Рассказы
ЧЕРНЫЕ АЛДАРЫ
Маленький аул – это часть огромного мира – и найти в нем свою судьбу так же трудно, как в большом городе.
С тех пор, как с вершины Арарата, невдалеке отсюда, проплыл со своим ковчегом Ной, для доказательства высшего смысла жизни, здесь всегда существовали мужчина и женщина. И если все светлое и достойное внимания посылается смертным с небес, то подтверждением этому должно было служить одно узкое ущелье, врезанное в толщу земли Большого Кавказа. О своей родине здешние старики изрекли почти библейскую истину: “Бог подарил всем людям Землю, а своим любимцам – Кавказ”. Когда-то пришел сюда народ светловолосый и светлоглазый, как синь небесного простора, но стал черноволосым и темноглазым, в память о своей истинной природе лишь изредка вплетая драгоценные крупицы – синь и зеленоглазье – в свою породу.
I
Геда, парень из этого ущелья, обратил внимание на то, что никто вокруг не выполнял так легко и изящно работу, подхваченную слету, как девушка с прекрасным именем Лизавет – например, раскрошить сыр для начинки пирогов, тонких и светлых, как диск луны в полнолуние. А она увидела его способность стоять вакхической тенью за спинами старших, сидящих за бесконечно длинными праздничными или поминальными столами, разница между которыми стирается где-то между 40 и 50 тостами из 98, полагающихся для полного застолья.
Такой статист обещает со временем стать звездой-тамадой, направляющим застолье, как корабль по ветру. По команде своего капитана племя страждущих начинает жадно сглатывать нектар из слов, запивая его кукурузной водкой, довольно грубым напитком, но не подобает мужчинам нежить себя сладостью слов тамады.
А еще он мог, сорвавшись с места, подобно хорошей гончей, взять след к котлам и неизбежно верно указать, достаточно ли наперчено и подсолено горячее блюдо, потому что у мужчины душа проходит через желудок, и чтобы ей не было одиноко и холодно, как в нетопленом доме, желудку нужно дать горячее.
При разделывании жертвенных животных, а речь идет только о двух разновидностях – быках и овцах, поселенных в горах Кавказа с этой целью, – происходит много необычного. Куры в счет не идут. Это счет богов, а не пигмеев! С жертвенного барана шкура сползает сама, и он остается, как во чреве матери, нагишом. А человек, бережно снимающий шкуру, как шубку с плеч любимой, вовсе не убийца и не головорез, он по-прежнему охотник, боги вручили ему меч для добычи божественной пищи. А его собратья всего-навсего едят то, что осталось в котлах после богов. Шкура подвешивается невдалеке на дереве, где она золотится на солнце, пока сотрапезники густо усаживаются за столом.
То, что на вертеле, уже без названия – просто освежеванное мясо, которое подрумянивается под выдержанный напиток из кукурузного солода. Это запах здешнего празднества.
Геда оставался за спинами старших, а Лизавет спешила туда, где постигала множество таинств, понятных только женщинам, а от мужчин скрытых надежно – в такие моменты женщины утверждают истину, что они извечная загадка для мужчин.
Наблюдая за великим искусством одевания невесты, она видела, как хитростью опытных одевальщиц иная плоская, как разделочная доска, невеста, становится столь пышногрудой, крутобедрой и статной, что мужчины начинают задавать себе вопрос, почему до сих пор они были так слепы – какой розан уходит туда, откуда это очарование уже никогда не вернется!
Каждый в отдельности, они добросовестно постигали школу празднеств своего народа, пока ее глаза не утонули однажды в кипящем водовороте его взгляда. И отныне, связанные невидимой нитью судьбы, они постигали окружающий мир, не упуская ни одной детали великих событий их простой жизни.
II
С момента зарождения любви Геды и Лизавет только однажды был у них день невольной отстраненности – день их собственной свадьбы. В тот день они не могли наблюдать за событиями с той тщательностью, которая наделила их столь высокой квалификацией. Он, согласно обычаю, скрывался с друзьями в соседнем доме, непонятно с чем прощаясь, хотя все это означало лишь одно – теперь вместе со старой и радушной матерью Геды его верных друзей будет встречать светлоглазая и ловкая Лизавет.
Она же была за занавеской свадебной накидки, отгородившей от нее весь спектакль праздника, классику которого она знала назубок, но в том-то все и дело, что, найдись режиссер у этих спектаклей, он не выпускал бы из рук высшего приза за импровизацию своих актеров. Это тот театр, в котором учился бы великий Шекспир, театр, насчитывающий тысячелетия, начиная от свадьбы Адама и Евы, когда невеста еще прятала свой лик от избранника.
И сейчас самой приверженной поклоннице мешала традиционная стыдливость невесты окинуть жадным взором мизансцену, на которой плясал, острил и пел весь окружающий мир. В большом шуме осуществлялось тонкое и трепетное дело – соединение двух любящих существ.
