Рассказ
Он немного прихрамывал и имел привычку высмеивать других преподавателей — в такие моменты он забывал про правильный французский и ужесточал согласные. Его фамилия была Ортко, но не только это и не только вырывавшийся акцент выдавали в нем то ли балканца, то ли еще какого-то восточного европейца. Он в целом был какой-то другой. Однажды он упомянул, что в детстве кидался камнями в дома албанских ростовщиков в Требине, а потом некоторое время спустя сказал, что в шесть лет сломал ногу в Бухаресте и его выхаживала знахарка.
— Я думал, ты из Требине.
— Мать румынка, я часто гостил у ее родни. Тогда, в шесть лет, я и стал хромать. Впрочем, это не помогло тем албанцам поймать меня, когда я разбил им окна камнями. Докинул с середины моста Перовича, представляешь?
— Нет, не очень.
— Метров тридцать, — пояснил Ортко.
— А зачем это?
— А зачем они давали деньги в рост?
Надо признать, что Лиссе очень оживилась с его приходом. Я успел поработать в этой школе пару месяцев, привык к монотонному распорядку дня, к детям, к небольшому сквозняку, который витал в учительской рано утром. У мсье Потье были слабые бронхи, поэтому мы проветривали помещение до его прихода, и то лишь слегка. В одно такое утро явился Ортко и нахально распахнул окно, воровато окинул меня взглядом, подмигнул и закурил. В учительской был только я, но едва успел он докурить и выбросить папиросу, как внутрь вошел Потье и, сделав вздох, с ужасом выбежал прочь.
— Чего это он? — было видно, что толстый Потье его развеселил.
— Болеет, боится сквозняков.
— О, правда? Почему вы сразу не сказали?
По правде говоря, у меня еще тогда сложилось впечатление, а позже укоренилось, что он задает вопросы, заранее зная на них ответы.
— Не знаю, я немного растерялся.
— В Лиссе хорошо топят. Как вас зовут?
— Анри Андуаль, преподаватель истории.
— Иво Ортко, преподаватель литературы.
Так мы с ним познакомились. Той осенью было особенно промозгло, и мы с ним часто захаживали в заведение со странным названием «Маленькое несчастье». Хозяйка была приветливая женщина, я никак не мог запомнить ее фамилию, но звали ее Вивьен. Где-то в конце ноября мы с Иво сидели в «Несчастье», пили пиво, он поглаживал устроившуюся у него на коленях крольчиху по прозвищу Чехия. За барной стойкой суетилась Вивьен, и Иво спросил ее, почему заведению досталось такое название.
— Ему около семидесяти лет, принадлежало еще моему деду, а при нем оно называлось «Большая удача», потому что его облюбовали картежники, скупщики краденого и всякий сброд. Потом оно перешло к отцу, он сам любил выпить и поиграть в карты на деньги, но к тому времени в Оше усилилась жандармерия, патрули стали появляться чаще, и большая часть этих проходимцев куда-то перекочевала. Дела стали совсем плохи, а однажды я предложила отцу сыграть в карты. Не на деньги, конечно. Я предложила ему переименовать бар в «Маленькое несчастье», если я выиграю. Ну и…
— Так почему «Маленькое несчастье»?
— Отец меня так называл. Стоило мне разбить коленку, играя в салки с мальчишками, он говорил: «Вивьен, мое маленькое несчастье». Как-то раз я украла гуся у соседей и снова: «Вивьен, мое маленькое несчастье». Он говорил это ласково и как-то грустно.
— А где он сейчас?
— Он умер шесть лет назад.
— Прошу прощения, — серьезно сказал Иво.
— В общем, я тогда его выиграла. Знаете, что смешно? При старом названии наше заведение два раза горело и было почти что притоном, а при новом в этих краях построили Лиссе Сент-Мари, и сюда снова повалил народ, в основном учителя. Школьники и жлобье ходят в «Бочонок», а у нас теперь все интеллигентно.
