Батал КОБАХИЯ родился в 1955 году. Общественный деятель, историк, археолог, публицист, блогер, экс-депутат Народного собрания-Парламента РА. Печатался в периодических изданиях. Живет в Сухуме.
Лето 1993 года. Колонны машин, бронетехники, санитарных обозов, движущихся по дороге, связывающей линию фронта с шромским направлением. В августе 1992 года мы отступали за Гумисту по эшерским дорогам. Теперь мы вернемся домой через село Шрому. Больше мы не допустим бессмысленных потерь январского и мартовского наступлений. Почти год мы смотрели на родной город с эшерских высот. Расстояние длиною в выстрел нам пришлось преодолевать один год и безумный сентябрь.
Тяжело думать о войне. Воспоминания тех дней не укладываются в размеренном хронологическом ритме. Картины, мысли, ассоциации врываются неожиданно и непрошено. Из них складывается мозаика, состоящая из боли потерь, страха за жизнь, ожидания долгих дней и ночей возвращения домой, усталости, решимости и радости. Мы еще не нашли времени для того, чтоб вспомнить все. Мы еще не готовы к тому, чтобы вспомнить все. «Потом я вспомню…» – повторял я бессмысленно все время тогда строки из стихов, которые помогли мне выжить и выдержать, позволяя не останавливаться на ежедневных реалиях войны. Но времени и сил я так и не нашел. Пока. «Потом я вспомню…». Когда?
Дороги. Пыльные, заминированные, обстреливаемые. Жара. А впереди – Цугуровка. Почти год мы пытаемся ее одолеть. Почти год, одолевая ее, теряем своих друзей. Когда в июле 93-го получили приказ взять высоту, мы почти не сомневались, что это дорога к дому. Мы готовились к бою. С радостью.
Формировались новые батальоны. Пришло пополнение и в медсанбат. Кто-то сам пришел, когда формировалась вторая бригада, кто-то – пройдя месячную подготовку. Девушки отличались от всех санинструкторов новенькой формой и матросками в синюю и белую полоску. И женщины, проведшие год в окопах и не покидавшие ни на шаг своих однополчан, возмутились. За все время им такое не приходилось видеть. И вдруг новенькие – и им сразу такие матроски. Срочно бегу в Гудауту: «Если не дадите партию матросок, придется отложить наступление!». Возвращаюсь ни с чем. Мама-Мзия, увидев пустой вещмешок и мой обреченный вид, нарочито жизнерадостно говорит, что дело не в майках, а в справедливости, внимании. «И потом, что мы, все полосатые будем?».
Дорога на Цугуровку сложная. По узкой тропе, протоптанной ночными разведчиками, движутся нога в ногу колонны солдат из нескольких батальонов. Предупредили, что нельзя отступать от тропы. Все заминировано. Переходим вброд реку. Мужчины в основном раздеваются, чтоб не замочить одежду. Женщины ждут, когда ребята перейдут на другой берег, и начинают переправляться сами. Потом в мокрой одежде они будут идти практически впереди нас, подбадривая и подгоняя. Опять неудача. Прорыв не удался. Впереди заминированные поля. Обстрел.
Погиб Серега. «Сереня», звали его друзья за мягкий характер и былинную доброту. Первый в этот раз. Почему именно ты? Что привело rea из глухой русской провинции к нам?
– Вас мало, значит, вы правы!
Отступление. Отчаяние. Опять не смогли! Кто виноват? Вдруг слышу сзади скупую молитву. Шепотом. Обращение к Богу. Никогда ранее так не обострялся слух. Боже, сколь проникновенен и суров абхазский язык! Язык обращения к Богу. Как знаком мне этот голос. «Господи, помоги нам и поддержи». Уже не понимаю смысл. Только чувствую. «Аминь». «Господи, дай силы и мужества нашим братьям». «Аминь». Слезы наворачиваются. Не просьба, а мольба, обращение, диалог с Всевышним. «Аминь». Я никогда так не смогу. Поворачиваюсь. Это Тали. С камерой на плече, с вещмешком на спине. Строгая, скорбная, прекрасная. В глазах гнев, бездонная боль, любовь, великое прощение. Нас, не сумевших в который раз одолеть высоту. Как могли мы? Почему в твоих глазах столько боли? Боюсь нарушить благословенную тишину и шепот женских губ, обращенных к Богу, отдающий в ушах набатом.
