1904-1906 гг.
О.ХЕТАГУРОВА – САДУЛЛЕ ДЖАНАЕВУ
Многоуважаемый Садулла,
Спешу Вас прежде всего разуверить: что я ничего по Вашему адресу не хотела говорить такого, на что Вы могли бы сердиться, так как я не имела к тому абсолютно никакого повода. Напротив, я, хотя мало Вас встречала, но успела Вас узнать с самой симпатичной стороны, которая вселяет к Вам мое полное доверие, что я теперь от души, при случае и высказываю Вам. Если же я обращалась к Вам так настойчиво, то только потому, что видела в Вас опекуна Коста: от которого зависят все его дела теперь. А что Вы опекун – это сказал мне Андукапар. Не знаю, писала ли я Вам прошлый раз, что я только от Миши Алдатова узнала о болезни Коста, так как по очень для меня важным причинам, я ни с кем из родных, начиная с Коста, не переписывалась, хотя и получала от них письма. Можете же себе представить, что я чувствовала и чувствую при сознании, что мой единственный брат Коста болен так, как не желаю и врагу. Первое время и положительно и сама теряла голову. Теперь у меня самое искреннее желание прийти на помощь Коста не столько, на сколько это в моих силах, тем более, что о нем некому и позаботиться. Мне, прежде всего, хотелось и хочется показать его докторам, чтобы определить его болезнь. Если лечение еще возможно, то едва ли можно где-нибудь найти такие удобства, как здесь. А если делу ничем уже помочь нельзя, то я все таки была бы уж спокойна на этот счет и старалась бы только облегчить его, как вы пишете, плачевное положение. Я совершенно согласна с Вами, чтобы мне самой надо приехать за ним, но ведь легче бы было прямо приехать Коста сюда самому, чем мне делать два конца лишних. И я надеялась, что поездку Вы и все его друзья там как-нибудь таки устроите, сознавая, что никогда большей помощи ему не надо было и всю серьезность его болезни. Не было ли ошибкой, Садулла, показывать ему мои письма и телеграмму? Я менее всего хотела бы, чтобы он догадывался, что я смотрю на него как на больного. Ведь очень понятно, что сам он не сознает своего положения и считает себя здоровым. Это так и должно быть. При желании и средствах можно было бы устроить все так, что он и не подозревал бы, зачем его посылают в Питер. И я и теперь прошу Вас, добрый и милый Садулла, сделать все, что от Вас зависит. Раз Вы уже имеете доверенность от Коста, то не можете ли Вы распорядиться еще раз и вторично заложить его несчастный дом, чтобы только ему сюда приехать. Повторяю, мне только важно знать мнение специалистов, а об остальной жизни его я, пока жива и здорова, позабочусь настолько, насколько хватит моих сил. Но я имею некоторые основания думать, что Коста недружелюбно относится ко мне и вмешательство мое в его дела ему было бы не особенно приятно. Мне очень было бы важно это знать, поэтому прошу Вас выяснить этот вопрос, но политично, чтобы Коста не подозревал ничего сообразно с этим, т.е. с тем, как относится ко мне Коста, я и буду действовать. И так, еще раз сделайте это для меня, Садулла, и сообщите можно ли как-нибудь все таки отправить сюда Коста и как он относится ко мне. Это теперь самое важное, от чего зависит дальнейшее положение. Коста. Прошу Вас также принять все меры, чтобы пока ни сам Коста, ни кто либо другой не продавали его дома, хоть в продолжении одного месяца. Может быть, можно будет до этого времени что либо предпринять для устройства его дел. Имущество же Коста меня интересует только в той степени, в какой оно может быть полезно самому Коста, какие же могут быть на этот счет пререкания? Для себя лично я ни к Коста, да и ни к кому не обращаюсь и не обращалась, потому что материальную независимость ставлю выше всего, да я и не нуждаюсь, так как имею для себя силы иметь трудовой кусок хлеба.
Я очень дурно поступаю, что надоедаю Вам своими письмами, но верно Вас сам бог мне послал, так как сейчас во Владикавказе у меня нет никого, на кого я могла бы понадеяться так, как на Вас. Пока будьте здоровы. Жду Вашего ответа.
Ольга.
ОЛЬГА ХЕТАГУРОВА – ГИГО ДЗАСОХОВУ
19 декабря 1904 г.
Многоуважаемый Гиго!