На рассвете жених, продравшись сквозь дебри дружеской попойки, заставившей его забыть все на свете, ринулся в предутро. Она, слегка побледневшая, в легкой дымке свадебной одежды, смотрела на него звездными глазами. Сраженный ее красотой, забывшись, он поклялся в душе жениться на ней, не откладывая своего решения ни на миг. Такое решение у любящего мужчины подобно молнии – сверкает и уносится, не дожидаясь грома. Так и унеслись – на белом скакуне, оставив позади вначале непроснувшееся безмолвие, затем громыхание гостей, изрядно проголодавшихся за короткую передышку от застолья.
Только к полудню общество хватилось виновницы торжества, предположив, что похитили невесту завистливые соседи. Мужчины, схватившись за оружие, на лошадях и с пальбой разлетелись в разные стороны. Женщины взялись накрывать столы заново, готовясь к славной встрече героев с драгоценной реликвией этого дня.
А Геда мчал свою любимую, доверчиво прильнувшую к его раздавшейся от счастья груди. И достигнув поднебесья, где орлы на утесах, застыдившись своей зоркости, смиренно сложили крылья, он сорвал пылкую розу любви с дикого куста невинности.
Счастье супругов, зародившееся в то утро на неприступном ложе, спустилось вместе с ними к гостям, погасив панику и добавив новые тосты верному застолью.
III
По истечении времени Лизавет оказалась более прилежной ученицей у жизни, как всякая женщина, чистый лоб которой не осквернен печатью легкомыслия. Все обычаи народа хороши, потому что совершенствовались тысячелетиями. Плохи стали сами исполнители. Дойдет до того, что не будет мудрых туров, будут только старые пьянчужки. Вместо стройного народа – население, обвешанное бурдюками с собственной требухой, раздувшейся от лени и обжорства. Душа с такой тяжелой ношей не кинется на помощь ближнему. Зато на призыв застолий тянулась вереница Непросохших. Известно, что лень и обжорство – развратители народов, погубители Римской империи. Тосты говорят об одном, анатомия – о другом. Банк памяти безупречного прошлого, оскудевая, превращался в сарай с пыльным хламом добродетелей родного народа Лизавет. Навешена паутина мрачных предчувствий в ее душе. Увидела Лизавет, как любимый из стройного и гордого становится приложением к любому застолью -начало посвящалось разным событиям, конец всегда был один.
Святилища стали помойкой, пыткой для Святого, приблизься он к месту поклонения своему имени. И слух Святого оскорбил бы распоясавшийся ненароком герой, мог пырнуть его ножом или спустить вместе с автобусом и набожными пассажирами в каньон.
Но довершили потрясение Лизавет слова мудрой сельской пифии, прервавшей свою работу над пирогами и внимательно всмотревшейся в мужчин.
Сказала она Лизавет:
– Боюсь, случится так, что однажды не успеют они донести покойника к месту последнего его пристанища, бросятся к столам и запоют, напившись, застольную песню. И в тот же миг рухнет наш Ир!
Наши покойники станут одинокими, вот позор, вот высшая степень одичалости, – испугалась Лизавет. Какая скверная привычка заронилась в сердцевине святейшего – проводов в темный мир мощей, светлый мир духов?
Оскорбленные уносятся эти души из края, где тысячелетиями грелись они.
Уйдут праздники могучего Ир-стона, Ир-ланда, свободного Ира -чистые, как весеннее небо, когда души светлы и безмятежны. Как вернуть все это, думала она, скорбя о живых больше, чем о мертвых.
Что это за зло нашло на мой народ, как называется оно? Ах, как бы оно ни называлось, велико это зло, жизни моей не хватит, чтобы отдать за спасение наших душ. Ты, любимый мой, больше, чем половина моя, вся я без остатка принадлежу тебе, но нет у нас больше жизни, сказала Лизавет мужу.
Не зря Геда любил и ценил эту женщину, вначале повинился перед нею – бывает так, сказал он, когда мы всем стадом сворачиваем к водопою, завороженные близостью питья, забывая оглянуться, не отстал ли кто.
С каждым днем раскаяние настигало и гнало его, словно зверя, сквозь чащу лет и застолий к истокам дней, когда он светлым юношей стоял за спинами старейшин, оберегавших свой народ наследной многовековой мудростью. Не всякий народ столь славен в прошлом, но как возродить это?
Чувствовал Геда, как яд проникал в его сознание и отрезвлял каждый глоток араки, пока не опостылели слова тостов. Мертворожденные слова, не из сердец идут они, и потому бесчувственны наши души, непросыхающие. Если, как встарь, придут убийцы и грабители, разве сможем мы защитить наших женщин и детей? Мы не понимаем уже, что есть зло, а что добро. Но чем могу затронуть я сердца друзей, спросил себя Геда. И ответил: смерть – вот искупление во имя жизни, пример для братьев моих, у которых нет святого перед глазами, ведь даже смерть перестала быть причиной для сострадания.
