Рассказы
Сумерки – это трещина между мирами.
Дон Хуан.
«Учение Дона Хуана». К. Кастанеда
1
Маршрутка была заполнена и ехала без остановок. Алан возвращался домой. Было еще не поздно, но в нашем городе улицы пустеют с наступлением сумерек, а сумерки закончились уже давно. Алан вглядывался в улицы сквозь замызганное стекло, через искривленные отражения сидевших напротив мужчины и полной женщины лет пятидесяти. Если чуть податься вперед, можно было увидеть собственное отражение. Алан не удержался, и еще раз взглянул на себя. Сегодня он себе определенно нравился. Он подумал, что все-таки у него интересное и мужественное лицо.
Было неестественно тепло для середины декабря. Мысль о снеге казалась чем-то романтичным. Полмесяца город каждый день погружался в туман, изредка выныривая из него в белый полдень.
В какой-то миг Алан почувствовал, что в салоне микроавтобуса что-то изменилось. Ему представилось, будто он веками ехал в этой маршрутке, среди именно этих проступавших в желтом свете лиц и застывших затылков. Ему хотелось что-нибудь сказать, повернуться к соседу, но это казалось непозволительным. Все вместе они неудержимо катились сквозь туман по чужим темным улицам.
Но вот машина затормозила, и в нее вошла молодая темноволосая женщина. Ее волосы отливали каким-то красновато-коричневым цветом. Алан, сидевший спиной к водителю, подвинулся, уступив вошедшей часть домашнего коврика. Та продолжала стоять, пригнувшись. У нее были худоватые икры в черных чулках и черные осенние сапоги. Остального он разглядеть не мог. Ее ноги, находившиеся у него прямо перед глазами, то и дело пружинили, и тогда черные сапоги вжимались в рифленую резину пола.
Наконец мужчина напротив вышел, и она оказалась лицом к лицу с Аланом. Он специально дотронулся до ее пальцев, когда она передавала деньги за проезд. Пальцы были влажные и теплые. Вообще, у нее оказались крупные руки и крупные для ее ног колени, белевшие из-под черного капрона.
Молодая женщина отвернулась, и Алану стало неловко. Он знал о своей дурацкой привычке глядеть на людей в упор, ему не раз говорили об этом. Он отшучивался тем, что так смотрят дети, художники и кретины. На этот раз он почувствовал себя кретином, опустил глаза и старался больше не поворачивать голову в ее сторону. Ее присутствие волновало его.
Они вышли на одной остановке. Он хотел было, как уже проделывал это пару раз, подать незнакомке руку, но ее демонстративно не замечающий взгляд предостерег его от подобной галантности. Алан был очень осторожен. Он отошел в сторону, чтобы понаблюдать за ней, но и с этим не вышло – незнакомка как бы растаяла в тумане.
Вот и все. Алан пошел было своей дорогой, но тут в душе его взвыла дюжина бездомных котов, вытягивая все жилы. Дрянной, нудный голосок бегло-бегло стал втолковывать ему, что это шанс, что это может быть она, что у него уже полгода нет женщины, что он дебил, дебил и дурак.
Алан почувствовал, что бесконечно устал. Он развернулся и быстро нагнал женщину.
– Сударыня, девушка, ради Бога простите меня. Я представил, что Вы сейчас уйдете в туман, и я вас больше никогда не увижу…
Он сразу понял, что она – это не она, понял, что ей любопытно, что она позволит ему проводить ее до подъезда, и что у них ничего не будет. Алан знакомился на улице десятки, а может, и сотни раз. В свои неполные 28 он многое успел, в том числе успел один раз жениться и соответственно один раз развестись, успел растерять почти все, к чему стремился, несколько раз удивиться самому себе и безмерно устать. А эта совсем еще молодая женщина с непропорциональным сильным лицом и большими руками напоминала ему Ингрид. In – с первого по пятый курсы все его тетради с лекциями были исписаны этими двумя буквами.
Они шли по взмокшему от тумана тротуару, перекидываясь короткими фразами. Редкие прохожие пропадали за спиной так же неожиданно, как и появлялись. Алан слышал свой голоса, произносивший то, что уже много раз говорил. Он повторялся. Ему уже было лень открывать рот, и он стал слушать шаги.
– У тебя невообразимое лицо. Ты художница? – внезапно
спросил он.
– Я? Нет.
Снова звук шагов.
– А ты не художник?
Алан понял, что то, что зашевелилось у него над пупком, – это вдохновение. Правду сказать, он всегда считал себя художником, в душе, конечно. Он мгновенно представил связь между молодой женщиной и не признаваемым художником, и душа его встрепенулась. В конце концов, для того, чтобы создать роман на пустом месте, посреди этой голой широкой улицы, роман между двумя абсолютно чужими людьми, надо быть художником.
– Да, я художник, – просто сказал он и улыбнулся.
Незнакомка представилась Людой. Выяснилось, что она «не иронка», выяснилось, что она «чистокровная дигорка», и что у нее действительно милый голос.
– Люда, у тебя проблемы?
– А у кого их нет, – улыбнулась она.
– У меня. Абсолютно нет проблем!
– Значит, ты счастливый человек.
– Ну нет, я не могу сказать, что я счастливый человек.
Холодный ветерок разрывал туман кусками, теперь Алан вдыхал всей грудью эту оформившуюся белесую сырость. Он кожей чувствовал нежный шелест шин проезжавших автомобилей, чувствовал сладкую истому в плечах и такую знакомую ему ясность вокруг себя.
– А что, сильно видно?
– Что?
– Что, говорю, сильно видно, что у меня проблемы?
– У тебя было такое напряженное лицо, там. У тебя был с кем-то тяжелый разговор, ты поругалась с кем-то?
– Нет. Нет, но, наверное, так и будет.
– С родителями? – спросил, проницательно сощурившись, Алан.
Люда остановилась.
– Ничего, что я замужем и у меня двое детей?
Это выглядело некстати, как аппликация из другого разговора.
– Дети – это прекрасно, – произнес Алан, слегка выдержав паузу. Ему показалось, что она может говорить правду. По крайней мере, ему так хотелось думать. Алан развернул ее к свету, сцеживаемому сверху фонарным столбом.
– Дай, я на тебя погляжу.
– Нет, я стесняюсь, – Люда по-девичьи спрятала лицо в плечо.
– А ты, вообще, что, стеснительная? – продолжал Алан, изгибаясь, чтобы видеть ее лицо.
– Нет, я не стеснительная.
– Тогда что? Ты стесняешься своего лица?
– То есть… А какое у меня лицо? – Люда распрямилась.
– Лицо, на которое хочется смотреть, – Алан перестал
улыбаться и стал очень серьезным. – Я нарисую твой портрет.
2
Алан свернул в соседний двор, образованный двумя пятиэтажками и двенадцатиэтажным домом, в котором жила Диана. Это была необыкновенно красивая брюнетка с пугающе светлыми глазами и совершенно гладкой кожей. Они были вместе с ранней юности, когда и познакомились на одном общественно-молодежном собрании.
– Привет, Диана. Я вижу, у вас лифт заработал!
– Он уже неделю работает. Заходи.
Диана налила золотистого чая в две белые чашки и села на стул, обхватив свои соблазнительные лодыжки.
– Ты даже не представляешь себе, как мне приятно, что ты пьешь из чашек, которые я тебе подарил.
– У тебя есть вкус. Потом, я пью из них только с тобой.
Алан пересел в кресло и ушел головой в тень, образуемую широким с бахромой абажуром напольной лампы. Алан чувствовал, что Диана как-то враждебно к нему настроена, и отнес это на счет того, что давно у нее не был, за что она и дуется на него.
– А я, вот, все до дому не дойду. Представляешь, я сейчас такой экземпляр встретил в автобусе, точней в маршрутке.
– Познакомился бы.
– Я и познакомился.
– Красивая?
– Не то чтобы красивая. В ней есть какая-то красота, неправильная, я бы сказал, дикая. Кожа нервная. Знаешь, такое изможденное лицо. Работа, двое детей, муж-ровесник, считай, трое детей.
– По-моему, она не городская, – продолжал он. – Знаешь, я давно уже ничего вот здесь (Алан элегантно дотронулся до солнечного сплетения) не чувствовал.
– И что, будете трахаться? Ты еще не разучился?
– Прекрати. У меня много женщин, – вставил Алан и поднялся из кресла к книжному шкафу. Разговора не получалось. Потоптавшись еще пару минут вокруг темы мирового литературного наследия, в какой-то части представляемого содержимым старого, со сбитой полировкой книжного шкафа, Алан решил, что можно уходить.
