукавиц, которые сами по себе могли бы удержать необъятную территорию России от распада, если это было ей суждено.

Социально-цементирующий потенциал коммунистической иллюзии – основного идеологического инструмента большевиков – оказался гораздо сильнее и, с позволения сказать, “экуменистичнее”, чем все остальное: и теория официальной народности (с ее не для всех приемлемыми составляющими – религиозной (православие), политической (самодержавие) и этноцентрической (народность)); и западные доктрины немарксистского толка (с их явной ориентацией на защиту интересов господствующего меньшинства); и националистические учения о превосходстве одной расы над другой. Именно здесь у большевиков не было конкурентов. Коммунизм, как самая заманчивая универсалистско-мессианская мета-идея, дал им карт-бланш на постановку грандиозного эксперимента, результаты которого (при всем том, что происходит сегодня) отнюдь не так однозначны и окончательны, как их часто представляют. Ныне модный тезис об “утопизме” большевиков не выдерживает никакой критики. Если созданное при их власти называется “утопией”, то не странно ли, что она строилась сверхпрагматичными методами и воплотилась в мировой супердержаве, преемница которой – Российская квазиимперия – продолжает существовать, когда, казалось бы, все сделано для ее разрушения изнутри и извне. Даже если это Sпросто” постсоветская инерция, то она слишком явна и осязаема, чтобы отождествлять ее с утопией.

В 1917-1921 гг., и тем более позже, утопистами, в той или иной мере, были все российские партии, кроме большевиков. Их жесточайший, хотя и прикрытый гуманистической риторикой, реализм (или цинизм, что в политике одно и то же), заключался в том, что они сохранили самодержавно-имперскую традицию, дав ей другой идеологический знак, расширив и укрепив ее социальную опору, снабдив ее новыми, привлекательными для масс декорациями. С этой точки зрения, большевики были более естественными и более рачительными, чем буржуазия, наследниками российских царей и российской государственности. Они превосходили буржуазный класс еще и в том, в чем по идее заключался его главный козырь и историческое призвание – способность произвести индустриально-технологическую революцию и тем самым в кратчайшие сроки ликвидировать, с одной стороны, увеличивающийся разрыв между грандиозной геополитической конструкцией и ее неадекватным экономическим содержанием, с другой стороны, – опасное отставание от западных держав в условиях борьбы за передел мира. Беспрецедентно стремительную экономическую модернизацию большевики умудрились произвести внеэкономическим принуждением, точнее – “внеэкономическим соблазнением”. Веру в светлое будущее они сделали настолько гипнотически неотразимой, что ради нее люди готовы были с каким-то радостно-исступленным предвкушением терпеть не слишком светлое настоящее. Что касается метафизического искусства обращения с массами и постижения этого непостижимого (особенно в России) материала, то здесь большевикам, с их безошибочным социально-психологическим чутьем, вообще не было равных. Все это позволило им создать уникальный симбиоз из социализма, капитализма, самодержавия, коммунистической религии и псевдопарламентаризма.

Но, быть может, самое поразительное в советском эксперименте – совершенно нестандартная технология и совершенно неожиданные по эффективности результаты решения головоломного национального вопроса в стране, opedqr`bkbxei собой мультиэтническую мега-сферу, единственную со своем роде и неповторимую по количеству и разнообразию составляющих ее элементов. Начав с двух филигранно точных ходов, – Декретов о Земле и Мире, -большевики сделали третий, в известном смысле самый блистательный – провозгласили право наций на самоопределение, вплоть до полного отделения. Заодно был разъяснен не очень-то скрытый подтекст этого лозунга: отделяйтесь на здоровье, только ради чего? Ради того, чтобы дать неограниченную власть “своим”, “национально самоопределившимся” ханам, бекам, помещикам и капиталистам? Или чтобы надеть на себя колониальное ярмо более сильных держав? Поскольку в качестве альтернативы большевики предложили грядущий парадиз для трудящихся России, никто не пожелал уходить (поляки и финны – статья особая) из страны с таким благословенным будущим. Более того, местные феодальные и буржуазные слои общества в конечном итоге стремились к отделению не от России вообще, а от России коммунистической. Гневно осудив имперскую практику, отвергнув имперскую атрибутику и терминологию, большевики сохранили и укрепили имперский каркас. Им удалось объединить и консолидировать народы России не только по социальной “горизонтали” (с помощью новых идей со старым “библейским” содержанием), но по властно-номенклатурной “вертикали” (путем создания новых местных элит – этнических по происхождению и наднациональных по сути). Это было сделано в рамках дерзновенной (если не сказать сумасшедшей) по замыслу, неповторимой по форме и, тем не менее, жизнеспособной институции – тоталитарной централизованной империи, составленной из национальных квазигосударств, образующих многоэтажную “пирамиду” с вассалитетным соподчинением снизу доверху. Всю эту сложную систему скрепляла, помимо самой конструкции, единая социально-классовая структура, с виду демократическая, а на деле вполне кастовая. Прочность ее достигалась именно тем, что она носила вненациональный характер, смягчавший межэтнические противоречия. Трудящиеся “кавказской национальности” испытывали к русским собратьям по классу гораздо больше qhlo`rhh и солидарности, чем к “собственной” партийной номенклатуре. Равно как и партийно-советские чиновники разных национальностей понимали друг друга лучше, чем “свои” народы. К этому можно добавить объединяющую роль советской экономики, культуры, идеологии, образа жизни, русского языка и т.д. Что бы там ни говорили современные “этно-социо-психо-лингво-политические” (и бог знает еще какие) аналитики, в СССР сформировалось нечто вроде “супернации” с имперским самосознанием, имперской гордостью и многими чертами, отличавшими ее от других государств и цивилизаций. Это был своеобразный “четвертый Рим”, с одной стороны, свободный от конфессионально-дискриминационного акцента (католического или православного) первых трех, с другой стороны, причудливо соединивший великодержавную претензию своих предшественников с идеями социальной справедливости и национального равенства.

* * *

Большевики умело воспользовались, помимо всего прочего, исторической инерцией русско-кавказского взаимотяготения и добились высочайшего уровня слитности Кавказа с Россией в рамках СССР. Кавказская периферия стала важной составной частью колоссальной геополитической системы – устойчивой и сбалансированной во всех отношениях. Понятия “новая историческая общность людей” и “дружба народов” были отнюдь не химерами и не терминологическими изобретениями партийных идеологов (назойливо спекулировавших на этих реальных явлениях). Они адекватно отражали ментальное состояние советского общества, его ценностную парадигму. Националистические тенденции в целом не выходили за пределы, так сказать, “безопасных” форм и зачастую локализовались в бытовой, малокультурной среде. Межэтническим противоречиям, там, где они потенциально существовали, довольно эффективно противостояли многие сдерживающие факторы.