Смерть моя будет не большим позором для Лизавет, чем пустая моя жизнь, которую я принимал за долгий, беспрерывный праздник.
IV
Настал день, и умер Геда – велика была его миссия перед земляками. Потому всегда герои должны умирать, чтобы люди вокруг очнулись и протрезвели, очистилось их сознание. Вот омыто его тело, в свежее облачено, стоит его деревянный скафандр, готовый к отплытию в космические дали, называемые тоже жизнью, но уже после земной нашей жизни. Лизавет лишилась мужа в расцвете лет, ведь горцы они, и нередко столетие длится жизнь. Любовь – гарантия долгожительства, но что-то стало выше той любви, кто-то распорядился иначе. Горе сразило Лизавет, ночь обвела черными кругами светлые глаза, пленявшие всех внутренним светом. Наступила первая ночь его смерти или бессмертия. Заснуло селение, те, кто у гроба, тоже заснули. Настояла Лизавет, чтобы дали проститься с любимым. Не отнимешь у женщины право побыть с любимым наедине, даже если остыли руки его для объятий. Сказала ему Лизавет -не уйдешь ты в одиночестве, обниму дорогое твое тело, оденусь тоже в узкую жесткую одежду…
Никто, как женщина, не может низвергнуть мужчину с любой высоты, никто, как женщина, не может и спасти его. Вот истина любви и нелюбви. А ты был поднят мной, и не моя вина, что ты низвергся с высоты. Но не оставишь ты меня одну в этом хаосе людского духа.
V
– Милая, зачем ты сделала это, кто же теперь оплачет меня? Оброс я, щетина так и ползет густой порослью по лицу. Сорок дней всего у нас, прежде чем расстанемся навечно. Отдадим друг другу оставшееся время на Земле…
Вот настал последний день их жизни после жизни на земле. Что дальше ждут их души – никто на земле не имеет опыта смерти. В одном уверен Геда, что чиста его любимая, не может она стать алчным и отвратительным животным в следующей своей жизни.
В том же относительно любимого убеждена и она, а что провинился он в последние годы, так искупила она его вину. Неужели кровь ее, пролившаяся безвинно, не искупит греха его, ведь давно они стали одно целое – мужчина и женщина – половинки одной жизни, так ведь создал Бог человечество.
Рано утром встали их провожавшие, развели костры, подвели на заклание быка, поставив его на колени, нанесли смертельные удары, от которых содрогнулись сердца троих – быка, Лизавет и Геды. Сколько же крови меньших наших братьев проливаем мы – жестокость наш удел. Те, что стало освежеванным мясом, ушло в один котел, требуха, отмытая добела, – в другой. Готовили пир печали. Пришли все, кто хотел проводить их.
Сказала Лизавет: пойдем, милый, я проведу тебя по нашим священным местам, не порань только ноги о стекла, которые разбивали пьяные твои собратья- ты видишь, во что превращена наша вера, разве не изгнали мы святых вначале со священных мест, потом из наших душ?! Взмолился он -скверна наша жизнь, но дай мне увидеть то, что оставляю навсегда.
Она печально замолчала, он взял ее за руку и повел в поднебесье. И вздрогнул – за спиной, в гуще Непросыхающих, в хаосе слов и бормотанья, в пьяном бреду зарождалась жалкая песня радующихся жизни -ни гроша не стоила эта жизнь.
Смотрели языческие боги, смотрел Единый Бог на заблудших своих детей и знал, что пройдет этот народ большие испытания, прежде чем сможет вернуть утраченное. Единственное средство не погибнуть душе -это сохранить любовь к ближним. Ближе и родней Лизавет не было у Геды никого.
Повел он ее вверх по ущелью, где прекрасна и девственна была природа, куда не достигало уродство, в которое впали люди. Старинные башни из черного сланца поднимались со дна вечности. Сланец, ил океанский, затвердел на дне ущелий в гордых изваяниях древности, словно пирамиды среди песков Египта, и так же хранил он тайны ушедших, как гранит. Освободились мы от грехопадения, но что ждет нас, на какую планету попадешь ты, на какую я, терзался Геда.
Крепко сжимал он свою Лизавет, не зная, в какую минуту вырвут ее из рук у него, чтобы забыл ее лицо, чтобы когда-нибудь, начиная все сначала, искал любимую в маленьком ауле или большом мире.
Уже пробил час прощания, бледен и безмолвен Геда. Сейчас расстанутся они. Лизавет потянулась к краю плато и воскликнула, разглядев в глубине ущелья:
– Взгляни – там Черные алдары в своих черных автомобилях, погубители наши, едут на воскресные пикники в горах!