Зашнуровывая ботинки, Алан поднял голову и сказал, что выкинул телефонный номер.
– Ну и дурак
Алан еле сдерживался.
– Я взял ее номер, чтобы позвонить ей, когда нарисую ее портрет. Я сказал ей, что я художник.
– А она сказала, что у нее двое детей, – голос звучал устало, но вычерченные бровки Дианы поползли вверх.
Алан выпрямился.
– Нет, это правда. Она не врала мне.
– Значит, ты ей врал, – голос ее потерял свой насмешливый напор.
Алан поглядел на Диану горько и понимающе: «Дин, нарисуй ее портрет. Ведь ты можешь. Только…»
– Что, номер в кармане завалялся?!
– Нет, я его запомнил. Я встречусь с ней и принесу тебе ее фотографию. Хорошо?
– Счастливо тебе, Алан.
Диана не любила имя Алан. Верней, она считала, что Алану его имя не подходит. Когда она называла его по имени, он спешил уйти.
3
Прошло два дня. Алан занес Диане шесть фотографий Люды. К Люде он зашел на работу еще в первой половине того же дня, вызвав шумный интерес окружающих. Деловито отщелкав кадров десять, он откланялся. Согревающее душу легкое возбуждение от знакомства сошло на нет. Он чувствовал себя вновь впрягшимся в старые сани, благо дорога была накатанная и, в целом, приятная.
Алан скинул фотографии на стол и сел в свое любимое кресло. Диана раскладывала тетради, напевая что-то.
– Что это ты мурлычешь?
– Что? А, не знаю.
– Посмотри на фотографии. Я старался.
– Сейчас-сейчас, подожди.
Диана всегда ходила по дому босиком, в мягких подвернутых штанах и клетчатой рубашке навыпуск. Она напоминала Алану большую кошку.
– Заведи себе кошку, а, Дин.
– Не люблю я кошек. Так… Они мне все ковры изгадят.
– Нравится?
– Молодая.
– Лет на пять-шесть моложе нас с тобой.
– Двое детей говоришь?
Диана села на ковер у столика, поджав ноги. Вид у нее был забавно-задумчивый.
– Я хочу ее увидеть.
– Зачем? То есть… Ну да, конечно.
Алан соображал. «Конечно-конечно» – легко сказать; теперь придется менять всю стратегию, а это еще неделя ухаживаний.
– Ты не забыл, у меня день рождения в четверг. Приведи ее, -Диана, ласково улыбаясь, добивала его. Почти бесцветные глаза ее беззвучно хохотали. – Если пойдет.
Алан шел вдоль трассы. В небе затягивалась зияющая светом трещина, сумерки густели, и опускался туман. Алан вышел на окраину города: слева начинались полузаброшенные сады-огороды, справа простиралось поле, за которым светились одинокие огоньки близлежащего села. Было еще светло, машин на улице мало, и ехали они с не включенными фарами. Чистая трасса манила за собой. В паузах тишины между автомобилями явственно слышалось карканье ворон, усеявших голое бесцветное поле.
Алан прекрасно понимал, что для Люды он довольно приятный объект; не мужчина, но лишь факт признания ее как привлекательной женщины. Наверняка, проходя мимо Выставочного зала и читая на холстине стенда фамилии выставляющихся художников, она расскажет своим подругам об одном очень интеллигентном и милом молодом художнике. Может быть, она даже подберет ему одну из фамилий.
Алан думал о том, как такая интересная и необыкновенная женщина может быть такой обыкновенной, думал о том, что из нее можно сделать. Он понимал, что ему отвели не ту роль и выкатиться из этой лунки – непросто. Прощаясь тогда, он сказал ей спасибо. Она переспросила за что, и он ответил, как ответил бы поэт: «за то, что я увидел тебя». Какого черта надо было приходить к Диане и трепаться? Вел себя как дурак, как индюк.
Он взошел на обочину дороги, на небольшой подъем, вдоль которого стояли несколько придорожных ларьков и магазин. Магазин был закрыт. Алан заметил девочку лет четырех с большими не по-детски серьезными глазками и черными кудрями, свисавшими завитками из-под шапочки. Девочка походила на маленькую принцессу. Алан подмигнул ей. Она напомнила ему самого себя в ее возрасте. У него были точно такие же, свисавшие крупными пружинками, волосы. Он обернулся – девочка, сделав еще пару шажков за ним, остановилась. Алан широко улыбнулся и направился было дальше, но тут, уже за спиной, услышал нарастающий гул. Он успел разглядеть фары выскочившей светлой «Волги» и девочку посреди дорожной полосы с разведенными в стороны ручонками. Он кинулся к ней и почувствовал, как движения его тягучи, однако и встречная машина теперь двигалась замедленно. Он сгреб девочку правой рукой, вспомнил, как бегал в юности любимые сто метров, вспомнил запах резинового настила манежа, и тут же услышал сильный глухой удар.
4
Алан открыл глаза. Ныл позвоночник. Он ехал на переднем сидении чьей-то «шестерки». Он вспомнил про девочку и по направлению пути понял, что его везут в Центральную клиническую больницу. Мужчина за рулем кинул на него взгляд и спросил, как он себя чувствует. У незнакомца были темно-рыжие густые усы.
– Как девочка?
– Какая девочка?
Алан хотел сказать «та, которую я спас», но постеснялся и промолчал.
– Останови здесь.
– Здесь?
– Да, все в порядке, я сам доберусь до дома.
Водитель, выпучив усы, потребовал червонец. Алана это так удивило, что он растерялся. Зачерпнув всю мелочь, он звякнул ею о сиденье и, хлопнув дверь, пошел домой. Ему было удивительно спокойно и тепло, ему казалось, что он не в состоянии думать абсолютно ни о чем. Будто сквозь глухую толщу воды перед глазами сменялись далекие картинки. Вот он выходит из вагона на перрон Курского вокзала: как раз 9 мая, девять часов вечера и салют; кругом благоухает сирень, даже в купе на столе лежит охапка увядшей белой сирени. Ее нежные лепестки поблекли, и проступили серые прожилки. А вот он звонит из автомата и слышит голос Ингрид. Потом солнечный день, она (она, она – In!) у памятника уважаемому @kejq`mdps Сергеевичу ждет его в темно-зеленом расклешенном полупальто, и он покупает ей в метро ирисы. Ирисы к ее пестрым глазам.
5
Ночью ему приснилась Диана и с ней темноволосая девушка, в которой он узнал Люду. Он испытывает волнение. Взгляд фокусируется на руке Дианы, которая вжимает красный атлас Людиной блузки, отчего материал собирается под грудью. Обнажается бок с черной плоской родинкой, шелк ползет вверх, вверх; невинно выпрастывается грудь, и ее, сминая, накрывает рука с деревянными бусами на запястье.
Люда оказывается на тахте. В полумраке масляно-желтого абажура выделяются бедра, и тускло блестят мосластые колени. Она приподнимается и снимает, выгибаясь, блузку. Над ней сгибается Диана, она стаскивает алую блузку с локтей Люды и обнимает ее. Алан видит близко-близко губы, темные, с жестко очерченным контуром. Он чувствует жирный вкус помады, влажность кожи. Он целует эти губы. Он целует, но не понимает кого. А губы тем временем вбирают его рот, давят. До него доходит, что ему больно вцепились в нижнюю губу, и она вот-вот лопнет, как виноград в пальцах. Вдруг во рту появляется знакомый с детства вкус крови, и по подбородку щекоча, бежит горячая струйка. Алан слышит свой крик и оказывается сидящим на кровати. Он машинально сует ноги в тапочки. Сердце ошалело скачет под ребрами.
Отдышавшись, Алан вышел на кухню и пустил из крана холодную воду. За окном ночь, вокруг уличного фонаря – нимб… Алан начинает опять погружается в ощущения сна. Параллельно он чувствует, что стакан холодит ладонь, это помогает ему окончательно проснуться.
Электронный циферблат на тумбочке льющимся зеленым светом отпускает время: 03-00. В висках пульсация. На всякий случай Алан подходит к двери родительской спальни. Вслушавшись, он различает частое дыхание матери. Вроде, спят – значит, не разбудил.
6
Два дня Алан ходил странно притихший, пряча возбуждение. На третий день пополудни погода прояснилась, и он почувствовал облегчение. Солнца не было, но было светло и даже ярко. Предметы b{qrso`kh из воздуха, словно обведенные по контуру.
