Мисост Камбердиев жил во времена великих потрясений. Это был конец двадцатых, когда еще были свежи в людской памяти революция 1917 года и последовавшая за ней гражданская война, когда началась коллективизация и закладывались основы индустриализации страны. Это было время великой ломки прошлых устоев и великого порыва в грядущее. Вера в светлое будущее, которое предстояло незамедлительно создать собственными руками, порождало в молодых поэтах той поры романтическое видение повседневности как трамплина к спланированному наперед прыжку во всеобщее счастье. Нетрудно вспомнить Маяковского: “Через четыре года Здесь будет город-сад…”
В осетинской поэзии наиболее ярким выразителем романтического ощущения своей эпохи стал Мисост Камбердиев. Это прослеживается не только в его стихах, но и в письмах к родным, друзьям и, естественно, к любимой девушке, Тосе Осепьян. Борясь с тяжким недугом, поэт находил в себе силы иронизировать над собой и своей болезнью, поддерживать окружающих и тех, кто был вдали от него, писать светлые, заряженные мощной энергетикой стихи. Трудно сказать, как менялось бы мировоззрение Мисоста Камбердиева в будущем, слишком мал был срок, определенный ему судьбой. Он прожил неполных двадцать два года, учился в Московском рабфаке искусств, подумывал о сценарных курсах, писал стихи и, естественно, не мог знать о том, что вскоре многое изменится и романтика свершений обернется кровавым ликом 1937 года.
Нам же в наследство от Мисоста Камбердиева остался яркий свет стихотворных строк и письма – свидетельства добра, любви и надежды на будущее.
М.КАМБЕРДИЕВ – С.КОСИРАТИ
18 ноября 1930 г.
Сухум. Гульрипш
Дорогой Сармат!
До сих пор я не написал тебе по следующим причинам. Только 10 ноября я устроился окончательно в Сухуми и 11-го больше не встал. Два раза у меня рвалась из горла кровь, и чувствовал я себя до того неважно, что не мог даже держать в руках карандаш, тем более что мне делали под кожу разные вспрыскивания (камфару и кальций) и руки от уколов ныли по самые плечи. Теперь мне лучше, и я собрался написать.
Доктора говорят, что процесс у меня зашел далеко и требует активного вмешательства медицины. Как только я слег, так попросил одного парня дать на твое имя телеграмму, т.к. хотел выяснить, будет ли у меня возможность остаться в санатории 2-й месяц. Но этот парень, вероятно, не телеграфировал, потому что я до сих пор никакого известия не имею. Кстати сказать, здесь такой наплыв больных, что очень трудно надеяться на то, что разрешат продлить пребывание в санатории, но я думаю, мне по тяжелому состоянию здоровья разрешили бы.
Дорогой Сармат: мне так не по себе в этом тяжелом одиночестве, среди людей, носящих в мешках свои кости и судорожно цепляющихся за последние надежды на жизнь. Я был бы рад, если б ты урвал время и написал мне о состоянии литературных наших дел. Как у тебя с организацией нового журнала и с работой отдела “Фидиуёг“. Если идея нового журнала осуществлена, то обязательно напиши о выходе N1, я хочу под твоим руководством возобновить свою творческую учебу и на его страницах проковылять, может быть, свои последние литературные шаги.
Жду писем. Остаюсь твой Мисост.
М.КАМБЕРДИЕВ – КАМБЕРДИЕВЫМ
18 ноября 1930 г.
Сухум.
Дорогие родные.
До сих пор я не мог написать по разным причинам. Сначала потому, что не знал определенно своего адреса, а потом по причине болезни. Теперь мне лучше, и я могу описать все, что со мной было.
Из Батума я сел на пароход и 3-го ноября прибыл в Гагры. Когда меня врач осмотрел, то заявил, что в Гагринском санатории таких больных, как я, не держат и что мне придется уезжать обратно. Это потому, что у меня найдены бактерии Коха. Мне сказали, что в лучшем случае я получу перевод в Сухум, но когда запросили Сухум, то оттуда ответили, что мест нет. Только к 9-му числу меня решили отправить в Сухум на риск. И вот я на автомобиле, который меня как следует растряс. Приехал в Сухум. Пробыл там сутки, и 10-го получил место в санатории им. Ленина, находящийся в Гульрипше, в 12-ти верстах от Сухума.
В Сухуме я узнал, что в этот санаторий все места распроданы до марта месяца. Когда я приехал в санаторий, то через день, т.е. на следующее утро, уже не встал. Температура моя доходила до 38,4 и до сих пор не спадала. Вчера же мне было лучше, температура 38,2. В течение этого времени два раза у меня была кровь.
Сегодня я взвесился и, оказывается, что похудел только на четверть фунта (с тех пор, как лежу). Кормят нас шесть раз в день – утром в 8 ч. масло, хлеб, консервы или колбаса, иногда сыр, с этим кофе. Второй завтрак в 11 часов – каша и стакан молока. Обед в 2 часа – из 3-х блюд. В 5 часов чай с вареньем, в 7 часов ужин и в 9 ч. молоко или мацони. Кашель у меня не перестает, мокрота идет так же, как и было. Ну, вот вся моя жизнь.