По-прежнему безмолвен Геда, и, оглянувшись, Лизавет увидела лишь пустоту вокруг и руку свою, до крови сжимавшую куст колючего барбариса.
Не пробил ее час, что-то нарушила она в миропорядке, самовольно распорядившись жизнью ради любимого.
VI
Одиноко спускалась к родному селу, где пуст был дом. Шла, обдирая ноги о колючие кустарники, ни живая – не жить ей среди земляков, ни мертвая – не взяли ее боги. Курился шашлычный дым, колдовали над ним водители черных лимузинов. Те, что возлежали неподалеку, были Черные алдары и Гости-из-Центра.
Черные алдары – проводники верховной власти – и сами не прочь превысить власть, затянуть петлю на шеях. Пасутся стада их семейств и кланов на жирных пастбищах – алчны и ненасытны они. Всесильны они, но несчастны. Всю неделю припадают к затхлым мертвящим источникам слов, гвоздями вколачивают истины, которых нет, в народ, счастье которого неустанно куют – тяжелая эта работа, дьявольская. Подрубили могучее дерево, на детей упадет оно, придавит намертво.
Запой – вот лучший способ не думать об этом. И не способны больше думать собратья Геды, продолжают пить, справляя хмельную тризну не по другу, а по себе.
Да простят им боги наших предков, неразумны они. А Бог Единый пусть поможет, – молится Лизавет, видя и низ, и верх ущелья – и там и здесь заклание молодых овец, вскормленных сочной зеленью, запахи не горя, а празднеств – пируют убийцы и жертвы одинаково. Явилась она к верхним, и на нее указал угодливый с последней ступеньки алдарской иерархии – такие особенно угодливы.
Сказал он: вот она, ведьма, свела мужа со света, хороший был парень, тихий, но она не такая. Беспокойная, такие всегда мешают людям идти к светлому будущему.
VII
Вернулась Лизавет к своему дому. Даже те, кто изрядно усердствовал в поминальном застолье, отметили, что говорит ее лицо о насилии и зверстве. Она лежит на обочине, как будто впопыхах сброшена с корабля, ушедшего вдаль – небрежна поза, разорвана одежда, обнажена до неприличия.
Холодок пробежал по коже всех, даже непросыхающих пробрало. Из всего, что случилось, это самое зловещее и непонятное. Сколько бы ни выпил мужчина, даже непросыхающий, но если он жив еще, он способен осознать, что женщина, такая, как Лизавет, – это честь не только Геды, но честь их всех. По-прежнему едва стоят на ногах, но уже вопрос – что предпринять, и нет сомнений, что так оcтавить не смогут.
Однако как привыкли бросаться за советом не к мудрым, а к власти. Да и старейшин тех нет, все мозги прошли через мясорубку, без власти ничего не решить и не сделать. Власть говорит по телефону и всегда с неприступным видом. Власть не знает, что и подумать, но рекомендует без шума похоронить эту женщину. Непросыхающие удивлены – эта женщина Лизавет! Это ничего не меняет – она умерла не своей смертью, как подобает орядочной женщине. И очень жаль, что запятнано имя Геды. Оказывается, для женщины, если не успела при жизни задеть мужчину, не поздно сделать это и потом. Власть была лучшего мнения о ней. Главное – без шума, нельзя
распространять дурное на наш прекрасный народ. Власть гладко выбрита. Непросыхающие подавлены – от них несет сивухой – не коньяк же пьют. Словом, они не в форме – ни твердой походки, ни убеждений.
Однако как в беде един народ – позади уже старики и женщины с тем же вопросом. Это уже манифестация, такого еще не было, как-бы-чего-не-вышло! Власть поражена – ей доверена забота о благе народа, пресса ежедневно разъясняет с цитатами, к чему надо стремиться. Все понятно и с жертвами – без них невозможно, зло неизбежно во имя добра. Выносили молча тысячные жертвы – что же означает это неповиновение?!
Опять звонок, власть сообщает по возможности шифрованный текст, но он ясен – там недовольны поведением Лизавет и их всех. Народ уходит наплощадь, там больше места, власть остается на месте – у нее связь с правительством.
И там, на площади, открывается одна истина – Лизавет и ее непонятная кончина переполнили чашу терпения, из которой более всего испил белый, как лунь, Гаппо. Старик, биография которого созвучна всем этапам большого пути и ущелья, и страны: обвиняется в сочувствии, сидел, воевал, четырнадцать ранений, реабилитирован, до сих пор пасет скот в горах. Кто бы мог подумать, что Гаппо до сих пор имеет зуб на обвинения, подозрения? Тех, кто обличал, уже нет в живых. Крепкий старик, выжил на Колыме, а сейчас словно на скакуне. И не вспомнишь его черной работы в колхозе, здесь он – старейшина. Его достойная речь словно воскрешает Лизавет, она жива, прекрасна в сердцах всех, но с ней случилась беда.