Блиндаж на Уаз-Абаа. Всего один. Поляна постоянно обстреливается. Третий батальон готовится к очередному прорыву. Теперь уже один. Все уступают единственное убежище девушкам. Их около семи. И я с ними. Едва размещаемся. Мама-Мзия сидит у порога, иногда всхлипывая, беззубо что-то шепчет и курит «Приму». Вдруг взгляд становится озабоченным и сосредоточенным. Мы обеспокоены. Что там? Говорит восторженно, сама себе: «Смотрите, какой хороший медный тазик валяется. Эх, если его отмыть и привести в порядок, в нем так хорошо варить варенье! У меня в Адзюбжа был такой. Где теперь он? Наверняка его утащили мингрелы…». Не сразу до нас доходит смысл того, что происходит. Она думает о жизни. О жизни! Да, мы будем дома! Кто-то из нас будет. Мы будем жить! Кто-то будет жить! Смех прорывается через усталость и боль. Она смущенно смотрит на нас и говорит: «Эта война человека сведет с ума. То плачешь, то смеешься, как глупец».
Меня вызывает Валико, наш командир батальона. «В четыре утра выходим. Санинструкторов не берем. Опасно». «Девушек не берем», – поправляю я его. Он смотрит на меня, ничего не говорит, но в глазах благодарность. Но ведь девчонки не подчиняются таким приказам. Как мне им сказать, что мы не берем их с собой в наступление? И я вызываю всех и приказываю ехать в госпиталь в Афон: «Отдохнуть, привести себя в порядок. Подготовиться к наступлению. Вернуться на следующий день». Они почти готовы, не подозревая, что мы собираемся уходить без них. Мама-Мзия отводит меня в сторону, глаза в глаза, тихо чеканя фразы:
– Знаешь, у меня ведь уже есть три дочери. Они взрослые. Скоро и замуж пойдут. И муж, слава Богу, прекрасный. Что мне более надо? А девушки у нас еще чистые. Им замуж надо. Они молодые. Правильно решил. Мы их не возьмем. Вдвоем пойдем с ребятами. Одного тебя не отпущу.
Срывающимся голосом приказываю ей не рассуждать, а идти вместе со всеми. Но, видя ее глаза, понимаю бесполезность слов. Переправляемся на тот берег Гумисты в темноте. Ночью на привале, сидя на ветке над обрывом, наспех соорудив качели из скрученных носилок, под одеялом, тайно, нарушая приказ о возможном обнаружении, выкуриваем роскошные сигареты «ММ». Жизнь прекрасна! Спасибо, Рита, передавшая их нам в дорогу. В который раз ты умудряешься из пустяка сделать маленькую радость. Перед боем уже есть первый раненый. Подорвался на мине. Приказываю Маме-Мзие сопровождать бойца вниз к реке. Она сопротивляется. Идет с ним. Потом возвращается. И снова бежит к раненому. Со слезами на глазах, вполоборота, обреченно и преданно смотрит. И понимает, что не догонит нас. Смотрю на нее, и комок в горле. Едва сдерживаю рыдания и смех. Дорога вниз тяжелая. Но если будет сопровождать раненого в тыл, возможно, она выживет.
Бой. День словно вечность. Много раненых. Окружение. Спокойствие перед лицом смерти. Всплывают образы: Мушни, Лашик, Хасик, Адгур, сестра, отец. Какая разница, где умирать. Даже если не обнаружат наши останки, это наша земля. Она нас примет. В плен не сдадимся. Я сижу с ранеными. Вокруг стрельба. Один из раненных смотрит на мое каменное, в странном спокойствии лицо, и просит, чтобы я его застрелил, если не сможем выбраться.
– Хорошо, я сделаю, но у меня мало патронов, – спокойно отвечаю я ему.
Считаю остатки патронов, которые они мне выдают. Но они от автомата, а я не умею им пользоваться, но не подаю вида. В моем пистолете, выданном мне накануне Владиславом, нашим главнокомандующим, всего один патрон, и я так и не понял пока, как и им пользоваться. Однако жестко, исключая сантименты, чеканю:
– Все нормально, хватит на всех.