Усилившиеся в СССР в 1980-е годы кризисные симптомы, при всей их очевидности, возможно, свидетельствовали, как и в других странах, не о злокачественно-летальном opnveqqe, а о наступлении “болезненной” стадии в жизни “нормального” организма, для преодоления которой нужны диагноз, лечение (не обязательно “хирургическое”) и время. Не дело историка вдаваться в размышления, была ли альтернатива тому, что случилось с СССР и насколько “естествен” и “закономерен” такой исход. Однако сами причины развала заслуживают изучения. По мнению многих ученых, он шел скорее “сверху” (где события развивались с катастрофической быстротой и в полухаотических формах), чем “снизу” (где действовала и действует до сих пор инерция самосохранения системы). И форсировался этот процесс извне, а не изнутри. Как бы там ни было, конфликт “центра” с “периферией” (в том числе закавказской), сыгравший свою, роковую роль в судьбе СССР, изначально выражался в борьбе между правящими элитами, имевшими собственные корпоративно-клановые интересы. По мере обострения этой борьбы она стала “опускаться” сверху вниз, захватывая все более широкие социальные слои, распространяясь и на межэтническую сферу.

Участившиеся раздоры на “первом этаже” советского многонационального дома явились следствием, а не причиной кризиса центральной власти. Последний был спровоцирован не только плохим состоянием экономики (ее неизлечимость поклонники “самоорганизующейся” рыночной стихии явно преувеличили, как становится очевидным в свете происходящего сегодня), сколько поспешными и необдуманными попытками улучшить ее. Лихорадочно-бессистемные реформы, быть может, субъективно задуманные во благо страны, объективно привели к расколу в правящем классе на, условно говоря, радикалов и консерваторов. Он сопровождался и углублялся агрессивной активизацией теневого, криминального и “ведомственно-отраслевого” капитала, представители которого уже не удовлетворялись закулисным лоббированием структур власти. Теперь они, почуяв благоприятную конъюнктуру, решили установить полный контроль над этими структурами, чтобы легализоваться экономически, юридически и социально. Откровенно хищнические методы подобной легализации повлекли за собой опасное расстройство российского ungiqrb`. Все эти процессы нашли концентрированное и очень знаковое воплощение в острейшем личностном столкновении на вершине власти – между Горбачевым и Ельциным. Оба хотели преобразований, но еще больше они хотели властвовать. Характерные типы партийно-советской бюрократии, они стали реформаторами не только потому, что по складу ума и характера были восприимчивы к новым идеям, но и потому, что тогда (в 80-х – начале 90-х гг.) приверженность духу перемен (необходимость которых в разной степени осознавалась почти всеми) обеспечивала относительно молодым коммунистическим функционерам высшего звена поддержку и ЦК КПСС во главе с Политбюро, и общества в целом. После постбрежневского междуцарствия и томительной неопределенности внешне обаятельный партийный либерал М.С.Горбачев с его осторожной социал-демократической ориентацией казался едва ли не идеальным выбором. Поначалу он почти очаровал народ своей “юностью”, энергией, умением говорить “не по бумажке”, непохожестью на предшествующих генсеков манерой держаться и общаться с “массами”. Однако чем больше и красивее он говорил, а, главное, чем больше делал (или не делал), тем заметнее становился в нем дефицит способности к концептуально-стратегическому мышлению, к планомерным и последовательным действиям, к различению потенциальных опасностей. Когда же эти опасности явились во всей своей красе в виде хищнических, разрушительных сил, которые он вольно или невольно поощрил, запутавшийся реформатор не смог придумать ничего лучшего, как удалиться в Форос и дать шанс навести порядок в стране людям, заведомо к этому не пригодным. Таким образом, неумение исправить свои ошибки и нежелание запятнать свой либеральный образ “черной” работой по приведению государства во вразумительное состояние обернулись тем, чем и должны были обернуться. Желая угодить всем, он не угодил никому. У него не было ни смелых идей для движения вперед, ни ловкости и решительности для возвращения назад. Народ перестал видеть в нем символ надежды; правящая верхушка -гаранта своих властных и материальных привилегий; нарождающаяся буржуазия – эффективного помощника в dnqrhfemhh своих корыстных целей.

Все эти столь разновекторные ожидания советское общество рубежа 80-90-х гг. начало связывать с новым кумиром – Б.Ельциным, в лице которого Горбачев своим детским поведением нажил себе непримиримого врага. (Впрочем, если бы даже Горбачев не испортил с ним отношения, Ельцину – таковы уже законы политического соперничества – пришлось бы сделать это самому, но тогда у него не было бы великомученического венца.) Вокруг Ельцина сплотились силы, ранее поддерживавшие Горбачева. Обоих лидеров интересовала, прежде всего, проблема власти: одного – как ее удержать, другого – как ее заполучить. По поводу средств они не проявляли особой щепетильности. Горбачев был обречен на поражение, поскольку не знал, “что делать”; Ельцин был обречен на победу, поскольку прямо сказал – “кто виноват”. Первый продолжал заигрывать с либералами и консерваторами, “рыночниками” и “плановиками”, “космополитами” и “государственниками”, “западниками” и “славянофилами”. Второй совершенно четко дистанцировался от противников реформ, сделав ставку ва-банк на радикалов. Вступая в “последний решительный бой” друг с другом, соперники бездумно вовлекли в эту рискованную игру партийно-этнократические элиты (“союзные” и “автономные”), опасавшиеся за свое благополучие и подававшие признаки растущего недовольства “центром” и недостаточной широтой своих “суверенных” полномочий. Нужно отдать справедливость Горбачеву: осознав бесперспективность дальнейшей борьбы, он нашел в себе благоразумие и мужество уйти бескровно, не прибегая к последнему аргументу – военному перевороту или гражданской войне. Ельцин же готов был идти (и пошел-таки) до конца. Его не могли остановить никакие жертвы; в политике для него почти не существовало запрещенных приемов. Страстный идолопоклонник Власти, видевший все сквозь призму ее сияющей вершины и опиравшийся на крайне эгоцентричные, ловкие и агрессивные социальные элементы, он изначально продемонстрировал свою склонность к грубому и “высокозатратному” стилю разрешения проблем, тем более, jncd` дело касалось его личной власти. Чтобы избавиться от Президента СССР, Ельцин “упразднил” СССР. (Это почти то же самое, что потопить “Титаник” из ненависти к его капитану). При этом он проигнорировал волю “союзных” народов и искусно сыграл на “суверенных” аппетитах “союзных” правителей, не важно – коммунистов или демократов. “Три подвыпивших мужика в Беловежье” – это, конечно, далеко не вся истина о развале СССР. Но это -очень достоверный образ той “тайной вечери” перед актом распятия великого государства, на которой незримо присутствовали (или зримо отсутствовали) остальные, более боязливые, но не менее заинтересованные соучастники. Над Беловежьем витал дух алчного заговора. Дух времени.

Безусловно, “больной человек” Евразии (СССР) нуждался в лечении, с чем было согласно практически все советское общество. Эти настроения сыграли на руку “беловежцам”. Сделав вид, будто созывают “консилиум врачей”, они созвали совещание “душеприказчиков”, на котором и разделили наследство между собой и между теми не столь смелыми, но столь же охочими до своей доли претендентами, которые “на всякий случай” остались дома.