– Мы придем к тебе на помощь, Лизавет, достойная жена Геды, как приходила ты всегда на помощь к больному, убогому, к ребенку, – так отвечает площадь.
Вот и готов прецедент, из города вызваны войска, запросила их гладковыбритая власть, через час будут. Село пока не догадывается о таком исходе, оно думает о погребении женщины.
Лицо Лизавет – лицо села, но оно ужасно – уже не черные круги, а кровоподтеки. Виолетта, соседская девочка, плачет, а в юной головке уже решение. Недавно она ездила в город, чтобы купить сапожки. Но цены раздавили желание, и она, как всякая девочка, сделала классически легкомысленную вещь – купила трехъярусную коробку косметики, где было все, чтобы стать красавицей.
Она крадется, сжимая свою драгоценность, к дому Лизавет. Там сколачивают гроб, женщины принесли для обивки красную ткань. Студент спорит со старейшиной против кумача – почему же ткань, окрашенная кровью, должна служить защитой. Как намертво вколочены символы, никто и не проверяет их на лживость.
Но таких, как старый Гаппо, под кумачом гнали прикладами и отбирали последнее, под ним подвешивали за ноги, отбивали почки и печень, чтобы признался в шпионаже в пользу Великобритании. Какие англичане в ущелье? Последний кельт ушел в Британию за три тысячи лет до революции.
Гаппо защищал красное в бою, оно уже неотъемлемое, как собственная печень. Он приказывает юноше молчать, не оскорблять святого.
Старшее поколение стоит намертво за свои истины, и для Лизавет готов красный гроб. А в доме священнодействует девочка, тонкими руками размазывает по лицу Лизавет персиковый тон жизни, кровоподтеки скрыты, лицо становится живым и прекрасным, как у спящей женщины. Виолетта довольна своей работой, но слезы льются, не переставая.
VIII
Лизавет взошла над площадью, над людскими головами. И в ту же минуту встали кордоны солдат, но не для почетного эскорта, а с разрешением бить и при необходимости стрелять. Лицо Лизавет спокойно и прекрасно, оно освещает своим видом толпу, но все же она покойница, и ее надо предать земле.
Под ней одинокая толпа людей, забывших свою честь, достоинство и происхождение – когда-то прошли полмира и всю Европу, покоряя страны и оставляя свои имена и названия, а очутились в узком ущелье и стоят под прицелами великодержавных дул, вызванных собственными избранниками. Что-то не заладилось с собственной гордыней или со всеобщей историей, веками несут свой крест, все больше получая побоев со всех сторон. А те, которые окружили, порождены несколькими осенними днями и ночами -другой истории у них нет. Посланцы великой державы, взрастившей их, как мутантов, готовых исполнить любой приказ спившихся подонков, но -верховных.
Черные алдары скользят всегда черными тенями за их спинами. Сами хоронят себя под сенью разрушенных ими же священных храмов, но никакой толпе не суждено знать, каково им там потом, ищущим спасения своих решных душ вокруг замученных храмов. Ставят себе высокие черные стелы из гранита и пишут золотом свои имена, чтобы легче было судить с небес.
Солдаты как будто подпоены чем-то, глаза не видят, кого бьют. Есть уже раненые, но это не страшно, зияет рана пострашнее – жалкая эта толпа, великая у нее лишь печаль.
Стоят Непросыхающие и не умеют защитить детей и женщин, а своего покойника – предать земле. Нельзя ни выпустить гроб из рук, ни дать прикоснуться к нему врагам, ни кинуться за всеми, если побежит толпа, смятая уже с краев.
Тем временем солдаты ударили Марию в живот, а Мария вот-вот должна родить человека. Тут начинается невообразимое, женщины бросаются на солдат, собранных со всех краев великой родины – смуглых , с узкими глазами, белоголовых, светлоглазых и прочих – вы что же, все здесь ублюдки?!
И намереваются прорвать цепь, чтобы увести Марию, чтобы дать ей выпустить в мир еще одну жизнь. Неужели родит такого же, способного ударить женщину в живот?! Старики страдают больше всех, им уходить в мир иной, а на кого оставить народ? Да и горстка их – молодыми полегли на фронтах великой войны.
Молятся все – и старики и женщины, призывают Бога и своего неизменного покровителя – Уастырджи, всегда, в самые тяжелые времена спасавшего, пусть горстку из всех, но все же спасал.
Мальчик, невинное создание, которому больше всех грозит оказаться под ногами и быть растоптанным, что-то увидел в небе и кричит матери снизу – вон там, вон там – на лошадке! – и показывает пальчиком в даль над горами.
Мать отвечает – это облако, сынок, никто не может так высоко скакать на лошади, держись за мою руку, любимый. И плачет. Но сын кричит – нет, мама, он там, он там! Его слышат рядом и устремляют взгляды к горам.