Вдруг подбегает боец. Весь в пыли и крови. Если бежит, значит раны не смертельные, констатирую невольно.
– Есть что-нибудь болеутоляющее? – спрашивает он, жадно глотая из фляги воду, приправленную жутким антисептиком.
– Вот, возьми таблетку парацетамола.
Отрываю от сморщенной, намокшей от дождя конвалюты и передаю ему.
– Что??? А нет ничего более сильного? Очень болит голова!
– Нет, – сухо отвечая, кладу под его неусыпным взглядом в нагрудный карман оставшейся три упаковки с противошоковыми средствами.
– Может, еще одну таблетку дашь? – смиряется он, переводя свой взгляд с меня на раненых.
– Нет! – переходя на рычание, отвечаю ему. – Тут тебе не курорт. Иди на позицию, пока есть еще надежда. У всех трещит в ушах.
Мы ждем. Девять раненых и я. Шагах в двадцати идет отчаянный бой. И вдруг Цыган (так мы прозвали одного русского бойца за его черные глаза), самый тяжелораненый из всех, то ли с радостью, то ли с негодованием произнес спекшимся от крови губами:
– Обалдеть! Мы тут приготовились умирать все, а он таблетки и противошоковые экономит, словно мы в тылу находимся!
Его слова выводят меня из летаргического сна. Почему умирать? Зачем? У нас еще есть надежда.
– Мы не умрем, мы прорвемся. К нам на подмогу идут бойцы осетинского батальона! – уверенно сказал я им и прокричал это одному из бойцов, который отстреливался рядом с нами.
Почему я вспомнил именно их. Ах, да! Позавчера я встретился с осетинами в Гудауте, когда готовился к бою. Они тоже готовились. Я увидел их медицинскую службу. Посмотрел, что у них имеется в медицинских сумках и подбросил им медикаментов. Они мне сказали, что через пару дней идут в бой. Тоже на Цугуровку. Или через Шрому, что рядом. Ну а почему бы и не они? Может, они идут к нам на подмогу и прорвут линию окружения? Кто-то же должен? Почему бы и не они? Никому в этот момент не показалось странным, что нам на подмогу идет осетинский батальон. Но им не показалось странным и то, откуда я мог это знать, не имея рации, и не понимая, что opnhqundhr позади нас. Но все вдруг взбодрились. Автоматная и пулеметная стрельба усилилась. Страх сменяется надеждой, желанием жить. Опять отступление. Надо прорываться к своим. Остатки батальона на нижнем холме. Некому нести раненых и мертвых. Из 120 бойцов более десяти убито, около сорока – тяжело ранено. Но надо нести. Надо. Связываем носилки из срубленных веток и ремней. Бойцов не хватает. Поочередно носим носилки. Возвращаемся, забираем других и медленно спускаемся к Гумисте. Бойцы в изнеможении.
– Может, мертвых пока оставим и потом вернемся за ними? – слышу неуверенный голос.
– Нет, ни за что. Мы берем всех! Или все останемся с ними!
– Осталось еще немного. Там наши. И осетинский батальон. Надо немного потерпеть и выйти из этого кольца, – я сам почти верю в то, что выкрикиваю из последних сил.
Подбегаю к носилкам с Цыганом. Он не дышит. Тормошу его. Он вдруг открывает глаза. Я кричу ему несколько раз:
– Не спи браток, не спи! Ругайся, кричи, кусайся, но не спи. Иначе тебя могут оставить, иначе ты не сможешь проснуться потом!
Он молча кивает головой, едва шевеля губами, с тихой надеждой смотря на нас:
– Я попробую. Я не подведу!
Уже практически выйдя из кольца, вижу куртку Мамы-Мзии. Как она здесь оказалась? Почему висит на ветке? Она же должна была быть внизу. Жива ли она? Может, попала в плен? Спазмы в горле. Но мне нельзя. Мне надо довести всех вниз. Мне нельзя сейчас думать ни о чем другом. Потом.