— Вы слышали, коллега? Школьники ходят в пивную, уму непостижимо! Нужно их немедленно наказать — за мной, Андуаль!
Иво аккуратно положил Чехию на барную стойку и потеребил ее за ухом.
— За мной! — с этими словами он бодро зашагал к выходу.
Я словно физически ощущал барьер между впитавшим в себя жар камина «Маленьким несчастьем» и отвратительной ноябрьской погодой на улице, но Иво никаких преград не видел. Он первым вышел навстречу мелкому и порывистому дождю, я нехотя шел следом.
— Куда мы идем?
— В «Бочонок», наводить порядок.
— Что? Ты шутишь?
— Какие шутки, мсье Андуаль, когда речь заходит о воспитании юного поколения?
— Черт тебя дери, Иво, ты выкидывал книги Джека Лондона в окно перед своими учениками, предлагал им измазать навозом доску…
— Тебя тоже удивляет, что, вопреки всему этому, у них развилось дурновкусие и безнравственность? — сказал он, семеня по лужам.
— Иво…
— Мсье Дуанель, будьте благоразумны. Ученики Лиссе Сент-Мари, возможно, прямо сейчас пьянствуют в таверне, а мы там даже еще не были. Это неприлично.
Дождь с ветром усилились, когда мы переступили порог «Бочонка», внутри пахло луком и потом, и Иво, улыбаясь, вдохнул полной грудью. За дальним столиком сидели несколько старшеклассников, мы узнали их, но они нас не заметили или сделали вид, что не заметили. Говоря по справедливости, я как учитель имею полное право выставить их вон, надавать затрещин, но в подобные моменты меня нередко одолевает робость, что, дескать, не стоит; зачем нам эти неприятности? Иво о таких вещах, казалось, не задумывался — он направился прямо к ученикам и радостно приветствовал их:
— Ги, Этьен, добрый вечер! А вы двое, забыл ваши имена, тоже привет. Как вас занесло сюда, молодые люди?
Ученики опасливо переглядывались между собой, не смея вымолвить ни слова, они вжались потными ладонями в свои кружки с пивом, и выглядело это все так, словно кот поймал пару мышей, не убивал их, но и не отпускал. Этьен молча смотрел на своего учителя из-под копны черных волос, и выглядел он при этом со своими еле пробивавшимися усиками очень смешно. Еще с порога было заметно, что они давятся этим пивом, отхлебывают малыми глотками, из-за этого непомерно большие для них кружки, казалось, не пустели.
— Ну так, мои юные друзья, что отмечаете? Удачные оценки в семестре? Или вы обсуждаете Джека Лондона? Это же ты любитель Лондона, Этьен? Это ты, я помню. Ты любишь героев с «волевыми подбородками». Надеюсь, твоя книга цела.
— Несколько страниц оторвалось, мсье Ортко, но я их приклеил.
— Всего несколько? Как замечательно. А ты, Ги? Как уроки богословия?
— Все хорошо, мсье Ортко, спасибо.
— Пожалуйста. А правда, что господин Потье вбивает в тебя веру подзатыльниками?
— Если я провинюсь, он иногда бьет меня…
— Зря ты не измазал дерьмом его доску, как я тебе предлагал. Сейчас он был бы поосторожнее. Вы мне не ответили, что за повод.
— П-п-п… — промямлил Ги.
— Мы просто так, — ответил Этьен. — Решили выпить.
Иво сверкнул своими серыми глазами, иногда они приобретали зеленый оттенок, но в тот миг они блеснули, как сталь. Иво спросил у Этьена, нет ли у него случайно ножа.
— Нет, мсье Ортко, — замявшись, ответил ученик.
— Тогда можешь пить, — в зеленых глазах засверкали огоньки. — Хотя я вижу, что вам особо не по душе это мужицкое пойло. Дам один совет, юноши: вы не с того начали. Возвращайтесь как-нибудь в другой раз. А будут деньги — загляните для начала в другое славное заведение в закутке южнее Глуар.
Ученики снова неуверенно переглянулись между собой.
— Встретимся на занятиях, молодые люди.