В небесной сини и дали медленно плывет всадник – белоснежный, белобородый, на белом треногом коне, крылья лошади работают, как лопасти. Толпа застыла, поражена видением – уже видят все. Однажды в столетье, не чаще, видят своего покровителя. А те, кто снаружи, колотят несопротивляющуюся толпу и ничего не видят.
Бесчувственность? Нет, что-то более сильное парализовало толпу. Так и стоят – безоружные терпеливо смотрят в небо, те, кто с оружием -слепые, без Бога или его посланника, зато с ними вся власть. Толпа прежняя, все те же люди, но словно прибавилось их, каждый ощущает, что рядом кто-то есть, не из их рядов, но и не из тех, кто снаружи – ни один не прошел, по-прежнему племя слепых и агрессивных, готовых бить и убивать.
Посланник Бога безмолвен, не каждый слышит его голос внутри себя. И нет больше жалких, Непросыхающих тоже нет. Есть мужчины, они стоят стеной, прикрыв детей, стариков и женщин. Удары солдат вроде не причиняют им вреда – они заняты простым и святым делом, идут вслед за Гаппо, но знают, что ведет их Святой Уастырджи. Посланцы же Черных алдаров остаются за стеной кладбища, их не пропустят сюда. Тело достойной Лизвавет нисходит в лубь земли, но никто не знает, где ее душа.
IX
Мария рожает тяжело, ее юная душа потрясена жестокостью увиденного. Женщины стараются помочь, и вот ребенок – светлотелая девочка, которая, однако, молчит, не издает ни звука, хотя встретил ее шумный и холодный мир. Встряхивают за крошечные ножки, молчит, не открывает глаз. О, Боже, ко всем несчастьям села еще слепой и не чувствующий мира ребенок, вот новая трагедия! Хотя не сказано ни слова, но все стоят в оцепенении и думают об одном и том же. И тут ребенок открывает глаза – cветлые, вобравшие синь неба и зелень трав. Все поражены – это глаза Лизавет!
Только взгляд еще не знает ни радости, ни боли.
1995 г.
ПРАЗДНИК СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
Мелисса, тридцатипятилетняя женщина, изваянная, словно статуя, поднялась, как всегда, рано, чтобы отдать свое прекрасное тело восходящему солнцу. Так рождалась она каждое утро и умирала поздно вечером на своем одиноком ложе. Одиночество иссушало ее уже не одну зиму осень, но вот весной, в момент возрождения природы, клетки ее тела послали в мозг мудрейший на этой земле сигнал – пропеть гимн жизни. Мелисса захотела утвердить в себе женщину, пусть даже вследствие какой-то чудовищной ошибки одинокую. Отметить свое существование праздником. Что-то должно было подсказать ей, каким праздником отмечают величие природы и свое единение с ней.
– Господи, научи меня! – взмолилась она, хотя Бог был для ее земляков ни чем иным, как вместилищем вопросов самого разного толка.
В таких случаях ответы могли черпаться отовсюду и даже из собственной головы.
– Я так и не поняла, в чем загадка моей жизни, и я не согласна с этим!
Но Мелиссе не пришлось мучиться в догадках, ответ незамедлительно прозвучал откуда-то из-за сарая:
– Ты слишком горда, Мелисса!
Тогда она осмелилась задать еще вопрос:
– Чем я могу восславить эту жизнь, чтобы заслужить прощение?
На него тоже последовал ответ:
– Постарайся хоть однажды угодить мужчине, смири свою гордыню…
Древнейший праздник Кавказа – праздник Святого Георгия. Празднуется он осенью, когда земля щедро воздает дарами за труд. В этот праздник мужчины – все до одного: красавцы и уроды, молодые и старые, сильные и слабые, – все, кто только способен держать в руках бокалы, пить за мужское здравие, есть мясо, встречаются со своим покровителем. А женщины, не наводя праздничной красоты, с утра пораньше, засучив рукава, готовят для них обильную еду.
И Мелиссе было подсказано, что именно в этот день она должна принести в жертву свою чрезмерную гордость, ставшую несчастьем для нее самой.
– Но я не знаю как… – сказала она.
На это Господь продиктовал ей подробную инструкцию на праздник. Кажется, Он был готов продиктовать даже список приглашенных, но на Святого Георгия приглашались все мужчины без исключения.
Решение это укреплялось с каждым днем по мере того, как Мелисса все более погружалась в хлопоты. Она готовила сыр, который вымачивала в рассоле, время от времени обмывая головки чистой водой нежно и тщательно, дабы сыр не пересолился и не затвердел. Вялила мясо домашних животных, заказав охотникам для пышности стола еще и турьего мяса из глубины гор, где туры спускаются с поднебесья пить целебные нарзаны.
Она печалилась из-за мужского запрета подавать в этот день дичь, потому что ее куры обещали быть к столу ароматными, а это зависит не только от корма, но и умения мужчины выпустить кровь из надреза на шее – ни больше ни меньше, чем подсказывает опыт, чтобы на подносе появилась нежная, с желтизной подкожного жира, благоухающая, как амбра, домашняя курица.