Трудно не согласиться с наблюдением ряда ученых и публицистов, заметивших, что причины крушения СССР включают важную составляющую – мотив личной власти, личного престижа, личного благосостояния. В советские времена протоколы пышных дипломатических церемониалов на высшем уровне отводили Секретарям союзных ЦК статус “других официальных лиц”, если о них вообще вспоминали. Даже в самых сладких и сокровенных грезах им не хватило бы фантазии вообразить персональные “Боинги”, визиты в главные столицы мира, почетные караулы, государственные гимны, переговоры со “звездами” западной и мировой политики и многое, многое другое. А Ельцин росчерком пера сделал это реальностью и для себя и для “товарищей по партии”. Советские национальные республики стали независимыми государствами со всеми вытекающими отсюда правами, возможностями, обязанностями и атрибутикой. Технически или институционально этот переход осуществился относительно быстро и без особых хлопот. Новые члены ООН onkswhkh все “на блюдечке” – территориально-административное устройство, границы, социально-структурированное население, высокоразвитую экономическую базу (включая отлаженную добычу природных ресурсов), мощный культурный, научный и научно-технических потенциал. Некоторые из “новорожденных” государств имели то, что зачастую не могут себе позволить даже великие державы – авиационную и космическую промышленность, ядерное оружие и баллистические ракеты, океанский военный и гражданский флот, фундаментальную науку и уникальные технологические разработки, обогнавшие время. (Разумеется, вместе со всем этим сложным хозяйством им достались и сложные проблемы, в том числе связанные с невозможностью нести весь этот груз без посторонней помощи. Но это уже другой вопрос, касающийся скорее чувства – или недостатка его – меры и ответственности у политиков, ратовавших за независимость, и их способности не просто “взяться за гуж”, но и справиться с ним). Очень важную роль сыграло то обстоятельство, что они получили в наследство от СССР готовую государственность, вполне функциональную, обеспеченную квалифицированной – пусть и “советской” – бюрократией (знавшей управленческую работу гораздо лучше “демократов”) и полудемократическими институтами. Если говорить, в частности, о Грузии, Армении и Азербайджане, то их независимость начала 1990-х годов вышла из партийно-советско-административной “шинели”, подобно тому, как в 1917-1921 гг. демократические республики Закавказья (при всей их “демократичности”) стали прямыми преемницами российской “имперско-колониальной” государственности. В последнем случае мы имеем дело с “цивилизационным” (или, если угодно по-марксистски, с “формационным”) итогом долгого развития в составе Российской империи, в первом случае -с итогом аналогичного процесса в рамках СССР.

Преемственность между закавказскими советскими социалистическими республиками и сегодняшними независимыми государствами обусловлена тем фактом, что партийно-советская система создала достаточно эффективную государственную машину. И как бы ни резали чей-то hgmefemm{i слух названия ее составных частей, подчас действительно звучавшие нарочито идеологизированно, одиозно и фальшиво, в ней, с функционально-прикладной точки зрения, было заключено внеидеологическое, внеклассовое и вненациональное содержание. Как и в любом техническом инструменте. (Даже Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС – уж, казалось бы, до абсурда идейно зацикленная инстанция – в конечном итоге выполнял практическую задачу управления обществом и имел более или менее тонко замаскированные аналоги в некоммунистических странах). Примечательно: начав с яростного призыва к слому старого “буржуазно-помещичьего” государственного механизма, В.И.Ленин закончил тем, к чему и должна была привести его российская реальность, – широким использованием этого механизма почти в том же виде и во многих случаях с тем же кадровым составом. И.Сталин “почистил” и тотализировал партгосаппарат, придав ему орденоподобный, кастовый характер. Его преемники ослабили слишком суровую дисциплину внутри этой сверхструктуры, но в остальном и в основном оставили все по-прежнему. Такой она досталась первому и последнему Президенту СССР, а после него – президентам СНГ, достойным наследникам Советского государства, и в положительном и в отрицательном смыслах.

Персонифицированным символом этой преемственности применительно к современному Закавказью являются руководители Грузии, Азербайджана, Армении и люди из их окружения, успешно начавшие или сделавшие свои карьеры на поприще строительства коммунизма, и теперь продолжающие или заканчивающие их на стройке капитализма. В принципе им безразлично – что строить и вместо чего. Главное -обладать властью и возможностью употребить свои профессиональные навыки – политические, организаторские, чиновничьи. И, конечно, – позаботиться о себе в материальном плане (форма и масштабы проявления этой заботы зависят уже от типа личности). Обслуживающий персонал “новой” государственно-административной машины и в России и в Закавказье (и в других регионах бывшего СССР) в сущности остался тем же – по функциональной роли b обществе, по уровню квалификации (в целом довольно высокому), по прагматическому мировоззрению (при демонстративном поклонении той или иной идеологии), по кастовости и внутрикорпоративной солидарности, и, естественно, по привилегиям. Конечно, время берет свое: меняются лица, их возраст (вместо старых – более молодые и даже юные), стиль поведения, приемы и техника демагогии. Периодически в высокие коридоры власти капризный случай заносит не в меру ретивого экспериментатора, от которого, впрочем, Система, защищая себя от разрушения, быстро избавляется. Но при этом в новых людях, в новом поколении, на фоне новых идеологических знаков и духовных ценностей воспроизводится непреходящее – профессиональная, отделенная от общества государственная бюрократия, обладающая специфическим чувством коллективного эгоизма, сильным инстинктом самосохранения и продолжения рода, отбирающая для себя человеческий материал совершенно определенного сорта.

В постсоветских условиях это тесное братство несет на себе, помимо типичных для любого государства признаков, еще и родимые пятна советской эпохи, окрашенные вдобавок национально-историческими особенностями – авторитаризм и преданное служение “хозяину”. После “демократических” реформ в Закавказье, принесших хаос и войны, там установились “нормальные” постсоветские автократии восточно-патерналистского типа и даже с наследно-монархическим оттенком. Остались и двойные стандарты в “новой” философии национальной государственности, впрочем, характерные для политиков всегда и везде. Так, Э.Шеварднадзе, в качестве министра иностранных дел СССР, принимал вдохновенное участие в демонтаже “империи зла”, называя это “новым политическим мышлением”, борьбой за “общечеловеческие ценности”, “демократию” и, бог знает, еще как. Но когда через несколько лет ему пришлось иметь дело с угрозой демонтажа маленькой грузинской “империи” (надо полагать – “империи добра”), то он стал именовать это совсем другими терминами (“сепаратизм”, “национал-экстремизм”, Sбандитизм” и т.д.) и принимать соответствующие, самые жесткие меры без оглядки на мировое “демократическое” общественное мнение. Более того, он начал шантажировать Россию перспективой присоединиться к тем силам (читай -Запад, НАТО), которые помогут ему решить проблему сохранения целостности Грузии. При этом проводятся небесспорные аналогии между чеченским вопросом в России, с одной стороны, и абхазским и юго-осетинским вопросами в Грузии, с другой. По большей части с удовлетворением восприняв главный, “материально” ощутимый для себя итог распада СССР (образование независимых государств), местные политические элиты страшно опасаются логического продолжения этого процесса – разрушения советского национально-государственного устройства теперь уже на собственной полиэтничной территории. Одно и то же явление расценивается как благо, когда оно отвечает твоим интересам, и как зло, когда противоречит им.