Теперь дело в следующем. Сармат Косирати обещал мне устроить второй месяц. Я дал ему телеграмму, а ответа нет. 30-го ноября кончается мой срок и меня отсюда вышвырнут на все четыре стороны. Мне говорят, что возможно, по состоянию здоровья, мне разрешат купить еще один месяц, но для того, чтоб хлопотать о 2-м месяце, нужно знать, устроил Косирати что-нибудь или нет. А то уже пора думать об обратном проезде. Ж.д. билет вздорожал на 25%, и я даже не знаю, сколько нужно денег, чтоб добраться домой.
В том письме я забыл написать доверенность в страхкассу, посылаю теперь. Потом посылаю профсоюзный билет. Нужно с ним зайти в редакцию “Власть Труда” к т. Юстуа и узнать, надо платить взнос, или как больному сделают отметку. Если будут отбирать билет, то не давайте.
Адрес: гор. Сухум. Гульрипш.
санат. Ленина.
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.Н.ОСЕПЬЯН
П.ш. декабря 1930 г.
Сухум.
Тося, здравствуй!
Наконец я могу тебе написать кое-что о своей жизни. До сих пор мне не то что писать, но говорить и двигаться в постели не разрешали. Начинаю по порядку.
Как я уже писал, еще в Тифлисе у меня начала идти горлом кровь. В вагоне, по дороге в Батум, пошла кровь… До Батума кое-как добрался, а оттуда на пароходе приехал в Гагры, изнуренный тяжелой дорогой и болезнью. Ах, как я мечтал и надеялся на долгожданный отдых… Ну, мол, наконец, доехал… И вдруг… Как ты думаешь, а? После “медосмотра” мне заявили, что таких больных, как я, санаторий не принимает. Что же делать? Вот вам, бабушка, и Юрьев день. Отдохнул, называется. Что же, спрашиваю, мне делать теперь? А вот, говорят, позвоним в Сухум, и если там будут места, то пошлем вас туда, а если нет, то получите обратно деньги и будете себя чувствовать свободным человеком. В Сухуме места не оказалось. Я находился в отчаянном положении. Куда мне деваться??? У меня было до того возбужденное, нервное состояние, что я решаю – или дойти до убийства и сидеть в тюрьме, или быть в санатории и лечиться. Начал я наступать на отделы Гагр. курупра. Поскандалил в арендном отделе и пошел в директорат, где категорически заявил, что я не покину Гагры, пока не получу место в Сухум. Мне ответили, что все, что они могут сделать, это написать ходатайство и послать меня на риск. Замдиректора сказал мне еще, что 8-го и 9-го он будет в Сухуме и постарается сделать для меня все возможное. На таких условиях я поехал в Сухум, побыл там до 10-го числа и с 10-го получил место в санатории им. Ленина в 12-ти верстах от Сухума. Из Гагр до Сухума (105 верст) ехал на автомобиле, который растряс меня до косточек. По приезде в санаторий я свалился, как подкошенный, и больше не вставал. Через день у меня пошла кровь. Потом еще, еще и еще. Мне начали вливать под кожу камфару, пантопон, а вслед за уколами делали переливание крови, но кровь все не останавливалась. Иногда появлялась даже по 2 раза в день. И так до 25-го ноября. Доктора собрали консилиум и решили сделать мне вдувание. 25-го меня на носилках стащили в рентгенкабинет, осмотрели и назначили на 26-е пневмоторакс. 26-го запустили в правый бок иглу и качнули воздуха. После этого я весь день орал благим матом и проклинал день, в который родился. Мне объяснили, что это под влиянием газа отдираются плевральные спайки и поэтому больно. На следующий день мне снова дунули и потом еще раз через день – 29-го. Пока что кровь остановилась, температура 37,4, и мне уже разрешают говорить и, как видишь, писать. Когда мне было плохо, то я просил товарища написать тебе мой адрес и сообщить, что я жив и, как полагается, скоро напишу тебе. Он говорит, что написал, не знаю, получила ты или нет.
Ну, вот значит какие дела-делишки.
Скоро, говорят, мне будут колоть и с левой стороны. Говорят, что двухсторонний пневмоторакс вещь очень серьезная, могут быть осложнения, одышка и можно задохнуться. Но я решил не отступать. Черт с ним, все равно умирать!
Ну, вот тебе моя краткая история с тех пор, как мы с тобой “разошлись, как в море корабли”. Здесь я намерен быть до тех пор, пока будут держать. Декабрь уже забронировал, теперь буду бороться за январь. Погода здесь стоит переменчивая, то дожди, то солнце, то туман. Сейчас, например, небо очень ясное. Лежу я в палате с тремя больными: два армянина и один русский, сам врач, а чахоточный. Все они люди настолько дохлые, что по кроватям свободно гуляют мыши (их у нас очень много). Позавчера ночью мне на голову влезла мышь, я вскочил, и она полетела на моего соседа. Лежать ужасно скучно, особенно когда не получаешь писем. Иногда становится тяжело-тяжело от сознания того, что лежишь вдалеке от родных и любимых людей. Что делать! Я часто думаю о своей проклятой судьбе, которая переломала мне всю жизнь, как маленькую игрушку. Но, черт возьми, я еще не сдался!
Ну, я кажется заболтался, с кем и чем. Передай привет всем, всем.
До лучшего будущего. Твой Миша.
Адрес: ССР Абхазии.
Гор. Сухуми. Гульрипш.
Санаторий им. Ленина.
Когда же ты пошлешь фотокарточки?
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.Н.ОСЕПЬЯН
Февраль, 1931 г.
