Рассказы
ПЫСИ И ВОРЫ
Низенький, усатый Пыси, сторож сельского магазина, никогда не спешил на работу. А зачем спешить, зачем вообще на работу ходить? Скажите Пыси, что магазин обворовали – не поверит. Побойтесь Бога, какой дурак полезет! Чем он там поживится? Если только из озорства… Или захочет полакомиться залежалыми конфетами – так ведь больше, чем в брюхо войдет, не съешь! Вместо того чтобы вышагивать ночи напролет вокруг магазина, с удовольствием забрался бы в теплую постель. А выйдет по надобности во двор, для успокоения души заодно и на магазин глянет: стоит ли на месте? В трех шагах от дома. Ночь идет – служба тоже. На хлеб хватает. Семьдесят рубликов на дороге не валяются.
Но будь проклят сосед Кассай, у которого шерсть из ушей растет! Что-то стал поглядывать косо, зарится на хорошую должность. Так и так, говорит, мне она в самый раз: и живу с магазином окно в окно, и какой из Пыси караульщик. Привяжет своего “льва” возле магазинного крыльца, а сам с женой в постели балуется.
Вот осел! Длинноухий! Что тебе до чужой жены? Будто свою собственную отсылаешь на сторону баловаться. Так-то вот. Тоже умеем отбрить острым словом! Оно верно, Муртуз – не лев. Но собака надежная. И если она дурнее того, чьи уши шерстью заросли, то пусть гром ее разразит! Кассай только посмеивается. Чтоб подколоть Пыси, и собачку называет львом. У самого здоровенный волкодав на цепи. Из-за этого к нему никто и не ходит. Такого зверя Пыси и дня не стал бы держать. Попросил бы озорников, и они где-нибудь за селом… из одностволки. И делу конец.
Да, так о чем же это я? О Пыси. Что на ночную свою работу не шибко торопится. Он бы и сейчас махнул рукой, да этот, у которого уши волосатые…
Пыси оставил бы место – пусть подавится Кассай, невелики деньги. Хотя семьдесят рублей все-таки деньги! С колхозной пенсией да с этим приварком жить можно.
Вечером Пыси поужинал, посидел, поглядывая на мягкую постель. Повздыхал. Потом пошарил в одном кармане, в другом. Достал трубку с табаком.
Ничего, еще не зима. Это зимой худо одному в сторожке. Ноги мерзнут и скука.
Пыси плюнул и от души помянул родителей Кассая, которые давно были на том свете. Задымил трубкой, встал. Надел теплую курточку, купленную в городе сыном, очень хорошую курточку меховую. Жаль, конечно, трепать, где попало, но пусть пропадает – лишь бы быть в тепле.
– Мне бы водички попить.
Жена, одного с ним возраста и росточка, только пошире в плечах, мыла посуду.
– Чего? – спросила она – Водички? Ну и пей.
Пыси постоял молча, соображая: идти ли ему с кружкой в дальний угол комнаты или воздержаться?
Жена вытерла руки о передник:
– Ладно уж, водохлеб! Знаю, чего просишь. Много не дам.
– Много не надо, – согласился Пыси.
Жена поглядела с жалостью, забирая у него порожнюю кружку.
– Пошел?
– Пошел…
– Дай Бог сходить тебе на поминки Кассая! – Она не нашла более сильного проклятия.
Муртуз понял, что хозяин уже собрался. Он оставил тепленький закуток в сенях и, помахивая острым хвостом и повизгивая, заюлил у ног Пыси.
– Дай ему хлебца.
– Хлебца? Недавно кормила! – возмутилась старуха.
Пыси ничего на это не ответил. Только покосился на жену с ленивым укором.
– Скоро эта тварь меня сожрет! А все равно – кожа да кости!
Но взгляд мужа погнал ее к старому шкафу, стоявшему в углу.
– Жалко? – спросил Пыси.
Он разломил надвое хлеб, один кусок бросил собаке, другой сунул в карман куртки.
– У нее только глаза не сытые! Люди держат собак, но те своих хозяев еще не жрут…
Пыси не стал дослушивать ворчание жены.
Он шел по селу и попыхивал трубкой. Начисто забыв о Кассае и о жене.
Пыси быстро забывал обиды, шел мимо освещенных окон вечером на работу.
Муртуз то бежал впереди, то трусил рядом.
Умное животное. Соседские собаки его не задирают, разве что встретят ленивым брехом. Ну, а кто не выглянет на брех своей собаки? И тогда Пыси выше поднимает голову. Даже походка делается как будто тверже. Как молодой, пускает из-под усов кольца табачного дыма, вышагивает независимо. Пусть все видят: Пыси заступил на охрану государственного имущества. И скажут: зря волосатый Кассай грязью его обливает – ни стыда, ни совести у человека.
Пыси дошел до магазина, повертел в руках ошейник. Муртуз помахивал хвостом.
– Не желаешь? А если сбежишь?
“Не сбегу! Не привязывай меня!”- Муртуз умоляюще склонил голову.
– Служба есть служба! – напомнил Пыси.
“Не привязывай!”
– А почему тогда сбежал? – Пыси смягчился: уж больно жалостливо глядел на него Муртуз.
“Ты спать ложишься, а мне погулять хочется”.
Поразмыслив, Пыси решил уступить. Собака тоже живая, зачем ей страдать. У Кассая, уши которого в волосах, кобель, говорят, с рожденья на привязи. Оттого и злой. Еще бы, Кассай сам, как собака!
“Ну так ты не станешь меня привязывать? – с надеждой вопрошали глазки Муртуза.
– Черт с тобой! – Пыси спрятал ошейник с поводком и отвернув полу курточки, вытер руки о штаны. – Жрать, небось, хочется?
Он достал кусочек хлеба и кинул собаке.
Муртуз подхватил налету. Глаза благодарно блеснули в свете электрического фонаря.
“Еще бы кусочек!”
– Разоришь ты меня, – проворчал старик. Отломил побольше и стряхнул крошки со своей новенькой курточки. После чего обошел вокруг магазина: все ли в порядке?
Все было, как всегда.
Пыси прошел в сторожку. В тесноте споткнулся о высокий порожек и, пожелав ему всяческих бед, зажег свет. Теперь можно было спокойно покурить, сидя за столом на узенькой скамейке. Обшарил все карманы -нет спичек! Вот неладное дело… Спички оказались под ломтем хлеба. Слава Богу, нашлись. Осторожно, чтоб не опалить вислые усы, поднес огонек к сигаретке “Прима”, купленной в той же сельской лавке. Рыжий дым окутал голову.
Старику было очень хорошо сидеть в сторожке и вдыхать горький пахучий дым. От удовольствия он покручивал усы.
Лучше бы, конечно, прилечь. Но изомнешь курточку. А еще, может, искорку на нее уронишь. Чего не бывает! Пыси докурил сидя. Окурок старательно затоптал и лишь тогда, накрывшись курточкой, повалился на скамью. Вскоре раздалось мерное посапывание.
