ПО МОТИВАМ РАССКАЗА «СЕЛЬСКАЯ СКАЗКА»
ПЬЕСА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ
Посвящаю моим родителям, Аслану и Эвелине,
моему мужу Резо и дочерям Ирочке и Аннушке.
Действующие лица
Тыжя – сельский житель, отец троих детей (сын и две дочери). Женат, живет в родовом абхазском подворье. С ним живут также его вдова-мать и сестра, старая дева.
Тыжя худ и быстр в движениях и не любит работать по хозяйству. У него симпатичное, почти женское лицо, крючковатый нос, большие глаза и прямые коротко стриженые волосы. Говорит громко и быстро, любит посмеяться, в разговоре сыплет прибаутками. Тыжя любит и умеет танцевать и испытывает тягу к литературной деятельности. Он даже написал пьесу и часто разыгрывает сам с собой фрагменты из нее в лицах, обнаруживая во время исполнения недюжинные актерские способности
Амина – жена Тыжи. Статная женщина с монголоидным разрезом глаз и красивой походкой. В противоположность мужу она немногословна, разговаривает спокойно, любит нарядно одеваться. Кокетлива, что подчас выглядит неожиданно. Амина норовит почаще ездить в город, либо бегать в рас-положенный неподалеку дом отдыха, где продает фрукты и общается с местными кумушками. Таланты Тыжи и, тем более, его литературная деятельность ее не интересуют вовсе, более того, она будто и не замечает их.
Хумжажь – мать Тыжи. Полная, многословная, истеричная, видно, что давно привыкла жить без мужа, что добавило в ее характер командные черты. Гоняет невестку и дочь и сильно балует сына.
Бабуца – сестра Тыжи. Прямая противоположность брату: маленького роста, круглая, с негустыми, забранными в пучок волосами. Апатичная (возможно, не от природы, а в силу жизненных обстоятельств), любит поесть, в доме выполняет основные хозяйственные работы и присматривает за детьми.
Дыг (Даур) – старший сын Тыжи. Статный, как мать, красивый, избалованный по традициям семьи (мальчиков в семье балуют), ленив, как отец, нарциссичен. В отличие от отца, не любит ни танцевать, ни сочинять, и ничем не интересуется кроме того, чтобы красиво одеться и съездить в дом отдыха, пострелять глазами на заезжих девушек.
Масик и Хасик, друзья Дыга: – соседи с детства, братья-погодки. Они увальни, но не ленивые, в отличие от Дыга. У братьев повадки детей от простых родителей, они приучены к труду, умеют пасти коз, охотиться на куропаток. Оба неимоверно застенчивы, отчего не могут даже толком общаться ни с кем, кроме самых близких к ним людей и Дыга.
Лесик, дальний сосед Тыжи – бирюк, не любит праздных разговоров и целыми днями работает то в поле, то в саду. Он рыжий и некрасивый, но обаятелен и неимоверно силен физически.
Кунта – младший брат Лесика. Говорить Кунта не любит еще больше Лесика и увиливает от работы, за что получает от брата довольно сильных лещей. Кунта ненавидит Лесика и, как выпьет, всегда упоминает в разговоре о своем отношении к брату. Он долговяз, медлителен и может часами сидеть в одиночестве где-нибудь в саду, подальше от всех.
Нора, родственница Лесика и Кунты – девушка, только вступившая в полосу расцвета. Она живет в соседнем селе, но часто наезжает в гости к братьям, точнее, к их матери, доводящейся ей тетей. Нора смуглая, с длинными косами, в которые вплетает яркие банты. Она не то чтобы веселушка, но и задумчивой ее назвать никак нельзя. Гормоны молодости явно бушуют в ней и не дают покоя, отчего Нора все время в поиске. То в город уедет, то к тете на побывку, то в дом отдыха, продавать фрукты. Лесик исподтишка наблюдает за Норой, когда она приезжает в гости, но на контакт почти не идет. Так, перекинется парой фраз, и все. А Кунта и вовсе стесняется Норы и когда она приезжает, всегда старается скрыться, да так, что не дозовешься.