Сухум
21-е февраля… Счастливо улыбающееся солнце весны через гигантские окна палат струит свой ласковый свет…
Это сейчас, когда по России мятежным ураганом кружится лютая зима; она, приносящая с собой холод и голод, она, заносящая снегом целые составы поездов на широких российских степях, она, леденящая человеческую кровь, она, останавливающая жизнь, она, над чьей головой вечно висит передающееся из эпохи в эпоху вымученное ее же пытками людское проклятие.
За окном на ветвях могучего ствола нежно качаются острые листья чудных пальм Абхазского побережья. Тихо шепчутся листья ярко расцветающих камелий, властно раскинули вечнозеленые ветки царственные магнолии.
И над всем этим возвышаются могучими, но юными стражами кипарисы, обласканные южным, солнечным, приятно-голубым небом.
Так хочется жить, работать, любить, созидать, радоваться, страдать!..
О чем это я говорю?
Не подумай, что я пьян или схожу с ума. Все в порядке. Просто я не знал, с чего начать письмо, и начал так, как ты видишь.
Да, тяжелые были для меня времена. Я думаю, что тебе интересно будет узнать о течении моей болезни за последнее время. Так изволь, слушай, только сначала перейдем на следующую страницу.
Как тебе должно быть известно, двухсторонний пневмоторакс дал пока что отрицательный результат, точнее говоря, из-за него я получил экссудат или, как его еще называют – пневмоплеврит. Сначала жидкость появилась с правой стороны, а потом с левой. Полтора месяца я лежал и задыхался, как рыба, выброшенная на берег.
Правое легкое было целиком под жидкостью, в левом же осталась свободная часть, которой я и обязан жизнью. Выкачивание этой жидкости очень вредно, оно скверно отражается на организме, и врачи стараются вообще воздерживаться от этого вмешательства. Но у меня с правой стороны дело приняло такой серьезный оборот, что в течение нескольких дней мне делали выкачивание 4 раза. Лежал я все время без движения на спине, потому что не мог лежать ни на одном боку. Лицо (говорят) было у меня даже не синее, а прямо черное. Несколько знакомых женщин иногда навещали меня и, как теперь рассказывают, не могли удержаться, чтоб не плакать. Сестры по ночам приходили проверять мой пульс. Недавно одна из сиделок призналась, что все ожидали, что я умру.
В общем, все подробности очень трудно описать, да это и не нужно. Прибавить только, что я почти ничего не ел.
Февраль принес мне облегчение. Жизнь снова вспыхнула во мне. Письма, которые приходили на мое имя, подолгу не были у меня в руках, мне их даже не давали во время тяжелого состояния. Теперь-то они, конечно, все перечитаны, но знаешь, какой ужас, я насчитал 18 писем, на которые теперь надо мне отвечать: из Москвы, Владикавказа, Цхинвала, Тифлиса и даже Ташкента. Не знаю прямо, что и делать. Да, за все время я написал одно письмо Екатерине Сергеевне. Я не знаю, как я его писал, но помню, что после письма долго лежал без сознания. А теперь, конечно, я из всех полученных писем тебе отвечаю первой.
Здоровье мое улучшается не по дням, а по часам. Ем как зверь, играю в карты, могу вставать. Недавно ко мне приезжал папа (он уехал только позавчера). На март я остаюсь еще здесь, может решу и апрель пробыть, если к тому времени не разведутся малярийные комары. А с мая месяца или в Нальчик поеду или на Джавский курорт, в сосновые леса. Высокогорные курорты для меня закрыты, тоже из-за пневмоторакса. Вот все мои новости.
Сильно скучаю по тебе, моя маленькая девочка, буду ждать с нетерпением, считая дни до получения от тебя писем. Пиши, как здоровье мамы, какие у вас новости. Крепкий привет всем родным. Скоро, скоро, родная, поправлюсь и окрепну.
Целую тебя много и крепко.
Твой Миша.
М.КАМБЕРДИЕВ – С.КОСИРАТИ
1931 г. март.
Сухум.
Дорогой Сармат.
Это, кажется, мое последнее письмо с постели, потому что дня через 2-3 я буду уже на ногах, как и подобает всякому порядочному потомку. В последней схватке с врагом я вышел победителем, но, как известно, никакая победа не дается даром. Сильнейшая одышка и учащенное сердцебиение – печальная печать победы. Явление это, по словам врачей, временное. По данным рентгеноскопии каверна в левом легком исчезла, в правом тоже стягивается. Это существенные признаки, хотя очень медленного, но все же, как говорится, верного выздоровления. Врачи говорят, что прогрессирующую бурным темпом форму туберкулеза, какая была у меня, было очень трудно приостановить, и, несмотря на это, поворот к лучшему в моей болезни установлен.
Теперь предстоящее лето должно стать для меня решающим. Или моя трудоспособность будет восстановлена, или я должен выйти в инвалиды 2-1 категории. Вероятно, случится первое, потому что пока все данные говорят за это.
Ты извини, что я так много распространяюсь о себе и о своей болезни, потому что, знаешь ли, всякая мысль о себе, после пятимесячного пребывания в постели, пока что связана с мыслями о болезни. Ну ко всему сказанному прибавлю то, что 1-го апреля думаю выехать из Сухума. Во всяком случае, если и не выеду, то протелеграфирую тебе.