Сквозь дрему старик слышал отдаленный лай Муртуза. Потом, показалось, собака загавкала рядом со сторожкой. Старик с трудом разлепил глаза. Собака замолкла. И Пыси снова одолел сон…
Проснулся от холода. Это рубашка вылезла из-под пояса и оголила спину. Да вариться бы этому Гитлеру в смоле! Чуть что – немецкий осколок давал о себе знать. Спину надо сохранять в тепле. “Ослы, думали, что их с тремя свечками выйдем встречать!”- Пыси выругал немцев и заправил рубашку в штаны.
– Рр-ры, гав!- залаял Муртуз, кидаясь на кого-то.
“А-а, будь ты проклят!”- не слезая со скамьи, Пыси выглянул за дверь. Хотел прикрикнуть, но кашель не дал.
Муртуз узнал хозяина и залился истошным лаем. Накинув курточку, Пыси заковылял к магазину. “Наверно, чья-нибудь собака приблудилась”.
На магазинной двери висел большой черный замок. И окна были в целости. Старик подкрался поближе и выставил ухо.
Точно! Кто-то там шуровал – звякнули бутылки…
Пыси похолодел. Неужто воры забрались? Надо же, ружье в сторожке оставил! Пока туда, пока обратно… Вон снова зазвенело!
“Честное слово, кутнуть вздумали!”- сообразил Пыси, вспомнив о дорогой магазинной водке, которая, говорили, с одной рюмки с ног валит. И еще почему-то вспомнил, что к какому-то хозяину ночью в погреб залезли, перепились и стали песни горланить.
Может, в окно заглянуть? Нет, без ружья никак нельзя.
Пыси представил себе, как изловит упившихся воров и поведет в сельсовет под конвоем. Ружье наперевес, рядом – храбрый Муртуз.
От этих приятных мыслей Пыси приободрился. Посвистал собаку. Та подбежала и завиляла хвостом в ожидании кусочка.
Сгорбясь, Пыси изо всех сил спешил к сторожке.
И вдруг он подумал: поймает воров, а у каждого родственник, знакомый. Ведь не отобьешься! Отпусти, молодые, ошиблись…
Пыси тоже был молодым. А кто-нибудь слышал, чтоб он магазин обокрал? Пусть лучше за своими оболтусами следят, куда их по ночам носит! Вот поймал бы этих воришек завмаг Дзыдзымур – отпустил бы?..
Если на лапу положишь…
“Однако кто знает… может, это Кассай! Назло мне. От него всего жди! Ну вот и посчитаемся!”
Пыси сорвал со стены одностволку.
– Вперед, Муртуз!
Муртуз лениво тявкнул и, пробежав немного, уставился на хозяина.
Пыси подобрался к окну и выставил ружье.
Опять звякнуло! Почуяли, значит, свою погибель и в спешке кто-то там споткнулся о ящик с вином.
Их надо внезапно брать, пока не опомнились. Как на войне.
Пыси заглянул в освещенное окно и решительно постучал.
– Сдавайтесь! Лучше будет! – отодвинулся в сторонку и навел ружье.
Нет, похоже, они так просто не выйдут.
Плохо, что зрение стало подводить. Но в магазине свет, и Пыси успел разглядеть, как один из воришек спрятался за ящиками.
– Выходи по одному! Не доводи до худого!
И треснул в оконную раму прикладом. “А что будет, если дойдет до худого?..” Бедный Муртуз поглядывал то на окно, то на Пыси. “Что случилось, хозяин?”- спрашивал его взгляд.
Пыси еще раз грозно приказал:
– Выходи, говорю!
Неподалеку залаял кобель Кассая. От его густого баса задрожали стекла. Что тут стало твориться в магазине! Пыси показалось, прямо к окну поволокли ящики с водкой. На всякий случай встал подальше. Муртуз тоже отбежал.
– Тяв-тяв,- неуверенно брехнул он.
– Гау-гау! – отозвался Кассаев кобель.
– Воры в магазине! – крикнул Пыси.
Конечно, их несколько. Которые в магазин забрались. Настоящий мужчина пить в одиночку не станет. Правда, настоящий-то мужчина и не позарится на чужое. Посчитает ниже своего достоинства.
Кассай – шерстяные уши – Бога благодарит, наверно, за то, что не ему, а Пыси жуликов ловить… Пальцем не пошевельнет, пока вся деревня не сбежится! А если грабители вооруженные? Всякое может произойти… Надо встать за углом.
В разных концах села залаяли собаки. Кто-то засвистел. Другой откликнулся.
Первым прибежал дурачок Адай. И заблажил:
– А-а, чего тут такое?..
Пыси приказал ему стоять на месте.
– В магазине воры. Отойди назад!
Адай глаза вылупил:
– Как же они не боятся? А вдруг Кассаев кобель с цепи сорвется? – И сразу взялся за дело. Дурачок, а сообразил, что лучше всего собрать всех собак и натравить на воров – одному Муртузу не справиться.
– Я мигом, Пыси. Одна нога здесь – другая там!
Пыси даже обиделся: как это Муртуз не справится?
– Следи за окном! – распорядился он. – Я у двери встану.
– Ага, ладно! – радостно закивал Адай.
Как он хорошо сделал, что прибежал. Они с Пыси вдвоем изловят воров. И больше люди не станут обижать Адая.
Он подобрал несколько камней и положил за пазуху.
– Ты, Пыси, стой там, а я здесь. За меня не бойся. Я, знаешь, какой!..
Но назло бедному Адаю вскоре все село, проснувшись, сбежалось к магазину. Узнав, в чем дело, заволновались.
– Ай, пропала моя головушка! – причитал завмаг Дзыдзымур.- Вся трехдневная выручка там осталась.
– Так тебе и надо! – сказал ему Адай. – Почему вчера керосин продавал за десять копеек литр?
Ну что за народ! Мелют языками почем зря и анонимные письма строчат. Село ведь – каждый знает, сколько у кого кур во дворе. А Дзыдзымур видит и как у черта на куличках бекасы жвачку жуют. Если чужой в лавку заглянет – так про него уже известно, чего он и сам о себе не знает. Завмаг всегда выходил сухим из воды. А этот оборванец болтает…
– Тебе чего? Окочуришься – и савана не надо. Пошел отсюда!
Адай перепугался. Прогонят, как же он тогда увидит воров? Он отбросил камень, который держал в руке. Но никто, кроме завмага, его не прогонял.
– Я всегда одетый сплю, – объяснил Адай. – Услышал, Пыси кричит, и сразу сюда…
Жена Дзыдзымура, молодая красивая женщина, скривила губы.
– “Одетый”! Какая может быть на тебе одежда? – И к мужу: – Разве ты их в магазине забыл? Вчера же вечером дома считал!
“Дура!”- придавил взглядом ее Дзыдзымур. Женщина прикусила язык.
– Надо бы оседлать коня и в район за милицией.
Это Пыси подал дельную мысль.
Но ее пропустили мимо ушей. Кому охота ночью скакать несколько километров да по лесу! Охотников не нашлось.