Алан ждал Люду у подъезда конторы, в которой она работала экономистом, и улыбался в белое небо. Люда сразу заметила его и подошла, оставив приятельницу. Алан извлек из-под пальто мохнатую алую гвоздику.
– Тебе.
– Какая большая!
– Какая красивая, – Алан обволакивал девушку голосом.
– Кто красивая? – переспросила она.
– Ты красивая. Очень красивая.
Каждый раз (а точней, уже третий раз) Алана удивляло лицо Люды. Оно было – разное. Там, в тусклом свете маршрутного такси, оно было трагично. Потом, когда он зашел к ней на работу сделать фотографии – разочаровало простотой. Сейчас оно казалось шире, живее. Алан загляделся в ее глаза, и в этот момент окружающий мир незаметно для него отошел на второй план.
Весь остаток дня они провели вместе. Весь остаток дня он видел в основном ее, а все остальное лишь досаждало глазам. Он шел с ней сквозь уличные потоки, как медведь, продвигающийся через ягодные кустарники. Они посидели в кафе, где он рассказывал ей о море. Они бродили по набережной. Люда все время держалась за его руку, и он чувствовал тепло ее ладони.
Когда он затащил ее на день рожденья к Диане, там остались лишь подружка Дианы и изрядно полысевший одноклассник. Одноклассник пьяно перелистывал толстый журнал мод, а девочки убирали со стола.
Диана помогла Люде раздеться и повесила ее пальто в шкаф. Краем глаза Алан заметил на запястье Дианы деревянные бусы. Он шепнул Диане, что «подарок с него» и, довольно чмокнув ее в гладкую-гладкую щечку, плюхнулся в кресло. Диана и Люда мгновенно нашли общий язык, и Алан почувствовал себя одиноко. Тогда он пригласил Люду на танец, и они долго танцевали вдвоем.
Прощаясь с ними, Диана была очень внимательна. Изрядно полысевший одноклассник продолжал перелистывать журнал, а подружка, как оказалось, уже ушла. Диана куда-то приглашала Люду, и снова, краем глаза, Алан заметил руку Дианы с деревянными бусами.
Он проводил Люду к ее девятиэтажке, и они еще долго топтались друг возле друга. На прощание Алан поднял руку Люды и поцеловал jnqrxjh среднего и указательного пальцев. Люда вздрогнула всем телом, коротко сжав его пальцы. За это ощущение Алан был готов ручаться головой.
– Ты очень мил.
– Я очень мил.
– Спасибо тебе за вечер.
– Тебе спасибо, – эхом отзывался Алан.
– За что? – приняла игру Люда.
Алан откинул с лица Люды волосы, он видел ее близкие губы, накрашенные коричневой помадой, видел светлые волосики над уголками губ… Он вдыхал ее запах. У нее был запах. Это был запах губной помады и ее собственный женский, загадочный запах.
– Люд, у тебя есть красная шелковая блуза?
– Есть. Надеть ее?
– Да, надень. Следующий раз.
Люда изящно повернулась на каблуках и махнула рукой.
– Я позвоню тебе завтра.
Алан шел домой. Как-то вдруг и как-то сразу идти ему стало невыносимо трудно. Он сел на скамейку в чужом дворе и запрокинул голову. В небе горела одна звезда. Он нашел еще две мелкие. Небо над двенадцатиэтажкой светлело. Значит, луна за домом, решил было он, но тут мысли оставили его, и точно со стороны, скользнула фраза: «…и, наконец, он обрел счастье». У фразы был голос человека из школьного учебного пособия.
7
Люда позвонила утром, и они договорились о встрече на послезавтра, в воскресенье. Весь день Алан мотался по своим делам и под вечер зашел к Диане с подарком. Он купил ей дорогие духи.
Луна выглядывала из-за тюля, форточка была распахнута, и с улицы тянуло холодом. Алан в своем кресле пил чай из белой чашки; Диана положила ему на тарелку большой кусок оставшегося со вчерашнего дня торта и села у ног.
– Как твоя Люда? Ты видел ее сегодня?
– Нет, я промотался весь день – кажется выгодное дельце.
Диана удобно расположилась у него между колен. Она тряхнула головой, и ее черные блестящие волосы покрыли его колени и полкресла. Диана только что вымыла голову, и волосы еще хранили теплую влагу.
– Ты еще не понял, что весь твой бизнес в этом городе закончится продажей квартиры и машины? Тебе надо ехать в Москву.
– В Москву. С моей физиономией. Хотя… ты права, этот город высасывает силы. Все уезжают, город вымирает.
– Знаешь, Люда много спрашивала о тебе, – продолжил Алан.
– Но ты объяснил ей, что мы просто друзья?
Алан пропустил сквозь пальцы блестящий поток черных волос.
– Мерзавец, ты после торта пальцы свои помыл? – возмутилась Диана, продолжая, однако, сидеть не шелохнувшись. – А ты сказал ей, что ты был первым, кто меня поцеловал?
Алан поставил чашку на пол. Сентиментальные воспоминания заполнили его, он подумал, что они – два могиканина из того, погибшего мира. Вместе они не замечали ни времени, ни морщин под глазами, и сейчас они ведут себя друг с другом так же, как вели себя друг с другом подростками.
– Почему ты не оформишь свой развод с Костей? Тебе надо устраивать жизнь, выйти нормально замуж. Или не надо?
– Или не надо?
– Или надо?
– Отстань, противный, – Диана мягко поднялась и, взяв чашку с тарелкой, вышла на кухню. – Мне понравилась твоя Люда, она необычная.
– А она сказала, что у тебя глаза необычные. По-моему, ты ей тоже понравилась. Может это любовь?
На кухне загудела водопроводная труба, потом гудение оборвалось, и оттуда донеслось, чтобы он проваливал домой, что она собирается спать, и что он, Алан, – развратник.
Алан потянулся, посидел еще немного и ушел домой.
8
Люда не пришла. Алан напрасно прождал ее на остановке. Он позвонил из автомата: Люда сообщила ему, что он не туда попал. Отбой. Второй раз ответил мужской голос. Теперь Алан сам повесил трубку.
9
Алан заснул только под утро. На следующий день он пошел за Людой. Туман облеплял предметы, скрадывал углы домов. Рабочий день закончился, из-за тяжелых дверей учреждений выходили молодые femyhm{.
Алан встал у одной из таких дверей. Люды все не было. Алан очередной раз за день подумал, что этот бесконечный туман может свести с ума кого угодно. В душе поднималось нетерпение. Наконец она появилась, но прошла мимо него. Он последовал за ней.
Люда шла, не оборачиваясь. Он ускорил шаг и взял ее за локоть. Люда резко развернулась, выдернув руку. Это был разрыв. Алан потребовал, чтобы она объяснила, в чем дело. Она улыбнулась и сказала, сказала просто, беззлобно: «Я прошу Вас, Алан Антонович… У нас с вами ведь ничего не было. Мое поведение было ошибкой. Я ошиблась в вас. Я… У меня есть муж и двое детей. Простите».
Алан сразу же почувствовал, что у них действительно ничего не было. Как будто первый раз он увидел, что они чужие друг другу. Лицо Люды было некрасивым.
– А как зовут детей?
– Что? Алан и Аслан.
– Дети – это прекрасно, – произнес Алан, выдержав паузу. Он подумал, что до сих пор воспринимал наличие детей и, тем более, мужа скорей фигурально, чем в прямом смысле слова.
Она уходила, растворяясь в тумане. Алан подумал было побежать за ней, схватить за плечи, расцеловать ее мокрое лицо, – он понимал, что все еще можно исправить, – но безмерная усталость придавила его к асфальту. Он все стоял и смотрел в ее сторону, ссутулившись и чуть раскачиваясь. Наконец он медленно вдохнул в себя сырой воздух и пошел прочь.
Алан свернул в соседний двор, образованный двумя пятиэтажками и двенадцатиэтажным домом, и поднялся на двенадцатый этаж. Дверь была открытой, Алан ввалился в прихожую; пахло красками.
– Осторожней. Тапочки надень.
Но Алан, не раздеваясь, прошел в спальню, приспособленную Дианой под рабочую комнату.
– Покажи картину.
Диана, не удивившись, послушно достала свою работу. С холста, чуть развернувшись, смотрела Люда. Ее темные, почти черные волосы пропадали в густом фоне картины, ее лицо в тусклом масляно-желтом свете вопрошало. Оно было трагично. Губы жирно блестели. Из-под руки, под алой шелковой блузой, явно выступала молодая, по-девичьи аккуратная грудь.
Алан сел на кровать, спиной к окну. Диана осталась стоять в дверях. Она показалась Алану бледной, в безупречных чертах уже немолодого лица появилась одутловатость.
