Рассказ
— Я знаю, что скоро умру, — твердо заявил мне дядя Олег.
За полчаса до этих слов лечащий врач моего дяди сказал мне:
— Твой дядя весьма умный и проницательный человек, и он, скорее всего, догадывается, что происходит.
Действительно, дядя был одаренным. Он всегда в семье имел славу самого эрудированного и образованного. Наверное, это и стало его клеймом, впоследствии обрекшим его на одиночество. У него не было детей, жены, даже не помню, чтобы когда-то была возлюбленная, поскольку из родных никто никогда не упоминал о такой. Он окончил физико-математический институт, получил там степень магистра, а затем и доктора. В ученых кругах Москвы он оброс слухами и аурой. Толковали, что дядю Олега завербовали тайные военные службы для разработки навигационных систем для баллистических ракет. Сам я точно не могу сказать, правда это или нет. Моя мама особо ничего про его жизнь не знала, а сам он никогда не проявлял охоты распространяться о себе. Окончив школу, он уехал в Москву поступать — и все, это стало водоразделом в жизни моего дяди, с тех самых пор он жил отчужденно от семьи и родственников. Он являлся профессором в МФТИ и параллельно вел лекции в МГУ. Я видел его за свою жизнь всего пару раз. Он помог мне поступить в Москве, и тогда состоялась одна из наших редких встреч. Я даже не знал, где он живет. Теперь, когда его сразила болезнь, рядом оказался только я, кто может за ним присмотреть. Помню, когда я пришел в госпиталь, он увидел меня и сразу сказал весьма обреченно:
— Какой позор, да, Леша? Столько лет посвящаешь науке, кажется, ты знаешь всё, все механизмы природы перед тобой, и бац! Внезапно какой-то тромб, кусок запекшегося гемоконцентрата тебя сваливает, словно безмозглую куклу.
Многие впадают в уныние, когда страшная болезнь протягивает к ним свои клешни, а моего дядю, наоборот, одолели гнев и ярость. Он скрежетал зубами, ярился каждую секунду и приговаривал: «Не тело, а кусок никчемной биомассы».
Он попросил меня принести из его квартиры в центре Москвы его личный блокнот для записей. Я, конечно же, незамедлительно отправился. Ключ от квартиры хранила у себя его соседка, вдова по имени Нина. Она внимательно осмотрела меня, потом спросила:
— А вы кем ему приходитесь?
— Племянником.
Она прищурилась, надвинула на нос очки и немного подобрела.
— Да, есть какое-то сходство. Извини, Олег Анатольевич ведет затворнический образ жизни, я его родственников никогда не встречала. Ты, получается, чей сын?
— Натальи.
— О, про нее Олег Анатольевич много рассказывал. Он любил поболтать… иногда. Ну-с, ладно, не буду тебя утомлять. Ты ключ хотел. Сейчас.
Ее сутулая фигура медленно уплыла вглубь прихожей, через дверной зазор мелькнула тень. Потом она вернулась с ключом и сочувственно спросила:
— Как он? Неужели все так плохо?
— К сожалению, — пришибленно пробубнил я
— Эх, святой Боже… — она слезливо перекрестилась и протянула через щель мне ключ.
В квартире царила чистота и порядок, чуть ли не с педантичностью ювелира все было выстроено. Дядя имел вполне приличный доход, поэтому, скорее всего, мог позволить себе домработницу. Кроме кухни, везде все было заставлено книгами, фарфоровыми фигурками и всякими научными объектами, которые, очевидно, имели декоративную функцию, нежели практичную. Я увидел большие астрономические часы, стоящие на жардиньерке. Они играли золотистым свечением.
Записная книжка лежала на письменном столе. Подойдя к нему, я краем глаза заметил приоткрытую дверцу, ведущую в другую комнату, более тесную. В замке торчал ключ. Я медленно подошел к двери. Как рассказал мне дядя, его хватил приступ, ему стало плохо, нога онемела, и он рухнул на пол, затем из последних сил взял телефон и позвонил в скорую. Так его отвезли в больницу. Видимо, дверь осталась открытой. Из всех комнат в квартире только эта запиралась на замок. Мне стало любопытно, что же там. Борясь со стыдом, я все же зашел туда — и очутился чуть ли не в комнате сыщика.
Там стояли стул и небольшое бюро, а стены вокруг были увешаны листочками разных размеров. Книги стопками тянулись вверх, вырезки из журналов, из книг, иллюстрации, копии старых гравюр, фотокопии — весь этот коллаж разросся на всю комнату, заслонив стены. Весь интерьер утопал в бумажных квадратиках. На всех изображениях было одно и то же, только разных видов. Это были ноги. Ноги животных, людей. То показанные анатомически, то просто без каких-либо схем. И все — с разных ракурсов. Тут были какие-то древние иллюстрации кистей давно уже почивших художников. Книги по анатомии. Открываешь одну — и там сотни закладок, отмечающих страницы, на которых описываются ноги. Среди всего этого огромного коллажа можно было увидеть и ноги различных мифических существ.