“Тоже хорош! – обозлился завмаг на Пыси. – Оставь да оставь ему мешок сахарного песка. Каждый день пристает! Мол, подошло время вино делать… А деньги, говорит, только с получки. А не ты ли вчера продал барана? Вот и забрал бы свой мешок. Теперь бы кто узнал, где он? Воры взяли”.
Жена Пыси позже всех приковыляла… Ее еще и сон не одолел, как услышала лай собак и крики людей. Услышала, хоть и туговата на ухо. В окно ничего не увидела и выглянула за дверь. Шум возле магазина! Не иначе что-то стряслось. Скорее, скорее!
Сама не своя, старуха бросилась к мужу. Била себя по коленям и голосила:
– Ах, башка моя дурная! А ты-то, осел старый, почему у тебя в голове ни капли ума? Нашел работку… Шел бы домой!
Пыси отстранил жену, но она вцепилась в рукав намертво, и как муж ни упирался, затолкала за спины людей вместе с его ружьем.
Вышел и Кассай из дома. Не усидел.
– Отвяжи кобеля. Среди бела дня грабят! – взмолился завмаг, путая ночь и день.
Кассай и слушать не стал.
– Я не для того собаку держу, чтоб прикончили, – заявил он. – Колхоз покупал у меня за большие деньги, для чабанов. Не уступил! А теперь своими руками волкам швырнуть? Натравите Муртуза с Адаем. Адай им покажет!
– Да, чтоб меня убили…
– А что – и убьют! Всем известно, бандиты не церемонятся. На то они и бандиты.
– Но как они в магазин-то залезли? – удивился кто-то.
– Действительно… На дверях замок, на окнах решетки. И стекла целы.
Адай оказался сообразительней всех.
– А через крышу!
Снова было зашумели. Но тут же примолкли: воры-то, видать, не простые попались, а ловкачи, каких поискать!
Один из парней попросил у Пыси ружье и ключи. Старик с готовностью отдал то и другое.
– Бери, бери, Амиран! На тебя вся надежда!
Адай, увидев оружие в руках человека, которого очень уважал, преисполнился решимости:
– Пропустите! И я с ним!
Но беднягу грубо отпихнули.
Между тем Амиран снял замок и широко распахнул дверь.
– Выходи!
В магазине что-то с грохотом повалилось, зазвенело… и наружу выскочила большая черная кошка. Муртуз стремглав кинулся за ней.
Больше никто не появился на пороге.
– Ах, ты тварь пропащая! – прошипел завмаг. – Мыши в торговом помещении, понимаешь… Вчера сам запер кошку…
Кассай расхохотался:
– Хорошего вора поймали!
И тут Адай впервые разглядел, что уши у Кассая действительно волосатые. Он стал смеяться и показывать на него пальцами.
– Уши собачьи, уши собачьи!
Амиран вернул сторожу ключи и ружье. Пыси от стыда не знал, куда глаза девать. Кошку за воров принял! Село собрал… Теперь Кассай -ухо шерстяное – до конца жизни будет насмешничать.
Старик опустил ружье дулом вниз и нажал на курок: ото всей этой передряги голова шла кругом. Затвор глухо щелкнул… Но, слава Богу, никто не заметил.
Пройдут дни, месяцы, может и годы. К тому времени Пыси уйдет из сторожей. Люди же все равно будут вспоминать про воров Пыси, рассказывать друг другу и помирать со смеху. Только одного не будут знать, что ружье у Пыси не было заряжено. Он никогда его не заряжал…
ЗИМНИЕ ТОСТЫ
Стол, если можно так выразиться, не вошел еще в силу, хотя прозвучали здравицы в честь Всевышнего и Уастырджи. Получили право сказать и младшие. Таков нерушимый порядок осетинского стола: право на тост передается от старшего к младшему. Не один рог был выпит, но всеобщее веселье не охватило застолье. Оно напоминало пшеничное поле, которое ветерок клонит то в одну, то в другую сторону.
В это время в дверях кладовой появилась хозяйка. Улыбаясь, она несла на разрисованном деревянном подносе вареную поросячью голову. Из ее ноздрей и ушей торчала свежая зелень: петрушка, укроп, кинза. И такое было впечатление, будто эта зелень только что распустилась, как на грядке.
Свежая зелень посреди зимы – не во всяком доме.
С поросячьего лба слезой сползала капелька жира.
Отдельно лежала челюсть, смахивающая на луку седла.
Увидев блюдо, сидящие за столом воодушевились, ощутив новый прилив аппетита.
“Такой мастерицы больше нигде не сыскать!” – подумал каждый!
– Воистину, изобильна как Шатана!
Когда поднос занял свое место перед самым старшим из пирующих, он -седой, большеносый, сутулый – кашлянул и откинулся на спинку стула.
Человек, хорошо знакомый с осетинскими обычаями, многое угадает по лицу тамады. И редко ошибется в содержании очередного тоста. Из поколения в поколение сторонники обычаев так их отшлифовали, что, кажется, не убавить, ни прибавить! И сейчас, глядя на тамаду, решили, что старик вспомнит почивших.
Но взор тамады остановился на белолицей хозяйке Тогызон. И задержался надолго. Потом тамада прижмурил зеленые глазки и почесал в усах.
– Добрые люди, – сказал он, намереваясь встать, как когда-то в молодые годы. Но сгорбленная спина не подчинилась, и старик нахмурился. – Добрые люди… это тост я хочу поднять за нашу щедрую хозяюшку Тогызон!
– Какая щедрость зимой? Что Бог послал, то и есть! Да и вы только сели, – смутилась Тогызон. Она думала, гости посидят немного и разойдутся по дамам.
Тамада Пыси нарушил порядок тостов и люди, встав, обескураженно молчали, набрав в рот воды – но об этом потом, потому что распахнулась узкая дверь и вошел высоченный Габыдзи.
Ему, как прочим, сообщили, что Тогызон приглашает соседей на поросячью голову.
В наших горах за осень откармливают поросят, перед Новым годом режут, голову с хребтовой частью тушки варят и приглашают полакомиться соседей и близких родственников. В зимний хмурый день, когда нет особых забот, здорового человека не оторвать от изобильного стола. До позднего вечера раздаются тосты и веселым песням подвывает ветер.
Но когда по дворам ходил приглашающий, Габыдзи не было дома. Он работал трактористом в совхозе. Возил на ферму корма. После работы тоже любили собраться. А Габыдзи был не из тех, кто отлынивает от стола. Но приди он домой уже под хмельком, молодая его жена Дзыгуда вряд ли бы сообщила о приглашении на поросячью голову.
Итак, когда Пыси произнес тост и все встали, вошел Габыдзи. Все пирующие обернулись на стук двери и свист ветра. И, конечно же, на вошедшего Габыдзи.
Парень смешался: не подумали бы, что он незваный гость. Однако быстро нашелся:
– Садитесь, садитесь, пожалуйста! Почему стоите?
Кое-кто из младших засмеялся. Улыбнулась и хозяйка:
– Где же тебя носило?
– Убей меня, Тогызон! Из-за совхозного скота света не вижу!
Улыбка погасла на лице хлебосольной Тогызон, однако успела коснуться сердец – люди позабыли о тамаде. Это почувствовал и сам тамада. Что же, повторить тост? Подождать, когда перестанут весело ухмыляться и сядут? Он сказал:
– Дайте ему рог в честь прихода.