– Она была у тебя….
Диана молчала.
– Она должна была встретиться со мной в этой самой блузке, понимаешь? – Алан чувствовал нестерпимую, острую жалость к себе. Тысячи мерзких человечков, строя рожи, гнусаво кричали ему, что Диана всегда предавала его, что если бы не она он давно бы устроился в жизни и никогда не бросил In, а потом не развелся бы с другой женщиной, которая любила его! Он неудачник. Неудачник!
– А?! Я тебя спрашиваю? – его голос истерично взвился. – Что ты ей наговорила, сука?! Что вы тут делали, а?! Я тебя спрашиваю, что вы тут делали?!
Диана пыталась вырваться, но Алан легко повалил ее на пол. Ярость ликовала в каждой из миллионов клеточек его организма.
– Я тебя спрашиваю?! А?! Тебя! Слышишь меня?! – кричал он в упоении.
– Уйди, псих! Ненормальный. Оставь меня!!
Диана металась в его руках. Он прижал ее к полу и увидел, что она напугана (это показалось ему странным), увидел, как его руки трясут ее. Он отпустил ее и неожиданно для самого себя мягко спросил: «Что ты сказала ей?»
– Что ты псих. Что ты не художник, – Диана пыталась выкарабкаться из-под него. – Понял? Что ты ненормальный, сказала.
– Да?
– Да, ты псих. Ты не мужчина! – вскрикнула Диана.
– Да?!
– Да, ты не умеешь любить. Тебе не нужна женщина! Понял?
– А кто мне нужен? Ты? Да? Ты мне нужна?!!
– Ты не мужчина. Ты голубой!
Алан представил, как обхватит пальцами эту белую и такую близкую шею (под ухом Алан разглядел прыщ). Она не будет сопротивляться, и когда через полминуты он отпустит ее, она звучно упадет на облезший от времени паркет, а ее язык некрасиво вывалится изо рта.
Алан взял картину и вышел из квартиры. Он хотел было вернуться захлопнуть дверь, но вместо этого продолжал спускаться по лестничному маршу. На дворе падал снег. Это был первый снег. Он опускался медленно и пушисто.
10
Это был первый снег. Алан задрал голову и стал глядеть в меркнущее небо. Оттуда опускалась армада маленьких безумных снежинок. Они опускались каждая сама по себе, их были миллионы, миллиарды. Ничего больше в мире не существовало, кроме этого небесного полотна, светлеющего откуда-то из глубины, и этих голубых снежинок. Алан почувствовал легкость в душе, он посмотрел вниз и увидел в десяти метрах под собой мужчину в сером пальто. Мужчина сидел на голой земле и обнимал какую-то картину без рамы. Небеса играли непонятную красивую музыку.
Словно со стороны, параллельно, Алан слышал свой крик. Он видел успокаивающих его родителей, видел свою кровать, свою комнату, но они казались ему какими-то другими, странноватыми, нереальными, как это бывает во снах; сам факт того, что он не в состоянии определить, где сон, а где действительность, и был ужасом. Его крики перешли в монотонное гудение. Руки матери все быстрей гладили его по плечам, по голове, и их прикосновение внушало доверие. Тогда Алан начал вслушиваться в произносимые слова. Слова казались текучими, солнечными, и были отчаянно родными, идущими из зеленой зыби его собственного детства.
Вскоре Алан смог сфокусировать взгляд на пылающей спирали в лампе люстры и внезапно успокоился.
Утром он чувствовал себя опустошенным. Во дворе таял снег. Алан спустился во двор и под аркой на выходе встретил Диану. Диана приветливо взмахнула рукой и направилась к нему. На миг Алан замер, сердце у него упало. Он опустил глаза и хотел было отвернуться, но Диана уже придерживала его рукав.
– Прости меня, прости, Алан, ты же мне, как брат. У меня нет никого, кроме тебя.
Диана все пыталась вглядеться в глаза Алана, она шла вслед за ним по улице, прижимая к себе его руку. Алан подумал, что они похожи на семейную пару и усмехнулся про себя.
Они шли все дальше, Диана что-то объясняла ему, Алан ждал, когда она заговорит о том, что произошло вчера, о Люде, но она говорила совершенно другое, и он уже не понимал, за что она перед ним извиняется. Он перестал вслушиваться. Кажется, она говорила, что «так лучше», и он даже кивнул ей в ответ. Он думал о том, что значит «лучше», и как это – «лучше», и что это за слово такое? Gbswhr смешно…
Январь 1999 г.
ИЮЛЬСКИЙ ВЕТЕР
Наверное, уже был третий час ночи, а может, и второй. Хотя, может, и меньше – ну, не было у Стаса часов! Верней, они у него есть, он просто забыл их, уходя из дома. Часы ему подарила мама на шестнадцатилетие.
Две недели прошло, как ему стукнуло шестнадцать, а ничего такого у него еще не было. До сегодняшней ночи. Правду сказать, сегодня тоже ничего такого, в смысле… ну, вы понимаете, но теперь это вопрос двух-трех дней. Короче говоря, “дело техники”.
Стас шагал по родимым пустынным улицам, шумела листва, тьма -кромешная. С недавнего времени заведено было отключать в городе свет – на ночь и в обед, так экономили электроэнергию. По графику на этой неделе очередь за их микрорайоном. Стас шагал бодро, больше по памяти, но каждый раз тротуар кончался предательски внезапно, от чего подкашивало ноги и ломало спину. Стас при этом по-мужицки ухал и с наслаждением в голос матерился.
Ах, друзья, какое это все-таки счастье, что рано или поздно наступает лето со своими каникулами, что на свете существуют железные дороги, а люди ездят по ним на море, и что в поездах работают проводницы. Юлькина мама – одна из них, и поэтому сегодня Стас сказал домашним, что идет ночевать к бабушке. Зачем? Вы спрашиваете, зачем? И кто такая Юля?
Юлька жила с матерью в том же дворе, где и бабушка Стаса. За какой-то один месяц она превратилась в красивую юную женщину с медовой улыбкой и таким, знаете ли, странным взглядом. Обнаружились крупная для ее пятнадцати лет грудь и плавная покачивающаяся походка.
Чтобы бабка из окна своего случайно не заметила, Стас, пока не стемнело, прятался в беседке. Как стемнело, собрались все дворовые. Сидели на лавочке, грызли семечки, Юлька тоже. Потом все потихонечку разошлись по домам спать, а Стас с Юлькой перебрались в беседку и стали там целоваться. Короче говоря, есть что рассказать…
Теплый июльский ветер мел под ногами, облепляя брючины вокруг щиколоток, раскачивал ветви, выворачивая листья наизнанку, а листва в ответ – шумела. Густо шумела, полнокровно. Когда родители Стаса получили здесь квартиру, не было еще ни его самого, ни асфальта под окнами, ни этих кленов. Клены и Стас были ровесниками. Стас любил свой город, особенно свой район, не замечая его многоэтажно-прямоугольного убожества. В старой части города улочки вились спутанно, подобно линиям на ладони, и большей частью заводили в тупики. В старом городе он мог заплутать. В старом городе жила бабушка, и жила Юля.
Надо сказать, что не известно чем бы все этой ночью закончилось, если бы Вера-соседка не вышла за Юлей. С ее мамой они были подругами. Вера уже спала, но чувство ответственности победило сон, и она спустилась во двор, накинув на ночную рубашку халатик: кружевные оборки смешными крылышками выглядывали над ее голыми плечами. Меньше всего ей хотелось разговаривать. Жестами и зевками она погнала Юльку на путь истинный, сверкая за ней гладко выбритыми белыми икрами. В этот момент Стас уже был готов влюбиться в Веру, но та даже не повернула головы в его сторону, будто его и не существовало вовсе.
Стас как раз вспоминал голое Верино плечо со следами прививки от оспы, когда очередной раз сорвался с бордюра. Он хотел было охнуть, но в темноте кто-то рассмеялся. Для уверенности Стас негромко выругался. Где-то рядом снова негромко засмеялись.
– Ты кто? – спросил он осторожно. В ответ продолжали хихикать. Он пошел вправо по траве и уткнулся в женщину.
– Ты что, пьяная?
– Я? Я… чуть-чуть. Извини, я не хотела тебя обидеть.
Женщина стояла, прислонившись к стволу клена.
– Ни черта не видно…
Стас невольно дотронулся до нее, убрал руку. Похоже, это была грудь.
– Ни черта не видно.
– А что бы ты хотел увидеть?