Меня одолела оторопь. Я листал эти увесистые тома, перебирал копии распечаток. Везде ноги, ступни. Собак, ящериц, волков, диких кошек. На некоторых были приближенные фокусом ноги каких-то выдуманных существ из разных древних преданий…
Я покинул квартиру в некотором беспокойстве, словно заглянул в нечто очень сакральное.
Стыдясь своего поступка, я вернулся в больницу и застал дядю в весьма апатичном настроении. Он лежал в постели и смотрел куда-то в сторону. Его седые волосы всклокочены, лоб морщится. Я подсел к нему и протянул стакан сока с трубочкой. Он хранил молчание и не делал никаких движений. Вместо того чтобы забрать у меня стакан, он проговорил:
— Знаешь, Леш, больше тридцати лет меня преследует одно воспоминание, которое не укладывается ни в какие рациональные рамки. Оно мучило меня на протяжении всего этого времени, неотступно следуя, как тень, становясь океаном в моих снах с наступлением ночи.
Я поставил стакан на тумбу и стал внимательно слушать.
— Я знаю, ты заглянул в мою комнату. Я, конечно, рисковал, отправляя тебя туда, ведь любопытство — это древнейший человеческий порок, но ничего не поделать. На самом деле я хотел, чтобы ты туда заглянул. Ибо, как я и сказал, это мучает меня половину моей жизни.
Я не стал оправдываться, дядя не оставил мне на это шанса. Вместо этого я виновато потупил взгляд.
А он ослабевшим голосом продолжил и поведал длинную историю, которая оставила очень глубокий оттиск в моей памяти.
Вот что он рассказал:
— Мы с тобой мало общались, назвать нас родственниками или близкими людьми язык не поворачивается. Какие близкие люди, если мы не знаем и доли той мрачной тоски, что отягощает наши сердца. Я не знаю о тебе ничего, кроме того, что ты приехал в Москву, чтобы поступить на журфак. Кстати, как дела с учебой? Хорошо? Справляешься? Отлично. Думаю, ты станешь успешным журналистом, главное — дисциплина, поменьше гуляй, женщин вообще не подпускай к себе, или все пойдет прахом. Женщина, конечно, утешение нашей жизни, но они забирают все то сокровенное, что таится в твоей голове, так что, если появится на горизонте какая-нибудь милая мамзель, хорошенько подумай перед тем, как сделать выбор. Ну ладно, ворчливый я стал, кажись, это первый симптом приближающейся смерти. Мой отец, как сегодня помню, за два года до смерти стал невыносимо ворчливым. Так что, как бы нелепо это ни выглядело, но похоже на правду.
Вообще, сейчас у меня такое положение, что хочется верить во всякую нелепость. Но то, что я хочу рассказать, не что иное, как подлинная история, история, которую я, будучи в ясном уме, наблюдал. И этот фрагмент в моей по всем канонам однообразной жизни является моим узлом Кетча, который с каждым годом сдавливал мою шею все туже. Почему я решил поведать ее сейчас, и никому-нибудь, а своему племяннику, который, уверен, знает обо мне не больше моего соседа? Потому что я боялся все это время поделиться этим жутким воспоминанием с кем-либо. Знаешь, когда ты человек науки, ее атомарный представитель, воплощение всего рационального, то все-таки подобные истории из твоих уст могут так пошатнуть репутацию, что потом можешь оказаться где-нибудь в психушке, а твои мозги станут материалом для исследований — для каких-нибудь молодых Юнгов, Черлетти и прочих. И все эти годы я держал это в себе, запер внутри своего сознания. Это мучило меня, отвлекало от работы, вызывало постоянные припадки безумия, и в этом брочинге прошли мои последние тридцать лет.
Все произошло в далеком 1991 году. То было смутное время, краткий отрезок сумасшествия, после которого начался непонятный и неопределенный период. Именно в это время и случилось то, что впоследствии стало для меня извечным кошмаром.
Распад СССР сопровождался продолжительными судорогами, которые отзывались во всех уголках необъятной страны, будто это была предсмертная агония великана. И среди всей этой неразберихи я завидовал экипажу «Союз ТМ-12», который улетел в космос — по мне, это самое уютное место на тот момент, чтобы переждать все катаклизмы.