Двух-трех достаточно, чтобы помутить разум, особенно если арака такая, как у Тогызон. По возрасту не полагалось Кассаю – уху шерстяному – наполнять рог для Габыдзи, но он все же взял пузатый кувшин, налил до краев, по-медвежьи сгреб парня за шею и поднес рог к его рту:
– Это тебе цолдаг!
Понятно, все знали, что такое цолдаг. Это когда насильно – за опоздание – заставляют выпить. Парню ничего не оставалось, как подчиниться.
У Кассая рука железная.
Передохнув, Габыдзи спросил:
– Каждый тост заставите пить?
– А как же! – Кассай снова потянулся к кувшину, но его остановил тамада.
– Прежде дайте ему сесть.
Габыдзи потер шею.
– А чего все стоите? Так и стол убежит!
Младшие прыснули: им смешно.
Тамада отвернулся от вновь прибывшего и поднял наполненный рог:
– Так вот я говорю, выпьем за здоровье нашей щедрой хозяйки
– Оммен! С Богом!
– Не все здесь присутствующие помнят, что привелось вынести этой женщине. Пусть Всевышний хранит свидетелей ее страданий! Всю эту проклятую войну она с дочерью мыкала горе. На работе не отставала от мужчин. Выпьем же за ее здоровье!
– Оммен!
– Я хорошо помню…
– Послушай-ка, добрый человек, – наклонился Кассай к Габыдзи. – Как думаешь, пойдет сенаж скотине бедняка во вред?
Габыдзи перестал жевать.
– Это ты насчет Тогызон? Да я за нее душу отдам! Свое сено привезу к ней во двор!..
Арака ударила ему в голову, парень кричал во весь голос.
Кассай покосился: не слышат ли их? И еще ниже наклонился:
– Я про себя.
– Про себя? Тоже мне бедняк! Он про себя!.. ”Ну и сукин сын! -подумал тамада, слышавший весь этот разговор. – Напоил в чужом доме и готов уже шкуру содрать. Скотина ненасытная!”
– Я хорошо помню… – повторил он. И это было действительно так – он очень хорошо помнил, о чем не решался сказать.
Это было в послевоенном году. Была сенокосная пора, цвел шиповник. Работали не разгибая спины, в голове звенело от голода… Возвращаясь под вечер в село лесной дорогой, услышали позади женские встревоженные голоса. Что такое? Подбежали: бледная, как снег, лежит Тогызон, голова запрокинута и глаза закрыты. Пыси бросился через лес к ручью, набрал в войлочную шляпу воды. Побрызгал на лицо Тогызон, дал напиться и, когда женщина села, и сам пришел в себя. Опустился рядом на камень. Он весь дрожал, пот заливал глаза.
Он не смотрел на Тогызон, не замечал и столпившихся мужчин и женщин. Серый туман плыл перед ним, а уши точно ватой заткнули. Люди переговаривались, но он ничего не слышал.
– Держи свою шапку, – сказала ему жена.
Прикосновение холодного мокрого войлока вернуло его из странного состояния. Он увидел вечерний лес, людей, разобрал голоса:
– Угробила себя…
– Двое поминок сразу!
– В доме ни крошки… Даже мыши разбежались…
Месяц назад умерла свекровь, и Тогызон из последнего справила поминки. А первые были по мужу, погибшему на войне…
– Жалко шляпу. Растянется, ни на что не будет годна, – сказал Кассай.
Вот что тогда сказал он. Человек, из ушей которого растет собачья шерсть…
– Подождите-ка, подождите! – донесся до Пыси обиженный голос Габыдзи. – За Тогызон надо пить стоя!
– Да сиди, миленький, сиди! Зачем же?
– Нет! Только стоя.
– Долгих лет тебе, Тогызон!
– Это настоящая осетинская мать! Люди, выпьем за нее!
Пыси молча осушил свой рог. Сел. Но к еде не притронулся. Воспоминание о далеком лесном вечере, о голодном обмороке Тогызон и Кассае, пожалевшем о чужом добре и сейчас что-то выманивавшем у захмелевшего Габыдзи, отуманили рассудок…
В наших горах немало примеров, когда муж и жена живут счастливо до глубокой старости. Но что у каждого из них на душе, кто знает! Кто может поклясться, что все знает о Пыси, известном за пределами Армау, мастере на все руки, человеке сдержанном и за долгую жизнь обретшем мудрость? В свое сердце он никому не позволял заглянуть. И до сих пор не может без волнения встретить этот задумчивый взгляд черных глаз, слышать этот голос. Не может без волнения смотреть, как и поныне легко и плавно движется эта женщина. О чем только не передумал в отчаянии! Ему ли было не понимать, какая преграда стоит между осетинской невесткой и деверем? Это когда нарты Шатана и Урузмаг – сестра и брат – поженились, люди махнули на них рукой. А жена Пыси разве смирится? Хотя осетинская женщина терпеливо сносит невзгоды…
Что же удерживает Пыси? Почему не встает и не подойдет к той, чье светлое имя словно свеча горит?.. Почему не упадет перед ней на колени? Разве он не видит, что ее сердце гложет тоска? На кого ей опереться, как не на него?
“Пусть люди от меня отвернутся и проклянут, мне все равно!”
Сейчас встанет и навсегда уйдет из этого дома. Навсегда…
– Папа! Тебя мама зовет.
Он вздрогнул: семилетний сын стоял перед ним.
Несчастный, все забыл – даже о сыне! И опять навалилась глухота…
– Дорогие мои! – звенел над столом голос Тогызон и прервал раздумья Пыси. – Выпейте этот почетный бокал!
– Все должны пить? – спросил Габыдзи, оглядываясь на Кассая.
– Все, все, мои дорогие!
– Нет, Тогызон! Почетный бокал – достойному человеку. Не каждый заслуживает.
– Не забывай, что хозяйка – ось, а гость – колесо, – пророкотал Кассай. – Ты слыхал, как она сказала? Все! “Этому лишь бы даром… Подари ему гроб – обрадуется, что платить не надо. Эх, подлец ты, подлец!” – пробормотал Пыси.
…Целую неделю он тогда молчал, слова от него никто не слышал. Думал, мучаясь: ”Дети! Дети останутся сиротами… При живом отце!” Этого он не мог допустить. Но и не мог без содрогания смотреть на Тогызон. Брошена на произвол судьбы… Ранним утром однажды он забрал половину денег, которые копил на корову, пошел к дому вдовы и положил у порога. И со двора наблюдал, чтобы случайный прохожий не взял. Видел, как Тогызон подобрала узелок, постояла, не зная, что делать с ним, вошла в дом. Пыси вздохнул с облегчением. “Хватит на два пуда кукурузы. Как раз до нового урожая”.
А немного погодя жена сообщила, кто-то обронил деньги во дворе Тогызон. Опросила соседей, и потерявший нашелся. Кассай. Говорит, bwep` ночью гнал свинью через ее двор…
Не Тогызон, бедняжке, достались деньги, а Кассаю, собачьему уху! Подавился бы!..
