Асват ЯНГИЕВА. Горянка и отец

Лирические миниатюры

В наши дни все привычнее становится картина отцов с дочерьми на детских площадках, на приемах у докторов или на концертах в школах.

Я же застала взаимоотношения отцов и дочерей, скажем так, эпосальные. Описки нет, есть полное совпадение с эпосом кавказских народов, где отец — грозная скала, а дочь — горный ручей, омывающий неприступное подножие.

Объединяла эти две стихии и выступала посредником в любых важных переговорах лишь мать — ветер, которому под силу и ласкать воды ручья, и бушевать на вершине горы.

Классический горский отец участвовал в воспитании девочки только в запретительном характере. То есть он действовал точно как уголовный кодекс — «разрешено все, что не запрещено».

Вот только «кодекс» моего отца по объему больше походил на «Войну и мир», нежели на брошюру государственной думы.

В остальных аспектах взросления тяжесть воспитания ложилась на плечи матери.

За десять лет моей школьной жизни отец привел меня в школу лишь раз. Что это были за исключительные обстоятельства, которые привели к такому действу, совсем не помню, а вот последствия его прихода в мой класс — великолепно.

Я родилась в Москве. Во времена моего детства в московских школах имя Магомед вызывало удивление, а не вопрос «который». В моей школе, например, не было ни одного. Были только Асват и Умамат, то есть я и одна из моих старших сестер.

Но настал тот день, когда и в мою школу пришел-таки ее первый Магомед. Вернее, Магомеднаби. Именно так зовут моего отца.

Он обладал и обладает не просто кавказской внешностью, он будто отражает всю суровость гор Дагестана. И это только брови.

Даже я нет-нет да побаивалась его взгляда, когда он пребывал не в лучшем расположении духа. Одноклассники же были шокированы его устрашающим видом. Они не знали, что это добрейшей души человек, который готов у себя дома принять, накормить и спать уложить весь мир. Даже если инопланетяне пролетали бы мимо нас, то на свою планету они бы возвращались пропахнувшие чесноком и коньяком. И с грудой вещей, которые они бы имели неосторожность похвалить в нашем доме.

В тот день отец просто привел меня в класс, обвел бегающих в кабинете ребят взглядом, спросил меня «Это твои?» — и после моего утвердительного кивка молча ушел.

А я не стала раскрывать одноклассникам всю гостеприимную и добродушную суть вещей, так как мне после такого рокового визита стало намного приятнее жить в школе без вечных дерганий за хвостик или косичку.

Подрастая, я всегда знала, что если у меня на телефоне высвечивался звонок от отца, то точно что-то случилось. Настолько редко это случалось. Принимая звонок, я уже не анализировала, что такого критичного могла сделать, а сразу прикидывала в голове, какие страны принимают без визы.

Разговор же всегда происходил в формате «информация получена». Отец задавал вопрос, например, по поводу того, где я нахожусь. Я ему отвечала и добавляла, через сколько буду дома. Выслушав меня, отец просто отключался. Информация ведь получена.

Однако любая стена создается, чтобы когда-то быть разрушенной.

И если крепостные стены городов превращали в руины войны, то великую кавказскую стену молчания между отцом и дочерью разрушили мои морщины (хоть какой-то от них толк получился).

Я помню тот день, когда ушел детский трепет и скованность от присутствия отца. Я помню и другой день, когда мы проговорили спокойно минут двадцать. Спокойно — это ключевое слово для семьи страстных холериков, вспыхивающих, как факел в ночи, от неправильной тональности произнесенного слова.

Я помню, что тогда отец сказал мне, что со мной и поговорить интересно можно. В тот день в моем отражении в зеркале можно было заметить, что между бровей уже заложила свой фундамент складка хмурости и вечных дум.

Но хмурость я оставлю себе, а вам расскажу о таянии ледников и открытии новой земли. Земли тепла и взаимного подкола.

Это истории забавных диалогов с отцом, ситуаций и виртуозных импровизаций из разных периодов моей жизни.

Вэлкам.

Испорченный телефон

В родительском доме всегда было два телефона. Таких, стационарных. Которые проводом в стену (это для зумеров-думеров).

Но сами трубки у этих телефонов были беспроводными, и они вечно где-то прятались. То в диванных подушках, то в ванной. Трубки-интроверты, чтоб их.

