Были времена, когда живопись рассматривалась как подобие зеркала, с иллюзорной точностью отражающего окружающий или кажущийся достоверным идеальный мир. С появлением в 1839 году фотографии, в 1895 – кино, затем – с открытием бесконечной делимости материи и недоступных обычному глазу микромиров, таящихся в мельчайших частицах, это понимание живописи существенно поколебалось, хотя иные придерживаются его и сейчас. Изобразительное искусство с пересмотром главенствующей функции визуального воспроизведения окружающей действительности не умерло, а обрело новые перспективы, столь же бесконечные, как миры вокруг нас и в нас самих, а также такое качество, как аутентичность, обращение в себя, однако вовсе не означающее недоступности и абсолютной замкнутости для зрителя.
Тот, кто так или иначе связан с практикой изобразительного искусства знает, что художники делятся на тех, кто может работать исключительно с натуры, тех, кто работает не только с натуры, но и по памяти и воображению, и, наконец, тех, кому всегда тесно в рамках натуры и кто в творчестве опирается прежде всего на свою интуицию и фантазию.
Утверждение, что жизнь всегда богаче любой фантазии, для последних ничего не значит, а их выдумка очень часто оказывается и впрямь «живее» зримого мира.
Таких художников видно уже во время учебы. Как было и с Эллой Егоровой. Она вполне состоятельно штудировала натуру на занятиях по рисунку и живописи во Владикавказском художественном училище, затем – в Северо-Осетинском государственном университете. Но всегда ее стихией была композиция, где можно придумывать свои образы и искать новые художественные приемы.
Уже студенткой Элла Егорова проявила тяготение к лаконичной форме, подчеркнутой декоративности и плоскостности, сложным, выразительным цветовым отношениям. Вряд ли следует сомневаться в абсолютной спонтанности рождения ее картин. Она пишет их легко и естественно, как напевает, качая дитя или наводя порядок в доме. Очевидно и то, что ее творчество получило развитие в русле стилизаторского наива, тенденции в профессиональном искусстве, основанной на кинезиологической и генетической памяти руки. Все очарование этого течения и главная его особенность заключается, как ни странно, в разнообразии изобразительного языка при целом ряде общих черт у разных мастеров.
Определить ментальность образов Егоровой невозможно. Они – сами по себе, как странствующие комедианты, игра которых понятна зрителям, говорящим на разных языках. Таинственные персонажи художницы кажутся вовлеченными в некое важное действо, магический обряд, обозначающий определенный миропорядок и взаимодействие сил. Тайну своих образов вряд ли осознает и сама художница. Она просто выпускает их на холсты, преображающиеся в лоскутные и войлочные коврики с апликациями, расписные платки и доски, загадочные штандарты. Герои ее картин молчаливо выстраиваются перед зрителем, они не толпятся и не кричат, словно осознавая свою миссию участников таинства, ритуального действа, сакрализируя своим присутствием безмолвную плоскость холста.
При изучении памятников многих древних культур, например, Кобанской или Пермской, произведений народов Африки и доколумбовой Америки обнаруживается, что эти творения часто вовсе не являются иллюстрациями легенд и мифов, а представляют, скорее всего, своеобразный изобразительный фольклор, равноправно существующий наряду со словесным, то есть, по сути, оказываются самодостаточными мифами и легендами.
При достаточно объемном опыте научного искусствознания мы по- прежнему очень мало знаем о природе искусства. Нас многие годы учили определенному рациональному подходу к созданию художественного произведения, игнорируя древний, онтологический, позволяющий постигать законы бытия посредством интуиции подход, с которым мы имеем дело в творчестве Эллы Егоровой. В то же время ее мировоззрение является продуктом современного образования и современной культуры со всеми достижениями. В живопись Эллы проникает и ретроспекция символизма, нашедшая место в синкретическом искусстве рубежа тысячелетий. Впрочем, аналитики искусства хорошо знают, что художественный язык любой, самой простой и понятной картины несет куда большую информацию и может оказаться сплошной эзотерикой для искусствоведов, не говоря уже о психоаналитиках, исследующих тайны души.