Они мне казались теми святыми, которые уснули в пещере, а потом, проснувшись, увидели, как мир переменился. По ТВ вышла юмористическая передача «Джентльмен-шоу» — будто кого-то можно рассмешить во время чумы! США выделяет кредит на полтора миллиарда долларов. В Литве и Латвии погромы на таможнях, все идет кубарем прямо в подземки Эреба. И в эту злосчастную эпоху мой однокурсник Глеб устраивает рок-вечеринку в старом заброшенном здании, где в 60-х годах заседали правящие члены Политбюро.
Конструкция постройки обветшала, и поскольку она находилась на окраине, к ней за годы никто из властей так и не проявил интереса. Заведовал там один бывший аппаратчик из ЦК. Глеб заплатил ему, дабы получить разрешение на то, чтобы кучка поклонников американского рока собралась в его стенах, напивалась и кутила под музыку «Кисс», «Бон Джови», «Аэросмит» и так далее. Новая волна молодых бунтарей, одевающихся в рваные джинсовые куртки и отращивающих длинные патлы, жаждала в этой глобальной суматохе островок, на котором она могла бы блаженствовать. Глеб заработал на этом мероприятии неплохие на то время деньги, сделав вход платным. Туда завалилось человек шестьсот. Я помогал ему с декором, мы наспех украсили старые запыленные залы, развесили клубные фонари, а в центре танцзала у нас болтался диско-шар.
Глеб настоятельно попросил меня тоже прийти на вечеринку, я неохотно согласился. Он заплатил мне неплохой процент от продажи билетов в знак благодарности за помощь. На тот момент я был бедным студентом с дырой в кармане, который тратил все родительские субсидии на книги, так что эти деньги, заплаченные мне щедрой рукой Глеба, были очень кстати — я накупил кипу новой литературы, даже не поскупился на художественную, прикупил себе новый пиджак и брюки, затем надел все это на свое тщедушное тело и заявился на кутеж. Был вечер субботы, на вечеринке под грохот электрогитары все судачили опять-таки о событиях в политике. Я встретил на этой гулянке свою знакомую по имени Саша, которая играла на пианино и сочиняла стихи. Она подошла ко мне и бросила реплику удивления. Она сказала: «Не ожидала увидеть тебя тут. Говорят, ты голову из книжек не вынимаешь». Я спросил, откуда она меня знает. Она ответила, что я помог ее однокурснице сдать контрольную по математике. Я иногда за деньги делал контрольные для других, это была моя подработка. Она выразилась так, будто ее подруга сама решила контрольную, а я лишь принимал посредственное участие, но я не стал чванливо на это указывать. А она продолжила: «Говорят, ты будущий гений. Это правда?» Она улыбалась мне, постоянно поправляя волосы, у нее был чарующий взгляд, один из тех взглядов, от которых таким, как я, лучше держаться подальше. Я ответил, что на гения я вряд ли претендую, хотя для меня подобные регалии были соблазнительнее, чем что-либо другое. А она похвалила меня за скромность и предложила пиво. Я отказался. Видя, что я не расположен к беседе, она ушла вглубь бурлящей толпы и кидала оттуда в мою сторону взгляды, полные досады.
Почти всю вечеринку я простоял около колонны, прислонившись к ней плечом. Пока другие атактически предавались ритуальному танцу под громыхающую музыку, я думал о цифрах, о математике, об уравнениях. Пил я в тот вечер один сок. Впоследствии я донимал Глеба вопросами, не подсыпал ли он чего в жидкость. На что он мне отвечал неизменно: «И как ты себе это представляешь? Как я в закупоренные бутылки что-то насыплю? Ты же вроде светило математики, Олег, при этом такие вопросы задаешь!» Глеба не стало два года назад: авария. Его легкие, как сообщалось потом, сплющило в желе. И до самой этой катастрофы я от случая к случаю снова и снова возобновлял допрос, придумывая все новые гипотезы. В одну из последних таких бесед он спросил меня: «Да что тебя так беспокоит та вечеринка? Что там случилось?» Я побоялся потерять свое имя человека науки, человека, измеряющего мир только логикой. И не стал ничего отвечать. А случилось вот что.
В студенческие годы мое питание было беспорядочным, подавляющую часть рациона составляли сухомятка и консервы, колбаса, сыр, чай, селедка, кефир, и все вперемешку. И меня временами мучило несварение. В тот вечер, как ожидалось, мне приспичило в туалет. Помню, живот свело так, что я согнулся в дугу. Я быстро добрался до косой двери туалета и завалился туда, как пьяница, испугав одного из посетителей. Он даже предупредил меня быть осторожней: перегородки кабинок еле держались на болтах, от одного неуклюжего толчка все могло посыпаться, как домино.