– Да ничего. А ты хочешь сказать, что хорошо видишь в темноте?
– Конечно.
– Почему?
Она снова засмеялась. От нее остро пахло шампанским и еще чем-то съедобным и очень знакомым.
– Ты была на дне рождения? – решил почему-то Стас.
– Что? А, да. На дне рождения.
– И сбежала?
– И правильно сделала.
– Конечно, правильно, – Стас почувствовал доверие к ней. Он уже мог различить белки ее глаз и светлеющий вырез над грудью.
– Тебя как зовут, мальчик?
– Меня? Стас.
– Стас. Проводи меня домой, Стасик. Это рядом.
Незнакомка взяла его под руку и стала выбираться на тротуар. По асфальту она шла уже ровно и легко, поцокивая высокими каблуками.
– А ты еще молодая.
– Дуралей, а какая я должна быть, по-твоему – тетя-мотя?
Женщина, казалось, думала о своем. Стас, ведя ее, ступал аккуратно. Он чувствовал под рукой за миллиметром ткани ее горячее, вспотевшее от ходьбы тело, ее запах. Множество запахов. Чуть слышно улавливались духи. Когда она повернула к нему лицо, его обдал жаром запах дорогой помады и снова неприятно – едой. Ветер обрывал запахи, и они пропархивали перед Стасом раздельно друг от друга. Он шел молча, слушая ее каблуки, и представлял, как напрягается свод и как скользят и вжимаются ее пальцы ног.
– В огромном городе моем – ночь…
– Что? – переспросил Стас, но она продолжала, не обратив внимания:
Из дома сонного иду – прочь,
И люди думают – жена, дочь, –
А я запомнила одно: ночь.
Было в этом что-то неправильное, ненужное. Голос существовал сам по себе, чужой, напряженный. В какой-то момент ему почудилось, что он идет один. Смешно даже.
Июльский ветер мне метет путь.
И где-то музыка в окне – чуть.
Ах, ветру нынче до зари дуть
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.
Теплый июльский ветер вплетался меж слов, заглушая отдельные из них. Больше всего Стас боялся, что она, как это водится, расплачется. Но она, по всей видимости, дочитала свое стихотворение до конца и дальше не произнесла ни слова. Стас проводил женщину до подъезда и тут же, не попрощавшись, направился назад. Настроение не то чтобы испортилось, – почему-то стало пусто. И грустно. Так что можно сказать, что испортилось. Возбуждение ночи спало. Сознание того, что он не в кровати, а среди ночи бредет по улицам, больше не будоражило. Хотелось спать. Не хотелось будить родителей и что-то выдумывать. Хотелось просто идти, идти. Идти сквозь сон. Стас решил, что проведет ночь во дворе на скамейке.
А незнакомка смотрела ему вслед, наблюдая, как тает во тьме пятно рубашки. Неровности известки впились ей в спину. Она села на корточки, опершись затылком о стенку, – ей хотелось плакать.
Она слушала частое биение сердца, а сердце отстукивало свое. Отстукивало так больно и реально, отстукивало ее жизнь. Вхолостую. Время шло мимо.
Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому вслед,
И тень вот эта, а меня – нет…
14.06.99
НАСТРОЙЩИК
1
Было это давно, пять лет назад. Я решил заняться музыкой, благо пианино мое не продали, и оно стояло себе в гостиной, как говорила мама, гармонируя с мебелью. Оно и теперь стоит там же, что называется, до лучших времен. Под лучшими временами подразумевается время, когда я, наконец, женюсь, и пойдут внуки. Мать так и говорит: “для внучки”.
Сам я перестал ходить в музыкалку на третьем году обучения, мне тогда было восемь лет. С тех пор к пианино и не подходил. Но учительница моя по фоно Жанна Арамовна говорила, что у меня есть способности.
Сейчас я работаю в лифтмонтажремонте наладчиком, езжу по b{gnb`l, лифты чиню. Я и не вспомнил бы о пианино, если бы не соседи – сволочи. Залили нас, причем который раз, еще и горячей водой, а мы только ремонт сделали. Знаю, прочтут, что я тут пишу -скандал будет, а я все равно повторю – сволочи. Так вот, залили они нас так, что все в комнате плавало, а у них, вообще, воды по щиколотку было; даже обидно, что на первом этаже живем, а то бы еще людей под нами залило – больше бы верхним шума стало. От воды пианино набухло, задняя дека вся пропиталась влагой. Пианино совсем расстроилось, звук – ватный. А потом еще начнет рассыхаться. Я, конечно, так и не стал пианистом, но все равно, не люблю я, чтобы инструмент не в порядке был. Знаете, терпеть не могу, когда что-то поломано, свет не горит или еще что. Бывало, в гости придешь, а там торшер не работает. Так я пока не сделаю, не успокоюсь.
Не знаю, что на меня тогда нашло, что я, взрослый человек, решил снова заняться музыкой, но сказал я матери – пианино надо настроить. Позвали лучшего настройщика из музучилища. Есть у меня там знакомые.
Дождь шел в тот день. Василь Васильич (так все звали настройщика) пришел вовремя, как с ним договаривались. Он быстро снял свои ботинки с длинными детскими шнурками и юркнул в комнату. Я даже не успел разглядеть его.
Было что-то в Василь Васильиче от “василька-колокольчика”, походка, что ли. Бодренький такой старичок, глазки светятся преданностью. Движется мелко, суетливо. Я ушел на кухню, чтобы не мешать. Василь Васильич возился долго, то и дело звал из-за каких-то мелочей. Вид у него при этом был довольный. Совсем другим уже тоном он давал наставления, рассуждал о музыке. Голос у него был противнейший: гнусавый, громкий. Ненастроенный, одним словом (простите за каламбур). Долго возился. Мне так и говорили: медленно работает, но слух идеальный, и берет немного.
Дождь все шел, из комнаты настойчиво раздавались разрозненные одиночные и спаренные звуки. Иной раз так заладит настырно, что хотелось одернуть. Наконец ближе к вечеру он закончил, сыграл гаммы и попросил меня исполнить полонез Огинского. Я отказался, не став всего объяснять.
Перед тем как получить деньги, Василь Васильич начал жаловаться на копеечную зарплату, на дороговизну, стал рассказывать своим гнусавым голосом о том, как ходил на базар за морковкой. Глазки его растекались, ручки шевелились. Он откровенно jkmwhk. Я заплатил ему, сколько он запросил, лишь бы он убрался. Как выяснилось потом, заплатил очень мало.
Больше всего мне запомнился из того дня зонт настройщика, который он оставил в коридоре. Зонтик старый черный, он стоял в собственной лужице, жалкий и согбенный.
2
Вскоре снова пришлось идти за Василь Васильичем. Колки не держали. В музучилище сказали, что он оформил пенсию, и дали адрес. Василь Васильич жил один, в однокомнатной квартире, в девятиэтажном доме, затерянном среди таких же затерянных девятиэтажек.
Кнопка звонка безрезультатно утонула. Не работает. Я постучал, и через две минуты послышалось шарканье, потом дверь приоткрылась на цепочку, затем еще чуть-чуть. На меня замутненно глядели бессмысленные с отвисшими веками глаза. В конце концов, Василь Васильич узнал меня и открыл дверь. От перегара и кошачьей вони меня затошнило. Я не решился зайти и остался у двери. В коридоре горела голая лампочка, обои от пола по периметру были ободраны в хлам. Я успел насчитать восемь кошек. Не полагаясь на Василь Васильича, я написал свой адрес и время на клочке газеты, который он оторвал мне.
Появился он на следующий день минута в минуту. Был выбрит, моложав и даже порозовевший. Он быстро расшнуровал ботинки, поменял колки и ушел. Пианино звучало так, как не звучало никогда. Два месяца я упорно занимался по “Фортепьянной игре” Николаева, разучивал пьески и этюды, которые играл ребенком. На том все и кончилось.
Помню, было это уже осенью, шел дождик, когда встретился я с Василь Васильичем. Он стоял у бордюра, покачиваясь. Мокрые волосики налипли на лоб. Я пытался заглянуть ему в глаза, но глаза ничего не выражали, и на просвет напоминали голубые пузырьки. Василь Васильич шагнул вперед и рухнул прямо в траву. Я наклонился было поднять его, но побрезговал.
Теперь, вот, из-за верхних соседей надо заново настроить пианино, а к кому обращаться – не знаю. Знакомые из музучилища сказали, что Василь Васильич больше не живет по своему адресу и что, вообще, его уже давно никто не видел. Может, помер. А другого такого мастера они не знают.