Последним спускается с поля боя комбат. Убедившись, что всех раненых забрали. Молодец, комбат. С тобой мы готовы в любой бой. Внизу у реки обнаруживаю почти всех девчонок. Эмма, Марина и плачущая Мама-Мзия. Оказывается, утром, узнав о наступлении, девочки вернулись и сами перешли вброд реку. В течение суток поднимались на гору, вытаскивали раненых, которых им подтаскивали бойцы из боя, и переправляли их на другой берег. Там их встречали Томка и Марина из АГС и отправляли на Уаз-Абаа, ближе к тылу.
– Где Тали?
– Она пошла снимать на видеокамеру прорыв в сторону Каман. Только на следующее утро нам удалось переправиться через разбушевавшуюся Гумисту. Осетины, как оказалось, пошли в бой, но в другом направлении. Но ведь помогли нам! Ведь мы поверили!
Последним в тот день умер Вадик. Мой студент. Сутки боролись за его жизнь. У него была повреждена шейная артерия. Жгут в таких случаях невозможно наложить. Справились кое-как, загнув руку и привязав ее к плечу и шее, чтобы остановить кровотечение. Сильные боли, но нельзя колоть противошоковые чтобы унять боль, дабы не спровоцировать сильное кровотечение. Смотрел мне в глаза и периодически спрашивал:
– Батал Самсонович, я выживу? Получится? Как Вы думаете?
– Уже выжил! Уже смог! Ты молодец! И перестань меня звать Батал Самсонович! И не говори со мной на «Вы». Мы с тобой весь год вместе, а это почти вся жизнь тут. Мы уже одно целое!
Глажу его по голове.
– Только не засыпай. Борись Вадик. Мы все рядом, мы тебя не оставим.
Когда рано утром мы смогли переправиться через безумно бурлящую реку и подняться, едва живые, на Уаз-Абаа, нас уже ждала там «скорая». Едва мы его уложили в нее, он посмотрел на меня и сказал:
– Ну вот и все. У нас получилось, мы выбрались. Я дома!
Закрыл глаза, вздохнул облегченно, и ушел навсегда от нас со счастливой улыбкой на лице.
Верхняя Эшера. Район Дача. Эвакопункт. Там собираются все санинструкторы. Туда же привозят всех раненых. С нами опытный хирург Лева. Один раз удалось эвакуировать раненых вертолетом. В основном их везли на машинах «скорой» через наскоро сделанную дорогу в Афон. Некоторые не доезжали.
Жду свой батальон. Заходят три рыжие девушки. Новенькие. В трехцветках. С пистолетами. Красивые.
– Далеко собрались?
– В Каман, на смену эвакопункта.
– Но там стреляют, там линия фронта.
– Мы знаем.
– Там нет паркетных полов.
– Ничего. Обойдемся.
Быстро о чем-то поговорив, ложусь спать.
Дня через два, увидев Гурама, командира медсанбата, спрашиваю:
– Ну как рыжие? Уехали домой?
– Нет. И не собираются.
Встретились потом с ними в Шромах, в гараже, наспех переоборудованном в эвакопункт. Кидаемся в объятия. Как будто прожили вместе целую жизнь. Такие же красивые, задорные. Скольким бойцам оказали они помощь, скольких окутали своим вниманием!
В процессе наступления надо было решать: оставаться ли девушкам в эвакопункте или идти с батальоном. Они решили идти с батальоном. Не стали их разлучать. Все привыкли к тому, что рыжая команда всегда вместе. Так и пошли: Марина, Чеки и Вика с гагринским батальоном. Только раз, перед взятием Сухума, после тяжелого боя, увидел я их усталыми, измученными, с почерневшими от горя лицами.
Там же, на Дачах, я впервые увидел Азу. У нее погиб один сын. Второй сын сражался на шромском направлении. Ей немало лет. Она пришла и попросилась ухаживать за ранеными. Хотела быть просто рядом с ним. Но не смогла уберечь его. Других уберегла, а его потеряла. Второго сына. Погибали девчонки. При обстреле трагически погибла Ира. Накануне мы проговорили весь вечер об истории, археологии, войне. О том, что плохо, что женщины вынуждены воевать. Но что бы мы делали, если бы их не было рядом.
