Большая часть времени на любой войне – если ты участник боевых действий, а не обычный гражданский или журналист, правозащитник и дипломат какой-нибудь – тратится на то, чтобы ждать, спать и принимать пищу. Неважно: ты повстанец, военнослужащий правительственной армии, которая борется с повстанцами, или солдат правительственной армии, которая рубится с другой правительственной армией. И неважно: твоя задача специальные операции, минометные обстрелы или управление авиатехникой. Спать, ждать и принимать пищу (бойцы, конечно, говорят грубее – спать, жрать и балду пинать; люди войны всегда грубее в словах, чем их потом изображают – но их грубый скудный словарь никогда не передаст полноценно эмоций и обстановки, это словарь команд и ругательств). Самый героический момент, то, ради чего снимают фильмы, пишут книги и создают компьютерные игры – боестолкновение – занимает незначительную часть военного времени.
Вот мы и сидим после обеда на старых советских железно-деревянных стульях перед зданием нашей располаги – ждем приказа «на выезд». Мы – повстанцы на этой войны. На других войнах кто-то из нас был солдатом правительственных сил, кто-то – наемником, кто-то, как я, – наблюдателем: я бывал на нескольких войнах в качестве журналиста. Самые опытные успели побывать на других войнах в разных ипостасях – и повстанцами тоже.
Обсуждаем меню съеденного обеда. Был говяжий язык с гречкой. Нам на раздаче выдали больше кусков языка, чем другим, потому что мы только вернулись с очередного выезда. Привезли двоих раненных бойцов из нашей разведки. Они просто лежали на обочине, когда мы гнали, чтобы уйти из зоны поражения ответного огня противника. По нам вдарили 120-ми минометами. В радиусе 100 метров осколки 120-ых выкашивают все живое. Разлет осколков – 200–250 метров, на излете все же могут ранить, если ни броника, ни каски. Откуда у повстанцев средства защиты, кроме, собственно, оружия? Двое раненных наших лежали в запыленной траве обочины. Обе наши машины затормозили. «Забираем, свои!» Трое побежали за ними, двое выскочили, чтобы их прикрывать – через прицелы автоматов просматривали заросли кустов вдоль дороги. «Готово, уходим». На все про все – секунд 15–20. Я ж говорю, у нас тут есть очень опытные пацаны.
В общем, потом был отварной говяжий язык с гречкой и автоматы закинуты за спину. Это когда на раздаче – стволы за спину. Когда расселись, чтобы есть – автоматы ставим между ног или кладем на колени: так удобнее. На предохранителе, магазины сняты. На войне надо вовремя погасить эмоции и соблюдать технику обращения с оружием, если вернулся в тыл с передовой. Магазины в карманах разгрузок. Если на располагу будет нападение, то времени хватит, чтобы вставить магазин, загнать патрон в ствол и выйти на периметр обороны.
Короче, сели за столы, стволы зажали коленками, поели. Посуду потом в узкое окошко поставили – на мойку.
«Кетчуп этот их из магазина. Я раньше никогда бы есть не стал. У нас в селе все со своих помидор делают соус. Густой, сладковатый немного, чесночка побольше – для вкуса, перец в горошке тоже», – говорит Аркадич.
Вместе Аркадичем воюет его старший сын, ему 20 лет. Аркадич попросил меня, чтобы я приглядывал за ним. «Твой сверстник, ты лучше поймешь, когда он дергаться будет не по делу», – сказал Аркадич. Я старше его сына на 10 лет. И младше Аркадича на 15 лет.
«Тетя Тоня всегда с покупных помидор себе соус варит», – бурчит сын Аркадича. «И нормально. На рынок зимой возит, у нее выручка такая, что пенсии не надо», – продолжает он. Лёха его зовут. Среди моих сверстников все больше Сашки да Серёги. Лёхи и Мишки – это поколение тех, кто после нас народился. Первое постсоветское поколение – как его называют социологи. А я из поколения последних советских детей. Советские-постсоветские – тут мы воюем, потому что – русские. У нас и таджики, и казахи, и украинцы, и эвенки, и сербы есть. Тоже воюют – «потому что русские». Такая у нас война.
