Энгельхольм, Швеция
Был студенческий вечер на литфаке таджикского университета. Мы играли на сцене спектакль по повести Чингиза Айтматова “Верблюжий глаз”. Во втором отделении читали стихи. У меня была поэма Мирзо Турсун-заде “Дорогая моя”, а русская девушка, любимица курса, удивительно чутко чувствовавшая слово, читала осетинскую поэтессу. Не могу вспомнить, как оно, это стихотворение, называлось. Помню только, что в нем были строки о Родине:
Впервые восприняла сердцем своим.
Не помню числа я и года такого,
Когда всей душою сроднилась я с ним.
Впервые восприняла сердцем своим.
В зале сидели те, кто считали себя знатоками поэзии, и гадали – кто автор? Все мы тогда были опьянены поэтами-шестидесятниками, и о Евтушенко, Казаковой, Рождественском, Вознесенском, Ахмадулиной говорили так часто, будто были они из нашей общаги. Дочитав последние строки и сделав хорошую паузу, моя подруга, словно Светлана Моргунова со сцены Кремлевского Дворца съездов, объявила:
– Ирина Гуржибекова, представительница так называемого маленького осетинского народа (кто тогда не знал эти знаменитые фадеевские слова!). Это стихотворение я нашла в один из своих приездов домой на страницах “Молодого коммуниста”. Простой мотив этих строк был так выразителен, он так точно совпадал с моим тогдашним ощущением неразрывной связи со всем, что происходит со страной…
И я начала “охотиться” на Гуржибекову. Она увлекала меня, манила непредсказуемостью, порой вызывала ревность: вопреки -“лицом к лицу лица не увидать” она видела – и как осмысливала!-обычные явления нашей жизни. У каждого, наверное, свое понимание поэта, через его строки. Я брала стихи Ирины, как берут руку друга. Я знала, если она скажет мне сейчас горькую правду, то она же даст мне шанс стать лучше, добрее, светлее.
Не коснись, нечистая рука,
Чистого младенца в колыбели,
Снов невесты, вдовьего платка,
Птиц, что рассыпают в листьях трели.
Мало-помалу накапливалась и информация об авторе полюбившихся мне строк: я уже знала, что Ирина – журналист, что у нее хорошее творческое сотрудничество с отцом, известным в республике композитором Георгием Гуржибековым. Признаюсь, в дни приезда в Осетию, выискивая И.Гуржибекову на книжных полках в отделе “Поэзия”, никогда не помышляла найти ее, познакомиться, взять автограф, признаться ей в любви. Почему не помышляла? Потому что знала ее. Ее стихи соткали для меня образ современницы, который был мне дорог, и я не хотела разрушать его. Мало того, она была моим приобретением, которое
не намерена была терять. Она стала моей Анной Ахматовой, но та, что сказала: “Все мы немного у жизни в гостях. Жить это только привычка”, была величественна и недоступна, как Богиня, моя же “Ахматова” была близкой и всегда – со мной. Казалось, закрой глаза и сможешь тронуть ее за плечо, взять за руку, услышать стук ее сердца, из которого вырвались однажды строки:
Пишу – пою, и не пишу – пою.
Во мне звучит мотив неугомонный,
Как будто кем-то мне извне внушенный,
И с ним не в ритме быть я не люблю.
Это были, как я узнаю позже, те стихи, которые приходили к поэтессе “светло и нежданно”.
Ирина не “огромила мир мощью голоса”, напротив, ее негромкое и не пенящееся шампанским поэтическое слово подобно вздоху младенца, способного вырвать из сна чуткую мать.
К нам потоком идут стихи,
Но уходит из нас поэзия.
Земная красота человеческих отношений и сам Человек – это постоянные ориентиры Ирины Гуржибековой, а несущие ее поэзии -это душа, совесть, поступки и устремления Человека.