Взяли Шрому. Вместе с гагринским батальоном Джумы. С ними впереди шла Инга, раненная до этого в ногу. Маленькая, шумная, шаловливая. В мартовском наступлении она вытащила под градом невероятных обстрелов десятки людей с верхнегумистинского моста. Мы ее ласково называли мышонком. У Джумы в батальоне не было санинструкторов. Но, несмотря на ранение в ногу, Инга быстро перешла к нему, узнав, что они идут штурмовать верхнюю Шрому. Говорят, что в критический момент боя, при взятии Шромы, она вырвалась вперед, и ребята, воодушевленные, несмотря на потери, сумели взять высоту. Ее боготворили все бойцы. И побаивались, несмотря на то, что ей едва исполнилось восемнадцать лет. Даже смертью своей она спасла еще одного. После очередного боя она вбежала в подвал одного из домов, где, прячась от прямого артобстрела, сидели бойцы. Уставшая, прилегла на скамью и, положив голову на колени нашего водителя и санинструктора медсанбата Мераба, решила вздремнуть. Осколок, залетевший в подвал, попал ей прямо в голову, но спас ее друга.
Каман. Эвакопункт. Новоафонский батальон с утра идет в бой. С ними девушки: Шазина, Юля, Зина, Ламара и Рая. Рая смуглая, маленькая, застенчивая, крепкая. За них уже не боимся. Девушки с первых дней на передовой. Перед наступлением все отдыхают. Захожу в машину «скорой». Вижу, там Рая сидит и шьет.
– Почему не отдыхаешь?
– Успею еще. Ребятам хочу заштопать носки, – смущаясь, ответила.
Вспомнили, как мы с ней встретились в Ачадаре в первый день войны. Как ей было смешно видеть, как утром я с несколькими ребятами стал подметать двор и казарму, а потом попросил у нее горячей воды, чтобы отмыть столы в столовой. Потом Эшеру, в которой все время находились вместе, хоть и на разных позициях. Как мы ходили с ней и с ее сестрой Светой иногда разносить по позициям медикаменты и одежду для девушек, потому что они очень хорошо знали там все тропы, так как родились в этом селе, и с ними было всегда безопасно. Говорили о том, что будет с нами после войны. Она хотела вернуться в свой магазин на рынке. Она никак не могла смириться с потерей единственного брата, который погиб к тому времени.
– Нельзя нам погибать. Курикбовцев очень мало. Вот и Свету не взяла в предстоящий бой, так как она не очень хорошо себя чувствует.
– Боишься?
– Нет, что ты! Мы ведь с ребятами. Они у нас молодцы.
Почему мне не хотелось уходить из машины? Почему мне хотелось говорить и говорить с ней? Почему именно этой тихой ночью? Ведь почти год находились рядом. Бок о бок.
В бою на холме Ахабьюк следующим утром она погибла. Был сильный обстрел. Надо было отлежаться. Но она побежала на зов раненого. И погибла. Спуская ее потом на носилках с горы, я понял, почему мне не хотелось тогда уходить. Я понял, сколько нежности и силы она дала мне в тот вечер. Почему мы что-то чувствовали, но не находили времени и желания доверять интуиции. Мы не хотели думать о смерти. Никто о ней не думал. Почти никто. Ее сестра, Света, дождалась победы, но погибла в Гале через три месяца после сентября. «Скорая», на которой она ехала за ранеными, подорвалась на мине.
Незадолго до этого там, на Ахабьюке, была ранена Марина. Несмотря на это, она не бросила раненого бойца и оказывала ему помощь. Была бы одна, смогла бы добраться до своих вовремя. Нам удалось ее эвакуировать в госпиталь. Еще месяц она прожила в больнице. Но организм не выдержал. Сепсис. В период августовского перемирия мне удалось на «скорой» отвезти ее тело в Москву. Там мы узнали, что до февраля 1993 года благодаря ей многие бойцы остались живы на восточном фронте. Она была профессиональной и опытной медсестрой. Но после ранения брата ей пришлось сопровождать его на вертолете в гудаутский госпиталь. В период летнего наступления ушла добровольцем, как, впрочем, и все девушки, на передовую. Как-то после боя на Шроме их комбат говорил, что бывали минуты жуткого обстрела, никто не мог поднять головы, и только три женщины из батальона, две Иры и Марина, стоя на коленях, слегка согнувшись, перевязывали раненых и оттаскивали их от огня.