Естественно, не менее эгоистично плодами дезинтеграции СССР стремятся воспользоваться российские федеральные и региональные элиты, получившие львиную долю советско-имперского наследства. Долгое время наиболее удобной для них фигурой был Ельцин. Прежде всего, своим разрушительным духом и доктриной “абсолютной свободы” (представляемой как “демократия”), которую он сделал козырным тузом в своей политической колоде, действительно ставшим неубиенной картой. Руководящая верхушка и правящий класс получили (вернее – сохранили) свободу от закона; финансово-промышленная олигархия – свободу разграбления страны; средние и мелкие бизнесмены -свободу собирания остатков с барского стола и “творческого” махинирования на своем уровне; высоколобая интеллигенция – свободу продаваться тому, кто больше предложит; трудящиеся массы – свободу от зарплаты и элементарных прав. Все вместе – свободу от нравственных императивов. В итоге – обвальный спад производства, стремительное накопление разности социально-имущественных потенциалов в обществе и его неизбежная криминализация, развитие “коллективно-бессознательной” психической неустойчивости и всесословного чувства катастрофизма.

Едва ли не самой взрывоопасной частью этой суперлиберальной философии была концепция суверенизации национальных республик, краев и областей России под лозунгом: “Берите столько независимости, сколько унесете”. Возникнув как средство прямого подкупа местных элит и народов еще в период борьбы с Горбачевым, она в краткосрочной перспективе имела для Ельцина желаемые и предсказуемые последствия (свержение противника), но в более долгосрочной – нежелательные и непредвиденные. Эта своеобразная версия приватизации, неосмотрительно примененная в чувствительной сфере национального вопроса, возбудила волчий аппетит у этнократии и вызвала помутнение народного сознания на почве стремления “приватизировать” все – жизненное пространство предков, природные богатства, исторические права на то и другое, равно как и на наднациональные культурные архетипы, эпос, этнонимы, одним словом – на “великое” прошлое. Эпидемия суверенизации повлекла, особенно на Северном Кавказе, территориальные споры и вооруженные конфликты между народами, провоцируемые местными, быстро радикализировавшимися элитами. Последние, нещадно эксплуатируя мифовосприимчивую природу массового сознания, внушали народу небылицы о его роли в мировой истории и его законных, освященных тысячелетиями (?) правах на тот или иной ареал обитания, несправедливо присвоенный другими.

Одновременно нарастал шквал претензий и упреков в адрес Москвы, как вполне обоснованных, так и надуманных. В ряде случаев в отношениях между “центром” и “периферией” обозначилось откровенно конфронтационное направление, по обоюдной вине. Этого и следовало ожидать: посеянный ветер рано или поздно приносит бурю. (Беда посредственных политиков – в наивной вере, что эта буря обойдет их стороной). У больших предметов – мощная инерция движения. У больших глупостей – тоже. Если возглавленное Ельциным “национально-освободительное” движение против “советской империи” (то есть, Горбачева), как нас уверяют, дало благодатные результаты, то почему бы не пойти дальше, осенив такой же благодатью Sугнетенные” народы Российской Федерации?! Кремль сделал все мыслимое и немыслимое, чтобы чеченский лидер Д.Дудаев глубоко проникся этой логикой. Но когда он “взял” для Чечни (и для себя, конечно) обещанный суверенитет, Ельцин усмотрел в этом в первую очередь покушение на свою верховную власть (чего он органически не терпел сам по себе), а затем уже – на целостность России (чего ему не позволяли терпеть другие). На строптивую политику Дудаева, к которой его вынуждали из Москвы, Ельцин, в конце концов, ответил применением оружия, приведшим к полномасштабной войне. Возможно, помимо заверений о легкой победе, исходивших от придворной “экспертной” камарильи, его вдохновлял уже имевший место в октябре 1993 г. “успешный” прецедент вразумления своих заблудших соратников из Белого дома, вздумавших ограничить его власть и преступный разгул “реформаторов”. Если уж в самом центре Москвы, на глазах у всего мира танковая артиллерия стала главным педагогическим аргументом “демократии”, то чего ради нужно церемониться с каким-то заштатным Грозным, где живут какие-то “чечены”? (Кстати, в высшем руководстве СССР и постсоветской России сложилась странная и малоприятная традиция коверкать имена народов. Одни делали это из-за физического недостатка речевого аппарата, другие – из-за интеллектуального недостатка образования, третьи – из-за нравственного недостатка уважения к “инородцам”. Теперь, слава Богу, научились правильно выговаривать слово “чеченцы” и кое-что узнали об их истории и культуре. Но какой ценой! Если и в отношении других народов Кремль изберет войну в качестве познавательной методы, то что тогда останется от России?). “Защита демократии” путем расстрела неугодного российского парламента осуществлялась при молчаливом или не слишком молчаливом одобрении “прогрессивных сил” в России и на Западе. Ведущие мировые телекомпании не поскупились на прямую, полную и скрупулезную трансляцию этого кровавого шоу. Несколько испуганные и совершенно ошарашенные происходившей в конце 20 века сюрреалистической картиной “штурма рейхстага” в столице великой, вроде бы вменяемой h претендующей на европейскость державе, комментаторы, тем не менее, не скрывали, что их симпатии (а точнее -интересы) на стороне законно избранного президента, отстаивающего “общечеловеческие ценности” против коммунистических “путчистов”. Российская “либеральная” интеллигенция (“цвет и соль” земли нашей) в большинстве своем, как обычно, выжидала: одна часть (более совестливая и менее ангажированная), стыдливо помалкивая, другая (менее совестливая и более ангажированная), страстно убеждая всех, что это единственный шанс спасти демократию в России. (У гэкачепистов, к их чести, в последний момент дрогнули нервы перед перспективой массового кровопускания; у “демократов” нервы оказались куда крепче).