Вы ошибочно думаете, что я обиделась на вашу заметку о Коста. Очень жаль, что я не так понята. Мне не за что было обижаться и, отвечая вам, я желала снять с себя и отчасти (с) сельчан незаслуженный тяжелый упрек. Ведь если (бы) даже все, что для Коста делается, не верх совершенства, то за это нас нельзя все-таки упрекать в “постыдном забвении” своего долга: мы совершенно искренно делаем все, что в нашей власти. Надо вам сказать, что я едва ли не последняя из осетин узнала, что Коста заболел. Может быть, мне не хотели говорить, но я узнала спустя полгода. (Желающим было время устроить Коста раньше и, может быть, лучше меня). Дело было так: мне написали, что Коста, мало что болен, но совсем без ухода, дошел почти до нищеты, голодает, целую зиму живет в нетопленой комнате… Имея о болезни Костра смутное понятие, я решила устроить его в Питере и лечить, почему написала во Владикавказ его “друзьям”, чтобы доставили его ко мне. Мне ответили, что Коста проводить некому, – одного пускать в дорогу опасно, а если бы и можно – то нет на это денег. Тогда я приехала за ним сама, но мне сообщили, что болезнь Коста неизлечима. Чтобы у меня на этот счет не было никаких сомнений, я повезла Коста в Пятигорск, к пр(офессору) Анфимову (вашему кажется)1(1 кажется вписано). Уверившись, что Коста неизлечим, я устроила и его и его дела так, как умела и думала, что лучше, насколько возможно применяясь к потребностям и вкусам Коста. (А Коста любил и “отцовский дом” и “деревенскую тишину” и “деревенский воздух” и “солнце, горы, леса, Кубань”… словом все то, что вы так некстати высмеиваете в вашем письме и что и до сих пор еще очень ценит Коста). И теперь, после долгих хлопот, Коста имеет светлое, сухое теплое помещение с чистым воздухом, свежую, питательную пищу и сверх этого те удобства, к(оторые) позволяют 30 р. расхода в месяц. Я же при нем неотлучно и днем и ночью. Я и не утверждаю, что для Коста нельзя создать лучшей обстановки, но из всех положений, в к(оторых) он находился больным, настоящее – лучшее.
Итак, я сделала то, что было в моей силе, понимании, умении, что диктовало мне чувство сестры. И если эти – сила, понимание, умение, -выразились у меня как у женщины “с ограниченными моральными и физическими способностями”, то можно ли меня в этом винить? И при этом, по-вашему, выходит, что у Коста есть выбор в лучшей обстановке, но я его удерживаю в настоящей из упрямства… ограниченной женщины? Ничего в мире я так не хочу, как чтобы Коста провел остаток дней, как только можно лучше. Пусть к его услугам будут и деньги, и наука, и любовь друзей, и признательность Осетии… И если бы в моей власти было все это предоставить больному любимому брату, мне не надо было бы об этом напоминать, Гиго, а тем более убеждать, что все это для него было бы хорошо! Вы находите, что самое лучшее поместить его в больницу. У меня на душе при одном даже воспоминании больниц – холод и ужас! Была я в клинической, навещала знакомого – генерала, кот(орый) имел отдельную палату… Впрочем, в своем ответе на в(ашу) заметку я не имела в виду дорогие лечебницы в 80 р. Против дорогой платной лечебницы я и сама ничего не имею, а ему без всякого сомнения было бы там и удобнее и покойнее, чем теперь. Всякие приспособления, лекарства (для пролежней, например), доктора, последние новости науки, даже подходящие развлечения, каждый день ванна… но ведь на это надо 80 р. в месяц, к(оторых) нет. Вы говорите, что осетины должны дать средства, должны образовать фонд, что деньги собирали даже уже, если бы не помешал мой “ответ”. Жаль если такое благое начинание целой Осетии парализовано моим ответом, в кот(ором), кстати, я ни единым намеком не касаюсь этого вопроса. Я не имею ни малейшего нравственного права вмешиваться в отношения осетин к Коста. Я не могу им приказывать, или запрещать выражать свое внимание и любовь Коста. И, кроме того, я очень высоко ставлю такое внимание целого народа, чтобы позволять себе об этом нелепые разговоры. О сборе же я знаю следующее: осенью, во Владикавказе я слышала, что в Ардоне собрали для Коста 80 р., а в Тифлисе 50 р. и что деньги хотят передать мне. Я сказала, что лучше, если деньги будут передавать его поверенному Садулле Дзанаеву или Гаппо, чтобы знали все. Вот и все!