Женские хлопоты не исчерпывали смысл затеянного. Душа Мелиссы, полная величия, не согласилась с тем, чтобы, облюбовав какого-нибудь мужчину, хорош он или плох, заманить его в дом, угождая ему и всячески привязывая к уюту. А одного-единственного в своей жизни не встретила…
И Мелисса передала свою просьбу собранию старейшин на Ныхасе, выпрашивая их высочайшего разрешения на чествование Святого Георгия в этот год в ее доме, чем повергла стариков в крайнее изумление.
Мелисса же уповала на их мудрость, и они не опорочили себя перед молодой женщиной, ибо признавали право женщины на безрассудство. И безрассудство женщины прекрасно, если оглянуться назад, в свою собственную молодость…
Словом, они сказали:
– А почему бы и нет?! – После чего о месте застолья были оповещены все мужчины ущелья. Пришли все – от седых мужей, отлюбивших свое, до юношей, готовых к любви. За длинный стол дружно сели самые разные возрасты, характеры, темпераменты, фамилии. Мелисса принимала у себя во дворе целый народ мужчин, еще пока чуждый и непонятный.
Они пришли принять то, что она приготовила для них за много дней и ночей. Осеннее изобилие продуктов матери-земли, поданное руками красивой женщины, не оскверненной никакими пороками, недоступной ни одному мужчине. Вот пришли они и сели каким-то своим порядком, по старшинству и достоинству. Она молча наблюдала за их торжественным расселением, как в палате общин. За спинами старших встали младшие, готовые служить им, чтобы они не испытывали никаких неудобств: не остывала еда, не пустели бокалы.
Пожалуй, не лучший момент наблюдать за ними, еда не cамое красивое занятие мужчин, но держатся они с достоинством за столом, ничего не скажешь. Хозяйничали мужчины сами, ей не следовало вмешиваться, и она могла предаваться своим мыслям. Медленно продвигаясь невдалеке от одного конца бесконечно длинного стола, составленного из досок, к другому, она украдкой всматривалась в лица, изучая их.
Смотрела на них с интересом, как будто видела впервые, будто попала на планету, населенную только мужчинами. Кто были они все, зачем созвала она их в свой дом, устроив для этого пиршество, зачем забила в колокола своего одиночества?!
На это мог, наверное, ответить Святой Георгий, но его-то не было видно здесь. Мелисса окинула внимательным взглядом весь двор, заполненный до отказа, как будто мужчины из ее жизни, все, кого она могла встретить за свои тридцать пять лет, собрались здесь, чтобы она могла выбрать одного их них.
Возможно, так оно и было. Вот седой, породистый, как горный тур, он мог поразить ее воображение, когда ей было пятнадцать лет, тогда он было молод и очень красив, она помнила его. Он и сейчас красив. И даже сейчас они могли быть парой. Вдруг он представился ей в роли мужа -что бы он хотел съесть за ужином?
Любой из них, кто сейчас с аппетитом поглощал еду за праздничным столом, с таким же аппетитом мог съедать ужин, приготовленный красивой Мелиссой, – этакая статуя у плиты готовит вкусную еду, смотреть одно удовольствие, где только глаза у мужчин?! Но они едят и пьют, в последовательности произнося тосты, которых всего девяносто восемь -тост за Святого Георгия в этот день их главный тост. О женщинах они не вспоминают.
Потом они приблизились к тосту за изобилие стола, чтобы оно никогда не иссякало, во веки вечное изобилие. Последним был тост за порог этого дома, чтобы чаще переступали его гости. И чтобы в этом пожелании не прозвучало непристойности, касающейся дома одинокой женщины, они тут же, в тосте, предостерегли, чтобы никакой гость не оскорбил этой чистой женщины.
Для Мелиссы прозвучавший тост означает возвращение кого-то одного из всех. Но кто же он? О, нет, она не расставляет силков из обильной пищи, она честно и мужественно созвала всех, но, как у девочки, замирает сердце – кто же станет суженым из всех?
– Интересно, повсюду они одинаковы – мужчины? – задала бы она вопрос Святому, у нее еще оставалась масса вопросов.
Праздник был в разгаре, его венчали застольные песни, посвященные Святому Георгию, покровителю мужчин и путников в частности. Не его ли голос различала она в общем хоре, похожий на голос, дававший ей наставления за сараем?!
Правда, звучал он из груди того, кто выше отметки ничтожества никогда не поднимался в глазах Мелиссы – выпивоха и грубиян. Хотя он никогда не нагрубил ей, но, тем не менее, на таких в душе Мелиссы было табу – вечное, священное табу порядочной женщины. Да, для такого Мелисса всегда была недосягаема – в этом заключался смысл или бессмыслица ее одиночества – такой даром не нужен, а лучшего не встретила. Поэтому этот голос ровным счетом ничего не означал. Но, возможно, Святой Георгий и вправду был среди них, как пели они в этот момент.