Однако когда Ельцин начал “спасать демократию” в Чечне, это было уже слишком, даже для его западных союзников. Критиков чеченской войны хватало и в России. Но многие аналитики предпочитали не акцентировать этот аспект, или касаться его элегантно-обтекаемо, используя “ново”- и “старояз” типа: “определенные силы”, “заинтересованные лица”, “группы влияния”, “официальные круги”, в крайнем случае – “окружение Президента” и т.д. Большинство “демократических” политологов (в принципе они такие же подневольные поденщики, как и “недемократические”), сходясь на признании ошибочности решения о вводе войск в Чечню, распределяют ответственность между кремлевской челядью – злокозненными наушниками, недальновидными советниками, высокопоставленными чеченофобами, задиристыми генералами, – и тем самым как бы ненавязчиво стараются вывести из-под удара человека, за которым оставалось последнее слово в вопросе такой важности. Они всячески избегают отождествлять понятие “преступление” с чеченской политикой Ельцина. В “высокоточной” и “бесстрастной” политической науке подобные категории применительно к российскому президенту расцениваются как “непрофессиональные”, “некорректные” и почитаются за неприличный коммунистический тон. (Видимо, Талейран тоже был политологом, ибо ему принадлежит знаменитый афоризм: SЕго Величество король уже в силу самой природы вещей не может быть преступником, что бы он ни совершил”.) В аналитических по форме выкладках фактически слагаются дифирамбы мастерским ельцинским “многоходовкам”, направленным к единственной, всепоглощающей цели -удержанию власти любыми способами. По правде говоря, эта техника действительно восхитительна – своей изощренностью и предельным прагматизмом. Только при чем здесь демократия? Самая принципиально важная из этих “многоходовок” (термин-то какой! Шахматный. Стало быть, близкий к науке, искусству, спорту, а посему достойный пиетета) – “18 брюмера” 1993 года, после чего в стране установилось вполне автократическое и олигархическое правление с соответствующими “поправками” к конституции в виде “билля о правах”… Нет, не граждан, а их президента, у которого, оказывается, было мало полномочий для борьбы с “врагами” демократии. Чем не большевистский гамбит! Декорации демократические, а содержание – совсем иное. Впрочем, и внешняя сторона весьма сомнительна, с точки зрения идеалов либерализма. Вместо хрестоматийного для Запада разделения властей произошло хрестоматийное для Востока разделение сфер влияния: Ельцину – карт-бланш в политике; финансовым магнатам – в экономике; парламенту -в шутовских забавах и гневных речах в пустоту; Верховному суду – в казуистических изысканиях во исполнение кремлевских заказов или в оправдание кремлевского беззакония. И, наконец, всем прочим – полную свободу физического выживания, ограниченную разве что полной свободой криминального мира.

В результате запущенный “сверху” еще в горбачевские времена механизм “разбегания” структурообразующих элементов единой системы набрал сегодня критическую скорость, угрожая на сей раз целостности Российской федерации. Дезинтеграционная опасность включает ряд взаимозависимых, уже выходящих из-под контроля составляющих – социально-экономическую, политическую, идеологическую, культурную и, конечно, межнациональную. Позволить данным факторам действовать в одном, центробежном направлении – значит разрушить Россию. В m`qrnyee время, ввиду сложившихся обстоятельств, для этого нужно гораздо меньше усилий, чем раньше. Достаточно лишь не тормозить набирающую обороты “центрифугу”. Децентрализация может принять характер цепной реакции и легко выйти (если это уже не произошло) далеко за пределы разумного. Она в глазах многих становится единственным путем спасения в условиях, когда российское руководство не справляется со своими властно-управленческими функциями, допуская ошибку за ошибкой. Самая роковая из них – война в Чечне – привела к острому кризису федерализма в России вообще и к тупиковой ситуации в чеченском вопросе, в частности. Растет число регионов, отказывающихся удовлетвориться той долей полномочий, о которой, еще несколько лет назад, они лишь мечтали. Это своего рода “фрондерство” в рамках пока еще единого государства иногда приобретает черты шантажа, способного вылиться в открытое сепаратистское движение – под “национально-освободительными” лозунгами в нерусских регионах и под “антимосковскими” – внутри самой России. Отделение Чечни де-факто, ее активная “внешняя” политика на Северном Кавказе, в Поволжье, в СНГ и за его границами создают заразительный прецедент. Чем чреват подобный процесс на огромном полиэтничном и поликонфессиональном пространстве бывшего СССР – нетрудно себе представить (но лучше не представлять).

* * *

Теперь кое-что становится очевидным даже для “центра”, который ни в советское, ни в постсоветское время не обременял себя глубоким изучением “нерусских” регионов – в частности, Кавказа. Было бы ошибкой считать, что со стороны Москвы вовсе нет попыток смягчить внутриструктурные противоречия в российском федеративном организме. Одна из них – административно-правовое уравнивание республик, краев, областей путем “повышения” одних и “понижения” других до статуса “субъекта федерации”. Однако это не устранило фактического неравенства между “субъектами”, обладающими зачастую совершенно несоизмеримыми жизненными параметрами -repphrnph`k|m{lh, экономическими, демографическими. Сохраняется и усиливается в какой-то степени неизбежная бюджетно-финансовая дискриминация, отягощенная перманентным кризисом неплатежей. По объективным причинам неравны и возможности привлечения частного инвестиционного капитала для развития местных экономик.

Тяжелейшие последствия реформ в России – общие для всех регионов, кроме, пожалуй, Москвы – особенно болезненно воспринимаются на национальных “окраинах”, как изощренная форма проявления “имперско-колониального” гнета. Психологическое ощущение несправедливости усугубляется уверенностью в том, что “хуже, чем у нас быть не может”, и что “у соседей все равно лучше” (и это иногда бывает правдой). Крайне раздражающим фактором является стойко бытующее в провинции мнение о жирующей и паразитирующей Москве, где “крутятся все народные деньги” и где для многих уже построен “коммунизм”. Этот стереотип укоренился в общественном сознании благодаря средствам массовой информации, в том числе регулярным телепередачам о “сладкой” столичной жизни, помпезных празднествах, грандиозных зрелищных мероприятиях, напоминающих пир во время чумы. Ни из памяти людской, ни из реального бытия никуда не исчез и типичный образ московского чиновника, через которого, за установленную таксу, по-прежнему можно достать все, что душе угодно – для себя, предприятия, города, республики, даже страны.

В условиях олигархизации экономического и государственного строя России, неработающих законов и криминального разгула происходит пагубное расщепление самого принципа системности – основы жизнедеятельности любого общества (патриархально-родового, феодального, капиталистического, социалистического). В результате стихийно возникает некая рефлекторная социальная реакция защиты от хаоса, в конечном итоге неудобного для всех. Подобная реакция выказывает себя в виде беспрецедентной активизации своеобразной “контр-системы” (если угодно, “аварийной системы”) личных связей, вносящих определенную упорядоченность в броуновское движение современной российской жизни. Взаимоотношения между “центром” и “периферией” также приобретают персонифицированный характер, хотя это не всегда идет на пользу последней. Все зависит от того, насколько благоволит дающая “рука Москвы” к главе того или иного “субъекта федерации”, насколько он “свой” в высоких коридорах власти – с точки зрения лояльности, идеологии, понимания правил подковерных игр и умения им следовать. Впрочем, тут есть и парадокс: чрезмерно строптивых, конечно, не любят, но чем больше их не любят, тем больше боятся, а значит и больше ублажают. Особенно после того, как не удалось укротить их силой.

Личностный фактор, точнее недооценка его, сыграл едва ли не решающую роль в развитии чеченского кризиса по наихудшему варианту. Трудно избавиться от впечатления (абсолютно не поддающегося экспериментальной проверке “задним числом”), что в свое время доверительной и неформальной беседы с Джохаром Дудаевым на высшем уровне было бы достаточно для предотвращения войны, для “сохранения лица” той и другой стороной, для процесса мирной “субъективизации” Чечни в рамках единой России. От снисхождения до такой встречи “корона” ни с кого не слетела бы, зато выигрыш был бы бесспорный. Разумные уступки мятежной республике (а скорее – ее лидеру), несопоставимые с теми, что безрезультатно предлагаются сегодня, окупились бы сторицей. Истории известно немало случаев, подтверждающих эффективность подобных компромиссов и неэффективность бескомпромиссного поведения. По предположению некоторых современников и исследователей Кавказской войны XIX века, ее можно было закончить гораздо раньше, если бы в Петербурге вовремя осознали, что нужно срочно менять, помимо ошибочной военной стратегии, еще и порочные подходы к социально-экономическим, политическим, идеологическим и культурным проблемам горских обществ.