Юноши встали, словно по волшебству, попрощались и зашагали к выходу.
— Присаживайся, Анри.
Иво довольно быстро осушил кружку Этьена и принялся рассказывать мне о закутке южнее Глуар:
— Когда два месяца назад я прибыл в Тулузу, то поселился рядом с проспектом Глуар, там по дешевке сдавали меблированную комнату, мне ее, кстати, посоветовали в «Несчастье». Какой-то старый шарлатан, видимо, по прежней памяти решил посетить притон своей юности и направил меня, что вполне логично, в шарлатанский квартал. Ты был там?
— Нет, я нечасто выбираюсь так далеко.
— В общем, я прожил там две недели, за вторую, признаюсь, так и не заплатил. Надо бы занести хозяйке эти деньги, хоть она и заслуживает адских мук, эта старая потаскуха. В общем, это такой квартал, дома которого словно сгреб в кучу кто-то очень большой, а потом отпустил их, и получилось этакое кривое, кое-где осыпающееся нагромождение домов, балок, крыш и железяк. Создавалось впечатление, что ты внутри сломанного механизма. Недалеко был самый уродливый бордель из всех, которые мне доводилось видеть.
— А видел ты их, смею предположить, немало?
— Да, три. Тот — четвертый. Просто кошмар. Снаружи казалось, что это заброшенный лепрозорий. Кое-где были разбитые стекла, за разбитыми стеклами, понятное дело, пустые затхлые комнаты, а единственное, что давало понять, что тут есть жизнь, — свежие нечистоты на улице.
— Но он работал?
— Конечно, работал. Такие места живучи, как крысы. Большие и помпезные дома терпимости живут свой недолгий век и умирают, когда какая-нибудь и так выбивающаяся из сил нимфа не до конца удовлетворила извращения высокопоставленного гостя. Например, не очень качественно отхлестала его или помочилось ему на пузо недостаточно обильно. Не дай этим говнюкам кончить, как им хочется, — они приходят в бешенство, требуют обратно деньги и используют связи, чтобы прикрыть лавочку. И лавочка действительно закрывается — помпезная, в мягких бело-розовых тонах, где везде пахнет санталом, где мамочка — дородная и гостеприимная античная богиня плодородия. Этим местам приходит конец. Еще они закрываются из-за Святого Престола, новой власти, завоевателей, народной воли. Проституток принято считать довольно бесчувственными или изображающими чувствительность, и их мир словно такой же, но на деле этот мир хрупок. Он не выдерживает малейшего натиска. Разве это не доказательство чувствительности? Я считаю, что это мы бесчувственные, мы не способны это уловить.
— Если бы я тебя не знал, то все равно бы понял, что ты преподаватель литературы. Хотя, возможно, предположил бы, что ты протестант.
— Неужели я так похож на скучного трусливого садиста или на жлоба?
— Ты выкинул книгу Этьена, это жестоко. А еще ты не заплатил за вторую неделю хозяйке комнаты, да еще и проклял ее.
— Она сама себя прокляла, уверяю! А Этьену я оказал услугу. Теперь ему будет стыдно брать этого дурака Лондона в руки. Однажды поруганные всеобщие любимчики начинают терять свою власть. Пускай почитает Сулье.
— А ты знаешь, что во многих городах Средиземноморья есть очень старые дома терпимости, некоторым из них по триста лет?
— Сразу видно преподавателя истории. Или католика.
— Лучше якшаться с историей, чем с дьяволом.
— Точно учитель.
— Так что с борделем?
— Точно, бордель. Живучий бордель. Почти как на Средиземноморье. — Иво взглянул на меня с легкой укоризной. — Я заявился туда ночью, когда из целых окон бил свет, из разбитых летели бутылки. Одна чуть не угодила мне в лоб. Тогда это жалкое здание все превратилось в праздник. Ну или в вакханалию.
Иво отпил из кружки одного из тех, имена которых забыл.
— Они не оставили тебе шансов не зайти.