А еще было негласное правило — отец никогда не отвечал на домашний телефон, если в доме находились дети. Даже если телефон лежал в пяти сантиметрах от отца. Сначала трубку брал кто-то из нас троих, а потом при необходимости передавал ему. Что вы знаете о кавказской семейной иерархии? Это был домашний детский секретариат, где на полную ставку работала именно я. Меня обязывал к такой занятости тот факт, что я родилась в семье последней. Видимо, я совершила сильный промах в прошлой жизни, раз в этой меня разжаловали до младшего ребенка в традиционной кавказской семье.

Нам самим с сестрами звонили нечасто. Потому что, например, мальчики-одноклассники (про других и речи быть не могло) просто не знали мой номер телефона. Мне проблемы были не нужны, я тактично, лаконично и панически уходила от ответа, когда у меня его спрашивали.

И все работало. Я спокойно жила, пока не стала ходить в старшую школу и у моей подруги-одноклассницы не появился парень.

Смеркалось. На небе собрались грозовые тучи (а как еще начинать историю ужасов?).

В общем, на очередном повороте их романтических отношений они повздорили. Целый день я собственной кожей чувствовала мороз и лед, что они оба источали. Мы так-то все в одном классе учились. Просто мы с подругой сидели за одной партой, а ее парень за последней.

В день раздора, когда мы спускались с подругой по школьной лестнице, ее парень нас нагнал. Он, наверное, хотел разрешить конфликт, но в 15–16 лет не очень много опыта в таких делах, поэтому он начал с его обострения.

На лестничной площадке нас было трое. Чувствуя горяченькое, я пыталась вклиниться и увести оттуда подругу.

Защищать чужие интересы было уже тогда в моей практике, еще до того, как я поняла, что пойду на юридический.

В ответ ее парень отпустил в мой адрес пару нелицеприятных эпитетов.

Но подруга заверила меня, что с ней все будет нормально. И я с недоверием, но ретировалась.

Чтобы вы понимали, я не посвящала своих московских одноклассников в подробности того, что дома у меня царил совсем иной мир и правила жизни. Они догадывались, конечно, и всегда сильно изумлялись нашим традициям. А в подростковом возрасте не так уж хочется вызывать изумление такого рода, хочется быть в команде.

В тот день я пришла домой, как обычно, расслабленная и довольная тем, что с порога учуяла аромат чудушек с сыром.

Отец сидел на кухне за столом.

И тут по дому разнеслась знакомая телефонная трель.

Я бросилась искать хоть какую-то трубку.

И вдруг услышала низкий бас отца:

— Алло.

Он сам поднял трубку, не к добру было такое исключение. Сердце екнуло. И, как оказалось, не зря.

— Асват, бачу шиккун! [Асват, иди сюда!¹] — прогромыхало на всю квартиру.

Сначала я подумала бежать из дома в неизвестные дали, так как отец обращался ко мне по полному имени только в том случае, если мне грозила полная, так скажем, беда.

Но потом подумала, что в неизвестных далях чудушек не будет, а здесь, может, и перепадет напоследок перед казнью.

Я двинулась в сторону кухни, но, увидев отца, пожалела о своем решении.

Отец держал у своего уха одну трубку, а вторую протягивал мне. В его глазах полыхала даже не огненная ярость, а ледяная.

Я взяла трубку и нерешительно произнесла «алло».

И тут я услышала голос своего одноклассника, парня моей подруги.

Как оказалось, они-то помирились, когда я ушла.

Но подруга была расстроена тем, что он сказал мне пару грубых слов и попросила исправить это, дав мой телефон. Она не знала, что творила, ох не ведала.

И стояла я так напротив отца, который слушал весь разговор, и только спустя мгновение поняла, что именно говорит мой одноклассник и как это выглядит со стороны:

— Ася, пожалуйста, прости меня, я был неправ, я такое наговорил, это не так, я так не считаю, пожалуйста, прости.

В этот момент я увидела пламя ада во взгляде моего отца.

Я чуть ли не прокричала в трубку: «Да все хорошо!», быстро ее положила и, как заведенная игрушка, начала от шока повторять одну и ту же фразу:

— Мямме [Пап], это парень подруги, парень подруги, не мой!

Отец, человек проницательный, даже без моего рассказа о том, зачем парень подруги звонил мне с извинениями, по моим трясущимся рукам и эмоциям утопающего понял, что тут правда и целомудрие со мной в паре.

Отец улыбнулся и пододвинул мне тарелку с чудушками.

— ЩябIику [Cадись], — ласково произнес он.

На этом наш разговор и завершился (что вы знаете о разговорах дочерей с отцами в кавказских семьях того времени!).

Как видите, я человек-живчик, у меня все еще есть нервные клетки.

А с тех пор у бездны между отцом и мной начались строительные работы по возведению моста. А лет через пять ее вовсе начали засыпать землей.