Много лет спустя после обретения И.Гуржибековой как одного из любимых мной авторов, я оказалась, наконец, дома, в Осетии. Стала ходить по тому же проспекту, по тем же тротуарам, ездить в тех же трамваях, что и написавшая однажды “Когда встречаются трамваи”:
Проплыло мимо чье-то счастье,
Судьба не встретилась с судьбой,
И рельсы вслед гудят напрасно,
Напрасно жертвуют собой.
А вскоре мы познакомились. Мой кумир простучала каблучками по редакционному коридору, осыпая встречных искрящимися шутками. Впервые взглянув в глаза столько лет обожаемой мной поэтессы, увидела в них и мудрость старца, и доверчивость ребенка, и открытость честного человека. Ни чопорности, ни важности. Ни намека на свой особый статус. Вместе с тем она излучала самоуважение, но не избыточное. Даже ее одежда, не носившая на себе следов трудного приобретения, работала на это самоуважение. С тех пор прошли годы, а я и по сей день наслаждаюсь мыслью о том, какое это точное совпадение – сотканный в моем воображении образ поэтессы и личность человека, имя которого Ирина Гуржибекова. Думается, что если уж говорить о художнике слова из когорты “инженеров человеческих душ”, то надо бы начинать не с лучших строк поэта или прозаика, а с совпадения (или несовпадения) того, что он пишет и как он поступает в реальной человеческой жизни. В этом контексте легко говорить о творчестве поэтессы И.Гуржибековой, ибо Ирина – больше, чем поэт.
Не найди ее Муза уже в отроческие годы (счастье для нас, что – нашла!), стала бы она той же Ирочкой, Ириной, Ириной Георгиевной с ее неизменным душевным тактом, мужественной честностью и бескомпромиссностью там, где недомолвки неуместны. Но, к радости нашей, мы имеем это красивейшее сочетание поэта и человека, поэтому безоглядно верим каждой ее строке, как документальному кадру. Потому ее “нарзанной чистоты” слово имеет особый вес, что за ним не только свыше посланное дарование, за ним – моральное право человека сказать это самое слово:
Как воин, бросавшийся на амбразуру,
Хочу я закрыть его каждое утро
(любимый город поэтессы – Владикавказ. Т.Х.)
От лживых друзей и умильных врагов.
Верю человеку, написавшему в стихотворении “Памяти Юлии Друниной”:
Я не судья ушедшим – Бог их судит.
Тем, кто остался, – вот мое плечо.
Да, мы раскрываем новый сборник И.Гуржибековой “Струны времени”. Маленькая – на ладони умещается – книжка вдруг ассоциировалась у меня с тем, что стояло в годы войны за фразой “бои местного значения”. Как из этих боев складывалась общая Победа, так из поэтических троп, подобных тропе Ирины, вырастает поэзия целой страны. Ведь автор “Струн времени” и сейчас ощущает себя частицей “великой страны”, той, что “Богом, по всем приметам, не плакальщицей рождена, А провозвестницею света”.
Детям будущих детей наших эти “Струны…” поведают больше, чем скупые строки истории. Едва тронув их, грядущие потомки ощутят ту же боль, что воплотилась в стихотворении “9-ое мая, 93 г.”
В нем говорится о черной неблагодарности, которой платит правительство и зажравшаяся часть общества бывшему защитнику Родины.
Ты, жизни новой проповедник,
Свободой опьянен слегка,
Хочу, чтобы тебе обедню
Испортила моя строка.
И если пред видеодрянью
Сидишь ты, сникерсы грызя,-
Пускай проступят на экране
Суровых воинов глаза.
Ее искренность ощущается почти физически, когда она говорит о “скотстве подлецов и рвачей”, которые “на Родину смотрят из машин своих иномастных”.
Их много, тех, с кем у автора “Струн …” свои суровые счеты. Одни из них – “хмельные правители, на совести которых кровь чеченской войны и которым “прямо в постельку кофе”. Поэтесса же хочет перенести их
Из сытых залов
В эти сырые окопы,
Чтоб нецелованных мальчиков
Здесь заменили вы.