Иными словами, умные и мудрые политики отличаются, прежде всего, упреждающим мышлением, видением еще плохо видимых источников опасности, особым прагматизмом, подчиняющим себе чувства, эмоции, вкусы и предрассудки. И, кроме того, – тонким чутьем на подвохи судьбы, opedek|mn обостряющимся в ситуациях, когда нежелание “унизиться” в малом чревато большим унижением. Кто знает – сколько еще готова заплатить Москва лишь за фиктивную лояльность Грозного или хотя бы за воздержание от откровенно вызывающих форм демонстрации независимости. Воистину: как быстро меняются времена! Джохар Дудаев тщетно просил о “высочайшей” аудиенции, о возможности быть если не понятым, то, по крайней мере, услышанным (ведь он в принципе предлагал разумные и взаимоприемлемые идеи). А вскоре уже первым лицам России пришлось посещать Чечню с официальными визитами, чтобы попытаться исправить, быть может, уже непоправимое. (Тут, между прочим, весьма пригодились “юность”, прагматизм и непричастность бывшего премьера С.Кириенко к чеченской трагедии, освобождавшие его от психологических неудобств по поводу хождения “в Каноссу” к “дяде Аслану” -человеку, чей жизненный опыт и внешний вид внушают, как минимум, почтение.) Довольно долго в Москве действовала, по сути, надведомственная и чрезвычайная структура (Совет безопасности), занимавшаяся преимущественно чеченскими делами, т.е. делами территории, едва различимой на географической карте Российской федерации. В этих своеобразных, не без привкуса досады и отчаяния, формах покаяния не было бы нужды, если бы в конце 1994 г. Кремль “семь раз” подумал, прежде чем размахивать дубиной, тем более так грубо и неумело. Тогда не хватило мудрости, чтобы избежать дьявольского искуса, теперь не хватает мужества, чтобы принести внятные извинения. Никому не в оправдание, позволим себе заметить, что обе ситуации сложны, и каждая по-своему: в первом случае велика была уверенность в правильности решения, казавшегося простым, действенным и сравнительно безболезненным (главное – не допустить ошибки в исполнении замысла); во втором – велик страх остаться с повисшей в воздухе рукой примирения. Так или иначе, развязывать (а не разрубать) чеченский, равно как и другие северокавказские “узлы”, необходимо. Вопрос вопросов – как?!

* * *

Многое уже безвозвратно упущено. Остается сохранить то, что еще остается (если, конечно, такая цель существует в качестве государственно-стратегического приоритета). Для этого нужны не только прочная эффективная вертикаль власти, целенаправленная воля, четкая и результативная социально-экономическая политика, но и очень гибкая, нестандартная модель взаимоотношений “центра” с “периферией”, допускающая наличие разных типов федеративных связей – от самых тесных до весьма свободных и даже символических. Разумеется, нельзя выстраивать такую модель, прямо проецируя на современность “федеративный” опыт Российской империи XIX века. Однако знать его не лишне. Хотя бы для того, чтобы иметь основания предположить: отсутствие жесткой административно-управленческой унификации не подорвет, а укрепит единство постсоветской России, подобно тому, как в XIX веке особый статус Польши, Финляндии, Прибалтики, Бессарабии и, в определенной мере, Кавказа не упразднил, а лишь подчеркнул “имперскость” российской державы.

Колоссальна объединительная (воссоединительная?) роль цивилизационного фактора. Зачастую он действует стихийно. Однако его можно использовать осознанно и продуманно. На территории, протяженностью в 10 часовых поясов, русскому языку, как языку “международного” общения, нет и пока не предвидится конкурентов. Для двух с половиной сотен миллионов людей он сохраняет свое значение в качестве магистрального канала выхода в мировое информационное пространство. Несмотря на широчайшую экспансию западных ценностей, массовая эйфория по поводу их преимущества перед своими собственными, обычно свойственная восприятию неофитов, постепенно идет на убыль. При всех успехах планомерной и иногда достаточно искусной политики вестернизации они касаются в основном внешней, ярлычно-потребительской стороны жизни, да и то поверхностно. Предпочитая “кока-колу” “лимонаду”, нося джинсы и немного говоря по-английски, мы, как бы ни хотели, не становимся американцами. Сопротивляемость нашей “сути” возрастает прямо пропорционально усилиям, прилагаем к преодолению ее.

Духовные тенденции последних лет показывают, насколько органичны и прочны корни великой российской и советской культуры, насколько бесплодны попытки их выкорчевать. Она обладает могучим и каким-то иррациональным притяжением для людей разных национальностей, политических убеждений и религиозной принадлежности. Отнюдь не факт, что лидеры Чечни и других северокавказских “мусульманских” республик знают Коран лучше, чем русскую и советскую литературную классику. “Русскоязычная” культура и наука составляют образовательный фундамент и питают интеллектуальный потенциал практически всего населения СНГ, создавая благоприятные интеграционные перспективы. В этом смысле “быть может за хребтом Кавказа” тоже не все потеряно для России?

В системе отношений между Москвой и “сложными” регионами деньги – категория очень важная, но не абсолютная. Вероятно, существует теоретическая сумма, с помощью которой сегодня можно было бы купить мнимую лояльность Чечни, чтобы завтра получить от других северокавказских республик (и не только от них) счета по оплате местных расходов на “обеспечение стабильности” и “борьбу с сепаратизмом”. Проблема в том – выдержат ли такую перегрузку скудный российский бюджет и нервная общественная психика? Не придется ли поддерживать видимое спокойствие постоянно возрастающими дотациями, обреченными на “нецелевое использование”? Не приведет ли коммерциализация взаимоотношений “центра” с “периферией” к формированию преступных синдикатов и огромного слоя бюрократов-коррупционеров, “обслуживающих” эти самые взаимоотношения? Есть неплохие шансы получить все это в полном наборе, если ограничиться лишь экономическими мерами и продолжать в ударном темпе сосредотачивать рычаги давления Москвы на “субъекты федерации” не в “надстроечной”, административно-командной сфере (как при “развитом” социализме), а в “базисной”, сугубо монетаристской (как при “недоразвитом” капитализме).