Беллиссимо билалоне

У моих родителей был старинный друг из горного селения Цыйша. Его звали Билал.

В детстве я всегда думала, что он лакский Рокки, потому что очень был похож на Сталлоне. Только дядя Билал был значительно больше.

Одной рукой он протягивал нам, детям девяностых, три огромных рожка с мороженым. Стоит ли говорить, что дядю Билала мы любили.

Он работал дальнобойщиком и, как любой дагестанец (а тем более лакец) того времени, проезжая через Москву, заглядывал к моим родителям.

Кожа его всегда имела бронзовый оттенок, а волоокий взгляд немного придавливал к земле.

Однажды в начале осени в те лихие времена он приехал к нам глубокой ночью. Его КамАЗ устало пыхтел под окнами, кузов весь покрылся пылью и расплющенными мошками.

Тем не менее еще более уставший дядя Билал не спешил заходить в нашу кирпичную саклю, а буквально сразу вышел с отцом снова на улицу.

Засыпая, я слышала ускользающий разговор на лакском:

— Наби, я барана вам привез, но дорога сложная получилась, баран тяжело ее перенес. Надо срочно его зарезать, иначе он еще помрет до утра, — озабоченно говорил дядя Билал.

— Хорошо, не беспокойся, сейчас сделаем. Спасибо, — ответил отец.

А жили мы тогда на самом краю города Дзержинского. Наш городок был вплотную прилеплен к Москве, но он всегда сохранял свою атмосферу тишины и таинства. За нашим многоквартирным домом сталинских времен был огромный лесной двор, который в своей глубине упирался в забор с колючей проволокой. За забором было секретное предприятие, откуда иногда доносились странные, очень громкие и протяжные звуки. Посторонние люди не появлялись рядом с нашим домом. А зачем? Ведь даже продуктового магазина в нем не было.

Двор у нас был настолько большой и дремучий, что там среди прочих зарослей росли вишневые деревья, кусты малины, земляника и грибы.

Там на неведомых дорожках мы плавили свинец цветной, там в чаще люки были просто прикрыты досочкой одной.

На самом деле канализационные люки были открыты.

Какие-то вели в просторную сухую яму, где обычно водились дворовые щенки, которым мы носили еду. А в каких-то плескался кипяток, которым мы заливали горки зимой.

Мы голыми руками вытаскивали стекловату из труб, что шли над землей, и ели сосульки, что свисали с этих труб зимой.

В общем, съемки программы «Остаться в живых» проводили не в том месте, друзья, ой не в том.

Но вернемся к нашему барану.

Дядя Билал понес кучерявого вглубь двора, а отец подогнал как можно ближе свою «комби», чтобы осветить последний час барашка фарами.

Фонарей во дворе не было, смартфонов с фонариком, само собой, тоже.

В общем, барашка зарезали, мясо занесли домой, ненужные остатки закопали там же, где резали, — в дремучей глубине зарослей.

Началась рубка на кухне. И тут через десять минут в дверь позвонили. Два часа ночи. В воздухе повисла тишина и недоумение. К двери пошел мой отец, пытаясь оттереть руки от крови по пути.

А в дверь, как оказалось, звонил молодой милиционер.

— Доброй ночи. Жалоба поступила, что вы тут во дворе человека расчленили и закопали, — сказал молодой мужчина, покосившись на руки отца.

Отец начал смеяться, а в прихожей появилась мощная фигура дяди Билала.

Милиционер радости не разделил и сделал шаг назад.

Он был уже на все готов, но вышла мама на отцовский зов.

Милиционеру все объяснили. Однако он был служителем что надо, поэтому пришлось мужчинам пойти с ним во двор, раскопать копыта с рогами и показать, что кавказцы ночью черта убивали, а не человека.

Предложили милиционеру коньяк за храбрость, запаковали с собой кусок свежего мяса и отправили домой рассказывать своим, что за дивные люди живут в славном городе Дзержинском.

Я лишь представляю, каково было тому человеку, что ночью встал, вероятно, выпить воды. Пошел спокойно к себе на кухню, глянул в оконце, а там двое темных, как ночь, мужчин закапывают что-то кровавое глубоко во дворе.

Что в голове?

У моего отца есть двоюродный брат, а попросту мой замечательный дядя.

Его зовут Магомед, и сейчас он признанный страной художник, чьи заслуги на поприще искусства оценены по достоинству.

В годы своей юности, то есть в середине прошлого века, дядя Магомед имел смелость в горах Дагестана писать абстракции. Горцы абстракции категорично не принимали, поэтому неравнодушные и немного душные родственники советовали ему писать «нормальные картины», а не заниматься ненужными красочными движениями.