В шромском эвакопункте в гараже собирались санинструкторы с различных направлений. К ним всегда тянулись бойцы. Поговорить. Выпить кофе, когда он был, конечно. Утром все расходились. Хасик, санитар-водитель скорой, записал одну банальнейшую песню с Булановой на всю кассету. Я выходил из себя, вынужденный слушать ее часами, колеся на «скорой» по всей Шроме. Но он ее очень любил. Оказывается, сделал он это потому, что не успевал перематывать, когда ездил за ранеными. Так и слушали мы все время одну песню весь шромский период. Только после войны, услышав ее случайно в Москве, я не мог справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Слова «Прощай, еще одна осталась ночь у нас с тобой…» воспринимались мною как некие осмысленные фразы, под которые уходили девушки и ребята в бой, и не возвращались.
Как-то ночью начался шквальный обстрел. Гараж явно не убережет. Что делать? Даю команду всем накрыться матрасами и сидеть. За два часа обстрела мы успели наговорить друг другу много новостей. Смеялись. Шутили. Пели. Сразу после обстрела заходит комбат Джума, удивленно смотрит, смеется:
– Вы что, думали, что, если снаряд попадет в гараж, матрасы помогут?
Ну а что было делать? Я и сам знал, что не помогут. Зато девчонки были уверены, что это поможет. Они мне верили. Не трястись же им от страха, раз уж гараж все равно нельзя в этот момент обезопасить.
А утром уходил на Ахабьюк Бесик. Почти за год мы все к нему привязались. Снял очки солнцезащитные, попросил беречь. Сказал, что любит нас всех. Потом начал обниматься. Мы не стали. Ведь не прощаемся же. Завтра увидимся. Нельзя так. Рассмеялись. Но очень грустные глаза. За 15 минут до августовского перемирия 1993 года он погиб.
Сентябрьское наступление разбросало постепенно всех санинструкторов. Мы все разошлись по различным направлениям с батальонами. Начало наступления было молниеносным. Но 18 сентября, после того как взорвали танк с Джабой, стали погибать очень многие. Десять дней. Десять дней до Победы. Мы теряли друзей. Мы уже не ощущали боли, страха, усталости. Мы еще могли смеяться, но плакать уже не могли.
27 сентября. Взятие Совмина. С горы вижу, как уносят кого-то на носилках. Прорываемся вскоре к ним. В «скорую» стреляют. Мы выпадаем все из нее и, едва придя в себя от жуткой головной боли, как оказалось потом – страшнейшей контузии, бежим к ним. Там – Ира:
– Марину сбил снайпер. Попал в голову. Крупная она была и не любила сгибаться. Думаю, что не выживет.
Последний снайпер. Через 15 минут – Победа. Сухум будет освобожден. Надо радоваться. Нет сил. Это День Победы? Почему так больно? Почему нет Радости? Мы так ее ждали. Разоренный город. И лица людей, ждавших и молившихся о нашем воз-вращении. Первая женщина из оккупированного города, которую вижу – Тамара Платоновна. Она живет прямо у Совмина. Мы с подругой заходим к ней. Мы работали все вместе в одном научном институте. Она нас угощает кофе, который хранила для нас. Для первого, кто зайдет к ней как в свой дом. Всю войну. Она спросила о племянниках. Отвечаю:
– Живы.
Она спросила об Адгуре. Я молчу. Она не готова услышать в первый день, в первые минуты освобождения города, что он погиб. Я еще не готов сказать ей об этом. Я не готов видеть Мирру Константиновну и Шалву Денисовича. Я не готов видеть своих близких, чтоб сказать им…
Не готов услышать от них еще что-то, чего я не знаю. Собираю тех немногих из медсанбата, кого удалось встретить, и едем в село Дурипш, к Марине. Ее гибель за 15 минут до победы – последняя боль, которую мы успели ощутить. Больше никто не мог ничего чувствовать.
Через три дня наш флаг был водружен на границе по реке Ингур. Эти три дня и последующие месяцы – уже другая боль, другая история, другие люди. Потом я вспомню. Не сейчас.