Он ушел, я присел на корточки над отверстием и принялся за дело. Сидел я, помню, долго, в помещение никто не заходил. Дверь ужасно скрипела, так что я бы тотчас услышал, если бы кто-то зашел. Мне было худо, кишечник буйствовал, извини за такие подробности, иначе ты не сможешь вообразить всю картину. Вот я сижу, слышу, как отдаленно грохочет музыка, до меня доносятся гудение и неразборчивые переклички пьяных тусовщиков. Все хорошо, и тут я вижу тень. Она вырастает вдоль кабинок, тень неясная, поскольку лампочка источает весьма скудный желтоватый свет, да еще и окутана кружевом паутины, и оттого на полу расстелены переплетения узоров. И среди этой мутной мозаики вырастает жуткая тень, контуры которой глазу не поддаются. Я всматриваюсь и пытаюсь понять: это мне кажется или там кто-то есть.
Пока я бился в догадках, я услышал короткий звук «чоп», словно кто-то ступает по лужам. Мое тело захолонуло, дрожь пробежала по конечностям. Я замер. Воздух наполнился вонью, жутким запахом тлена, серы, смрад стоял непереносимый, смешанный с запахом дерьма и застоялой мочи.
Шаги приблизились, и я увидел ноги, ступнями повернутые ко мне, их было видно из-под зазора дверцы. Они были смолистыми, крупными, на пол с них стекала какая-то жижа, образуя на потрескавшемся кафеле огромные маслянистые кляксы. Пальцы ног были жилистыми, мохнатыми, желтые ногти вытягивались серпом и царапали пол.
Ноги представляли собой смесь человеческого и звериного, пальцы растопырены, там, где должны были быть щиколотки, торчали рудименты с массивными ногтями, загибающимися вовнутрь, как у ястребов. Я похолодел от ужаса, пот выступил по всему телу, вся одежда им пропиталась. Ноги стояли, словно чего-то выжидали, а тот, кому они принадлежали, и вовсе хранил молчание. Я посмотрел вверх, желая узнать, не смотрят ли на меня поверх кабинки. Но там никого не было. Ни гротескного лица, ни кровожадных глаз. Ничего. Только ноги. Мне казалось, что еще немного, и тот, за дверью, услышит, как мое сердце стучит, и завалится сюда. Но потом ноги медленно отступили и, так же чапая, ушли в неизвестность. Ни скрипа двери, ни шарканья, ничего. Словно в пустоту провалился.
Я сидел и боялся выйти. Я продолжал там сидеть так долго, что вскоре у меня заныли ноги. Переступая с одной ноги на другую, как утка, я сидел, пока не услышал скрип двери и помещение не заполнил осовелый смех и болтовня двух человек. Услышав их, я быстро подтянул брюки и выглянул. Один стоял и курил, поддерживая со вторым диалог, пока тот мочился в сортир. Увидев меня, курильщик ошарашенно спросил: «Эй, парень, с тобой все хорошо?» Я ответил: «Да, все хорошо, просто живот прихватило». Он улыбчиво заключил: «Что ж, бывает, сам недавно протухшую селедку съел — два дня с толчка не вставал». Потирая лоб, я спросил: «Вы не видели, никто отсюда не выходил?» Он покачал головой безмятежно и обратился к своему другу: «Витя, ты кого-нибудь заметил?» Тот вышел из кабинки, подтягивая штаны: «Нет вроде. А что?» Я глянул на пол. На кафеле остались липкие пятна там, где были ноги. Дальше тянулись едва заметные следы, которые вряд ли удалось бы как-то идентифицировать — они походили на небрежные мазки.
Я вышел из туалета и где-то час ходил по зданию, пытаясь рассмотреть ноги всех присутствующих. Может, думал я, кто-то заявился на вечеринку в гриме, как на Хэллоуин. Загримировался оборотнем и ходит тут среди людей, пугает их. Но ни о чем таком никто слыхом не слыхивал. Спустя час мои докучливые расспросы стали всем досаждать, и я решил поехать домой… С тех пор, Леша, это не дает мне покоя. И то, что ты видел в комнате, — отражение моих тридцатилетних страданий, я пытался соотнести то, что видел, с чем-то из реальности, а когда совсем отчаялся, то и с мифологическим. Вот теперь я умираю, и наконец, возможно, ответ кроется там… за пределами, где мрак становится единым властителем, где все является нам в своей истинной форме.
Дядя черкал что-то в блокноте, пока говорил. Закончив, повернул его ко мне, и я увидел ужасающий рисунок каких-то адских ног. Я тоже ничего подобного не видел: ни в фильмах, ни на картинах, нигде. Они были отвратительными, хотя это был обыкновенный рисунок. И все равно они внушали ужас, — а каково же было дяде видеть это своими глазами!
Дядя отложил блокнот и потянулся за стаканом сока. Во рту у него пересохло от долгого говорения. Он сделал глоток, а потом мы просто сидели. Дядя смотрел на свои ноги, выглядывающие из-под больничного одеяла.