А мой отец всегда любил своего брата и его творчество, поэтому все детство я разглядывала дядины картины, висевшие в нашей гостиной. Они там висят и сейчас.

Наверное, это наши общие с дядей гены подтолкнули меня в странный жизненный период просто уйти однажды с работы из адвокатского бюро, зайти по дороге домой в художественный магазин и сказать: «Я вообще ничего не понимаю в этом, но подберите мне, пожалуйста, все, чтобы начать рисовать маслом на холстах. И объясните, что там как работает». В тот день я обрела в лице консультанта магазина друга, но потеряла половину своей зарплаты.

Вот чему можно было бы позавидовать тогда, так это моей само­оценке.

Я считала себя родственной душой с Василием Кандинским. Ведь мы оба отучились на юридическом факультете МГУ, но души наши тяготели к искусству. Оба какое-то время работали юристами, и вполне успешно. Но он внезапно в тридцать лет уехал в Мюнхен рисовать и стал тем самым Кандинским, которого мы знаем. А я внезапно зашла в художественный магазин и слегка разорилась.

Я тоже, конечно, в свои 30 лет потом уехала в Париж. Но не учиться рисовать, а быть пока в роли «жена и мать». Вторую роль даже дважды примерила, и сейчас я на таком этапе своей жизни, когда рисую только зайчиков, котят, тортики и радугу. И единорогов. Много единорогов.

Но вернемся в эпоху моего ограбления художественного магазина.

К тому времени наша семья уже успела переехать из Дзержинского в свой частный дом неподалеку.

Я бросила юридическое ремесло, начала поиски себя и рисование днями и ночами.

Так продолжалось полгода, пока у меня не закончились деньги.

И то, настолько долго бездельничать мне помог тот факт, что по прекрасным кавказским традициям я жила в доме с родителями и знать не знала, что такое счет за электричество. Еда появлялась в холодильнике магическим образом. А мыло в ванной никогда не заканчивалось.

Потом я снова вышла на работу, но продолжала рисовать ночами. Мама обустроила мне уютную мастерскую в отдельной комнате на цокольном этаже. Я обрастала новыми навыками и приборами.

Однажды решила, что должна нарисовать картину размером два метра на метр.

Очевидно, что в художественных магазинах подрамников таких размеров не лежало.

Помню, как в ночи отец помогал мне натянуть уж очень тугой холст на этот своеобразный и огромный подрамник, который я собрала сама. Я гордо использовала купленный в строительном магазине специальный степлер, а потом проклеивала и грунтовала свой холст, лелея его, как дитя.

Иногда в мою мастерскую спускался отец. Он просто сидел на диване и смотрел, как я рисую. Отец по образованию и жизни художник-ювелир, но он ни разу не критиковал мою манеру писать, ни разу не сказал, что правильно, а что нет.

Он считал, что красота моего творчества заключается в том, что я абсолютно далека от всех правил и рисую, как захочет любая из моих пяток.

Самым ценным признанием себя как художника я считаю тот факт, что отец повесил мои картины дома. Там же, в гостиной, рядом с картинами дяди.

Когда дядя Магомед в очередной раз зашел к нам в гости и увидел новые картины на стенах, сразу ими заинтересовался. Узнав, что висящие полотна моей кисти, он рад был со мной поговорить на тему искусства.

Я вся превратилась в подобие морской губки, пытаясь впитать каж­дое его слово. Он сказал тогда, что небо на моих картинах — это есть моя душа и то, что я действительно хотела рисовать, а все прочее навязано мне общественным мнением. Что, по его мнению, рисовала я земную атрибутику без особого рвения и желания.

Заключил он свою речь фразой: «Если хочешь рисовать лишь небо, то рисуй его, ведь вовсе необязательно быть земле».

Тогда я буквально порхала от мысли, что могу быть абсолютно свободна в своем творчестве. Хотя бы в нем не было никаких обычаев, традиций и кодексов.

Все время нашего разговора отец сидел неподалеку и слушал. Позже, когда дядя Магомед и другие гости (а как же, вы думали к нам один дядя, что ли, приходил?) ушли, мы выбрались с отцом на террасу. Наши лица ласково окутывал теплый летний вечер. Мы стояли, облокотившись на перила, и многозначительно смотрели вдаль.

И тут отец произнес:

— В общем, тебе сказали, что у тебя одни облака в голове?

— Ага.

— Ну это я и так знал, — сказал отец и улыбнулся в свои густые усы.

Версия

Каждый из нас в своей жизни проходит этап непонимания окружающей действительности.