Искусственно созданный и ревниво оберегаемый дисбаланс в распределении денежных средств между Москвой h регионами таит опасность спровоцировать, наряду с волнениями “низов” (которые уже идут и с которыми еще кое-как справляются), еще и бунт “верхов” в лице местных политических элит. Последним весьма выгодно присоединять свой голос к народному протесту. Выражая собственное недовольство через чужое, они отводят от себя отрицательную энергию масс и обращают ее против “центра”. Вот тут, на наш взгляд, скапливается самый горючий материал, страшный и для нынешней власти, и для Москвы, и для российской государственности. “Вертикальное” объединение разнородных социальных сил “снизу доверху”, сопровождаемое “горизонтальным” объединением регионов с явно “антимосковскими” намерениями, или – того хуже – с целью противостояния другим региональным блокам, способно произвести взрыв невиданной мощности. Некогда лишь одного (“горизонтального”) компонента этой адской смеси вполне хватило для развала сильного и сравнительно благополучного Советского Союза. Что же говорить о слабой и бедствующей России?

Замечено, что осознаваемые почти на уровне физиологического инстинкта интересы самосохранения власти зачастую представляют для ее обладателей абсолютную ценность. И коль скоро те, кто могут сменить существующую власть на более эффективную, не хотят этого, а те, кто хотят – не могут, остается внушить ей, что путь к спасению – в столь же беззаветном осознании национально-государственных интересов страны, в четкой, жесткой и самоотверженной реализации их в рамках умной, ответственной политики. Объектом такой политики непременно должны стать российские “провинции” вообще и северокавказские, в частности. Одной из ее стратегических целей – развитие внутрифедеративной демократии, которая подразумевает отказ “центра” от сегрегации регионов и их лидеров по принципу “наш” (“демократический”, “русский”) – “не наш” (“коммунистический”, “мусульманский” и т.д.); от политического, экономического, морального принуждения неудобных, шантажа и запугивания неугодных; от субсидирования предвыборных маневров и постановок избирательных спектаклей на местах; от создания opevedemrnb вопиющего нарушения конституции и законов. Москва то ли и впрямь не видит, то ли не хочет видеть, что в межрегиональных связях заложено созидательное начало в той же мере, что и деструктивное. Они будут однозначно работать на упрочение федерализма, когда “центр” (т.е. кровно заинтересованное в сохранении единоличной финансовой власти высшее чиновничество) откажется от стремления парализовать их посредством фискально-монополистического диктата времен плановой экономики. Иначе “регионализм” способен превратиться в разрушительную систему.

* * *

Крайней осторожности, тонкого и точного расчета требует Северный Кавказ, особенно его восточная часть. Никоим образом не отстраняясь от чеченских дел, следует глубоко продумать – как свести масштабы вмешательства к продуктивному минимуму, иначе говоря, ограничить количество качеством. Кремлю нелишне было бы определить для себя порядок приоритетов в чеченском и северокавказском вопросах: что нуждается в немедленном и адекватном ответе, с чем можно повременить, а на что лучше вообще закрыть глаза. Нужно напрочь отказаться от силового подхода к проблемам, где есть пусть даже ничтожные шансы иного решения. Вместе с тем действовать беспощадно против террористической и криминальной экспансии, под каким бы идеологическим прикрытием она ни осуществлялась. Боясь обвинений в имперской политике, кремлевское руководство показывает наихудшую разновидность политики – бурную бездеятельность. Не в том состоит демократия, чтобы бомбить города и села Чечни, как вражескую территорию. Но и не в том, чтобы позволять чеченским (и не чеченским) террористам делать все, что им заблагорассудится.

Страх многих политиков перед словосочетанием “независимая Чечня” понятен. Только вот оправдан ли? Возможно, уже при нынешних обстоятельствах предоставление независимости – оптимальный выход из положения. Конечно, России это будет стоить недешево, но столь крупная depf`b` такую потерю переживет. Чеченцам независимость обойдется несравненно дороже, и выдержат ли они бремя свободы (в том числе – от российского бюджета) – большой вопрос. Тогда, заодно, выяснится, какая их часть хотела отделения (и насколько сильно), а какая нет. Результаты, скорее всего, окажутся сюрпризом для тех, кто сегодня искренне верит, что население Чечни целиком состоит из сторонников независимости. “Прелести” суверенного существования быстро превратят ярых сепаратистов в ярых “возвращенцев”. Москву начнут просить о том, о чем некогда безуспешно просила она. А это уже совсем другой расклад в российско-чеченских отношениях.

Рискуя навлечь упреки в крамоле, отважимся все же предположить: самый верный способ борьбы с сепаратистским шантажом со стороны экстремистских руководителей северокавказских республик (если таковые придут к власти) – незамедлительное согласие на “развод”, но с жестко оговоренными условиями.

Чечня – зеркало российских реформ и дееспособности верховной власти. Покуда будет плохо в России, многократно хуже будет в Чечне. Радикальное ужесточение государственно-управленческой системы (лучше бы, конечно, по образцу демократических “диктатур” Запада, а не авторитарных диктатур Востока) скоро и благотворно скажется на внутричеченской и на всей северокавказской обстановке. А если, вдобавок, дадут себя почувствовать интеграционные подвижки в СНГ, то это станет симптоматичным сигналом для народов и политиков Северного Кавказа, важным подспорьем в лечении сепаратистской инфекции.

Повторим: несмотря на взрывоопасную ситуацию в регионе (а точнее – именно поэтому) есть проблемы, решение которых целесообразно было бы предоставить, как когда-то советовал имам Шамиль, “естественному ходу вещей”. Но с чем действительно не следует мешкать, так это с вразумительным оповещением (подкрепленным соответствующими действиями) о том, чего конкретно Россия не собирается терпеть. Речь идет о внешнем вмешательстве в северокавказские дела и иностранном военном и военно-lnpqjnl присутствии в непосредственной близости южных рубежей страны. Это – отнюдь не праздная предосторожность и не рецидив мышления эпохи “холодной войны”, а нормальная, рутинная работа по защите национальной безопасности государства, без малейшего намерения ссориться с кем-либо. Не хотим брать грех на душу досужими подозрениями о чьих-то злокозненных замыслах, но как иначе истолковывать различные объявленные и претворяемые в жизнь проекты единого Кавказского дома, где не будет места для России; восстановления Великого шелкового пути, очень похожего на план демаркации российско-кавказской границы по рекам Кубань и Терек; образования символической (с точки зрения прочности внутренних связей) конфедерации на территории России; долгосрочной дислокации в Грузии международных “миротворческих” сил (читай – сил НАТО); и т.д.?

Мы уже не говорим о пресловутой “большой игре” за каспийскую нефть, ставки в которой настолько высоки, что допускают самый невероятный оборот событий. А ведь эта рискованная игра идет под боком у России. Похоже, ближайшее ее последствие – “эмиратизация” Восточного Закавказья, сопровождаемая известными военно-политическими и идеологическими установками в виде доктрины “защиты жизненных интересов” Запада, “расширения сферы американской глобальной ответственности” и т.д. Международная суета вокруг Кавказа служит прямым или косвенным поощрением внутрироссийского сепаратизма, с чем Москва имеет право и обязанность бороться всеми дозволенными суверенной державе средствами.