Сармат, я очень жалею, что идея об издании журнала “Абон” не осуществлена. В моем представлении это был живой, действенный орган, отражающий сегодня социалистической стройки Осетии и предопределяющий ее завтрашние пути. Орган, живыми художественными иллюстрациями отражающий наш промышленный подъем, орган, направляющий полукрестьянскую идеологию большинства национальных рабочих (я говорю о рабочих, связанных с сельским хозяйством), опираясь на меньшую часть наших рабочих, которых можно назвать стопроцентным осетинским пролетариатом.
Мне кажется, что крайком (отдел печати) отказал в утверждении этого журнала из финансовых соображений, иначе отказ никак нельзя оправдать.
Если же средства отпускаются на толстый альманах, то почему нельзя выхлопотать дотацию из местного бюджета и все же осуществить издание иллюстрированного еже, – или вернее двухнедельника. В общем, для меня все эти вопросы путаны и неясны.
Может быть, я прав, т.е. держу быка за рога, а, может быть, и не прав, т.е. держу его за хвост.
Очень рад, что наконец-таки “Растдзинад” получил этот самый “Совет” – издавать небольшие книги. А главное, меня интересует, кто редактирует эти книги. Полагаю, что это должно быть нечто подобное выпускам “огоньковской библиотечки” по художественным качествам, особо же по цене. Ибо если “Растдзинад” вздумает уподобиться “Хурзарину” (намекаю на “Зёй” Фарниона) и станет штамповать на обложках бешеные цены, то книги те ни один дьявол читать не будет. Нашу интеллигенцию и так трудно расшевелить и возбудить в ней интерес к осетинской литературе, а пролетариат наш и крестьянство обладают слишком маленьким процентом осетинской грамотности.
Сармат, “собрание” вышедших стихотворений в печати как на осетинском, так и на русском языках мной утеряно. Осетинские можно найти в комплектах “Растдзинада” с ноября 1926 г. по 1928 г. и в “Ногдзауты газет” у Козырева Габло. Есть и в 2-х номерах “Размё“. Вот и все. На этом кончаю письмо и приступаю к выполнению “обряда” “мертвый час”. Твой Мисост.
ПИСЬМО М.КАМБЕРДИЕВА – РОДНЫМ
1931 г. Гульрипш.
Сухум.
Дорогие родные.
Посылаю больничный листок, не знаю, так ли написано, как нужно страхкассе. В листке написано. “Продолжает находиться на коечном режиме при санат. в Гульрипше”.
Письмо от папы получил, от Джульетки тоже. Пишите, как погода сейчас. Если к 1-му апреля во Владикавказе не будет сухо и ясно, то это для меня плохо. Узнайте, на сколько метров над уровнем моря находится санаторий в Нальчике и узнайте, когда он открывается. Я уже писал, что мне дают место на 2 месяца в Юго-Осетии. Об этом месте (Джавский курорт) врачи отзываются хорошо. Не знаю только, как быть с вдуванием. Если в Цхинвале нет аппарата, то будет плохо. Я писал туда письмо, и мне скоро ответят. Джавский курорт открывается с 1-го июня. Доктор говорит, что выше, чем метров 700-800 над уровнем моря, мне нельзя, потому что местность выше этого будет вызывать у меня сердцебиение.
Узнайте, есть ли во Владикавказе рентгенкабинет. Об этом можно спросить у доктора Езеева; он служит в исполкоме, в здравотделе, и Дзамбулат работает, кажется, рядом с ним. Да, я забыл, что Джамбулат уже не в исполкоме.
Рентгенкабинет нужен, чтоб доктор мог видеть своими глазами изменения в легких.
Ну, здоровье мое папа видел, и особенных изменений с тех пор нет.
Пишите, что нового дома, растаял ли снег, есть ли еще мороз. Целую крепко всех. Мисост.
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.Н.ОСЕПЬЯН
март, 1931 г.
Сухум.
Здравствуй, Тосенька!
Буду краток, потому что боюсь наскучить длинными и частыми письмами.
Во-первых, о здоровье.
Недавно рентгеносмотр показал резкий поворот на улучшение. В левом легком каверны уже не видно, справа же каверна уменьшилась. Чувствую себя лучше. Температура по утрам 36-36,2, вечером – 37,2 или 3. До осени надеюсь первый натиск туберкулеза отразить. Начинаю похаживать по комнате и это уже большое достижение, потому что еще недавно меня в рентгенкабинет волокли на носилках.
Итак, значит, пять месяцев в Сухуме отсчитал. Теперь у меня встает вопрос об апреле, как о месяце промежуточном между Гульрипшским и Кисловодским санаториями. Из Владикавказа в конце марта мне сообщат о состоянии погоды. Если будет еще сыро и пасмурно, то я недели на 2 задержусь в Сухуме, уже не в санатории, а в самом городе. Я договорился с одним больным снять на это время в городе комнату, потому что лучше жертвовать двумя неделями, чем потерять то, что получил с большим трудом.
Сейчас погода у нас здесь отвратительная, второй день беспрерывно льет дождь. За весь март мы солнце видели самое большое 3-4 раза. Больные все заразились в связи с этим ипохондрией и ходят мрачнее туч. Один лишь я напеваю, болтаю ногами, барабаню бутылками и плюю на все со 2-го этажа (я на 2-м).