— Именно. Внутри дрались двое мужчин, а вокруг сидели проститутки: кто на софе, кто прямо на барной стойке, одна оперлась о дверной косяк и курила, всем было весело и… — он посмотрел куда-то сквозь меня. — Это было красиво. Как выяснилось, эти двое не поделили девку, оба хотели быть первыми. Представляешь, Анри?
Иво сделал еще один большой глоток.
— Да, двое парней подрались, скорее всего пьяные. Что такого?
Иво так же невидяще посмотрел куда-то в сторону и сказал:
— Было красиво. Хорошие удары, женщины соблазнительные. Но не в этом суть. Пока они выбивали друг из друга дурь, я поднялся на второй этаж и увидел свет в дальнем углу затхлого коридора. На полу тут и там валялось битое стекло, на одной из дверей висела кровавая простыня, а свет лился из проема приоткрытой предпоследней двери. Я заглянул и увидел ее — ненакрашенную, в тонком платье из белого шелка, с короткими лентами в русых волосах. Она спросила меня, кто из дерущихся побеждает, а я ответил, что даже победитель будет сегодня не в силах получить свой приз. Ей было важно знать, кто побеждает, этой шлюхе! Какая разница, под кого ложиться?! Я в шутку объявил победителем себя, и она отдалась мне.
— Ты ей заплатил?
— Нет, в том-то и дело. Она не взяла с меня денег.
— Черт, везучий ты человек.
— Я просто победитель.
— Может быть, она влюбилась в тебя?
— Вряд ли: такие не влюбляются. Они просто одаривают достойных.
— Ты бывал у нее после этого?
— Нет и не собираюсь.
— Почему?
— Тем вечером все, абсолютно все существовало, чтобы я оказался там, с ней. Теперь уже все существует не для меня.
Его привычка переходить от четких и конкретных вещей к каким-то абстракциям иногда вгоняла меня в ступор. Я сдерживался, чтобы даже внутри себя не с
— Можешь считать, что сегодня ты существовал для того, чтобы к той проститутке отправились четверо твоих учеников.
— Ну там будут и другие проститутки, не забывай. И пусть лучше блудят, чем пьют в пабе с работягами. Нарвавшись ненароком на крестьянский кулак, можно и дураком остаться.
— И то верно.
— Предлагаю и нам туда прогуляться.
— Нет, Иво, уже поздно, а завтра на работу…
— Я просто хочу отдать деньги хозяйке той комнаты, это рядом. Отдам деньги и — в общежитие, обещаю. Дождь как раз прошел.
Нам и без того нужно было долго идти до общежития, а с Глуаром еще и крюк делать, но я вздохнул и согласился.
Мы брели по вечернему городу, я заметил на лице своего друга странную улыбку.
— Что смешного?
— Слышишь, Анри?
— Что?
— Умолкших торговцев? И капли стекают с навесов над их бакалейными лавками, пекарнями.
— Далеко еще?
— Почти пришли.
Некоторое время спустя, свернув в переулок, мы оставили широкий Глуар за спиной, а этот безымянный переулок с каждым шагом начинал походить на то, что рассказывал о нем Иво. Дома жались друг к другу, наползая, где-то водосточная труба пробилась сквозь чей-то чердак, на скамейке лежал человек, от него пахло перегаром; от этой картины и выпитого пива меня и самого начало клонить в сон.
— Почему-то я не удивлен, что именно сюда тебя привела судьба по приезде в Тулузу.
— А я удивлен. Помню, лет в десять поехал первый раз в Вуковар к родственникам матери и сразу же попал за решетку — подрался. А по сравнению с камерой это место еще ничего.
— Так где эта твоя старуха-рантье?
— Эта старуха — дьявол, черт бы ее побрал. Не брошу ей деньги в лицо только из уважения к возрасту. Вот этот дом.
Дом представлял собой низкое двухэтажное строение, единственное более-менее стоявшее особняком от других. Иво два раза постучал в ветхую дверь.
— Открывайте, мадам, есть дело.