Гнев поэтессы достал и тех, кто “Телом – бархатны. Духом – голы”.
Их много стало. Угрожающе много. Нельзя не задуматься над тем – почему? Есть ответ у поэтессы и на вопрос, почему наша Родина
Обескровлена. Обесценена.
Словно только что снята с креста.
Оглядываясь вокруг, видя, что “от пошлости уж некуда деваться”, ожидая, когда же мелькнет в толпе человеческое лицо, протестующий голос ее издает крик отчаяния:
Неужто мы два этих вздыбленных века
Земле предавали не тело, а дух?
А вот печальной памяти Кехви, осень 92-го года. Стихотворение так и называется “Кехви-92”.
Солнечная Грузия… Не так ли
Мы тебя привыкли называть?
Что ж ты солнце выпила до капли
Из ребенка, убивая мать?
Не ищу никаких сравнений, это неблагодарное дело – искать аналоги в творчестве разных поэтов. Но вот эти первые строки с их пронзительной болью вернули меня к ощущению давнему, вызванному стихотворением, считающимся по сей день одним из лучших в советской поэзии военных лет. Я говорю об “Итальянце” Михаила Светлова. Но ведь автор “Каховки” писал о врагах, напавших вероломно на нашу страну. У Ирины задача сложней: она говорит о братьях, поднявших оружие против братьев. Трагизм ситуации построен ею на контрастах.
Край мужчин, заносчивых и гордых,
С европейским лоском на челе,
Как позволил ты родить уродов
На красивой песенной земле?
Пятно позора бросили на свой народ “выкормыши волчьей колыбели”. Кто может остановить этот ужас? Другое, более сильное оружие? Или генералы? А, может, миротворцы в голубых беретах? Нет, это должен “встать из гроба Руставели на защиту Родины Коста”. И заключает поэтесса этот стих той же гневной нотой:
Солнечная Грузия… Но солнце
Тонет в сумраке осенних дней…
Пусть не знает никогда отцовства
Выстреливший в наших сыновей!
Помню, мы, зажатые в редакции засевшей там цензурой, молчали, или говорили вполголоса, чтобы “не раздувать межнациональную вражду”. А Ирина не молчала, выражала всенародную боль и надежду на то, что будут у нас на всем Кавказе
Одна земля, одна дорога,
Одна осенняя страда
Одни враги, одна тревога –
Мы с ними сладим. И тогда
Сойдемся с вами за столом
И чаши с турьими рогами
Содвинем, чтобы жил наш дом,
Чтоб очага не гасло пламя,
И без подковы над дверьми
Мы будем счастливы немногим, –
Чтоб позавидовали боги
И захотели стать людьми.
Как жаль, что понятие “Родина”, “патриотизм” для многих стало уходящей субстанцией. Для многих, но не для Ирины. Ее душа кровоточит за Отчизну, которая “теряет нежность Есенина, и высокую гордость Коста”, “… твердость Жукова и честнейшую удаль Исса”. Нельзя без глубокого волнения читать строки о самом сокровенном поэтессы, о Родине.
Я не всхлипываю о прошлом
И не славлю застойную гниль,
Но, моя дорогая, хорошая,
В обезумевшем веке не сгинь.
Родине, как “творенью людей”, а не политиков, желает она страстно сохранить “человеческую суть свою”,
Чтоб под злыми дождями осенними
Для улыбки отверзли уста
Погрустневшие нивы Есенина,
Погрустневшие горы Коста.
Дело будущих литературоведов и методистов школ определять, на каких произведениях воспитывать у школьников чувство патриотизма, но “Родина” Ирины Гуржибековой станет хрестоматийным стихотворением. И спасибо ей, что не дает вконец отчаяться от показа всего, “что совершается дома”.