«Не доварили они язык», – говорит Толик. «Запороли деликатес, считай», – добавляет он. «Надо было еще минут 15-20 поварить, совсем красота была бы».
А что я? Я терпеть не могу вареные языки домашнего рогатого скота. Я вырос в деревне. У нас своих мелкорогатых – коз – было в сезон обычно 10-15 голов. 4-5 козла и старых козы осенью резали. Придавил животное коленом – обычно это был мой дядька, он резал – к подмерзшей земле и только что наточенным тесаком по горлу. Еще пару движений, хрустнули слабо позвонки, и голова полетела в таз. Когда кровь стекала, обычно именно меня, ребенка, потом подростка, отправляли обжигать с отсеченной головы волосяной покров. Костер уже горел где-нибудь на задворках. Если березовые чурки горели и ветер не утаскивал дым – хорошо, березовый дым перебивал запах сжигаемого козьего ворса. Козы и козлы отчаянно орали, когда их придавливали к земле – чуяли близкую смерть? Поэтому я обжигал отсеченные бошки с открытыми ртами, розовый язык наружу. Языки подгорали тоже, когда обжигал ворс. Затем относил бошки нашим сторожевым псам. Они частенько начинали жрать с высунутых языков. Уже собачьи пасти в слюнях, белые клыки рвали розовую мягкую плоть. Поэтому языки животных я в качестве деликатеса воспринимать не могу, типа психологический барьер у меня.
Позже я видел вареные бараньи и козьи головы на уйгурских рынках в китайском Синьцзяне, они продавались. Уйгуры меня убеждали, что их надо обязательно попробовать, что это прям невероятный местный деликатес. Я улыбался, благодарил и отказывался. Возле прилавков стояли грязные пластмассовые столики – уйгуры в черных меховых шапках и уйгурки в цветастых платках обгладывали вареные головы, крутя их в руках, макали в густой острый соус. Не обращал внимания – съедали ли уйгуры козьи и бараньи языки.
Поэтому в столовке я вареные говяжьи языки Лёхе, сыну Аркадича, отдал. Он был очень доволен этой добавке. Несколько раз кивнул в знак благодарности, жевал – словами не отблагодарить.
После говяжьего языка наши плавно перемещаются к обсуждению других мясных блюд, которые мы тут, на войне, недавно потребляли. Про раненных, которых мы подобрали по дороге и привезли – ни слова. Мы отдали их девчонкам, которые организовали у нас полевой госпиталь. Пацаны были живы, кровь подтекала, но пацаны разговаривали и вполне осмысленно смотрели по сторонам.
Война наша совсем юная. Ей всего три месяца от роду. На нашей стороне богатые села и крупные промышленные города. Поэтому проблем с хорошей обильной едой у нас пока нет.
Пару раз нам на ужин выдавали шашлыки из курятины. Борщ регулярно с крупными кусками мяса на обед, щи, куриные супы. Правда, перед выездом мы обычно отказываемся от еды, чайку с пирожком – и достаточно. Потому что, если серьезно ранят в живот, лучше, чтобы желудок и кишки не были забиты перевариваемой пищей. Если желудочный сок или куски пищи попадут в открытые кровоточащие раны, то это вызовет осложнения.
Мы не вспоминаем, что три дня назад при атаке правительственного спецназа на нашу располагу, у нас – не в нашем подразделении, а в целом среди бойцов нашего формирования, народно-освободительного батальона – было трое убитых и больше десятка раненных. Убитых не вернешь, их достойно похоронили, раненные лечатся, мы им помочь ничем не можем, мы не врачи и лекарств у нас нет, кухня их достойно кормит. На войне ты живешь здесь и сейчас. Вот мы поели и потому обсуждаем еду, расслабляемся. Это очень естественные реакции – мы не договаривались разговаривать на отвлеченные темы, а не про боевые действия, когда находимся в тылу. Хотя тыл для повстанцев – понятие очень условное: нас можем достать и правительственная авиация, и артиллерия, и вот диверсанты-спецназовцы.