Вот и я лет в двадцать с хвостиком стала меньше понимать людей, их образ мыслей, смысл их поступков. Честно говоря, я и сейчас-то не особо разобралась.

Я отчаянно искала потерянную подростковую уверенность в том, что я все знаю лучше всех. Искала источник своего тотального непонимания. Ответ мне подсказал по классике отец.

В один долгий и темный зимний вечер я готовила отцу ужин, методично помешивая уже золотистый лук на шипящей, как женщина в гневе, сковороде.

Отец сидел неподалеку в кресле и читал.

А я бы тоже хотела. Но только не читать, а сбежать в свою мастерскую писать картины маслом, а не жарить на нем.

В этот момент взгляд мой упал на груду овощей, которые мне нужно было помыть, почистить, нарезать и разложить по пиалкам. Я исполняла шедевральный метод готовки от моего отца. Он говорил, какие заготовки надо сделать, а потом просто бросал все сам в кастрюлю и по итогу говорил: «Ах, какой я суп сварил, просто щербет. Три дочери, а самому готовить приходится». Все лавры шефу.

Мне стало резко скучно и тоскливо, поэтому я решила лишить спокойствия и моего отца:

— Мямме, вот почему ты мне только нос свой большой передал, а? Вот почему не что-нибудь другое? Рост, например. Почему нос-то?! Благо, хоть уменьшенную версию.

Отец оторвался от чтива, посмотрел на меня многозначительно, улыбнулся и сказал:

— Да ладно, что ты тоже. Почему же только нос? Я тебе еще мозги передал… но, видимо, тоже уменьшенную версию.

Вот все и встало на свои места. Куда мне стремиться познать мир, людей и гений идей со своей уменьшенной версией. Жарим лучок, товарищи, да нарезаем кабачок.

Once upon a crime

Однажды мы поехали с университетской подругой в Калифорнию.

За благопристойным, между прочим, делом — чтобы учиться.

Подруга тоже была родом с гор Кавказа, поэтому у нее была примерно такая же в жизни база, где много родительского наказа и контроля большого глаза.

Но так случилось, что все получилось, и мы, радостные и счастливые, улетели грызть гранит американской юридической науки.

Дело это было летом, а еще с нами поехал мой очень хороший друг — профессиональный фотоаппарат моей старшей сестры. Натура я тогда была сильная спиной (чтобы таскать его и объективы везде) и слабая на красивые фоточки (это остается в силе и по сей день).

Времена тогда были в моде красноподошвенные, так что в выходной день мы накрасились, взяли свои высоченные каблуки лабутены и пошли создавать себе красоту на память.

Перед выходом на фотоохоту шлепанцы предусмотрительно сами залезли в сумку со словами: «В нас ты счастье обретешь и покой после красного ада твоего, аминь».

Пророчили, чертовки.

И вот на пустынных полуденных улицах Сан-Диего мы начали искать свои кадры, повстречали только падре, потеряли точный адрес.

Набрели на открытую парковку, где не было машин, а было то самое идеальное место. Только мы настроили все характеристики чудо-техники, как в нашу «фотостудию» въехал блестевший новизной и сверкавший понтами «эскалейд».

Он закружил по парковке, словно коршун, летающий над своей жертвой. Потом машина остановилась, медленно опустились передние стекла, и мы увидели каменные лица мужчин в зеркальных солнечных очках. Они молча и многозначительно смотрели на нас.

— Уходим, — шепнула я, и мы с подругой тактично отступили, быстро юркнув на соседнюю улицу.

Краем уха я услышала, как машина резко вывернула, а минуту спустя увидела того же мужчину, что глядел на нас на парковке. Только он бежал.

Бежал нам навстречу с широкой искренней улыбкой.

— Девчонки, а вы, оказывается, наши, русские! Мы услышали, как вы между собой разговаривали! А давайте знакомиться! Хотите вчетвером поужинаем или пообедаем вместе в каком-нибудь ресторане, а? — сказал он радостным, воодушевленным тоном.

Мы же, дети седого Кавказа, впали в ступор и традиционно уставились в асфальт.

Парнишка понял, что обед не проходит, и предложил новый вариант:

— Давайте хотя бы позавтракаем? Или просто кофе, хотя бы на полчаса? Поболтаем!

Минуту мы хранили молчание, а потом мой категоричный рассудок выдал:

— Извините, у нас так не принято.

После чего мы развернулись и пошли прочь.

Я не видела глаз того парня, но спиной почувствовала то облако недоумения, в которое он весь погрузился.

У кого не принято? Что именно не принято — обедать или завтракать? Может, кофе не принят, а принят только чай?