Ну, пиши, что нового у тебя. Если ты напишешь по получении сего письма, то я успею еще получить твое письмо. Пиши, как здоровье мамы, передай всем от меня привет.
Целую тебя. Мисост.
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.Н.ОСЕПЬЯН
20 мая 1931 г.
Нальчик.
Здравствуй, моя дорогая, моя хорошая и сладкая девчурка!
Пишу тебе снова из санаторного застенка, чувствую, что люблю тебя и непомерно скучаю. А у нас зацветает сирень, птички щебечут по-весеннему, и анютины глазки нежными и наивными девичьими взорами уставились в небо голубое. Так хочется жить! жить! жить!
Сейчас утро… Солнце, медленно всплыв из-за нальчикских гор, напоило огненной радостью пробуждающуюся землю. Серый воробушек, весело чирикая, с сиреневой ветки порхнул на мой подоконник. Его щебет такой, как будто бы несложный и простой, наполнен каким-то необычным, торжественным содержанием. В нем слышится голос здоровой надежды, в нем чувствуется нерастраченная сила весны. Шуршание травы, подножные, пестро расцвеченные клумбы цветов, кудрявые яблони, усеянные нежным белоцветом – все это кажется застывшей улыбкой природы. О, эта улыбка, эта улыбка!..
Сегодня улыбается все живое. Улыбается солнце, улыбается небо, улыбается земля. Улыбается девушка, переживающая двадцатую весну, чье сердце исполнено любовью чудодейственной и надеждой великой. Улыбается белый старик, ибо слилась его седина с цветами белой яблони, ибо кровь его вспенена и опьянена весельем – кудесником маем.
В углу улыбается юноша бледный, улыбка ж его умирает, еще не родившись, мышцы его потеряли способность к движенью, мускулы лица перестали ему подчиняться. И все же в глазах отцветающих снова и снова лучится улыбка последней надежды.
И вспышкою жизненной этой вспугнуты мрак и кошмары видений над чахнущим телом больного. И вновь разгорается в сердце пламя надежд исцеляющих. И вновь наступает весна:
Жить!.. жить!..
Этим желанием веет дыханье природы, этим желаньем налиты и дивные звуки весенних мотивов. Флейтой серебряной искрится горный ручей из цветущей долины, голосом звонким несущий поэму о радости вечной, мощным напевом поведавший людям о силе проснувшейся жизни.
Радость с желанием жизни потоком могучим вздымаются к солнцу, слившись фонтаном лучей миллионным, радостью солнечной поит вселенную.
Жить… жить!..
Мисост К-в
Нальчик, 1931 г.
Май 20
Санаторий №1 КБАО
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.Н.ОСЕПЬЯН
П.ш. 23 м. 1931 г.
Нальчик.
Здравствуй, Тосенька!
Совсем напрасно ты занимаешься самоистязанием, взваливаешь на себя какую-то вину и пробуешь извиняться за свое молчание. Не нужно этого, Тося. А вот за то, что ты пишешь: “Если тебе интересно, то я напишу про свою жизнь”… побранить тебя стоит. Что значит – “если тебе интересно!” Разве ты не знаешь, что мне это очень даже интересно? Что ты не пошла работать к Салько, это я одобряю. Совсем ты не нуждаешься ни в чьей, а, тем более, в его протекции. Что мало жалованья, так это тебя огорчать не должно, ведь не детей тебе кормить на эти деньги. Признаться, мне было бы приятней, если б ты училась, но раз все-таки устроилась, как ты пишешь, то и это не плохо. Что касается меня, то могу сообщить следующие новости: недавно получил от Ю-О издательства предложение: выпустить том моих произведений, и сейчас, в связи с этим, готовлю к печати свои вещи. На осень меня снова приглашают в Цхинвал, не знаю, что им отвечать. У меня же есть возможность, а главное, необходимость, поехать в Москву, так что я пока думаю о последнем. Ну и все. Да, о лечении: думаю отсюда поехать еще на пару месяцев в горы “Армхи” или “Цей”. Своему молодому человеку скажи, что я его поблагодарю, если он сумеет тебя развлекать, а ежели он заставит тебя скучать, то высеку его, как своих будущих детей. Только, право, я не помню, который из молодых людей за тобой приударил, а то может выйти картина: вместо одного высеку другого. Ну, торопись писать, а то я недельки через две отсюда уеду.
Привет всем. М.Камбердиев.
М.Б.КАМБЕРДИЕВ – ДЗ.М.ГУТИЕВОЙ
1930 г.
Сухум.
Свет-Дзейрасса!
Примите теплое, душевное спасибо за письмо, карточку и нежданно негаданный номер “Fidiueg”.
Особенно с получением последнего мне было так приятно почувствовать, что где-то далеко есть человек (хочется сказать: друг), помнящий или вспоминающий обо мне. Спасибо, Дзейрасса, за неожиданный и приятный сюрприз.
Так много близких родных мне лиц глянуло со страниц журнала.
И энергичный взгляд Сармата,
И тихий Niger-овский взор.
С ничтожным чахнущим собратом
Ведут сегодня разговор.
Если вы не будете скучать, то я хотел бы поделиться с Вами впечатлением от этого (N 10) журнала. Самые, конечно, хорошие, бесспорно, самые звучные стихи в журнале – это стихи высокоодаренного поэта: которого я пока ни с кем не могу сравнить, Niger‘а. Потом идет молодой, подающий надежды, а особенно, “питающий” надежды (надеюсь, понятно) Харитон Плиев.