Цапика, мать Лесика и Кунты – тоже рыжая, как и ее старший сын, и тоже не любит сидеть дома, поэтому все время в разъездах, все время в дороге. Цапика любит посплетничать и во время бесед с кумушками имеет привычку сесть на землю, согнув скрещенные в щиколотках ноги, либо закинув их одна на другую (практически в позе йоги) и подоткнув под колени подол цветастого халата. Голова Цапики (равно как и Хумжажь, матери Тыжи) всегда повязана косынкой по крестьянскому обычаю. На ногах у нее либо чувяки, либо калоши, в руке палка-посох, чтобы отгонять собак во время длительных пеших походов. Цапика постоянно раздражает Лесика, так же как раздражает его Кунта. Он считает ее бездельницей и часто бывает груб с нею.
Родион – уважаемый человек на селе. Его почитают за старшего, хотя Родиону не более 40-ка лет, с его мнением считаются. Он невысок ростом, крепок в плечах, не пьет и не ленится.
Рица – старшая из двоих дочерей Тыжи. Девушка на выданье.
Гата – городской родственник Масика и Хасика. Гата молод, избалован, ему некуда себя деть из-за большого количества свободного времени. Строит из себя блатного. Бездельник, наркоман.
Массовка – крестьяне, кумушки, милиционер, солдаты, медсестра, младшая дочь.
Время – 70-е,-80-е, 90-е годы двадцатого века.
Действие первое
Сцена первая
Сцена разделена на две части. С одной стороны она символизирует двор, с другой дорогу.
На сторону двора выходит Тыжя. В его руках свернутый в трубу текст спектакля. Он оглядывается, чтобы убедиться, что один, разворачивает текст и очень выразительно читает в лицах диалог между героями, меняя интонации от имени героев и автора:
« – Манчаа, – крикнула Астанда.
– Оууу, – отозвался Манча.
– Ты где, Манча? – крикнула Астанда. – Где ты, где?
– Я лечу к тебе, Астанда, – закричал Манча. – Лечу к тебе на крыльях любви.
– Не смей произносить вслух подобное! – закричала Астанда. – Вдруг кто-нибудь услышит? Что тогда подумают обо мне?
– Буду, буду произносить, – горячо закричал Манча. – Не могу жить без тебя ни одной секунды!»
На двор выходит Хумжажь. Она молча наблюдает, как сын читает в лицах текст, и видно, что делает это далеко не в первый раз. Тыжя понимает, что он уже не один, и, скривившись, с явной неохотой сворачивает в рулон пьесу и оборачивается к матери.
Хумжажь буднично говорит:
– В сельсовет надо сходить. Пенсию привезли, а у меня корова недоена.
Тыжя явно воодушевлен услышанным, и мать знает, что воодушевила его, и ей приятно это сознавать. Она поворачивается было, чтобы уйти со двора, но Тыже всегда необходимо обставить свои поступки неким выразительным образом. Он подпирает руками бока, выставляет вперед ногу и сварливо спрашивает мать:
– А эта где? Я про мать моих детей спрашиваю. Где она вечно ходит? Я должен все дела бросить и в сельсовет идти, а ее где-то лешие носят? Хай-ит! Ни стыда, ни совести у нее нет! Откуда она свалилась на мою голову? Кто меня так наказал?
– Да, да, – разворачиваясь, чтобы уйти, произносит Хумжажь исключительно с целью угодить сыну. – Ходит где-то, с утра ее нет. Фрукты поехала сегодня продавать в город.
– Чтоб она не вернулась оттуда! – с чувством произносит Тыжя и, привычным жестом засунув во внутренний карман изрядно потрепанный рулон с текстом, переходит на ту часть, где дорога.
Навстречу Тыже идет Лесик. Он торопится, сосредоточен на себе, идет быстро и, как обычно, не расположен к общению.
– Уо, Лесик, приветствую тебя, – радостно кричит Тыжя, останавливаясь. – Как дела, как жизнь? Куда так спешишь?
– Спешу, – коротко кивает в ответ Лесик и, не сбавляя темпа, идет дальше, даже не взглянув на Тыжю.
– Куда спешишь, Лесик, дорогой? – радостно кричит Тыжя. – Смотри, жизнь мимо проскочит, пока убегаешь.
Внезапно Лесик останавливается, поднимает с дороги камень и кидает его в Тыжю. Но Тыжя тоже ловок, поэтому успевает подпрыгнуть и избежать таким образом весьма болезненного удара по ногам. Лесик молча и также стремительно уходит.