Не люблю я, когда инструмент не настроен. Опять же, жениться пора, уже тридцать лет. Дети пойдут, буду их музыке учить. Должны же им передаться мои способности. Они у меня еще в консерваторию поступят, вот увидите! И бабке будет чем гордиться.
29.06.99
ИДЕАЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА
Меня всегда удивляло,
что женщинам разрешается входить в церковь.
О чем они могут беседовать с Богом?
Шарль БОДЛЕР
1
Она стояла под душем, и ей отчаянно хотелось почистить зубы. Ее звали Светой, и ей было двадцать девять лет. Она стояла под душем с пожелтевшей пластмассовой насадкой, тепленькая водичка билась мерно о темя и стекала по ее черным поплывшим волосам. Если приглядеться, то можно было увидеть, как на каждый волосок нанизываются бисеринки воздуха; из-за этих бисеринок сами волосы казались замутненными. Волосы гладко облегали тело, расходясь на грудях и смуглых плечах.
Дольше в ванной делать было нечего. Света переключила воду, отжала волосы и вышагнула на холодный кафель. Зеркало над раковиной чуть запотело, и она оттерла его ладонью. Зеркало скрипнуло.
Теперь можно было разглядеть себя: женственное восточное лицо, нежный овал… Света любила свое лицо и заботилась о нем. Сейчас оно выглядело поблекшим и усталым. Она улыбнулась уголками губ, фигурных и полноватых, и отражение в зеркале оживилось, заметно помолодев. (Эту полуулыбку она переняла с картин Леонардо еще подростком). Пару раз она прикусила губы, и губы с готовностью отозвались, потемнев от прилива крови.
Как это бывает – ни с того, ни с сего возникло неприятное ощущение. Сегодня она уже не раз возвращалась к этому ощущению. Что-то тревожило ее, и она тщетно пыталась разглядеть эту тревогу в чертах своего лица, в глазах. Глаза у Светы – карие, мягкие, глубокие. Красивые глаза! И не только глаза. Вся она, что толку скромничать – просто прелесть! А что на душе как-то не так стало -cksonqrh. Она всегда не любила ванные комнаты, в детстве даже боялась в них одна оставаться и, когда купалась, нарочно оставляла дверь приоткрытой.
Промокнув большим полотенцем крепкие бедра и живот, она выдавила зубную пасту на палец и стала торопливо тереть десны и зубы. Света редко оставалась у Толика и не держала здесь зубной щетки. Конечно, смешно брезговать, когда в постели такое вытворяешь, но как-то раз она попробовала чистить зубы его щеткой и не смогла. Прополоскав рот, она открыла створку навесного шкафчика, чтобы еще раз убедиться в облезлости чужой зубной щетки, и увидела в отдельном стаканчике новую, нераспечатанную. Красного цвета. Для нее.
Когда Света вернулась в комнату, Толик уже смотрел телевизор. Она нырнула к нему под покрывало и уткнулась носом в бок.
– Ноги холодющие! – Толик обнял ее одной рукой. Другую руку он вытягивал с пультом и переключал каналы. – Ты когда-нибудь научишься вытираться? Мокрая, как лягушка.
Она молчала, замерев. Она думала о том, что почти счастлива, что Толик действительно любит ее, и что такая мелочь, как эта красная зубная щетка, может так много значить для женщины. Света отдавала себе отчет в том, что не любит Толика, но с ним ей было хорошо, а иногда – просто здорово. И Толик заботится о ней, а это главное.
Света часто думала о нем. Пожалуй, ни о ком она столько не думала, сколько о нем. Была в их отношениях та не сразу улавливаемая привлекательность, которая накапливается исподволь, как бы сама собой. Света не любила Толика, но продолжала второй год встречаться с ним. Незаметно для себя она предпочла его общество старым знакомствам и теперь могла позволить себе порассуждать о прелестях принадлежности “единственному” мужчине. Из старых друзей у нее осталась разве что одна Галка. Галка держала свой салон, а проще говоря – свою парикмахерскую, и сама была классным дамским мастером. Три года назад Галка выиграла какой-то международный конкурс. Несколько раз Света собиралась бросить Толика, и каждый раз Галка отговаривала ее. Свете хотелось, чтобы Толик был посимпатичней или уж попредставительней. На фоне ее предыдущих мужчин он терялся. Правда, они удивительно понимали друг друга, и он вполне удовлетворял ее как мужчина. Толик не требовал от нее больше того, что она сама хотела opedknfhr|, он не забирал много внимания и не говорил о будущем.
Толик заснул. По телеку продолжался матч Английской Премьер лиги. Света вылезла из постели, быстро оделась и оставила Толика наедине с телевизором, неслышно закрыв за собой дверь.
Во дворе было сыро. Стоял май, листва уже окрепла, но все еще была свежей. Надо сказать, что в городе, где Света родилась и всю жизнь жила, уезжая из него лишь школьницей на летних каникулах, май “не бушует”, как это принято говорить. Бушует апрель и, может быть, начало мая, а потом становится холодно и идут дожди. Случалось, дожди, раз начавшись, шли до самой осени.
Уже на улице Света подвела ресницы, ярко – губы, запахнула жакет и направилась домой. Жила она рядом, на соседней от Толика улице. Может быть, поэтому своих вещей у Толика она не заводила и ходила у него по дому в его стареньких клетчатых рубашках, которые ей доставали до колен.
По дороге она зашла в гастроном и взяла для Толика кефир, сама она кефир не любила. Когда она подходила к арке в свой двор, ей просигналили. Она привыкла, что ей сигналят из иномарок, что останавливаются, выходят знакомиться. Один придурок на джипе пять кварталов тащился за ней шагом, все уговаривал прокатиться. Галка говорила, что иномарки слетаются на ее фигурку, как бабочки (бабочки?). Но сейчас Света вздрогнула, этот низкий глухой гудок отозвался ей внизу живота. Неужели Тенгиз? Она успела подумать, что предчувствовала это весь день, что знала о том, что Тенгиз сегодня объявится… Ее тело вытянулось. Она неторопливо развернулась, но уже в полразворота, боковым зрением, ухватила, или еще каким образом, но поняла, что это не он. Так что встретила она взгляды из мерседеса самым, что ни на есть отменным выражением лица. Мерседес тут же тронулся дальше. Больше всего ее разозлило, что в машине были малолетки, совсем пацаны. Это уже старость.
2
Поздно вечером позвонил Тенгиз. Света даже не удивилась этому. Полтора года его не было ни видно, ни слышно. Говорили, что он крутится в Москве. Именно он, Тенгиз, купил Свете ее двухкомнатную квартиру в старом городе. Именно в него она влюбилась, когда была еще в шестом классе, а он уже тогда был известен на всю “сторонку” и во всех отделениях милиции города. Когда-то они росли в одном дворе.
– А я знала, что ты приехал, – она широко улыбалась в трубку.
– Откуда ты могла знать, малыш? Я ведь только приехал: еще никого не видел, – голос Тенгиза был теплым и крепким и разливался по ее телу, как хороший коньяк.
– Я знала.
– Малыш… я заеду к тебе, хорошо?
– Я жду.
Она накрыла стол белой скатертью, поставила два бокала и припрятанную бутылку “Асу”, подготовила подсвечники, поменяла халат и достала домашние тапочки. Действовала она быстро и сосредоточенно, словно хорошо смазанный и отрегулированный механизм, механизм, который долго находился без употребления и который вдруг расчехлили.
Ей нравилось, что Тенгиз любил всю эту бутафорию со свечами и хрустальными бокалами. Ей нравились его жесты, оставшиеся с уличного детства, его манера серьезно обсуждать всякую фигню, его смешные понятия о жизни и мужской чести. Даже ребенком, когда случалось ей оказаться вблизи него, она чувствовала себя бесконечно более взрослой, чем он. Это чувство не оставляло ее никогда. И в то же время только с ним она себя чувствовала в абсолютной безопасности. Тенгиз был зверь, дикий и красивый, неопасный только для нее одной. Она знала, что он скорей умрет, чем даст ее в обиду.
Света едва успела смыть с лица остатки косметики, как в дверь позвонили.
3
Солнце уже не заполняло спальню, часы показывали десять с копейками. Тенгиз куда-то ушел. У Светы сохранилось ощущение белесого предрассветного освещения, ощущение связанное с его уходом. Ее всегда восхищала способность Тенгиза вообще не спать, не спать сутками. Уходя, он что-то говорил ей на ухо, но она не смогла заставить себя проснуться, и теперь в памяти ее слова расплывались, как расплываются сны по мере пробуждения. Она твердо помнила, что он должен вернуться к семи вечера. Еще ей казалось, что она пообещала сделать салат, но не помнила какой.