Вот подошли они к концу своего застолья, высказаны теплые слова благодарности ей, женщине, потрудившейся во имя этого. Что же дальше будет, ждет Мелисса. Все же она единственная женщина, о которой они вспомнили в этот день. Ведь для того устроила она святилище яств покровителю чужого пола, чтобы отыскался покровитель и для нее, не Бог, просто мужчина, но это важней. От Бога ребенка не родишь, она не Мария, да и утром следует просыпаться рядом с горячим телом мужчины, а не с Богом.
Но тут Святой Георгий собирает свое стадо и уводит по дороге. Увел их, наевшихся, а значит, слепых и глухих – правду ли говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок?! Она наполнила множество желудков, не найдя ни одной дороги к сердцу. Ее мог бросить только один мужчина, но она, опять же в гордыне своей неосознанной, посягнула на целое стадо неразумных, и в том, что она обманута и покинута сразу всеми мужчинами, увидела окончательное предначертание на всю жизнь.
– Ах, сказала себе Мелисса, – их покровитель такой же, как они, не может быть, чтобы женщина была сотворена из ребра мужского, как полагают они. Женщина больше, чем мужчина со всеми его ребрами, вместе взятыми.
Так она стояла, потрясенная, пока они уходили вслед за седым красавцем, который не обратил на нее внимания ни тогда, когда ей было пятнадцать лет, ни теперь, в расцвете ее женской красоты. Ей не пришло в голову, что тогда она была слишком молода, сейчас же он слишком стар. И она, ощущая на пересохших губах привкус отчаяния, осталась посреди грязной посуды и объедков, к которым слетались птицы, и собаки со всей округи уже хрустели костями под столом. Но оказалось, не всех забрал Святой Георгий, обронив одного под раскидистым ореховым деревом во дворе – не мог он идти от выпитой араки и теперь естественно и просто спал сном сытого и утомленного дружеским застольем мужчины.
Ушел со двора Мелиссы мужской праздник, оставив этот никчемный залог или подарок, привалившийся к вековому ореху и осквернявший женщину своим присутствием. Тщательно отгородившись от всего мира и пьяницы под деревом крепкими запорами на двери, свернувшись калачиком на постели, Мелисса горько плакала, но тут кто-то тронул ее за плечо -как только он проник сюда?
– Ты – Святой Георгий? – спросила она, ослепшая от слез, но с волшебной надеждой.
– Георгий, – ответил он. “Но далеко не святой” – это он подумал про себя, вспомнив, как однажды вечером, просто-напросто завалившись за чьим-то сараем, вдохновенно нес какой-то вздор в ответ на вопросы, которые вслух никто не задает, разве что наедине с собой…
Голос этот обладал тем таинственным свойством, что ей ни тогда не хотелось всматриваться, кто же скрывался за сараем, ни сейчас – за ее спиной, но хотелось излить голосу всю свою горечь и безысходность.
А тот, кто стоял за спиной, смотрел на рыдающую Мелиссу и видел перед собой не изваянную, словно статуя, а беззащитную, как ребенок, женщину.
Видно, в жизни каждой женщины наступает момент, когда какой-то мужчина для нее Бог, в его власти вытянуть ее из пропасти одиночества или столкнуть. Это-то и переваривал он в своей голове, освеженной вечерней прохладой под ореховым деревом. Но не только прохлада отрезвила его.
– Клянусь, из каждой такой статуи выглядывает испуганная девочка. Мы с тобой оба мужики, Святой Георгий, и наши шутки одинаково скверны. Взять хотя бы тебя… Какой болван из твоей компании придумал, что из наших ребер рождены эти создания? Тогда бы один из моих друзей иначе распорядился своими ребрами, шесть из которых он потерял в пьяной автомобильной гонке. А ты, Святой Георгий, был в тот момент не могущественнее уличного регулировщика.
– И кому из нас двоих, брат, быть святым для этой женщины, решать мне. – Так закончил Георгий свой внутренний монолог над рыдающей Мелиссой.
А она, жаждавшая чьих-то наставлений, готова была
принять их послушно и в этот раз. И если нужно было напоить его водой, а потом постелить постель, как подсказал ей он, то она тут же сделала это, потому что Святому Георгию видней, как должна поступить однажды женщина, хотя он и покровительствует мужчинам. Иногда мужчина и женщина – половинки одного и того же, значит, он простер свое покровительство и на нее.
Так Мелисса в ту ночь обрела покровительство Георгия, а был ли он святым или стал им, этого никто не узнал.
Да и важно ли это, если утром Мелисса вышла, желая вобрать как можно больше солнца, чтобы вечером отдать его любимому?!