И ведь это сказала девушка с кожей цвета корейской мечты — 50 оттенков белого и бледного. И эту девушку подруга называла по-тургеневски Асей. И говорят по-русски без акцента.

А ведь нам легче было придумать и сказать, что мы замужем или что мы сами пара и приехали из Сан-Франциско. Чтоб уж наверняка. Но нет.

Я еще размышляла тогда, почему родители, а особенно отец, без особых уговоров согласились отпустить меня учиться в Америку. А тут вот оно что. В голове-то у меня процветал коммунизм, ЦК партии четко держался идеологии, шаг вправо — расстрел, шаг влево — не принято.

Философия завтрака

Тихие воскресные утра всегда имели для меня особое значение.

Правда, они не всегда были тихими, но особенными — да.

Время семьи. Все дома, никто никуда не спешит. Долгий зав­трак, плавно перетекающий в подготовку блюд на обед. Такие же долгие разговоры с родными, с которыми не так-то много общаешься в московские будни. Даже если живешь под одной крышей. Ведь крыша хоть и одна, а вот работа у всех в разных местах и вечерние пробки у каждого свои, уникальные в собственной бесконечности.

Так и получалось, что в офис я уходила из дома, когда моя мама-жаворонок только вставала. Возвращалась я, когда весь дом, кроме всегда ожидающей моего прихода матери, уже спал.

Одним таким воскресным утром мама с сестрой куда-то исчезли.

Я же встала, по моим меркам, поздно — часов в десять. Медленно доползла до ванной, а потом скатилась вниз по лестнице к холодильнику, так как кнопка включения утром у меня появляется только после поступления в организм пищи. Причем обычно мой зав­трак больше походит на прием президентом международной делегации — долго, много и болтливо.

За окном кухни падающий снег уютно укутывал весь двор. Уютно это, конечно, когда в самом доме тепло.

Сейчас, когда я живу в Париже, в зимнее утро я тоже укутанная, но в одеяло, готовлю завтрак. А тогда, босая, лохматая и в бесконечной отцовской старой футболке, я стояла у плиты и варила в сверкающей своими медными боками турке кофе.

Когда закончила творить свой завтрак Халка, проснулся и отец.

— Ивзрав, мямме! [Доброе утро, пап!]

— Бивзрав, бивзрав [Доброе, доброе], — сонно ответил он.

Мы приступили к делу. Отец не мог перестать коситься на мою огромную тарелку с двенадцатью гренками с сыром и бормотал себе под нос: «Боже, да мне же тебя вернут на второй день после замужества. Скажут, что не могут позволить себе столько еды покупать, ведь содержать эквивалент пяти голодных мужчин они не подписывались. Да и страшно же — вдруг ночью их самих съешь. Я как-то смирился с этим страхом, а вот они вряд ли сделают так же».

Пока мои двенадцать гренок не исчезли с тарелки, я хранила молчание.

Закончив, я заголосила в свою защиту. Но отец нашел еще много моих потенциально опасных для демонстрации кому бы то ни было черт. Как видите, беседа не отличалась особой философской глубиной. С моей стороны все свелось к следующему доводу:

— И вообще, ты не можешь меня ругать и говорить про меня что-то плохое. Потому что именно я твоя мини-копия. Я — это ты!

Отец ухмыльнулся и сказал:

— А я самокритичный.

Я фыркнула и уставилась в телевизор, где шла передача про животных. Показывали сюжет про морских слонов, и я решила не упускать возможности взять реванш.

— О, мямме, смотри, у них нос по размеру точно как у тебя! — изу­милась я от своей находки.

— Ага, и точно твоя фигура, — совсем не изумился отец.

Наглядная демонстрация того, что на каждое мое па есть остроумие моего отца, которое, очевидно, тоже передалось мне в уменьшенной версии.

Волноваца ма щара²

Моему первому родному племяннику Зурабу уже исполнилось 18 лет. У меня пока нет толком морщин, но от осознания такого факта я резко ощутила свой возраст как «не молодежь».

Ну что ж.

Зато я отлично помню то лето, когда ему было всего четыре года. Мама Зураба и по совместительству моя старшая сестра Даша ходила вовсю беременная своим вторым сыном и не могла поехать в Дагестан, куда мы отправлялись ежегодно. Зато могли мы и прихватили с собой тогда еще Зурабчика (хотя для меня он всегда так и будет Зурабчиком-Зурабелли, хоть и бородатым).