– Чтоб ты не дошел, паршивец, – качнув головой, произносит Тыжя. – Чтоб у тебя глаза вылезли! Чтоб не дожил до утра, щенок! Чтоб тебя волки забрали, черт рыжий!
В это время на дороге появляется кумушка.
– Кого проклинаешь, Тыжя? – весело кричит она. – Кто тебя обидел, покажи, я ему глаза выцарапаю.
– Будто не знаешь, кто? – так же весело кричит в ответ Тыжя. – Смотри, если ослом родился, ослом и помрет. А ты домой уже?
– Домой, домой, – весело отвечает кумушка. – Пенсию забирала в сельсовете.
– Хайт, я должен поторопиться! – восклицает Тыжя, и поднимая обе руки, прощается с кумушкой.
Они расходятся. Тыжя, убедившись, что на дороге никого нет, пританцовывает под возникшую музыку, затем внезапно останавливается и, глядя в зал, произносит.
– Как он камень бросил, видели? Собака! Если бы у меня было ружье – я бы его пристрелил! Отец приличный был человек, а вот мать бродяга. С утра до ночи ходит, ходит, нет чтобы дома сидеть, как положено хозяйке! Сыновья не женаты, дом брошен, а она все ходит. Тьфууу!
И, широко шагнув, покидает сцену.
Сцена вторая
Сцену делит забор (можно просто поменять местами символизирующие двор и дорогу части сцены). По одну сторону все та же дорога, по другую сад (или то, что символизирует сад). В саду сидит в задумчивой позе Кунта. В руках у него ножик и палочка, которую он лениво стругает скорее для того, чтобы просто занять руки, нежели для дела. Появляется Лесик. Он тащит ветку. За ремнем на боку у него продет топор, рубаха намокла от пота. Видно, что он только что тяжело работал. Братья замечают друг друга, и Кунта пытается скрыться, но не знает куда. Он явно застигнут врасплох. Лесик спиной к зрителю. Он скидывает ветку, молча бежит в сторону растерянного Кунты и начинает его бить, причем бить сильно. Слышатся охи Кунты и звуки ударов. Избиение прекращается так же внезапно, как и началось. Лесик отворачивается от скорчившегося на земле Кунты и вновь идет к своей ветке.
– Сволочь! – произносит он и сплевывает. – Опять бездельничаешь! Чтоб ты прирос к тому месту, где сидишь!
Он только поднимает ветку, чтобы продолжить дальше свои дела, как (вдоль забора) со стороны дороги появляется Нора. В руках у нее сумочка, на голове яркие банты. Лесик тут же сбрасывает ветку и его лицо впервые озаряет улыбка. Видно, что Нора сильно нравится ему. В глубине сада Кунта тихо по-пластунски уползает, в страхе, что Нора заметит его.
– Приехала? – спрашивает Лесик, по-прежнему улыбаясь.
– Да, приехала, – стараясь не кокетничать с родственником, но безуспешно, отвечает Нора. – А тетя дома?
– Когда это она дома сидела? – усмехается Лесик. – Ходит где-то. А твои как? Все хорошо у них?
– Да-да, все хорошо, – радостно отвечает Нора. – Мама болела, но уже здорова.
– А дядя мой как? – спрашивает Лесик и, стараясь скрыть охватившее его возбуждение, поправляет рукой волосы и отворачивается от Норы.
– Да что ему станется, – пожимает плечами Нора. – Здоров, как бык. В поле с утра до ночи.
Возникает пауза. Оба молчат, явно не зная, как разорвать явно не в первый раз возникающее притяжение друг к другу. Лесик засовывает руки в карманы и замечает мешающий ему топор. Обрадованный, что нашлось занятие, он преувеличенно осторожно вытаскивает топор из-под ремня и начинает рассматривать лезвие.
Нора внимательно следит за действиями Лесика. В это время на дороге позади нее с посохом в руке появляется Цапика.
– О-о-у, Нора! Приехала, да? – певуче спрашивает она. – Любишь дорогу? Даже больше отца с матерью любишь, да? Вся в меня пошла, девочка Нора, да?
Нора оборачивается к ней и, держась обеими руками за сумочку, как бы пританцовывает на месте (поводит плечами).
– Приехала, – объявляет она. – До завтра останусь, потом в город поеду, надо там справку взять.
В это время Лесик, так и не взглянув на мать, равно как и она ни разу не посмотрела в его сторону, поднимает ветку и уходит прочь.