Популярный в России тезис “нам никто не угрожает” -красив в теории. Охотно верим, что на данный момент планы и настроения западных лидеров “субъективно” исключают столкновение с Россией. Вспомним, однако, сколько раз “объективное” течение истории выходило из-под контроля людей. Сегодня, когда на карту ставится благополучие развитых стран мира и фантастические прибыли, а тем более завтра, когда дело пойдет просто о выживании в условиях истощения ресурсов, “несправедливо” распределенных природой между государствами, военно-экономическая qk`anqr| России может послужить для ее соперников опасным провоцирующим фактором. Не идет ли в настоящее время по обе стороны Кавказского хребта негласная предварительная проверка некоего сценария… на всякий случай? На этот же “всякий” случай нужно и России быть готовой ко всему и не искушать другие державы своей немощью – во имя сохранения “мира во всем мире”.

* * *

Да, в российской геополитической “тектонике” есть и, вероятно, всегда будет северокавказский “разлом”. Время от времени он переходит из цикла относительного покоя в колебательную стадию. Именно в этот, не самый приятный период вступили на исходе XX века народы Кавказа, и не по своей воле. Устоит ли здание российской государственности под напором нынешней “сейсмической” стихии – сказать трудно. Во всяком случае, для него это, пожалуй, самое серьезное, хотя и не первое, испытание.

Более полутора столетий назад большинство западных аналитиков считало Кавказ “ахиллесовой пятой” Российской империи. Утверждалось, что именно туда следует наносить прицельный удар, чтобы свалить “русского медведя”. Были, однако, и такие, кто настоятельно советовал этого не делать. Не из любви к России, а из соображений безопасности … Европы, поскольку она обязательно окажется под обломками разрушающегося колосса. Как ни поразительно, такое предостережение прозвучало в 20-е гг. XIX в., когда люди не могли себе даже вообразить грядущее с его изощренным оружием массового уничтожения и умопомрачительными достижениями человеческой мысли, превратившими казавшуюся необъятной планету в тесную, хрупкую и непредсказуемую среду обитания. Будет крайне прискорбно, если опасению далеких предшественников современных западных политологов суждено стать гениальным пророческим озарением. Сейчас уже многие склонны признать, что слабая и продолжающая слабеть Россия представляет реальную угрозу и для себя, и для своих соседей, и для всего мира.

Впрочем, на вопрос – подтвердятся ли самые мрачные (для нас) прогнозы по поводу Кавказа и России – ответит будущее. Как ни парадоксально это может прозвучать, но, по крайней мере, теоретические перспективы позитивного характера создает начавшийся в августе 1998 года небывалый финансовый кризис в Москве (которая, наконец, приблизилась к осознанию того, что значит жить, как живет остальная Россия), а также достигшие необъятного размаха преступность и терроризм. Возможно, именно принцип reductio ad absurdum подвигнет власть и деньги имущих на подлинные реформы во благо страны, выведет их из состояния оцепенения, заставит, хотя бы ради собственного спасения, отказаться от политики грабежа, потворства, склок и сведения счетов. К осторожному оптимизму на этот счет склоняет одно общесоциологическое наблюдение. Не исключено, что оно справедливо и для России: буржуазии, накапливающей первоначальный капитал, нужны, как и вору-карманнику, беспорядочная толпа и отсутствие бдительных полицейских; буржуазии, накопившей капитал, нужна уже не “мутная вода”, а организованное общество и закон.

Правда, в России эта социально-экономическая тенденция многократно отягощается ее исторической спецификой (включая иррациональные моменты), а главное -наличием “национального вопроса”. Сегодня многие считают чуть ли не аксиомой мысль о тождественности царско-имперской и советской национальной политики в том, что принято именовать стратегией “разделяй и властвуй”. Если это так, то в подобном приеме нет ничего исключительно российского или советского; с незапамятных времен он типичен для политической технологии, как таковой, независимо от эпохи, страны или общественного строя. Теперь уже не принято и даже неприлично обращать внимание на конечный результат “советского решения” национального вопроса. Речь вовсе не о совершенстве этой методы (в таких “гордиевых” проблемах не может быть совершенной развязки), а об эффективности с учетом реальностей времени. С этой точки зрения, мало кто из серьезных исследователей берет на себя смелость (по соображениям идеолого-конъюнктурных неудобств) сравнивать “плохую” национальную политику большевиков с “хорошей” m`vhnm`k|mni политикой современных “демократов”, последствия которой трагически очевидны. Разумеется, проще всего искать причины (что и делается) происходящего сегодня на российской периферии, особенно на Северном Кавказе, в “проклятом” советском наследии и происках противников демократии и реформ. Но насколько корректно это объяснение? Достаточно ли его, чтобы понять природу и найти движущие пружины тех разительных и разрушительных трансформаций в межнациональной сфере, которые стали нормой при новой власти? Не в том ли дело, что избранное в России направление реформ породило хищную, социально-агрессивную плутократию, превратившую в средство наживы буквально все, включая межнациональные противоречия и сложные отношения между “центром” и “регионами”? Эти вопросы – отнюдь не риторические. На них нет однозначных ответов. Но есть и всегда будет необходимость думать над ответами неоднозначными.

Покуда более или менее ясно одно. Строительство и содержание империй (“классических” или “нетипичных”) -дорогое удовольствие. Однако неумелый и форсированный демонтаж их, тем паче при неочевидности созревших условий для этого, может стоить несоизмеримо дороже. Несмотря на катастрофическую непредсказуемость протекающих в России процессов и невероятный по масштабам социально-экономический переворот, никто пока не предъявил убедительных аргументов, способных полностью опровергнуть предположение, что мы, возможно, являемся свидетелями преемственной, хотя и особой, стадии в длительной эволюции российской государственности и российского многонационального общества. В конце концов, дискретность – категория математическая. А история все же – не математика.

“Естественность” и “органичность” (как говорил С.М.Соловьев) истории России нисколько не лишают ее уникальности. Установить точную меру этой уникальности невозможно. (Поскольку опять-таки мы пользуемся методологическим аппаратом весьма “неточной” науки.) Российское прошлое неповторимо и банально примерно в той же степени, что и “истории” других стран, о чем qbhderek|qrbser как факт гибели Советского Союза, так и факт существования современной Российской то ли федерации, то ли империи. В этой подвижной пропорции (или диспропорции) между особенным и общим вряд ли что-либо изменится существенно, независимо от того, постигнет ли Россию или минует ее судьба СССР.

И, наконец, последнее. По счету. Осмысление проблем, которых мы коснулись, всегда будет волновать представителей гуманитарных наук – и профессионально и житейски. Это – бесконечный путь познания, где нет остановки под названием “абсолютная правда”. Принципиально недостижима не только эта утопическая цель, но и “сугубо научные” средства движения к ней, о чем мечтают исследователи (и их маленькую “слабость” можно понять и простить!). В самых честных и искренних намерениях подняться на “сугубо научный” уровень неизбежно останутся “примеси” идеологического, политического, эмоционального влияния. Не говоря уже о влиянии личностного интеллектуального стиля постижения необъятной сути вещей. Впрочем, похоже, именно в этом изощренном и безнадежном поиске “философского камня” с непременным участием “человеческого фактора” заключена великая сила и неподражаемая эстетика гуманитарной науки. Иначе наш “несовершенный” разум не стал бы столь упрямо тянуться к тому, с чем быстрее и лучше мог бы справиться компьютер.