Нехотя она побрела в ванную, затем выпила кофе, потом включила телефон и позвонила Галке в салон посоветоваться насчет салата. Сошлись на том, что Галка зайдет к ней после работы, и они bdbnel до семи успеют настругать салат “Клеопатра” и приготовить все на стол.
В обед Света позвонила Толику, рассчитывая застать его дома, но он, видимо, не приезжал в перерыв. Разговор оттягивался, и она поехала к нему в контору. Толик работал в строительной компании и занимался подрядами.
Света остановила раздолбанную, с проеденным крылом “Волгу”. За рулем сидел маленький сухонький старичок с воробьиными глазками, в засаленном, когда-то синем кримпленовом пиджаке. На худом, торчащем клубнями затылке свисал реденький старческий пушок. Ей был противен этот коричневый торчащий затылок, похожий на растрескавшуюся землю. Она старалась глядеть в окно, но то и дело поглядывала на руку, лежавшую на баранке. Над запястьем водителя проступали меж пигментных пятен татуированные буквы -Н.В. Сосредоточиться на предстоящем разговоре не получалось. Было чувство, что ее заставляют вручную прокручивать назад кадры, которые она уже не раз (и не два) видела в своей жизни.
Этот Н.В. вызывал натуральное отвращение. Наконец она облегченно остановила машину и, не глядя, сунула самый мятый червонец.
Все оказалось проще, чем она могла надеяться. Толик не пытался ее удержать, он казался, по крайней мере так это выглядело, не особо огорченным, что злило. Уже на пороге Света резко повернула голову и поймала выражение его лица. Она отвела взгляд, вышла за дверь и быстро спустилась по лестничному маршу.
Во дворе стояла его бежевая “шестерка”, ставшая в один миг чужой. В фарах машины ей увиделось то же выражение, что и в глазах Толика.
Дома она устроила генеральную уборку, даже вымыла окна. Настроение было отличное, и работалось легко. Она без конца ставила одну и ту же кассету, пока она ей не опротивела.
4
С Галкой Света училась в одной школе, в параллельных классах. Сошлись они только в последний, выпускной год. Потом Света поступила на ин. яз., и дороги их разошлись. В последние годы они снова сблизились с той особой силой, которая свойственна молодым незамужним женщинам.
У Галки было располагающее живое лицо, черные до плеч волосы (сколько она их не подкармливала, они оставались тонкими и qk`a{lh), быстрые умные глаза и определенно задиристый подбородок. Комплекции она была узкой, плосковатой, особенно не нравились ей собственные ноги. На школьных вечеринках она успевала первой познакомиться с новыми мальчиками, но провожали домой они Свету. А Галка топала одна.
Тайно она любовалась рано сформировавшимся крутобедрым и грудастым телом Светки, ее походкой, овалом лица, рисунком рта. Самой ей не были присущи ни эта округлость движений, ни спокойствие, ни мягкость подруги. Галка всегда была озабочена, увлечена, Света – рассеяна. Галка всегда работала, Света, напротив, не работала никогда. Тенгиз как-то свел ее с нужными людьми, и еще студенткой ее стали охотно приглашать переводчицей по случаям иностранных делегаций. Заработок был высокий, но случайный. Запросы у Светы были более чем скромные, да и обычное наличие видных и состоятельных мужчин давало ей возможность не думать о деньгах всерьез. У Галки же запросы были непропорциональные, ей вечно не хватало денег. Случалось, после очередной вылазки на средиземноморский курорт, Галка питалась у подруги.
На момент повествования подруги не виделись около недели и соскучились. В матерчатых фартуках обе они бойко отстукивали по доскам острыми ножами, почти одновременно сгребая овощи в миску. Галка, поглядывая на Светку, радовалась за нее. Галка никогда не одобряла ее бесконечный роман с Тенгизом. Роман этот протекал в какой-то другой земной плоскости и не соотносился ни со временем, ни с обстоятельствами, ни с другими мужчинами. Но Галка понимала подругу. Сама она в обществе Тенгиза обмирала и только неловко улыбалась, когда он к ней обращался.
– Света-Света, – Галка вытерла нож и опустила свой острый подбородок в ладони. – Как ты не понимаешь, он же относится к женщине, как к самке, понимаешь, как к сучке!
– А что, не так?
– Конечно нет. Он и не подозревает, что женщина – это что-то другое.
– Может ты и что-то другое, а я – натуральная сучка. Так поступить с Толиком… Он заботился обо мне.
– А я тебе говорю, ты еще прибежишь к нему, – Галка встрепенулась. – Еще на коленях будешь перед ним стоять. Вот посмотришь!
– Надо будет, и прибегу.
Света торжествующе высыпала в миску последнюю порцию и отложила нож.
Как и следовало ожидать, Тенгиз не пришел. Девочки в одиночку объелись-напились, Галка в особенности, отчего полночи не давала Светке спать, плача “по своей загубленной молодости”.
5
Через два дня Тенгиз ввалился в дверь с простреленной шеей и разбитыми руками. Месяц после этого он жил у Светы, редко выходя дальше двора. Это был самый счастливый месяц в ее жизни. Словно по заказу, она просыпалась каждое утро первая и долго рассматривала спящего на животе Тенгиза. На фоне бинтов вокруг шеи его черные с густой проседью волосы были еще черней и курчавей. Она удивлялась, как мало она стала спать. Она удивлялась тому, как много у нее в жизни было мужчин и как слабо она все это помнит теперь. Лицо ее осунулось, смуглая кожа светилась изнутри ровным облепиховым светом. Она знала, что вот-вот счастье ее оборвется – стоит Тенгизу зализать раны. Но мысль эта не мучила ее. Наоборот, несла в себе легкость и ясность. Дела у Тенгиза пошли, хуже некуда. Он так и не купил ей золотых украшений, даже не подарил духов. Видимо, денег не было совсем и, судя по всему, он, если и не скрывался, то, по крайней мере, отсиживался.
Уезжая, Тенгиз оставил тысячу долларов. Прощаясь, он просил ее стать его женой, как только он вернется. Он говорил, что теперь все будет по-другому и что он хочет сына. Света не стала принимать его слова близко к сердцу, определив их как очередной заход, но легко пообещала ждать.
6
Прошел июнь. Света была беременна, сомнений больше не оставалось. В ее случае это можно было назвать чудом. Она решила рожать: была уверена, что родится мальчик и заранее назвала его Русланом. Теперь она каждый день ходила к Галке и даже помогала ей по дому. А Галка покупала ей фрукты на базаре, приходила раньше с работы, отменяла встречи. Иногда ей чудилось, что этот будущий ребенок у Светки от нее. Она беспокоилась, что животика все нет, что это ненормально, и вдруг врач ошибся (бывает же такое) и т.д.
Неожиданно для самой себя Света решила вернуться к Толику. В cksahme души она всегда была уверена, что он примет ее назад. Как-то по этому поводу случился примечательный разговор с Галкой, после которого она окончательно убедилась в правильности своего решения.
Света мыла тарелки после ужина. От приспущенного близко к столу плетеного абажура расходился теплый свет. Галка устало сидела в старом кресле, ей хотелось закурить, но никотин вреден для плода, а вставать и идти на балкон не было сил.
– Я уже все решила, – Света повернулась, прижав кухонное полотенце к животу. – Галка, так будет лучше!
– Да куда ты пойдешь? У него, наверняка, уже новая женщина.
– Как завел, так и распрощается, – уголки губ Светы приподнялись в леонардовской улыбке. – Да никого у него нет. Я знаю.
– Ну с какой совестью ты пойдешь назад? Объясни ты мне. Ты же знаешь, что это ребенок от Тенгиза.
– Знаю, конечно.
– Ты должна ждать Тенгиза, он отец твоего ребенка!
– Что-то ты раньше за него не заступалась!
Галка нахмурилась.
– Пойми ты, Гала, – Света подсела к ней на подлокотник. – Это же очевидно. Ребенку нужен нормальный отец, а Тенгиза ведь ничто не остановит. Пока его где-нибудь не пристрелят. Пойми ты это.
Галка хотела сказать Свете, что та любит Тенгиза, а не Толика, что так нельзя, хотела закричать на подругу, но поджала губы, смолчала, и оттого глаза ее набрякли слезами, и она еще больше осунулась.
– Свет, если ты из материальных соображений, то… то это ерунда. Я ведь очень много зарабатываю. Мы с тобой, знаешь, как хорошо его воспитаем!