Честно говоря, я немного волновалась за нашего плюшевого городского мальчика. Но в первый же день в Махачкале он нашел во дворе себе компанию друзей, привел их всех к нам домой есть конфеты и смотреть мультики. Потом вечером съел полбарана в котлетном эквиваленте и проспал до одиннадцати утра следующего дня. В каждый наш последующий приезд в Махачкалу те ребята заходили к нам и спрашивали: «А Зураб что, не приехал с вами?!»

Но в Махачкале мы всегда останавливались на пару дней, большую часть отпуска проводя в горах.

Вот и в этот раз мы весело укатили в родной горский Кумух.

Кумухские будни были знакомы Зурабу, он ведь до этого ездил сюда со своими родителями.

В первый четверг нашего пребывания в горах мы традиционно отправились на кладбище — почтить память предков. Зурабчика взяли с собой, не беречь же в Дагестане его психику. Это был его, так скажем, первый осознанный поход такого рода.

Мы приехали на окраину селения. Я повязала на голову платок, взялась за скрипучую калитку кладбища и, бормоча на арабском нужные слова, вошла на территорию своей памяти.

Шла с Зурабом за руку, а впереди шли мои родители. Они, словно ледокол, прокладывали нам путь сквозь небоскребный бурьян, который разросся почти лесом. Полуденное горское солнце и толпы разноцветных пауков добавляли к духовной тяжести физическую.

Наконец мы дошли до могилы моей прабабушки Умамат. Красивый, слегка почерневший камень, украшенный высеченными цветами, грустно смотрел на нас в своем одиночестве, ведь мой прадед не лежал рядом с ней. Он был предан своим родственником и сослан умирать в русскую крестьянскую глубинку. И где он там похоронен — знает только Аллах.

Мы стояли несколько минут, подняв руки ладонями к лицу, и читали молитву.

Закончив, родители направились выше, к могилам родителей моего отца.

А я сказала Зурабу:

— Моя прабабушка Умамат была очень доброй женщиной, прожила долгую и очень непростую жизнь. В честь нее назвали мою сестру и твою тетю Уму. А ее могильный камень собственноручно высекал ее сын, то есть мой дедушка Абдулазиз.

Зураб понимающе кивнул, и мы направились вслед за родителями.

Прочитав молитву у камней дедушки Абдулазиза и бабушки Рукижат, мы также с малышом немного задержались.

Я сказала Зурабу:

— Это могилы моих дедушки Абдулазиза и бабушки Рукижат, они были достойными людьми, но ушли очень рано. Эти могильные камни высекал уже их сын, то есть твой дедушка.

Я задумалась над тем, каково было моему отцу в возрасте 24 и 26 лет похоронить родителей и самому высекать им камни.

А Зураб посмотрел сначала на спину своего удаляющегося дедушки, а потом перевел взгляд на камни. Минуту смотрел на искусную работу моего отца и о чем-то размышлял.

Мне стало интересно, о чем думает четырехлетний ребенок на кладбище. Но он упорно молчал. Лишь через минуту спросил меня:

— А вас же три девочки у дедушки?

— Да, нас три сестры, твоя мама старшая, — ответила я.

Ладошка Зураба выскользнула из моей руки, и он побежал к своему деду.

Я лишь считала решительность в его взгляде и сведенных бровях.

Побежав следом за ним, я увидела, как он взял за руку моего отца, дождался, пока тот посмотрит в его глаза, и со всей серьезностью, на которую был способен, сказал:

— Хъунмя [деда], не волнуйся, когда ты умрешь, я высеку тебе камень!

Это ли не признание в любви и не взятие на себя ответственности суровых дагестанских гор.

Не стоит волноваться — стоит рассказывать детям историю своей семьи.

Настроение

Пришло время, и я сменила фамилию, дом и страну.

Родилась заново по собственной воле и стала жить как мать, жена и эмигрант.

В страну лаванд.

Я перестала быть юристом, но осталась все тем же веселушником-кайфушником.

Жизнь завернулась как круассан.

Вкусный, ароматный и пока еще очень свежий.

Судьба подкинула мне шанс заняться чем-то новым — без сомнений, страхов и сожалений.

Однако мои корни очень крепкие, а связь с родительской семьей сквозь тысячи километров стала еще более трогательной.

Мы часто приезжали погостить к родителям в Москву и увидеться с моими сестрами и их семьями.

Когда я со своим мужем Абдурагимом и двумя дочерьми, Микаэлой и Данелией, в очередной раз уезжала из Москвы в Париж, моя сестра Даша вручила мне флешку и сказала:

— Мы с Гамидом фото и видео оцифровали. Посмотри потом.