Мне давно известно, что положение Коста будет ухудшаться, да оно и заметно ухудшилось! Это непредотвратимо, неизбежно, и я могу только скорбеть душой! Вы также предупреждаете, что он мне “надоест”. Вы не так выразились: Коста мне не может надоесть никогда, но верно, что уход за ним не из легких. Но не выбросить же мне его за окно в надежде, что кто-либо добрее меня, его подберет! Повторяю вам, Гиго, что ни у меня, ни у Коста нет другого выбора в “положениях”. По крайней мере, нет пока. Вот когда будет, тогда другое дело! О Коста же скажу что он теперь мало даже уже встает с постели и то не выходит из комнаты. Впрочем, физически его здоровье не особенно плохо. В общем очень покоен, но днем покойнее, ночью же и кричит и нервнее и раздражительнее. К нему мало кто заходит, но знакомых еще узнает и даже называет по именам. Всем до сих пор советует жить “как братья”, т.к. на свете только “хур ама дон”! Себя называет “нелицемерный нарон, любящий всех людей”. Вашего брата Алыкси узнал, очень ему обрадовался и много с ним болтал ал(ыкси)слушал и между прочим, совершенно ясно сказал: “всю жизнь боролся за свободу, свободный нарон”…
ОЛЬГА ХЕТАГУРОВА – ГИГО ДЗАСОХОВУ
Многоуважаемый Гиго!
На Ваше письмо не успела ответить пока ходила почта и пришлось ответить через полтора месяца.
Я еще Харито просила написать Вам – не возьметесь ли Вы издать “Ир(он) ф(андыр)” и при этом был разговор о том, как я хотела бы распорядиться сочинениями Коста, но верно он подробно не писал Вам. Но все равно, я теперь сама постараюсь Вам все выяснить, ввиду того, что Вы готовы помочь мне в делах Коста. Прежде всего, Вы спрашиваете о Коста – каков он сейчас. Про Коста теперь можно уже сказать, что он погиб окончательно. Человек в нем умер, почти умер. Для него осталась только животная жизнь. Его ужасная болезнь делает безостановочно свое дело разрушения. А я и до последнего времени в глубине души еще надеялась, что может быть покойная жизнь, хорошее питание, воздух, солнце – укрепят нервы брата и хоть немного вызовут к жизни его мозг. Увы! Напрасно! Нужно видеть этого взрослого, беспомощного ребенка с трясущимися руками, вздрагивающими мускулами. Нужно вглядеться в его большие глаза, потерявшие свой глубокий смысл, глядящие доверчиво, ласково, но вопросительно, будто силящийся что-то понять, вспомнить… Бедный Коста, бедный, несчастный, так рано погибший! Всю жизнь он жаждал свободы, желанный день настал (настал ли?), но уже не для него! – Хуже всего то, что у Коста совершенно отнялись ноги, и он не может ходить. Говорит тоже уже плохо, так что я больше угадываю его. Довольно ясно приветствует всех только одной фразой: нефсымарта, карадзиа уарзга царут! С ней на устах он верно и умрет. Какие у меня планы относительно Коста? Если бы положение наше было то же, что и раньше, то мы бы до конца наших дней и жили здесь, где нам во многих отношениях жить не плохо. Но за эти три года у меня развились недуги, которые никак не должны быть у сиделки такого больного: нервы мои натянуты как струны, и я с трудом ими управляю, сердце же, и раньше плохое, никуда не годится. Я уж не говорю о простудах, ревматизме, отеке рук, ног и пр. При этом если бы за Коста был нужен такой же уход, как раньше, когда он еще ходил, говорил, ел своими руками и пр., я не горевала бы так. Но Коста нужен теперь именно больничный уход, с разными искусственными мерами и постоянный присмотр врача. Я хотела переехать во Владикавказ и жить там, на квартире, но Дзанаев, -фотограф, поверенный Коста – отсоветовал, говоря, что там жить дорого, а теперь и беспокойно.
Тогда я решила поместить Коста в больницу как обыкновенного больного и д(октор) Туганов, к(оторого) я просила, спасибо ему, дело устроил, но Коста поместили бы в общей палате. Это было бы неудобно по многим причинам, о к(оторых) я писала Туганову. Ответ еще не получила, на этом дело пока и остановилось (ответ получен Коста устроить нельзя в больнице).