— Кстати говоря, а что с ней не так, с хозяйкой?
— Отказалась готовить мне даже за дополнительную плату, — Иво продолжал стучать, — не удосужилась постирать белье перед моим заселением, а однажды я попросил ее сделать мне кофе и обнаружил в нем смачный старческий плевок, представляешь? В общем-то, ерунда, и я преувеличиваю ее пороки, но эти две недели я постоянно выслушивал ее претензии, ловил гневные взгляды. Да где ты, проклятая старуха?!
От последнего удара кулаком задребезжали грязные окна на втором этаже.
— Это же ты… — раздалось где-то позади нас.
Мы обернулись и увидели человека, который не далее чем пять минут назад еще лежал пьяный на скамейке. На нем была грязная рубашка и расстегнутая куртка, он слегка подрагивал.
— Я помню тебя, — он протянул худую руку, и из-под случайно закатавшегося рукава показались напряженные жилы.
— Знаешь, где мадам Этьоль? — с вызовом поинтересовался Иво.
— Померла.
— Черт! Прочь с дороги! — раздраженно буркнул Иво.
— Стой! — заорал пьяница, преграждая нам дорогу. — Я тебя помню!
— Ты с трудом вспоминаешь, что нужно снять штаны, прежде чем помочиться, пошел отсюда, оборванец.
— Что, хорошо покувыркался? Я победил в той драке пару месяцев назад в борделе, а хозяин сказал, что к Элен пришел клиент. Из-за этой суки мы с Эмилем бились в кровь, а она обслуживала тебя, ублюдка. Я видел твою довольную рожу, когда ты уходил от нее.
— Точно, ты пытался продрать глаза, когда уснул пьяный со своим Эмилем на софе около бара. Чего тебе еще надо, чем не сладкая ночь? А подрались вы, два идиота, из-за того, что оба хотели запрыгнуть на нее первыми.
— Заткнись!
Все произошло очень быстро, я разглядел только отблеск света, мелькнувший в руке у пьяницы, затем Иво пошатнулся и схватился за бок. Бросив на него отчаянный взгляд, преступник швырнул нож в лужу и бросился бежать.
Это было как во сне, в бредовом, беспокойном сне, я оторвал рукава своего пальто и перевязал, как мог, его кровоточащую рану. Не помню, как я донес его до церкви, лишь помню, как меня встретил священник и попросил подметавшего двор паренька позвать сестру милосердия. Мы уложили Иво на деревянную скамью, священник начал рвать рубаху на теле моего друга, и в тот момент я потерял сознание. Очнулся я, как мне потом сказали, часа три спустя, в церкви, Иво в тот момент был на операционном столе в городской больнице. Я сразу побежал к выходу, но на улице меня встретили жандармы и стали донимать своими расспросами.
— Прекратите свой допрос, господа, его друг ранен! — возмутился священник.
Эти жандармы, вероятно, оказались довольно богобоязненными, хотя один из них велел мне обязательно прийти в жандармерию и слишком подробно начал объяснять, где она находится. Я не запомнил ни слова, слегка поклонился священнику и бегом устремился к больнице.
Его жизни ничего не угрожало. Три часа я сам был без сознания — наверное, от нервов. Я учитель, а не преступник, я только рассказываю ученикам о битвах, сам в них не участвую. Затем два часа, сидя как на иголках, я ждал у операционной. Вышел худой уставший врач и сказал, что все в порядке.
— Он потерял много крови, еще несколько минут, и мы могли бы не успеть, — констатировал доктор.
Я поблагодарил его. Спустя некоторое время меня запустили к Иво, который, улыбнувшись, сказал мне:
— Зря я решил ей деньги вернуть. Но все-таки человек должен поступать благородно, как считаешь?
— Как ты себя чувствуешь?
— Я жив, а значит, хорошо. Спасибо, Анри. Ты все это время сидел в коридоре?
— Я потерял сознание в церкви…
— Как девчонка, — его слова прервались слабым кашлем. — Спасибо. Это напомнило мне один случай в Приштине…