Если сел за стол, надо пить. Если ты тамада – веди застолье от тоста к тосту. Пыси поднял рог:
– За тех, кто дал нам жизнь, показал солнце, научил ходить по земле-кормилице! За здоровье отца и матери, у кого они живы…
– А мы разве не пили за родителей?
– Ты, Габыдзи, лучше бы старших слушал!
– За Тогызон только что пили…
Кассай сунул обглоданные кости под край блюда с вареным мясом и навалил себе в тарелку поросячьих ребрышек.
– Пей, когда пьется, и хоть все тосты смешай! – захохотал он. На него и Габыдзи цыкнули: не шумите, не то штраф заработаете!
За столом – мужчины. Но одно то, что рядом Тогызон, заставляло Пыси взвешивать каждое слово. Прав, конечно, Габыдзи: по обычаю за тостом в честь Уастырджи пьют за родителей. Пыси нарушил порядок. Но разве Тогызон не мать.
– Нам никогда не отблагодарить родителей своих! И пусть никто не хвастается, что расплатился с отцом-матерью… – Габыдзи поднял голову.
Сжав в руках полный рог, старик Пыси смотрел парню прямо в глаза.
…Никто уже не надеялся, что Габыдзи когда-нибудь встанет на правильный путь. Если где-то дерутся двое, знай: один из них Габыдзи. Если где-то пируют, ищи его там. Как бы он тебе ни был нужен, домой к нему не ходи: все равно не застанешь.
И вообще – где его дом? Говорят, воспитала бабушка…
Воспитала?
Старенькая-престаренькая бабушка сама нуждалась в уходе. Опираясь на палку, спотыкаясь и пошатываясь, вырастила и в люди вывела. Она крепилась, бедняжка, ожидая, пока он на ноги поднимется, пока сможет хлеб себе добывать. Царствие ей небесное! Но не прошло и сорока дней, как в доме Габыдзи раздались пьяные песни…
Год должен минуть, прежде чем – из уважения к покойному – осетин позволит себе поднять веселую чарку. Для Габыдзи же никаких обычаев! Напился и горланит на всю деревню. Неслыханно! Эту весть даже птицы передавали друг другу: Габыдзи-то жену привел и пирует на остатках от поминок по бабушке!..
Люди возмущались:
– Чем такой наследник, лучше никакого не иметь.
– От барана – баран, от козла – козленок!
На отца намекали: такой же был, даже на поминки по собственной матери не явился,
Однако большинство помалкивало – боялись буйного парня.
“Не ищи его дома”… Так вот о доме.
Однажды говорит ему жена:
– Ты посмотри, крыша скоро завалится! А ребенок будет…
– Мне пока ребенок ни к чему!
– Ни к чему… Состаришься, заболеешь, кто тебе воды подаст? -пролепетала жена.
Появился мальчик… Лепечет “агу-агу”. Подрос, стал вечерами встречать во дворе. Подбежит: “Папа, папа, а я тебя ждал!”
– Пусть никто не хвастает, что сполна расплатился с отцом-матерью… Они освещают нам жизненный…
“Что это тамада слов не договаривает? Или я пьян? – Габыдзи задумался. – Может, наоборот, дети нам освещают путь? А мы еще что-то просим у них!”
Он вспомнил сына и умилился.
– Дети нам… все освещают, по-моему, – возразил он. – Путь отцу и матери.
– Как он сказал?
– Дети?..
Что он несет? Это ведь из века в век идет и не нами придумано, что родительские труды неоплатны. А Габыдзи твердит, мол, наоборот.
– Да! За то, что дети приносят радость… Нам и платить за нее! А вы как думаете!
Был бы Габыдзи трезвей, может, придержал бы язык. Но он был пьян.
За столом притихли. Что-что, но быть у собственных детей в долгу? Такое впервые слышали. Поглядели на Пыси-тамаду и снова уставились на Габыдзи.
Но Габыдзи не из тех, кого смутишь взглядами.
– Точно вам говорю! Нам платить. За облегчение в душе! Боимся остаться одинокими… Старости боимся. А дети становятся опорой! На чем строим жизнь? В надежде на них… Так какую же плату с них спрашивать? Нельзя!
Никак что-то не доходило до пирующих. Смеяться или…
И почему Пыси стол не ведет? Человек он, конечно, бывалый, ему случалось сидеть и за северо-осетинским столом. А там, говорят, совсем иные порядки.
“Правильно делают старики, когда не пускают молодежь за свой стол!” – подумал Пыси, а вслух сказал:
– Дорогой Габыдзи… Ты пока не знаешь ни радостей, ни горестей своего сына, долгих ему лет… – И остановился. Мысли старика разлетелись, подобно стае ласточек – вслед за детьми, которые давно разъехались по разным городам. (Ах, кто теперь из молодежи остается в селе!). – Да, дорогой мой, ты еще не знаешь, – продолжал он, – что за один день испытает отец или мать в думах о детях. Вот Тогызон… – он произнес это имя, и сердце сжалось. – Думаешь, не сватали ее, когда осталась одна с малолетней дочерью? Что ты о ней знаешь, глупец!..
Тогызон испугалась: не ссора ли затевается? Пусть это случится за столом врага.
– Угощайтесь на здоровье, – метнулась она к столу.
– Скажите Оммен за произнесенный тост и пейте!
Кто из сидящих сказал “во здравие!”, кто не сказал – Габыдзи не разобрал…
Людей на вокзале – словно пчел, облепивших соты. Туда-сюда, взад-вперед… Торопятся, сталкиваются друг с другом… Лиц не разглядеть. Габыдзи видел только шаркающие, мелькающие ноги, взгляд путался в них, как в паутине. Затолкают, сомнут! Обеими руками Габыдзи вцепился в мать. Она чем-то встревожена, тащит за собой, бормочет проклятия, от которых ему становится страшно.
Вдруг останавливается. Наклоняется к сыну:
– Вон, смотри… Твой отец пропащий. У-у, бурдюк с аракой! Вон!.. Будь проклят! Подойди к нему… Пусть домой идет этот несчастный!
Габыдзи ничего не понял. Он и отца не сразу узнал.
– Иди, говорю! – пришлепнула по затылку.
Габыдзи несмело подошел, обнял отца за ногу.
– Папа…
Отец поставил кружку на стол.
– Ты чего здесь?
– Мама тебя зовет…
– Мама…- оторвал от себя сына, допил кружку.
Весь в нее, стерву!
Тут мать подскочила:
– Забирай его, своего птенца! Корми и пои… Води по пивным! Будет на тебя, подлого, похож!
– На черта мне…
– Нет, бери! Забирай!
Мальчишка бросился вслед за матерью, потом – к отцу…
Но и тот куда-то пропал.
– Мама… папа!.. – звал Габыдзи и плакал в голос.
– У меня перед отцом и матерью никакого долга!
– Вот это правда, Габыдзи! – согласился Кассай.
Пыси на это заметил, что понимает парня, но Кассаю своих родителей грех судить, чуть ли не изо рта кормили. Последнее ему отдавали.