Много ли у нас еще денег. Наличных мало, хватит только на несколько месяцев, но есть дом, к(оторый) можно продать за 1200, не торопясь и за 1500 р. Потом можно издать И(рон) ф(андыр) печатать давно уже, но некому вести дело. Было бы хорошо выпустить 5000 книжек, с портретом Коста, без биографии. Печатать надо непременно с рукописи самого Коста, строго ее придерживаясь. В первом издании брат находил много ошибок и был недоволен. Исправленный самим Коста экземпл(яр) и его рукопись с рисунками у меня, к моему горю, кто-то украл, но рукопись с ненапечатанными еще даже его стихами есть у Цаликовых. Они в п(рошлом) году даже уже переписали стихи Коста, но когда узнали что дело поведет Гаппо, решительно отказались дать тетрадь. Мне они на мое последнее письмо даже не ответили, но будет очень странно, если они вовсе не дадут рукописи для корректуры. Книги можно разослать по осетинским школам и просить учителей и частных лиц взять на себя продажу. Книг почти уже нет и продажа пошла бы быстро. Издание обойдется 300 р. или около того, как объяснил мне Шувалов, но где достать эти 300 р.? Их бы вернули с % из первых же денег. Цена на книги при жизни Коста, останется прежняя, уже известная всем – 30 к. Я хочу, чтобы Коста имел свои средства. Это лучше, чем получать их от других вместе с анонимными письмами, обвиняющими меня в попрошайничестве!
Вообще же надо бы привести в порядок все дела Коста. Например, Ир(он) ф(андыр). Всегдашнее желание Коста было оставить И(рон) ф(андыр) осетинам, на их образование. Это также и мое искреннее желание, хотя я решила, что пока мы живы сами, пользоваться доходом книги будем сами. Но тут вопрос, что я (с моим сердцем) могу умереть раньше Коста и тогда ведь “наследство” Коста не останется уже осетинам. И вот: нельзя ли сделать законное, неоспоримое нотариальное духовное завещание от имени Коста его поверенным? Если этого нельзя, то нельзя ли продать И(рон) ф(андыр) и др(угие) сочинения фиктивно мне, чтобы духовное завещание сделала уже я? Если нельзя и этого, то только тогда я решила продать право издания (хотел, кажется, купить Кубалов). Об этом я давно писала Дзанаеву, потом и Гаппо, и Гаппо мне ответил, что поделать ничего нельзя, т.к. Коста болен. Но Коста указом Сената признан совершенно здоровым и нормальным человеком, а у Дзанаева есть его полная доверенность. Иначе, как же продали его дом во Владикавказе, не подождав даже моего приезда, какой-нибудь месяц?! Надо бы также разобрать бумаги Коста, кое что выбрать, другое уничтожить. Надо придумать, что делать с его вещами – картинами, альбом(ом), кинжал(ом), пояс(ом), ружья(ми), шашка(ми) и пр. – Итак: надо устроить его дела и издать Ир(он) ф(андыр). Если, Гиго, у Вас найдется время и желание помочь мне в этих делах, то Вы сделаете для Коста очень много, а меня избавите от больших забот и сомнений, за что буду вам очень обязана и благодарна.
Вы спрашиваете, как почивает Лаба. Лаба не почивает, это, по-моему, было бы не хуже, чем теперь. Нет, Лаба слышит звон, да не знает, откуда он, но этим не смущаясь, Лаба приладил звон к своим колоколам.
“Бар рацыд, билет, дам, нал уыдзан, кай куыд фанда, афта цардзан. Хорз канай, авзар канай – серавно!”
Ах, эта Лаба! Ах, эти… ироны! Я не могу равнодушно слышать об их делах, или видеть их сходки! Здесь сходка – это собрание без толку спорящих детей, которых умелым, убедительным и сильным словом некому направить по пути взрослых. Правда, их очень трудно “направлять”, это очень испорченные дети. “Мах ирон адам стам” – глупая спесь, в которую всякий осетин закутывается как в бурку. А раскройте эту бурку и увидите все пороки, существующие на свете и даже такие, которые специально выдуманы осетинами. Прежде всего, осетины лгуны, лгуны до мозга костей. А потом и не перечесть: неискренни, завистливы, недоброжелательны, злопамятны, мстительны, низки, неблагодарны, мелочны, нахальны, дерзки, клятвопреступники, скупцы, жадны, недоверчивы и воры, воры уж обязательно. В каждом ироне сидят эти пороки! А теперь оказалось, что и доносчики, попросту подлецы! Как я презираю и ненавижу каждого из них, когда приходится иметь с ними дело! Нельзя купить воз сена, чтобы не вымотали у тебя всю душу!