Если боец не может расслабиться и постоянно трещит о боевых действиях – скорее всего, он плохой боец, с гнильцой. Было у нас таких парочку человек. Один неделю продержался, другой три. Сгинули. Хорошо, что оружие оставили, не прихватили с собой. Тот, который сгинул через неделю, спал на койке возле меня, не снимая разгрузки, к которой цеплял пару ручных гранат. Я его убеждал, чтобы гранаты выкладывал – мало ли, если во сне повернется неудачно, чека зацепится за что-нибудь и вырвется – детонация и прощайте все, кто спит в комнате. Персонаж этот нервно реагировал на мои замечания, орал, что диверсанты противника могут скрытно вырезать наше охранение и забраться к нам в комнату незамеченными. «Да я взорву себя с ними, с гадами!» – орал он. Когда он пропал – гранаты остались на его койке и автомат его тоже – мы вздохнули с облегчением. Мы если и вспоминаем о нем, то только в шутку.
«Я лучше всего зашибал до войны, когда подвозил вечером в выходные или в пятницу парочки подвыпившие до ресторанов», – это рассказывает Таксист. У него масса историй. Незатейливых наблюдений за чужими жизнями. «Особенно парочки свеженькие, которые недавно сошлись. Обычно мужики или юнцы перед дамочками своими выделывались и щедро отваливали за доставку к ресторанам».
Таксист замолкает, когда раздается далекий гул артиллерии. Выстрел со стороны позиций противника. Второй, третий, четвертый. Мы молчим, прислушиваемся. Ждем звук приближающегося снаряда или разрыва. Я про себя отсчитываю секунды, чтобы приблизительно понять потом с какого расстояния ведется стрельба. Через семь секунд разрыв. Где-то в центре города. В центре наш Совет народной республики. Второй разрыв. Приблизительно там же. Третий. Четвертый уже ближе к нам – где-то между центром и нашей располагой. Между нами и разрывом здание располаги и еще какое-то количество построек, включая крепкую двухэтажную глыбу автовокзала – может в эту глыбу и влепился снаряд, – поэтому осколков и взрывной волны мы не опасаемся.
«По центру зачем-то лупанули», – говорит Серёга. И замолкает. Мы молчим и ждем: будет ли продолжение обстрела. Кто-то вытряхивает сигареты из пачек и закуривает. Таксист вот закуривает, дым от его сигареты прямо на меня, делаю шаг в сторону – у него паршивые вонючие сигареты.
Мы ждем около минуты – арта противника молчит. Видимо, ограничились одним залпом по центру. Чтобы мы тут, повстанческая народная армия, а для них – сепаратисты, не расслаблялись. Может быть, таким образом они попытались нам отомстить за нашу стрельбу сегодня утром. Нам – в смысле, всем тем, кто против них, и гражданским тоже. Утром наше подразделение крепко накидало из минометов по позициям 80-й десантной бригады в аэропорту. Два столба черного дыма поднялись из аэропорта – что-то у них сдетонировало от нашей стрельбы. А потом пошла их ответочка. И мы, как говорит Таксист, «дали джазу до хаты». Подобрали двух наших раненных из разведки. Их посекло осколками ответки. Пацаны оказались в зоне поражения, когда противник пристреливался по нашей позиции.
«Наверное, мстят за то, что мы красиво накрыли их в аэропорту», – говорю. «Наверное. Что у них интересно сдетонировало? Бухало хорошо после наших попаданий и дым валил будь здоров. Без потерь в живой силе, думаю, тоже не обошлось. Злые, как черти, поди ж ты», – рассуждает Толик.