– Провалиться бы им еще глубже!
– У тебя не дом, а дворец…
– Я его на своей крови выстроил! – Кассай ударил себя кулаком в грудь. – А от родителей развалюха досталась да корова дохлая, больше ничего!
– А мне хоромы не нужны, – как можно тверже сказал Габыдзи. – Я не об этом.
Кассай разошелся:
– А почему не поговорить? Как раз об этом разговор!
– Лучше выпейте.
– У твоих, Кассай, условий не было.
– Условий?.. У них золото под ногами валялось. А копейку подобрали? Нагнулись?
– И золото ни к чему, – стоял на своем Габыдзи.
Пыси повысил голос:
– В народе так говорят… Надоел человеку старый отец: никакого от него проку. Дай-ка, думает, избавлюсь, сброшу со скалы. Стал плести корзину. Подбегает сынишка, спрашивает: “Что ты делаешь?” “Да вот корзину плету, – отвечает, – посажу дряхлого деда, отнесу к обрыву и сброшу. Зачем он нам, старый дед!”
Малыш задумался, потом говорит: “Ты корзину-то обратно домой принеси”. Человек удивился. А сын объясняет: “Когда ты сам состаришься, мне и корзину не надо будет плести!”
Пыси улыбнулся и взглянул на хлопотавшую Тогызон: чтобы угодить мужчинам, успокоить их, она то одно, то другое носит к столу из кладовки. Все одобрительно кивали, улыбались. Лишь Габыдзи скривился да Кассай нахмурил кустистые брови.
– Сказки тут рассказываете… А если я не оставлю после себя полный дом…
Этот волосатый оставит! Никто не сомневался. Из-за его жадности к нему никто не заглядывает. Но сказать не решались: собака до самой смерти зло помнит.
– Что задумался? – окликнули Габыдзи. – Скажи, за что пить!
Парень поднял голову, повертел в пальцах наполненный рог.
– Извини, Пыси… Ты среди нас старший. Извини. Что я хочу сказать? Зачем человеку друзья, жена, дети? Чтоб не быть одиноким. Больше всего мы боимся одиночества. Оттого и смерть страшна. Дети же… чтобы в трудную минуту в них помощь найти. Потом к ним привыкают, как щенок привыкает к ласке… Навсегда хотят к себе привязать. Как кандалы на них надевают! И говорят: “мой труд”, “мои заботы”… У каждого свои слова. Чепуха это все! Потому что без потомства нет человеку радости в жизни…
Сбивчиво говорил Габыдзи, а хотелось сказать про “жизненную силу”, которую черпаем в детях – они наше будущее. Жить на земле – это значит жить будущим. И силу дают дети… Вот что хотел сказать Габыдзи. Пыси же его не понял. В словах парня не было ничего плохого, но Пыси согласиться с Габыдзи не мог. Он лишь кивал головой раздумчиво.
– Нет цены счастью, которое приносят дети. За их здоровье! -заключил Габыдзи и поднял бокал.
Поднял и опустил. Опустил, услышав чьи-то слова:
– Если шутишь – шути за другим столом. Тогызон украдкой делала знаки, чтоб не мешали, пусть говорит, а вы продолжайте тосты. Габыдзи не замечал ее жестов. Все в нем смешалось – радость и горе… Он только знал, что очень любит своего сына. Но не мог растолковать правду, которую лишь он один понимал.
– Если я шучу за столом… За изобилие в этом доме! – и залпом выпил.
Он встал. Хозяйка попросила остаться. Но она не настаивала.
– Мне утром рано вставать: работа, – сказал Габыдзи.
– Пустой шум в голове! – донесся до него густой бас. Бог его знает чей. Скрипел снег под ногами, в лозинах выл ветер. Габыдзи торопился. Пусть лают – не огрызаться же на каждый собачий брех!
На крыльце, поджидая, стояла жена. Испуганно вышла навстречу, прижала пальцы ко рту:
– Тс-с-с!
– Что такое? – спросил он.
– У нас твой отец.
– Кто?
– Какой-то старик. Говорит: я отец Габыдзи…
– Где он?
– Сажала за стол – отказался. Прилег и стонет: помираю!
Габыдзи отстранил с порога жену, направился в гостиную.
– Умоляю, будь с ним помягче! – шептала сзади жена. – Опозоримся…
Хоть темновато было в комнате, Габыдзи разглядел под одеялом, в белом чехле, свернувшееся маленькое тельце… Словно собачонка в снегу. Отец же помнился высоким, широкоплечим. На подушке – бледное, костистое, заросшее щетиной лицо. Слышалось отрывистое, тяжелое дыхание.
Габыдзи и жена молча смотрели. Потом, резко отвернувшись, Габыдзи шагнул к двери. И увидел сына. Спит в кроватке, раскинув руки. Беззаботное, дорогое существо…
Почему-то он показался Габыдзи взрослее, чем был. Габыдзи присел рядом. Наклонился, поцеловал.
– Ветерочек ты мой! – прошептал на ухо спящему сыну. – Ветерочек!
Ребенок причмокнул и сморщился. Наверно, ему было щекотно от прикосновения отцовских усов.
А Габыдзи хотелось смеяться. И плакать. Плакать и смеяться. Печаль и тихая радость были в его душе…
КОГДА ДОСТАЮТ ЛОЖКИ К ОБЕДУ
Куда подевались мои часы? Видимо, все-таки дома оставил на письменном столе. А может, сунул в карман? Нет, пусто…
Черт бы их подрал! Мне бы время узнать. Вообще-то, судя по оживлению в коридоре, конец рабочего дня. Снуют шаги, хлопают двери… Каждый ищет себе попутчика. Кто до дома, кто в кино, а кто посидеть в ресторане, “отдохнуть”.
— Сгоняем партию в шахматы?
Это Худиев, человек средних лет. Заглядывая в кабинет, обычно тихонько приоткрывает дверь — чтобы не потревожить. А тут вдруг откинул с грохотом.
Я отложил рукопись, так и не вычитав до конца.
Чего он скалится?.. Уж не на мази ли у него с рыжеволосой? Не знает, как убить время до встречи. На его месте я бы завел толстую тетрадь и записывал, кто, когда и сколько раз поругался с женой. А потом сделал бы выводы…
— Чего не в духе? Все творишь? Муки творчества, да?
Действительно, кто их только выдумал! Ведь никто силой не заставляет… Редактор бурчит:
— Романы, может, кто еще и читает. Но как насчет информации?
Ему подай на стол столько-то строк. Остальное его не заботит. “Романы, может, еще и читают”… Ничего. Когда-нибудь и до тебя дойдет, что на мой счет заблуждаешься. А, впрочем, ему наплевать, будь я хоть сам… Кто? Моему редактору нужно одно: чтобы утром позвонили “сверху” и похвалили: “Поздравляем. Чудесный номер”.
В кабинете курить не положено, все знают, но все же зажег “люксину” и затянулся. Вот так накуришься за день, а потом ходишь, как в воду опущенный. Проклятый табак! Все во вред самому себе.
— Ну, что — сгоняем? Не бойся, один разок тебе проиграю!