А между тем, я знаю, что все эти пороки, как короста, въевшаяся в ирона, и есть только короста – болезнь. Очистите ее, и увидите здоровое тело со здоровой душой. Эта душа открывается как у младенца, когда встречает любовь и правдивое, бескорыстное отношение. Но ироны такого отношения и не нюхали! Напротив, несмотря на их извороты и хитрости, их очень ловко обходят. И кто? Свои же. Это уж из осетин осетины! Недоучившиеся, малограмотные, отведавшие русского борща на кухне хицау’ов, у которых “слузба кодтой”, но просто же лакействовали, эти отвратительные субъекты, почти всегда занимающие видные роли -старшин, помощников, писарей, лавочников и пр. – просто отрава, зараза. Они грязнят все, к чему прикасаются, открытого чистого боятся, как черти ладана, из белого делают черное, покровительствуют воровству, даже разбою, держат притоны, где на русский манер заводят пьянство и разгул, с картами и… Кулинами. И некому их уничтожить, некому положить конец их царству! Я иногда мечтаю: вот хорошо бы здесь открыть экономическую лавку, как в Питере, школу превратить в 2-классную, и как в Карачае, с ремесленным отделением; на места писаря и старшины поставить людей обязательно с гимназическим образованием… А потом – театр, чтения, воскресную школу.
О.Хетагурова
Ваши здоровы.
Ждем выхода вашей газеты, здесь ею интересуются гл(авным) обр(азом) потому, что будут (приложения) известия на осет(инском) языке. От души желаю вам успехов.
ОЛЬГА ХЕТАГУРОВА – ГИГО ДЗАСОХОВУ
Многоуважаемый Гиго!
Очень довольна была получить Вашу карточку, но какой же Вы, правда, худой, даже жалко Вас. Пусть бы прислали Вас сюда. Мы, хоть откормили бы Вас, не мы, так климат и родной Вам воздух. Я давно читала, что Вы пишете биографию Коста и кто же ее лучше Вас и напишет? У Коста здесь есть порядочно бумаг, писем и пр. Но как быть? Их совершенно неудобно отсыпать Вам, остается ждать Вас сюда. Как Вы думаете? Пишете ли Вы пространную биографию Коста или пока для первого издания покороче? Мне это интересно еще и потому, что чем скорее найдет издание, тем скорее у меня будут деньги. Дело в том, что я заключила с издательским Об(щест)вом Ир (не существующим еще даже) условие: Об(щест)во издает на свои средства две тысячи книжек Ир(он) ф(андыр) 1000х50 к. 1000х25 к. Из выручки пополняет свои расходы и удерживает себе 25%, остальное мне. Условие на 2 года. Это условие заключено по желанию об(щест)ва. Я делала Об(щест)ву другое предложение. Я хотела, чтобы Об(щест)во издало 5000 книжек в мою пользу, а потом я совершенно отказалась бы от своих прав на Ир(он) ф(андыр) в пользу осетин. 200 р. я должна была получить авансом, в виду того, что я теперь без денег и не предвижу их получить, пока не найду дела, обеспечивающего меня. Об(щест)во же свои расходы исполнило бы из первой выручки. Но я получила ответ, что Об(щест)во на такую покупку согласиться не может, находя ее для себя невыгодной, а не желаю ли я продать книгу не за 5000 книжек, а за 500 р., кот(орые) мне выплатят в течение года. Я опешила и ответила, что совершенно не считаю, что продаю книгу, а думаю, что дарю, так как могу и без помощи об(щест)ва издать книгу, хоть в 10000 экз(емпляров) и пользоваться до конца жизни, что, по-моему, если бы я продавала книгу, то дороже, чем за 500 р., а если Об(щест)во не хочет принять мое предложение, хотят купить, то пусть заплатят 5000 р. Но об(щест)во, глубокомысленно улыбнувшись, осталось все-таки при своем мнении. Мысль же, что мое предложение принято как продажа, так мне несимпатична, что я от него совершенно отказалась. Тогда Об(щест)во и предложило мне издать книгу на приведенных выше условиях. Что же вышло? Я получила уже 100 р. авансом, остальные тоже выплатит Об(щест)во и по продаже книг я опять могу издать. И хоть сейчас провалиться, никак не пойму, почему у нас вышло разногласие.