– Какую справку, девочка Нора? – по-прежнему певуче спрашивает Цапика.
Приготовившись побеседовать, она выставляет вперед ногу и закладывает с тыльной стороны стопы посох, превращая его таким образом в столб, на который опирается во время разговора.
– На работу хочу устроиться, – отвечает Нора. – В детский сад. Много справок надо собрать.
– А замуж выходить не собираешься? – певуче спрашивает Цапика. – Выйдешь замуж, будешь хозяйством заниматься, детей родишь, по дорогам меньше бегать придется. И… тетю так часто навещать…
Нора опускает голову. Ей неловко поддерживать разговоры о замужестве, к тому же она чувствует, что Цапике не нравится, что она приезжает ее навещать, и Нора даже знает, почему, но не признается в этом даже самой себе.
– Девушка вовремя должна замуж пойти, – философствует Цапика. – Парня хорошего выбрать, чтобы непьющий был, работящего, скромного. Мой хозяин был таким. Кунта в него пошел, тоже тихий.
– А Лесик похож на тебя, – подхватывает Нора. – И на лицо тоже. И походкой.
– Лесику жениться надо, – будто не слыша Нору, говорит Цапика. – Говорю ему, женись, женись, а он молчит в ответ.
И, резко прерывая беседу, идет в сторону своего сада.
– Там чего стоишь, девочка-а-а, – кричит она, не глядя. – Проходи, раз приехала.
Сцена третья
На сцене дорога уже с противоположной стороны. Вторая сторона изображает двор.
На дворе Дыг, нарядный, чистенький. Видно, что он всегда такой и не привык выглядеть иначе. Неподалеку возятся Хумжажь и Бабуца. Хумжажь кормит птицу, Бабуца метет двор.
– Цыыы-па-цыпа-цыпа-цыпа-а-а-а, – кричит Хумжажь и кидает за сцену пшено. – Цыыы-па, цыпа-а-а-а. Идите все сюда, чтоб вы не дошли, ходите где-то, а у меня время совсем нету. Цыыыы-па, цыпа, цыпа-а-а-а…
– В интернат к девочкам надо поехать, – прерывая занятие, говорит Бабуца. – Давно не ездили, они скучают уже, я знаю.
И Бабуца выразительно смотрит в сторону Дыга. Видно, что она хотела бы, чтобы он съездил к сестрам, но не осмеливается произнести это вслух.
– Я поеду, – растягивая слова, лениво-изящно произносит Дыг. – Только везти ничего не буду, даже не проси.
– Фрукты немного и головку сыра хотела отправить, но если не можешь, нет, конечно, не надо, – поспешно говорит Бабуца и начинает дальше мести, продолжив фразу так, чтобы Дыг ее не слышал. – Опять деньги возьмет, чтобы на себя потратить.
Хумжажь заканчивает занятие, отряхивает передник и подходит к Дыгу, но встает не близко, а немного поодаль. В селе не принято проявлять эмоции открыто, и Хумжажь даже не придет в голову подойти поближе к внуку, чтобы, к примеру, потрепать его аккуратно причесанный вихор, как ей, безусловно, хотелось бы сделать.
– Амина пусть тоже поедет, – говорит она. – Отвезет девочкам все. Петушка тоже зарежу, сыра две головки, помидоры, шампанские яблоки они любят, их тоже положу, петрушка и лук, конфеты в городе купите, и луманат (лимонад) две бутылки.
– А деньги есть на лимонад? – немного язвительно спрашивает Дыг.
– Пенсию получила, дам, – коротко отвечает Хумжажь.
Дыг вдруг быстро (что ему обычно несвойственно) подбегает к Хумжажь.
– А мне, мне не дашь? Мне кофточку новую надо купить, видел красную, с ума схожу, так хочу. Амина сказала, добавить надо, она дала деньги, но не хватает. Добавишь?
– «Амина сказала, Амина сказала» – передразнивает Хумжажь. – Какую кофточку хочешь? Красную? Ты красавец, тебе все подходит, но красный цвет слишком яркий. Зачем тебе такой?
– Сейчас модно. – вновь обретая привычную ленивую грацию в движениях, произносит Дыг. – В городе видел, ребята носят.
Хумжажь хлопает себя руками по бокам, выражая в жесте отчаянье невозможности отказать внуку: придется ведь всю пенсию отдать, чтобы любимый внук мог купить себе обнову.