Статичные, приземистые, с маленькими короткими ножками и большими головами персонажи этой художницы почти никогда не улыбаются, они сосредоточены, как каменные идолы или ритуальные маски. Хотя, глядя на них, часто хочется улыбнуться. Запечатленные на нейтральных фонах, они словно обозначают остановившееся время и живут вне его.
Один из часто встречающихся образов на картинах Егоровой – рыба. Знатоки символов сразу вспомнят, что это не только предмет сакральных трапез и древний знак воды, но и связующее с богинями любви и плодородия в языческих культах и тайное обозначение имени Христа в раннем христианстве. Психоаналитики скажут, что это символ бессознательного, материнских миров. В народе бытует мнение, что рыба снится женщине к беременности.
На картине «Люди и рыбы» четыре почти бестелесных фигуры перекрыты огромной сиренево-голубой рыбиной. Они кажутся зажатыми между нею и пятью серебристыми рыбами, словно подвешенными для просушки, вместе со своим чудесным уловом пребывая между рождением и смертью, на фоне темной бездны за спиной. Синие небесные рыбы и андрогенные коротколапые псы с оскаленной пастью устремляются к разноцветным солнцам в веселой круговерти вокруг балаганной лошадки в работе «Платок». На холсте «Бычки» две гигантские красновато- розовые рыбы образуют зонтик-дольмен – разделяющую преграду и укрытие для двух светлых фигурок с загадочными жестами. Бережно держит рыбу с цветной попонкой повар, обвешанный рыбами, как шут в кафтане фестонами-экревиссами и колокольчиками. Простой узор рыбьей попонки напоминает песочные часы, образующие их треугольники с вершинами вверх означают огонь, вниз – воду. Огромная белая рыба на картине «Мальчик с рыбой» сама похожа на заледеневший пруд и одновременно на качающееся в его водах отражение луны. Куда несет ее, как огромную палитру, кажущийся бесполым, как ангел, сосредоточенный мальчик, напоминающий птицу? А может быть, рыба сама плывет рядом, как спустившаяся с неба луна, в кусочек которой или в слиток золота преобразился лимон в руках у старика («Старик с лимоном»).
Мир на холстах Эллы Егоровой добр, но его нельзя назвать абсолютно благодушным и безмятежным. Ступни голубых фигурок волхвов напоминают капельки крови. Самих волхвов оказывается четверо, вместо троих. Каспар, Бальтазар и Мельхиор олицетворяют древний архетип тройственного деления человеческого рода, три расы. Кто же четвертый, восседающий на клетке-колесе с фантастическим зверем или несущий ее как дар? («Волхвы»).
Старый клоун, похожий на колдуна с мрачной гривой черных, а не седых и не рыжих волос, устал не смешить, а смеяться над теми, кто всегда считал себя умнее и значительнее его, но оказывался похожим на кукол в золотых одеждах, затмевающих своим сиянием темные пятна их лиц – ликов души («Старый клоун», «Куклы»).
Лица персонажей живописных мифов Эллы Егоровой предельно условны, так же условно она пишет портреты, сохраняя при этом поразительную живость и узнаваемость модели, но не выходя из игры в преображения. Работы художницы не обозначаются кругом конкретных сюжетов и часто не очерчиваются жанровыми границами. Неискушенный зритель вполне справедливо может спросить: «Где же путь к пониманию картин этой художницы? Если это живописные мифы, то как следует их читать?»
Профессиональная и кажущаяся архаичной, близкая к народному творчеству живопись Эллы Егоровой вполне современна и лежит в русле характерных тенденций нашего времени. Картины художницы также являются своеобразным приглашением к сотворчеству и апелляцией к зрительскому воображению, а зритель, доверяя своей интуиции и представлениям о мире, может по своему усмотрению расшифровывать язык этих холстов, устремляясь по волнам своих размышлений и ощущений, или просто любоваться.
Перефразируя Гейне, который сказал, что каждый человек – это мир, можно сказать, что художник – это ставшие зримыми миры, в которых, как у Эллы Егоровой, явь кажется сном («Осень», «Полдень»), печальный игрушечный ослик становится живым, цветы в букетах, словно тропические рыбки, веселой стайкой раскачиваются на гибких стеблях-водорослях, а необременительное путешествие на ярмарочной карусели оказывается бесконечным полетом во вселенной вокруг неведомого нам центра мироздания.