О последних днях Коста могу сообщить Вам следующее: Вам и раньше писала, что здоровье Коста ухудшается с каждым днем. Недели за две до его смерти я заметила в нем большую перемену: он будто ослаб, осунулся, похудел, с трудом сидел на стуле, с неохотой расставался с постелью и, главное, стал ужасно скучный, даже печальный какой-то. Нижняя челюсть его будто опустилась, глаза стали какие-то подвижные. Меня все это крайне беспокоило, но думала, что пройдет, а что он умрет, мне даже и в голову не приходило. Я просто подумала, что у него плохо работает желудок и приняла кое-какие меры, тем более, что до последнего дня он ел почти так же, как всегда. Так было до 16 марта, когда он окончательно не захотел встать с постели. Он и вообще любил больше лежать, но я каждый день сажала его на некоторое время на стул, у окна, а тут он просто падал со стула. Я оставила его лежать. Под 17 марта он провел очень беспокойную ночь, все время кричал так, как кричал только в начале болезни, 3 года тому назад. Особенно часто он повторял: “Рахассут ам… обедать”. Скажет: “Рахассут ам…”, остановится минуту и потом говорит: “обедать”. Я подумала, не хочет ли он есть и подала ему не помню что, но он не захотел, ответил: ницы ма… потом кричал…
Утром он успокоился, заснул, день провел как обыкновенно, пил свой кофе, молоко, кушал суп, яйца, мясо. Под 18 марта был сильный дождь. Я поздно заснула, беспокоясь и прислушиваясь к Коста, и вдруг была разбужена каким-то стоном, от которого у меня волосы поднялись, побежала к Коста и вижу, он лежит бледный, как мертвец, глаза широко открыты и в них такая мука, которую передать невозможно. Он стонал и его подбрасывало вверх так, как будто кто-то играл им, как мячиком, кровать под ним дрожала. Что ты, Коста, что с тобой? Коста что-то мне отвечал, объяснял, говорил скоро, зубы у него стучали. Я так и не поняла его. Он, повидимому, был недоволен, что я не понимаю его и говорил долго, минут пять. Это был последний его разговор. Мне подумалось, что не холодно ли ему. Я принесла другое одеяло, укрыла его, села возле него и взяла его руки. Он внимательно следил за мной и будто улыбнулся. Я заметила, что у него двигаются все нервы и мускулы, лицо передергивает, а на лбу пот выступает крупный, каплями. Повидимому он очень мучился и продолжал стонать, хотя реже. Он то горел как в огне, то холодел. Перед рассветом немного успокоился и как будто задремал. Я тоже вышла и прилегла и сразу заснула, как убитая, и опять была разбужена стоном Коста и опять застала его, как вечером. С тех пор судороги и передергивание мускулов во всем теле не оставили его до конца. Я решила послать за доктором, но о болезни Коста не говорила никому, чтобы не собирались все к нам, только из своих позвала двух, чтобы ночью не быть одной. Под 19 марта мы втроем попеременно уже придерживали его руки и его самого, т.к. судороги были очень сильные, и ему как будто было приятно, когда его держали. Он очень ослаб. Не говорил, только изредка стонал, а на лице пот выступал крупный как град. Ночью я спрашивала его, не хочет ли он пить, молоко ли, чай или кофе. Он попросил кофе, т.е. кивнул головой, когда я предлагала кофе, но не пил, глотнул с трудом всего ложки две. Часов в шесть утра он будто чуть-чуть задремал, но двигал губами, как будто хотел пить. Я принесла парного молока в винном стаканчике, к(оторый) попал под руку. Он выпил с жадностью и по глазам было видно, что еще хочет пить. Я опять принесла молока, которое он тоже выпил с жадностью, но больше не захотел и закрыл глаза, будто хотел спать. Но он не спал, впал в беспамятство и больше уж в себя не приходил. Фельдшера сказали мне, что это конец, что доктора звать, т.е. выписывать бесполезно. Это же стали говорить и старики, кот(орые) собрались, узнав про плохое состояние брата. К полудню собрался народ, и я сама уже видела, что это конец. Около двух часов Коста начал дышать очень громко и быстро, горел как в огне и пот на лбу я едва успевала вытирать. Часам к 4 стал дышать медленнее и жар уменьшился. Он постепенно стал дышать медленнее, только лицо его передергивало, каждая жилка в ней двигалась, каждый нерв, руки и ноги стали холодеть. В 5 часов дыхание стало совсем редкое, он сразу открыл глаза, сразу их опять закрыл, потом опять полуоткрыл и мне ясно показалось и сидевшие возле меня это подтвердили, что он взглянул на меня совершенно сознательно, вздохнул еще раза два и не стало его. 19 марта был воскресный день, а в среду 22 марта его похоронили в одной могиле с отцом, в ограде церкви. Но 27 его опять отрыли и повезли во Владикавказ, где окончательно похоронили 29 марта. За все это время, несмотря на откапывание, перевозку, переноску и пр., он ничуть не изменился и лежал как спящий, лицо было с таким хорошим, спокойным выражением, что на мертвого он мало бы походил, если бы глаза не запали глубоко.