Лицо Галки осветилось надеждой и стало сразу красивым. Такое лицо Света видела у Галки, когда помогла ей поехать на конкурс, и другой раз, когда та просила оставить ей какого-то красивого мальчика. Давно, еще в школьные годы. Света не помнила ни этого мальчика, ни его имени, она тогда, кажется, даже не обратила на него внимания – Галка сама все выдумала.
Света опустилась перед Галкой на колени и поцеловала ее в щеку.
– Нет, – сказано это было коротко и так просто.
Когда за Светой щелкнула “собачка” входной двери, Галка только вымолвила – Сучка, и пошла смотреть телевизор.
7
Толик был дома. Он открыл ей дверь в домашних тапочках на босу ногу, в спортивных штанах и майке, из-под которой выбивался рыжий волос.
– Здравствуй, Толик, – Света открыто улыбалась, глядя в упор.
– Заходи.
Света скинула туфли и, не торопясь, прошла за ним.
– Я – беременна.
Толик недоверчиво оглядел ее. Сперва она надела элегантный бежевый костюм, но голова была несвежей, а мыть из-за него она принципиально не стала – много чести будет. Поэтому уже перед выходом переоделась в джинсы и спортивную кофту. Джинсы обтягивали ягодицы и плоский живот.
– Я могла забеременеть как от тебя, так и от него, Толик. Я хочу, чтобы ты был его отцом.
Света глядела в его глубоко посаженные типично русские серо-голубые глаза и не могла добраться ни до его души, ни до его мыслей. Он молчал, и она чувствовала, что почва уходит из-под ног. Он молчал, и от этого молчания она вдруг ощутила всю истинную чуждость ей и враждебность окружающего мира. А этот рослый светловолосый мужчина был лишь одним из его проявлений. Не существовало больше ничего, кроме нее самой и ее холодной решимости. Ее самой и того, что она носила в себе. В такие моменты мир останавливается, и на человека обрушивается осознание его подлинного одиночества.
– Приготовь что-нибудь на завтра. Мясо – в холодильнике.
Света подошла вплотную к Толику и, подняв его руку, прижала к себе.
8
Прошло два месяца. Толик и Света зарегистрировались. Были Галка и Андрей – приятель Толика, отметили дома у Толика. К себе в квартиру Света теперь заходила только, чтобы взять очередные понадобившиеся вещи и полить оставшиеся на кухне цветы. Она сильно изменилась. Вместе с шарообразным все еще аккуратным животиком появилась в мыслях ее житейская приземленная рассудительность и новая для нее уверенность в себе. Беременность протекала нормально.
В то воскресенье она проснулась рано, повозилась по дому, вытолкнула из постели Толика, подогрела завтрак. По телевизору проводили розыгрыш лотереи.
Низкий глухой гудок автомобиля толкнул ее в спину. Она дернулась к окну. За окном стоял шестисотый мерседес Тенгиза. Она физически ощутила на себе холодный серо-голубой взгляд законного мужа.
– Выйдешь за порог – больше не зайдешь.
Она знала, что так и будет. Больше ей не простят. Она распахнула дверь и вышла. Дверь осталась открытой.
Тенгиз стоял красивый, поджарый. Роста он был среднего, но очень уж крепок. Он подбежал и бережно охватил снизу ладонями живот Светы.
– Я не знал, малыш. Прости, я не думал, что дела так затянутся.
Света молча улыбалась ему.
– Теперь все будет по-другому, слышишь. Я купил дом, для тебя, в Подмосковье. Двухэтажный, с настоящей аллейкой.
Она продолжала тихо улыбаться, словно происходившее было лишь воспоминанием.
Тенгиз ринулся в салон машины и извлек огромный букет темно-красных роз. Света неловко обхватила букет.
– Садись. Возьми документы и садись. Все вещи, что понадобятся, я куплю тебе.
Света осторожно разглядывала чеканное загорелое лицо Тенгиза, его бычью шею, выпирающие из-под открытого ворота ключицы. Она провела рукой по его скуластой щеке и пошла домой.
– Света. Света! Света! Света.
– Поздно. Поздно, Тенгиз.
Она одарила его прощальной полуулыбкой и зашла в подъезд.
На кухне оцепенело сидел Толик. Когда она вошла, он вздрогнул.
– Это тебе, – она протянула цветы. В этот момент воздух резанул яростный вопль беспощадно раздираемый об асфальт мерседесовской резины, и Света потеряла сознание. Это звук разделил жизнь Светы на две части.
9
Кончался февраль. Дружно таял снег, всюду текло, капало, rpegbnmhkn, барабанило по подоконникам, забрызгивая стекла. На потолке качались разводами блики от талых уличных вод. В салоне парикмахерской жужжали машинки, дергалось помехами изображение в телевизоре, то и дело звонил телефон, открывались стеклянные двери, обдавая по ногам холодом, клацали наперебой ножницы.
Галка была не в духе. Она сама стригла свою любимую подругу. На голубую болоньевую накидку падали один за другим длинные черные локоны. Седые нити в них напоследок нагло заявляли о себе, они кричали, насмехались. Света разглядывала свое лицо, мысли ее витали далеко…
Тогда, после встречи с Тенгизом, случился выкидыш. Света долго болела, всю зиму просидела дома и сильно похудела. Зимой приезжала мама. (В сорок лет мама вышла замуж за некого Вадика, отбив его у значительно более молодой жены. Теперь она жила у него в Москве и даже подружилась с двумя его дочерьми). Сразу из больницы Света вернулась в свою двухкомнатную квартиру под самой крышей. Толик до сих пор заходит к ней, но прежних отношений между ними уже нет. Он построил второй гараж и купил новенькую тридцать первую волгу. Продавать старую шестерку было жаль.
Как-то она спросила Толика, за что он ее терпит, и он сказал, что она – женщина его мечты. Вспомнив его слова, Света непроизвольно улыбнулась.
– Что улыбаешься, а? – Галка наклонила ей голову. – Такие волосы – коту под хвост!
– Ты знаешь, что я – идеальная женщина?
– Жизнь хороша, – продолжала Света. – Не находишь?
– Чего хорошего?
Она выпрямила Светкину голову:
– К Толику не собираешься переехать?
– Нет. У нас был с ним шанс. Был. Теперь его нет.
Галка прислонилась к рабочему столу, опустив натруженные руки.
– Так что ты его держишь?
– Я его не держу.
Светке вспомнила, как хвастала подруге, что в конце концов всегда добивается своего, хвасталась, что у нее надежный хороший муж, да еще ребенок будет от любимого мужчины. Как они, дуры, торопились! Вспоминая о Руслане, она начинала тихо плакать. Она начинала плакать сразу же, без заминки, неважно – смеялась ли она до этого или разговаривала с чужими людьми. Света сжала губы, ck`g` намокли, но она сдержалась и вместо того, чтобы плакать, растерянно заулыбалась.
– Что, дернула?
– Да, немножко.
Галка сделала модную короткую стрижку и перекрасила подругу в шатенку. Работой своей она осталась довольна и позволила себе радостно чмокнуть Светкину щечку.
– Ой, украдут тебя. Подруга!
– Кому я нужна – кляча старая. – Светка кокетничала, но ее нынешняя худоба расстраивала ее.
– Светка, я все забываю спросить, ты на ин. язе какой язык учила?
– Английский. Но с французами тоже работаю, – прозвучало двусмысленно.
– Французский… А как будет по-французски идеальная женщина?
– La femme ideale.
– Понятно.
Заново перекрасив губы, она вышла на воздух. Это был ее первый выход из дома в этом году. Она даже успела отвыкнуть от уличного движения и чувствовала в ногах слабость. Вся жизнь ее казалась ей сейчас чем-то таким несущественным, таким далеким от нее самой. Мужские лица замещали друг друга, обмениваясь чертами; мысли застилала ранняя оттепель. Она отдернула короткую, в талию, с пышным воротником дубленую куртку и тряхнула головой – волосы не обдали лицо привычной тяжестью. Света улыбнулась, спустилась по ступеням, и уверенно зашагала по парящему асфальту тротуара.
Рядом беззвучно остановился мерседес, открылась передняя правая дверца, и раздался приятный молодой голос:
– Принцесса, позвольте подвезти вас?
Свете понравилось его лицо – умное, энергичное. Правда, молодой еще: лет на пять будет моложе ее самой. Пацан! Хотя…
– А почему бы нет… – она улыбнулась своей леонардовской улыбкой.
За Светой тихо чавкнула дверца.
– Ты только не гони слишком быстро, хорошо?
Май 99 г.