Поверьте, Дзейрасса, он подает серьезные надежды. (Если не заболеет чахоткой).
Затем Короев и Газзаев, они представляют собой довольно бездарненькие и бесцветные личности.
Ну, вот. О прозе давайте не говорить. Выйдет довольно скучно. Ну, теперь, если позволите, то у меня будет к Вам пара просьб.
Первая – описать Цхинвальскую зиму, Джавскую весну и ландшафт того же Dzau. Стоит ли съездить туда на весенний сезон?
Вторая – можно ли достать в ваших краях сочинения Коста Хетагурова? Кроме того, какая осетинская литература есть в Цхинвале? Мне хочется заняться основательным изучением литературы моей отчизны.
Ну, вот, значит. Теперь, хотя это дело десятое, то имею сообщить, что Вашему покорному слуге сделали двухсторонний пневмоторакс, т.е. вдувание газа в легкие.
Сны, Дзейрасса, и я всегда вижу такие, которые чем-либо связаны с действительностью. И если я Вас видел во сне, то надеюсь видеть и наяву.
Пишите, Дзейрасса, о себе и Цхинвале больше. Пишите о настроениях, мыслях, переживаниях, которые бывают. Это мне, больному, мало о чем писать, а у людей здоровья и жизни должно быть много.
Ну, пока прощевайте. Остаюсь с уважением к Вам
Mуsost
М.Б.КАМБЕРДИЕВ – ДЗ.М.ГУТИЕВОЙ
1931 г.
Сухум.
В добрый час, Дзейрасса!
Получил письмо, которое вместе с радостью принесло мне огорчение. Огорчение потому, что Юго-Осетия для меня закрыта по причине слишком большой высоты над уровнем моря.
Последствием осложнений в легких в настоящее время является сильнейшая одышка. Кроме того, ко всем этим прелестям прибавилось учащенное сердцебиение.
Сумма этих болезненных признаков не позволяет мне пребывать в высокогорных местностях.
А высота, о которой Вы пишете, признается для меня доктором безусловно чрезмерной.
Мне рекомендуют на первую половину лета Кисловодск, на вторую же половину Нальчик.
С первого мая я думаю быть в Кисловодске, не знаю, как мне это удастся.
Апрель же месяц думаю пробыть во Владикавказе, если там будет не сыро.
Дзейрасса, мне почему-то кажется, что мое спасение может быть только в Цее.
Но Цей для меня тоже закрыт.
Я помню живительное благоухание его сосновых чащ, легкость воздуха и прелесть горных высот. Вообще мне думается, что сосновый лес исцелил бы меня лучше всяких этих хваленых курортов.
Дзейрасса, напрасно думать, что живущих вне Цхинвала не могут интересовать сталинирские ворота.
Особенно такие вопросы, как строительство перевальной дороги. Кстати, интересно знать о судьбах сталинирского “Большого театра”. Закончили ли его отделку, имеется ли театральный молодняк и имеются ли руководители упомянутого театра? Если были постановки, то как они проходили?
Как там у вас с благоустройством города? Закончилась ли постройка главного Сталинирского “проспекта”?
Кто, где и что делает из наших общих знакомых?
Сейчас можете писать уже на владикавказский адрес, потому что в первых числах апреля я уже буду там.
Адрес: Владикавказ, ул. Веры Тибиловой, 16, мне.
Когда буду уезжать из Владикавказа, напишу Вам.
Ну, передайте мой сердечный привет всем знающим меня и пока до доброй встречи
Ваш друг Mуsost
М.Б.КАМБЕРДИЕВ – ДЗ.М.ГУТИЕВОЙ
Июль 1931 г.
Владикавказ.
Дзерасса, добрый день!..
Хочу описать события последних дней, развернувшиеся в моей неинтересной жизни.
Хронологическая расстановка происшествий:
г. Нальчик, санаторий.
26 июня, 10 часов вечера. После самого обыкновенного дня заснул необыкновенно крепко. Во сне видел Вас всего на несколько мгновений.
Впечатление: сильная вспышка магния в темную ночь. Радостная и светлая минута.
27 июня, утро. Думал о том, что сделать такое, что бы Вам было приятно. Хотел изобрести пятиколесный локомобиль, но решил, что Вам это будет безразлично. Хотел превратиться в одногорбого верблюда, но потом сообразил, что верблюд Вам может не понравиться.
Наконец, решил послать Вам в письме фотокарточку, хотя уверенности в том, что именно это будет приятно – не было. Только что сел за письмо, как вдруг приезжает мой брат. На этот день, значит, планы мои расстроил.
28 июня. Я и брат уезжаем во Владикавказ.
29,30,1,2,3. Я отдыхаю после дороги, играю на гитаре и пишу плохие стихи.
4 июля. Пишу Вам письмо.
Дзерасса! У меня сейчас такое неопределенное положение, что я даже не знаю, что Вам написать о своих перспективах. Доктора меня в горы не пускают. Я не хочу в горы. Хочу в Цей, Зарамаг, Саниба. Хочу в Джаву Юго-Осетии. Обком думает отправить меня в горы. Я дал телеграмму Фарниеву и жду ответа.
Доктор говорит: “Вас надо держать под стеклом”,
Но меня некому сдерживать. Я то слишком буен, то меланхоличен. Родные около меня плачут. Я этого не выношу. Мне нужен покой, тишина, радужные настроения, хороший воздух и питание на целый год, а то и больше.