Я взглянула на него последний раз во Владикавказе, когда прощалась. Лицо было такое же хорошее, и он совсем походил на спящего, так как голова его повернулась немного на бок, а правая рука легла вдоль гроба. Теперь я таким его себе и представляю. Я сюда выписывала фотографа, и с него сделаю четыре разных снимка, очень удачных. Во Владикавказе его хоронили с большим торжеством. Нас уже в Беслане встретили и там Ваш дядя Цомаев служил на платформе у вагона Коста панихиду и сказал слово (Здесь Басил, Ваш брат, тоже говорил, когда хоронили и очень недурно, только мало). Во Владикавказ мы прибыли часов в 11. На вокзале было столько народа, что пройти было трудно, вся платформа была заполнена, часть ожидала на площади возле вокзала. Хотя приготовили траурную колесницу, но его все время несли на руках, даже на головах. Несли студенты, офицеры, простой народ, мохевцы и даже просто оборванцы, все старались хоть дотронуться до гроба. Грузин Шошиев покрыл гроб очень богатым парчовым покровом.
Встречали студенты, осетины, грузины, мещане, гимназисты, гимназистки, армяне, магометане. Венков было около 20. Его отпевали осетины, грузины, мещане, армяне, служа панихиды по дороге к церкви, всякий на своем языке со своими певчими. В осетин(ской) церкви Гатуев говорил и по-русски и по-осетински, по выносе его из церкви мусульмане, возле церкви, сделали над ним свое “дуа” и один, кажется старик Шанаев, говорил слово. Говорили, вернее, читали свои стихи трое, двое по-осетински, Цаголов по-русски. В могилу опустили очень поздно. Я помню: вечер, солнце почти зашло. Зияющая, некрасивая яма, грязная, в известке, узкая, тесная, дальше склеп. Кругом народ стоит молча. Гроб поднимают, подносят к страшной яме, гроб как-то будто колышется. Его наклоняют, опускают и задвигают в склеп. Задвинули. Видна только часть гроба, не более аршина. Кто-то протягивает руку и возлагает на гроб венок, кладут и мои цветы и гроб задвигают дальше. Часть гроба уменьшается. Вот видна только часть крышки, потом всего узенькая полоска, а в яме, там, в склепе, делается совершенно темно. Но вот еще кирпич, другой и что же? Коста стерт с лица земли и уже недосягаем! Вот тут, всего какой-нибудь аршин стенки, и он там. Но как он далеко, хотя так близко!
На третий день, после похорон, вечером зашли ко мне в гостин(ицу), где я остановилась, наши осетины: Газданов Дзыбын, Дзанаев, Басиев, Цоцко, Бутаев, Бритаев, Дзакаев и много других, которых я не знаю. Произвели на меня очень хорошее впечатление. Это и понятно – они, не говоря о том, что очень много сделали для Коста, отнеслись ко мне очень внимательно и участливо. Дзанаев показался мне большим добряком, да и все. Напр(имер) Цоцко, Дзыбын, вообще все. А Цаголов? Красная девушка, но какой симпатичный.
Будьте здоровы.
Рада за Вас, что не падаете духом. Может быть, все перемелется, мука будет. Сегодня Батчери передавал, что к Вам поехала Ваша жена с сыном. Хоть не знакома с Вашей женой, но и ей и Вам желаю от души всяких благополучии. Рада, что Ваш сын поправляется. Пишите.
Ольга Хетагурова