Улыбается. Прямо весь светится. Хотя знает, что помешал и не до него.
— Слушай, — говорю, — тебе весело. Не хочу портить тебе настроение. Иди в соседнюю комнату и поиграй с Леччи. Он недавно освоил шахматы, и ты наверняка победишь.
— Ладно, дай закурить. Когда с ним играю, почему-то тянет на курево.
Я дал две сигаретки, и он ушел.
— Трудись!
Работа в газете не так уж и плоха. Взять Худиева. Раз в месяц, а то и в два, съездит в командировку для разнообразия. И сиди себе на телефоне, обзванивай предприятия. Зарплата идет, есть гонорар. Если все в ажуре — у начальства в почете. Живи — в ус не дуй.
А меня какие черти затянули в писательство? Целыми днями пишешь, вычеркиваешь… Повесть! Кому она нужна? Даже если напечатают, критики с ножом к горлу пристанут: “Почему бодрости не видно в твоем герое? Почему все время ищет уединения на лоне природы?”
Фу, господи!
Оделся, сунул рукопись под мышку и закрыл за собой дверь.
Конечно, мог бы и здесь работать до позднего вечера. Запрись и сиди. Но то чьи-нибудь шаги в коридоре отвлекут, то телефонный звонок…
— Уже домой? — встретился мне редактор в коридоре. Я ухожу, а он только появился.
— Не рано ли? — и что-то ищет в кармане.
— По-моему, нет.
Редактор надел очки в золотой оправе, отвернул манжету на рукаве.
— Еще целых тридцать минут!
— Утром приду на тридцать минут попозже, — попробовал я пошутить.
“Он, видите ли, шутит!” — наверное, подумал редактор. Недовольно скривил рот, но промолчал. Оставил до летучки: будет о чем поговорить.
По-моему, лучше бы обратил внимание на тех, кто болтается по коридору, кое-как состряпав никчемушную информашку.
Но, как говорится, “дело хозяйское”, редактору видней.
На улице холодно, только что выпал снег. Хоть продышусь! Приятно поскрипывает под ногами.
И снова мысли переносятся к повести… Пусть критики талдычат, что хотят, но жизнь надо показывать, как она есть. Надо или не надо?
— Добрый вечер.
Мой сосед Балым.
— Привет!
Про таких, как Балым, у нас в горах говорят: травинки у барана не отнимет. И длинный, как палка. Но сбит крепко. В молодости играл в баскетбол. При встречах с ним мне как-то неловко… Интересов никаких, книг не читает. Если и возьмет в руки, то “на сон грядущий”.
В спорте звезд с неба не срывал, был так себе. Женившись, вовсе оставил. На семью времени не хватает! Не знаю, я спортом серьезно не занимался. Может, Балым и прав.
И еще… В кафе или столовую никогда не зайдет, хоть мир перевернись. Скуп, дрожит над каждой копейкой. Лучше в магазине купит сыру и батон хлеба… А уж мимо рынка не пройдет. Очень любит укроп. Купит длинную ветку и несет бережно. Сам как верста и ветка зеленого укропа с веник. Вышагивает… Неприятен он мне — и все тут! Увижу его, и будто иголка в глаз вонзится.
Соседи: “Молодая жена! Заботится о нем. Так всегда на первых порах”. Но прошел месяц, год, еще год, а он все такой же.
— Чего сегодня так рано? — спросил Балым и покраснел: видимо, почувствовал, что я вовсе не рвусь с ним поболтать.
Я довольно грубо отрезал:
— А тебе надо знать?
Черт возьми, если сосед, то вправе совать нос, куда не просят? Где был? Что делал? Куда и зачем идешь?
Пусть оттачивают языки хоть на острых Ломисских камнях, но сплетни доходят до моей жены, ими я сыт по горло. Все, мол, люди как люди, и придут вовремя, и в магазин по пути завернут… хотя бы хлеба купил, чтоб ты им подавился! Нет, он — писатель! Не хочу, говорит, вместе с тобой витать в облаках.
Отбиваюсь, как могу. Спроси у критиков: писатель твой муж или нет. Может, успокоишься.
Слово за слово… И пошло! Что ж, кричит, тогда и себе и мне голову морочишь? А может, у тебя женщина завелась на стороне?
— Чего задумался? — Балым пытается распутать какой-то узел, лицо непривычно сосредоточенное. Раньше он не спрашивал. Ну, конечно, так я ему и выложил!
— Слушай, а откуда они берутся? Ну, эти… мысли?
Напрасно, Балым. Напрасно мучаешься! Шел бы своей дорогой!
— Не пойму, откуда они?..
Поболтать захотелось? Ладно, до булочной недалеко… Возле нее и распрощаемся.
Балым глядит себе под ноги и бубнит:
— Ты писатель, должен знать… Почему бывает на душе как-то нехорошо? Лезет всякое в голову. И думаешь, думаешь…
— Природа не терпит пустоты! — съязвил я. — Хоть воды налить в пустой кувшин.
Ах, ты мой голубок ручной! Не о чем стало с женой болтать по ночам? Так будет!
Балым помотал головой.
— Не… Пустые люди никогда не печалятся.
— Только одни умные?
— Получается так.
— Ну, тогда быть тебе мудрецом!
Балым удивленно поднял глаза. Большие, невинные, тихие — как у барана. Что разыгрываю — до него не доходит.
И тут, честно скажу, стало жалко его. Человек хочет с тобой сокровенным поделиться, двери своего дома растворяет перед путником, а ты…
Чтобы скрыть смущение, я закурил. А вот и булочная…
— Можно и мне одну? — попросил Балым.
Слава Богу, сейчас отвяжется!
— Возьми хоть две.
Закурил. Смотрит на меня все так же вопросительно. Ну, чего ему еще?
— Будь здоров, — сказал я. — Тороплюсь.
Помешкав, Балым направился следом.
— Если торопишься, мы побыстрее пойдем, — утешил он.
Какого черта он не пошел в магазин? Забыл о хлебе насущном? Наверно, в обеденный перерыв сбегал. Нет, на него не похоже. Он любит свеженький!
— Хлеба-то что не купил? — сказал я.
Он молча махнул рукой.
Ну, не купил и не купил. Его дело. Может, ему приятнее из дома за покупкой.
Идет рядом и недовольно сопит. Обиделся? Это, может, и к лучшему. Надо же и ему хоть однажды о чем-нибудь погрустить!
А вообще-то он прав, Балым: в пустой голове мысли не заводятся.
— Значит, это… Раньше не было, а сейчас они есть. Думаю себе, думаю и сомневаться начинаю… Почему?
Господи, задает детские вопросы. Зачем да почему! Хорошо, до дома недалеко. Он осторожно постучит в дверь, на пороге покажется его стройненькая Алла, чернобровая раскрасавица. В брючках, подбоченившись… Балым обнимет, станет по очереди целовать ее глаза.
— Не хочешь говорить? — вздохнул Балым. — Ты ведь писатель, тогда напиши, почему человек думает.
— Кому написать? Тебе?
— Мне… И людям тоже.