Всего этого у меня нет.
Что делать, я не знаю…
Продолжаю чахнуть.
Ваш друг Mуsost
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.Н.ОСЕПЬЯН
15 августа 1931 г
Владикавказ.
Здравствуй, моя девочка!
Вот уже второй день, как я без тебя, а все не могу привыкнуть. Мне все кажется, что ты вот-вот постучишь и скажешь: “Можно?” На другой день после твоего отъезда (значит, вчера) с самого утра и до вечера (почти) шел сильный дождь. Это сама природа плакала, тоскуя по тебе.
Тося, моя ненаглядная девчурка, если б ты знала, как для меня опустел Владикавказ! Прошел сегодня по городу – пусто… заглянул в горсад – пусто… на душе – пусто… Везде пусто, черт возьми! Сегодня я ходил в городской здравотдел. Там мне сказали: “Мест в Нальчике нет”. Завтра, тем не менее, я выезжаю в Нальчик. В доме сейчас идет усиленная подготовка к отъезду. Дело в том, что со мной едет мама. А так как не на кого оставить Джульетту, то нужно брать и ее. Так что я думаю: не за мной придется ухаживать, а мне придется с ними нянчиться. Как только я куплю билеты, так со станции даю тебе телеграмму. Пиши мне по адресу: гор. Нальчик, ж. д. почт. отд. до востребования. Мне.
Послеобеденная температура у меня сегодня 37,2. Утренняя -нормальная. Сегодня я зашел в редакцию, где мне сделали упрек -дескать “такое горячее время, работников нет, а ты саботируешь”. Я говорю – погоди, вот съезжу в Нальчик, подкреплюсь и прикачу на свою работу. Нам повысили оклады, так что теперь мой основной оклад будет 150-160 р. Чувствую я себя определенно лучше, только не проходит этот проклятый кашель. Настроение с твоим отъездом отвратительнейшее. Я хотел было сказать редактору, что завтра выйду на работу, но потом удержался. Я думаю теперь определенно ехать в Нальчик, оттуда в Кисловодск, оттуда в Ялту, а из Ялты в… черт его не знает – куда. Буду разъезжать, пока на какой-либо станции не издохну. Тогда спой мне:
“Сдох Мишутка, сдох Мишутка”.
и т.д.
Тамара шлет тебе привет. Мои родные все шлют тебе привет. Екатерине Сергеевне, Степану Георгиевичу, Сержику и Жорику от меня привет. Письмо начал писать вчера вечером, кончаю сегодня 15-го августа. Сегодня вечером уезжаем в Нальчик.
Миша
М.КАМБЕРДИЕВ – Т.ОСЕПЬЯН
1931 г.
12 сентября.
Тося!
Сегодня я получил твое письмо. Ждал я его долго, ждал с таким нетерпением, как будто от этого письма зависела моя жизнь. С самого 25-го августа я ничего из Баку не имел. Письма (твое и мамино), о которых ты говоришь, я не получил, они, вероятно, запоздали.
Тося, сегодняшний день, день 12-го сентября, навсегда врезался мрачными буквами в мою короткую жизнь. Как это ни смешно, но мне стало так тяжело, что я пожалел даже сам себя…
И в самом деле… Моя жизнь мне показалась краем или полем бурно взъерошенным и потом безжалостно забытым.
А в этом поле было столько нежных, благоухающих, неповторимых цветов… Цветов счастья, юности, нежных порывов любви и надежды… И сегодня все эти цветы измяты и поруганы бездушной рукой судьбы…
О проклятая судьба, нет у меня таких страшных и черных слов, которыми бы я мог о тебе говорить…
О судьба моя, мне часто по ночам мнится твой ледяной, кошмарный лик… Прочь от меня, прочь!..
Тося, не называй меня ни сентиментальным, ни смешным… Пусть письмо это будет моей прощальной исповедью, пусть это письмо раскроет перед светом зияющие раны моей души…
Когда меня не станет, и, может быть, осетинские писатели у тебя asdsr просить какие-либо материалы обо мне, то прошу тебя, свет моей жизни, отдай, покажи это письмо из всех моих писем. Пусть знают кроме тебя и другие о страданиях молодой, обреченной души.
Я молод, слишком молод и не хочу умирать… Мне хочется кричать, но я чувствую, что уста мои скованы. Во мне было столько творческой энергии, и она иссякла. Многие мои товарищи, писатели-осетины, удивляются, что я перестал писать. Да, я писать уже не могу. Осетинская литература знает меня как молодого и жизнерадостного поэта. Что же могу я воспевать, когда струны души моей оборваны. Как могу я петь веселым, призывающим голосом, когда вижу багровый закат моей жизни. Я могу писать теперь только песни “печали и слез”, но кому нужен надорванный голос и глухие стенания удрученной лиры? Да я и не хочу, чтобы по свету носились связанные с моим именем звуки печали. Я привык быть полезным, но раз уже не могу им быть, значит – лучше молчать.
Тося, может быть, я тебе непонятен, может быть, тебе странно, что я тебе все это пишу, но что делать, мне почему-то так хочется. До сегодняшнего дня я лихорадочно готовился к такой желанной совместной жизни с тобой. Ха, ха! Как это, вероятно, смешно – человеку надо умирать, а он хочет жениться.