Гамид, а точнее Абдул-Гамид, — это муж моей сестры и по совместительству электронный гуру для нашей семьи. Благодаря ему вся история нашей семьи, хранившаяся на кассетах, была оцифрована и скопирована для блудных детей нашего тухума, которых разбросало по миру.

Это «посмотри потом» настало только через год, а там оказался такой клад! Первым шло видео девяносто шестого года, на котором был запечатлен вечер московских лакцев. Мне семь, и я в бархатном платье цвета шоколада бегаю по ресторану в компании других таких же нарядных детей.

Вечером того же французского дня, когда я обнаружила это сокровище, я позвонила отцу:

— Мямме, я посмотрела видео девяносто шестого года. Данелия успокоиться не могла, когда увидела на экране аму [бабушку по матери]. Кричала, чтобы та на нее посмотрела, как обычно при видеозвонке.

— А там аму на вечере нарядная еще… — начал вспоминать отец.

— Да, ты тоже красивый, в рубашке, — сказала я с троллинговым прицелом, ведь отец рубашку надевал раза три в жизни: не переваривает даже с мезимом.

— У меня и сейчас рубашки есть, если что, — фыркнул он в ответ.

— Ну ты же их не носишь, — парировала я.

— Если надо — могу.

— А почему «если надо»? — воскликнула я. — Просто так для настроения нельзя, что ли?

— У меня настроение есть всегда, в рубашке я или нет. В отличие от тебя, — переиграл и уничтожил отец.

— И почему ты мне эту черту не передал тогда?

— Ты в мать пошла.

— Так у дады [мамы] тоже с настроением всегда порядок, — пробурчала я.

— Да, это потому что я рядом, — заключил отец.

Так пусть, друзья, у вас (и у меня) будет хорошее настроение. И хотя бы десятая часть отцовской уверенности в себе.

Винегрет

Весна. Париж.

Дождь на улице начал моросить. И я тоже.

Тогда я взяла в руки забавную книгу, чтобы отвлечься и развлечься.

В книге я наткнулась на эпизод, где армянин с грузином играли в нарды, но комбинации выпадающих цифр озвучивали на фарси. По описанию это было в порядке вещей того времени — 1980-х.

Конечно, я почувствовала, что жизнь теперь не жизнь, пока я тоже не стану так играть в нарды. Нашла в интернете названия всех комбинаций на фарси и начала тренироваться, бросая кубики на шешбешное полотно и проговаривая все вслух на языке персов.

Рядом суетилась младшая дочь, с которой я разговаривала по-лакски. Из колонки шла любимая детьми (и мной, что уж тут) японская песня из Тоторо. За открытым окном слышалось французское мурлыканье. А Данелия, как немецкий офицер, громко и требовательно кричала: «Дать!» — и показывала своим булко-пальчиком на то, что мне нужно было ей вручить, достать или создать.

А дать надо было книгу с русскими потешками, которую мы успешно вместе прочитали.

Языковой винегрет прервал звонок отца.

— О! Мямме, ивзрав! [Доброе утро, пап!] Слушай, а хъунмяммя [дедушка] играл в шеш-беш? — с ходу атаковала я.

— Бивзрав [Доброе утро], — ответил отец. — Играл, но редко.

— А он на каком языке говорил комбинации?

— На лакском.

— А на фарси — нет? — не унималась моя душа.

— На фарси говорили старшие, еще те, кто обычно по десять языков знали. Само название шеш-беш — это же на фарси.

— Да! Представляешь, я теперь выучила все их названия комбинаций. Когда в следующий раз приеду, будем с тобой играть и я буду включать персидскую принцессу.

— Там голову надо включать! — возмутился отец.

— Давай ты будешь голову включать, а я понты.

— Ну как обычно, в общем, — заключил отец.

— Люблюшки, мямме, — засмеялась я.

— Давай-давай, персидская принцесса.

И утро задалось, и мысль о том, что в моей жизни сплошной языковой медовик.

Эпилог

Вопреки всем заветам психологов современности у меня с отцом сложились теплые доверительные отношения. Сейчас я живу от отца за тысячи километров, и это непросто, даже если ты взрослая замужняя женщина с детьми.

Я радуюсь тому, что в наше славное время есть видеосвязь. Да и вообще хоть какая-то стабильная связь, которая позволяет мне его видеть и слышать каждый день.

Мне просто порой хочется тихого воскресного утра, теплого летнего вечера на террасе, молчаливого зрителя на диване в мастерской или сурового сопровождающего в школе.

Занимательных историй с участием моего отца в моей памяти еще великое множество. Может, когда-то у меня получится собрать их в книгу, над которой потом будут улыбаться уже мои внуки.