Я засмеялся: “Балым, обуреваемый сомнениями!”
— Почему смеешься? Я серьезно. Честное слово.
— Да ты хоть одну книгу за свою жизнь прочитал?
— В школе, потом в институте… Я был не из последних.
Балым обиженно засопел.
— Меня всегда клонит в сон, когда о всяких там идеальных героях… А где ты видел, чтобы мужчина каждый день за жену готовил обед? Где ты видел?
“Но кому нужен такой муж, который палец боится намочить в холодной воде?” — подумал я и вспомнил, с каким упреком каждое утро смотрит на меня жена: “Ты когда-нибудь вылезешь из-за своего письменного стола, чтобы самому же себе сварить кофе?”
А Балым все никак не уймется:
— Ты бы написал, а? Все прочтут. Друг у друга с руками будут рвать!
Киваю соседу на прощанье и ищу в кармане ключи. Дверь заперта, жены дома нет. Ушла с ребенком в гости к матери. Потому что ей уже невмоготу: утром встань, приготовь завтрак и весь день возись с ребенком… Конца и края нет!
Отомкнул дверь. Забыл ноги обмести, наследил… Комнаты непривычно пусты. Никто не вышел навстречу.
Надо было с Худиевым сыграть партию. Куда я торопился? Не попался бы редактору на глаза.
Что-то мне грустно, неуютно… Закурил — никакого удовольствия, лишь горечь во рту. Сварить бы кофе, но как подумал, что тащиться на кухню, только рукой махнул.
Балым… Доверчивый ребенок! Красавица Алла быстренько окрутила его. Может, это и хорошо, что он теперь совсем ручной. Живут в полном согласии.
А у нас с женой нелады: не успеваю собрать жалкую копейку, как начинаю терзаться сомнениями — куда бы поехать, где интереснее? Жена ни о каких поездках слышать не желает, все ее заботы – “гнездышко”. Мебель, посуда, во что покрасивей одеться…
Сидят, наверно, прижавшись друг к другу, Балым с Аллой, и воркуют, как голуби. Ужинают. Я не завистлив, но по сравнению с моей, жизнь у Балыма… Ну, вот чего, спрашивается, жену понесло к матери? Хоть бы ребенка оставила. Я бы с удовольствием с ним поиграл. “Это что?”, “А это что такое?”, “А ты кто?”
Действительно, кто я?
Балым с Аллой уже отужинали и мило спорят, кому убирать со стола. Давай я уберу! Нет, я! Я женщина, я уберу! И прыг Балыму на шею:
— Пойдем в кино!
— В кино? Пожалуйста.
Нежный поцелуй в выбритую щеку.
— А может, лучше в театр? Сегодня, говорят, премьера.
— Пойдем в театр.
Алла весело смеется: у нее уже и билеты куплены.
— Зачем же ты разыгрываешь меня, шалунья? — “обидится” Балым. Снова объятия. Оба совершенно счастливы!
Наряжаются, стоя перед зеркалом. Шутливо подталкивают друг дружку.
И вот уже спешат к театру, снег скрипит под ногами. Балым семенит рядом с женой, поддерживает под локоток. Нет, это сейчас не в моде — она берет его под руку, идет не торопливо, с высоко поднятой головой…
Я прохаживаюсь из угла в угол. Мне не сидится. Представляю, как подходят к освещенному театру… Ах, жизнь, черт возьми!
Даже хорошо, что нет жены! Уцепился за Аллу и Балыма, и никто мне не мешает упиваться чужим счастьем… Я забываю о долговязом чудаковатом соседе, который ничего не знает, кроме домашних забот, забываю о лукавенькой его жене Алле — я сажусь и пишу веселый рассказ о двух счастливых людях. Которые любят друг друга. Которым ничего и не надо — только любить друг друга.
Кончается у меня так: Алла и Балым возвращаются из театра домой, горят ночные огни, падает легкий снежок…
Кто-то осторожно постучал в дверь.
Это кто-нибудь из приятелей. Подвыпил и вспомнил обо мне… Кого еще принесет в такую пору?
Нет, на пороге Балым. Весь снегом запорошен.
— Ты дома?
— Заходи, заходи.
— А я прогулялся… Гляжу, у тебя свет. Дай, думаю, зайду, выкурим по сигаретке.
Не пойму, чем он так стеснен? Все-таки мы соседи.
— Ты из театра?
— Из какого театра? — испугался Балым. — Я ни в каком театре…
— Ну, из кино.
Он трясет головой.
— Хм… Но ты должен был! Я тут написал кое-что, — показываю на письменный стол.
Балым смущенно трет подбородок.
— Когда человеку грустно, да?
— Вон сигареты. Садись. Я тебе сейчас прочту.
Мне уже нет дела до Балыма. Курит он или нет, сидит или стоит столбом. Наскоро дописываю последнюю фразу. Так, кажется, все…
— Слушай!
Начинаю дрожащим голосом, неуверенно. Так всегда. Даже убежден, что неплохо получилось, а сомнения всегда при мне!
Когда читаешь кому-нибудь свое сочинение, хуже нет, если перебивают. Терпеть не могу! А Балым молодец — даже не кашлянул ни разу.
Прочитал и взглянул на него. Балым уставился в пол. Беру сигарету, пальцы дрожат. Почему он молчит? Немного поработать и неплохой выйдет рассказ.
— Все, да? — робко спрашивает Балым. Глаза грустные-грустные. Таким я его еще не видел. Неужели не понял, что рассказ про него? Я ведь и имена не изменил.
— Ни в каком театре я не был. И в кино тоже… По улицам шлялся. Спортзал закрыт. Снег…
— А где Алла?
— Дома. — Он подавленно опустил голову. — Не купил хлеба, а она… обиделась.
Сидит, облокотившись на стол. Несчастный Балым! “А она обиделась…” Скажи, пожалуйста, какое горе у этого дурака! Хлеба не принес, и она обиделась…
— Я думал, ты напишешь, как человеку бывает не по себе… от разных мыслей. Что-нибудь такое…
Черт бы его подрал, в самом деле! Я тоже закурил. Кругом одни несчастные! У одного жена обиделась, у другого… взяла ребенка и ушла к матери жаловаться на постылую жизнь. Уложила сынишку и сидит, прижавшись к теплой печке. Теща, конечно, вся кипит: “Этот парень (то есть я) тебя замучает. Ох, чуяло мое сердце!”, “Пусть побудет один, пусть! — вторит дочь. — А то и завтрак, и ужин ему подай!” И проклинает тот день, когда вышла замуж.
Может, сходить за ними? Но в такое время… Что скажут жена и теща?
Балым сидит, сгорбившись, и дымит.
“Ничего, еще поймешь, что такое семейная жизнь. Обиделась! А ты раскис… Да ни хрена с тобой не случится, дорогой мой сосед! — мысленно говорю я Балыму, а заодно и себе. — Не поссорясь, не помиришься. Когда достают ложки к обеду, те тоже гремят”.
Сидим с Балымом и курим, курим… И мне даже приятен едкий дым.
Все же хорошо иногда курить!
Перевод с осетинского Гелия Ковалевича