Тосенька, ты меня не вини… Молодости редко свойственна рассудочность… Мне хотелось хоть немного поторжествовать над этой проклятой судьбой. Мне хотелось хоть последние дни моей жизни надышаться около тебя здоровым воздухом. Только около тебя я забывал о своей болезни. Только около тебя мне бывало легко и хорошо. Поэтому, я думаю, простительно мое безумное и лихорадочное стремление к тебе. Сегодня вечерний восьмичасовой поезд должен был увезти меня к тебе. Сегодня утром я, уверенный в прочности нашего решения и в верности данного тобой слова – пожениться 15-го сентября, – сложил вещи и приготовил чемоданы. Еще недавно я бегал по магазинам, покупал краги, искал ботинки, заказывал брюки “бридж” и т.д. Еще сегодня я и все мои родные были уверены, что завтра я буду в Баку. Еще сегодня все были уверены, что 15-го сентября ты выходишь за меня замуж и вдруг… твое письмо, заставшее нас за завтраком, отменило все. Помни, что я больше к тебе не поеду.
Может быть, это для тебя и лучше, но поверь, что для меня принимать это решение было слишком тяжело. Излишне говорить, ты знаешь сама, как безумно я тебя любил, как вдохновляла меня на всякие трудности мысль о встрече с тобой. Знай, что если я поступал в Москве на работу и служил помимо учебы, то только ради того, чтоб иметь возможность совершать такие трудные и дорогие поездки из Москвы в Баку и обратно. Знай, что если я старался сократить всякими способами свою учебу, то только ради того, чтоб скорее приблизить время нашей совместной жизни. Если я и надорвался, то только в этой бешеной погоне за счастьем. Знаешь, милая, счастье не всем дается одинаково. Тебе оно, например, доставалось легко (если ты любила меня по-настоящему), а мне одно лишь стремлением к счастью (личному) стоило жизни.
Не думай и пусть тебе не кажется, что я пробую в чем-либо обвинять тебя. Разве ты виновата, что встретилась со мной, разве ты виновата в том, что я начал искать твоего знакомства? Ведь это я сам встал на твоем пути, и если ты еще меня любишь, то я буду виновником твоих страданий, виновником твоего несчастья. Я это сознаю, и мне еще тяжелей от этого сознания. Ясно, что если бы мы не встретились, то более чем вероятно то, что я остался бы жить, но я повторяю, что никого в своем тяжелом несчастье винить не могу. Разве судьбу? Да, она, проклятая, настолько туманна и неясна, что не знаешь, как ее проклинать. Тося, ты просишь меня изложить тебе ответы на некоторые вопросы. Изволь:
Письма мои не изобилуют сообщениями о здоровье потому, что мне надоело, слышишь, надоело даже сознавать, что я болен. Я хочу хоть немного забыть свою болезнь, а люди все без исключения напоминают мне о том, что я нездоров. А, кроме того, разве ты маленькая и не знаешь, что туберкулез излечивается не месяцами, а годами.
Теперь дальше, почему я уехал из Нальчика и так скоро закончил “курс лечения”? Потому, что за две недели мы потратили триста с лишним рублей, дальше нужно было делать долги и вообще входить в финансовые затруднения. Не захотел я, понимаешь, не захотел, чтобы после моей смерти несчастные родители лезли из кожи вон, чтобы выплатить долги. А давать людям гарантии, что я не умру и с течением времени уплачу долги, я не мог. Да и какой тебе интерес выходить за жениха, который по горло в долгах. Тебе хочется получше пожить, а этой жизни ты со мной не увидишь.
Тося, 15-е сентября была моя последняя ставка на жизнь. И сегодня, 12-е, роковое число, сняло эту ставку. Ты написала, что к 15 совсем не готовишься. Да, ты не ошиблась, когда в одном из писем написала о нашей “последней разлуке”. Эти слова еще тогда показались мне роковыми, хотя ты и писала в том смысле, что мы скоро поженимся и навсегда будем вместе. Но оказалось, что это – последняя разлука в роковом смысле этого слова.
Что же я намерен делать дальше? Я бы совершенно спокойно застрелился, повесился или отравился, но этого не сделаю только потому, что на меня слишком сильно повлияло, как “тогда” моя несчастная мать валялась буквально у моих ног… У нее было тогда слишком страшное лицо, и это убийственное, умоляющее лицо всегда всплывает передо мной, когда я думаю о самоубийстве. Нет, ради родителей я не покончу с собой сам, хотя мне и трудней умирать медленной смертью.
Пусть свеча моей жизни догорит медленным огнем, лишь бы было легче пережить мою смерть тем, кто меня искренне и сильно любит. Вот все, что я хотел тебе сказать. Что делать, раз наша женитьба 15-го сентября не состоялась, значит, нам жениться не суждено. Я не хочу, чтобы ты меня, да и я сам себя обманывал следующим сроком.
Тося, милая, дорогая, моя последняя просьба к тебе.
Забудь те обиды и неприятности, которые я причинил тебе, когда лежал в постели. Прости мне их, ведь это все было из-за моей болезни… Пусть простят мне и твои родные. Это мое последнее письмо. 23-го сентября меня уже во Владикавказе не будет. Я уеду отсюда. Куда – не спрашивай.
Прощай навсегда. Целую последний раз. Миша.
Это твои цветы. Помнишь, ты сушила их в книге и просила послать тебе?