Где б ни был ты, но возгорится в сердце гордость оттого, что ты из осетин, когда читаешь стихи “Осетии”, “Аланы”, “Монолог нарта”, “Булату Газданову”, “Кавказ, боль моя…”
Стихотворение “Булату Газданову” – это маленький лирический шедевр, посвященный такому крупному явлению в осетинской культуре, рядом с которым поставить еще некого. Поистине великий музыкант представлен в этих строках простым и человечным, каким знает его поэтесса, каким знаем Булата мы все, любящие его. “Звуков густой водопад”, который извергает Булат из осетинского фандыра, кажется порой вовсе не человеческим творением, а посылаемым нам свыше, через Булата, потому как только он слышит Его голос. Играет Булат, ты слушаешь и вдруг душа твоя, обретя дар птицы, начинает парить в ином пространстве, там, где царствует красота и высокий дух.
Любовь материнскую славит фандыр –
Играет Булат.
Он песни слагает. Он к пульту встает,
И руки, как птицы летят…
Сто лет (пусть Бог их Булату пошлет!)
Играй нам, Булат.
Над бытом мирским, суетой и бедой,
Над бездной удач и утрат –
Великий и скромный, седой, молодой,
Играй нам, Булат.
Без фальшивой героизации говорит она о родном крае (этим грешит лишь открывающий сборник “Государственный Гимн республики”, выпадающий из общей тональности “Струн…”), на котором навсегда сошлись общее и личное поэта. Внучка деда, что “посуровел в военных драках” и что “ по земле ступал – не шаркал”, она может быть самая осетинская из всех поэтов Осетии, хотя пишет на языке русском. “Струны времени”, отмеченные почти документальностью, тому подтверждение. Но не может не возникнуть вопрос: а каково осознание автором себя, как поэта? Давно замечено, что истинные служители Евтерпы всегда осознавали свою значимость и в этом было не столько самодовольства, сколько понимание ценности сотворенного ими поэтического слова. А как же Ирина Гуржибекова? Сказала она: “Я памятник воздвиг себе нерукотворный?” Да, сказала, но по-гуржибековски, по-женски. Это последние строки одного из лучших в сборнике стихотворения “Судьба”, посвященного сыновьям. Разговаривая со своей судьбой, поэтесса просит простить ее за то, что стихи не сделали ее богатой и что как молодость довольствуется малым. “Пойдем уж вместе, до конца”, – просит поэтесса, потому как не хочет ни лица иного, ни друзей верней, ни крыши надежней.
В смертный час, в одежде скромной,
В глухую даль, простясь со мной,
Уйди девчонкою бездомной.
Ты затаись – и повторись,
Пусть даже и не в нашей эре,
Но в ком-нибудь опять родись.
С моей душой. С моею верой.
Вот именно – “С моей душой. С моею верой”. Добавлю от себя – чтоб не погибла на земле красота. Зная, как любима и чтима у нас дома Ирина Гуржибекова, осмелюсь все же сказать: нам всем пора осознать, что в лице поэтессы мы имеем одно из нынешних достояний нашей республики. Мы вправе ждать от наших кинодокументалистов (уровня ее товарища по перу Германа Гудиева) кинопортрет Ирины Гуржибековой – поэтессы, публициста, журналиста, переводчика, общественного деятеля. Не будем забывать и о прекрасном чтении автора “Струн …” своих стихов – это не частое явление в поэзии. Будем же спешить делать справедливое и хорошее, хотя Владикавказская амазонка еще на коне, и она в пути, и тоненький лучик надежды одинаково светит всем нам.
Перевернута последняя страничка “Струн…” Грустно расставаться с ними. Спасибо всем, кто помог сборнику увидеть свет. Спасибо О.Цогоеву, другу жизни Ирины, самому суровому критику и первому слушателю ее стихов. В том большая справедливость, что именно Олег Борисович стал редактором сборника: знающий цену слову, умеющий всегда найти единственно правильное, как сумел в начале пути пойти “в геологи, не в повара”. А что грустить, в самом деле? Из гуржибековской дали звездной к нам идут уже новые строки поэтессы.