Для любого солдата (воина, бойца) важно самолюбование. Нам хочется думать, что мы порядочно раздолбали 80-ю десантную в аэропорту сегодня. И эта их пальба сейчас добавляет нам самолюбования – неудачники, не успели нас накрыть, когда мы сворачивались и покидали позицию, теперь от бессильной злости лупят хоть бы куда в нашу сторону. Впрочем, в центре от их стрельбы сейчас, возможно, трупы и раненные среди гражданских – тоже наших, но безоружных, которые нам еду приносят, благодарят нас, встретив на улице. На войне лучше быть вооруженным участником, чем гражданским. Это я вам точно говорю. Насмотрелся я, каково бывает гражданским на войне – неважно, на чьей они стороне. В зоне любого вооруженного конфликта гражданский – всегда жертва: в большей или меньшей степени. Вооруженный участник конфликта – хищник, охотник, хотя тоже может стать жертвой. Что делать гражданским? Ждать, что поскорее победят те, кому они симпатизируют. Ничего более подходящего культура войны предложить не может. Декларации, соглашения о правилах ведения боевых действий и прочие хорошие бумажные условия – они только бумажные условия. Когда ты стреляешь в дом, где предположительно засел противник, ты не перечитываешь правила ведения боевых действий: ты должен ликвидировать противника раньше, чем он тебя.
Как сказал однажды казах Чингиз, он участвовал в составе спецназа в одном локальном постсоветском конфликте: «Я в ту войну рассуждал таким образом. У меня во взводе есть 15 человек. За их жизни я отвечаю. За жизни всех остальных, населяющих эту землю, я не могу отвечать». Он рассуждал по поводу того, что в нынешнюю войну нам приходится часто наблюдать, как противник хаотично лупит по городам и селам на нашей стороне: горят бензозаправки, рынки, обрушаются жилые дома, даже в краеведческий музей несколько снарядов один раз влепили, гражданскую администрацию разбомбила их авиация, хотя там ни одного вооруженного человека не имелось.
В общем мудрость на все века, пока войны будут продолжаться, а они, наверное, будут продолжаться, пока существует человечество: в зоне боевых действий лучше быть вооруженным участником, если не хочешь стать 100-процентной потенциальной жертвой. Есть, конечно, отдельная каста гражданских лиц, включающая в себя международных представителей, дипломатов, журналистов, сотрудников гуманитарных организаций – их жизни номинально стоят дороже, чем обычных гражданских. Им положены средства индивидуальной защиты, гарантии безопасности от воюющих сторон (или хотя бы от одной), спецтранспорт и прочие ништяки, повышающие уровень их выживаемости. И все равно – они же не хищники, не охотники, они – травоядные. Просто хищнику понадобится несколько больше усилий, если он решит ими «полакомиться», чем при нападении на более слабых травоядных. Мир войны – как дикая природа: мир хищных и травоядных.
«Новый год уже лет семь не праздновал. Самое денежное время для извоза», – опять забалаболил Таксист. Обстрел явно закончился, и мы снова расслаблены, перевариваем обед. Снова потек разговор, не связанный с войной, которая творится вокруг нас. Боевые действия для нас сейчас на паузе.
«Слушайте, короче, анекдот про таксиста, который в новогоднюю ночь подвозил Снегурочку …» – это Толик, он из бойкого приморского города, где зимой не бывает снега. У него имеется анекдот по любому поводу и происшествию. Он поразительно спокоен на войне. Однажды он рассказал мне почему. Мы вдвоем остались в комнате во время авианалета. Остальные спустились в бомбоубежище, кроме караульных – те стояли на воротах, и зенитчиков – эти крутились в Зушке на плацу. «Мне бабка-гадалка предсказала, что я в 65 лет умру. Мне сейчас 49. Я поэтому смерти не боюсь», – сказал Толик, мы с ним из-за мешков с песком, которыми были заложены окна, смотрели в ту сторону, откуда нарастал гул самолетов. Самолеты в тот раз до нас не долетели – зенитчики их, наверное, спугнули, долбили они в небо знатно. Впрочем, может просто противник проводил авиаразведку.
«Ну что, мужики, после обеда для полноценного пищеварения положено покемарить маненько. Даю себе команду отбой», – говорит Аркадич и направляется ко входу в располагу. «Да, надо б покемарить, пока тишина». И мы, пошаркивая, лениво втягиваемся в располагу и расходимся по комнатам. «Чтобы хорошо воевать, надо хорошо питаться и отдыхать», – говорит кто-то за моей спиной.
Кимры, январь-февраль 2022