Дыг отходит в сторону, присаживается на корточки, вытаскивает радиолу и включает ее. Из радиолы негромко звучит попсовая песенка.
Бабуца с веником в руках подходит к Хумжажь, так и оставшейся стоять в центре двора с озабоченным выражением лица. Подойдя, она ничего не говорит, просто смотрит в лицо Хумжажь, выражая таким образом понимание происходящего: и денег не хватает, и отказать невозможно – стыдно, что люди скажут, что единственного сына одеть как следует не могут, разве можно такое допустить?
Хумжажь выходит из оцепенения и кивнув головой в ту сторону двора, где подметала Бабуца, говорит:
– Когда закончишь, за водой не забудь сходить.
– Петушка хочу зарезать для девочек, – напоминает Бабуца, опасающаяся, что из-за просьбы Дыга Хумжажь отменит поездку в интернат, где обучаются ее племянницы.
– Зарежь, зелень тоже сорви, фрукты я уже подготовила, – говорит Хумжажь и уходит со двора, а просиявшая Бабуца спешит закончить уборку и тоже вскоре уходит.
Дыг остается один, но недолго. Со стороны дороги появляются Масик и Хасик. Они пришли навестить приятеля. У братьев безоговорочное восхищение Дыгом – видно, что он их кумир.
– Уоу, привет, – кричит более разговорчивый Масик, но не заходит во двор.
Оба брата стоят на дороге, явно ожидая, что их пригласят в соответствии с нормами местного этикета.
– Привет, – отвечает Дыг, выключает радиолу и встает с корточек. – Чего там стоите, заходите на двор.
Братья заходят на сторону двора. В их движениях есть готовность, но нет суеты. Оба стараются «держать лицо».
– Шли мимо, вот, подумали, что там Дыг? – говорит Масик.
– Куда шли? – спрашивает Дыг.
– В город надо съездить, – сообщает Хасик, чем несколько обескураживает Масика, не привыкшего, что брат берет инициативу на себя.
– Зачем? – спрашивает Дыг.
Братья отвечают, но одновременно успевают произнести только слово «Надо», после чего Хасик умолкает, вновь уступая пальму первенства Масику.
– Надо в военкомат, – сообщает Масик. – Повестка пришла.
– Обоим? – удивляется Дыг.
– Нет, только мне. Хасику через год придет, – отвечает Масик под кивок Хасика.
– Мне тоже через год придет, – вздыхает Дыг. – Но Руфик обещал помочь, чтобы я служил здесь где-нибудь.
– Это хорошо, – подтверждая радость от услышанного киванием головы, говорит Масик.
Хасик тоже кивает вслед за братом.
– Молодец Руфик! – восклицает он.
Оба брата принимают как должное невиданные перспективы Дыга по прохождению военной службы. У них нет даже мысли позавидовать ему или удивиться возможностям его городского родственника. Для них такое положение вещей – норма.
– Нору видел, – переводит разговор Масик.
– Опять приехала? – бросает Дыг.
– Да, – вновь встревает в разговор Хасик. – Вся в бантичках (он руками показывает на те места на голове, где находятся банты Норы), сумочка в руках, туфли с каблуком.
Рассказ Хасика взбудораживает братьев. Масик ударяет Хасика кулаком в живот, тот отвечает, они борются, пыхтя и вскрикивая. Дыгу возня братьев быстро надоедает, он переводит взгляд в другую сторону и произносит:
– Ездит сюда без конца, ездит. Чего ездит?
Братья мигом прекращют возню.
– Тетю любит, – говорит Хасик.
– Цапику? С чего? – недоумевает Дыг.
– А может, Лесика? – спрашивает Масик, чем вызывает ответное возобновление борьбы с Хасиком.
– А его за что? – продолжает недоумевать Дыг. – Его точно не за что любить. Даже «здравствуй» нормально сказать не может, осел.
– «Осел», – заливисто смеясь, подхватывает Хасик, и братья вновь начинают бороться.
Поборовшись некоторое время, они разом останавливаются, оправляют одежду и начинают прощаться с Дыгом.
– Может, подождете? Я тоже в город должен поехать, только время надо, сейчас пока не могу, – предлагает Дыг.
– Не успеем, – с сожалением говорит Масик. – В бумажке написано, чтобы с восьми до девяти приехали.
– Давай тогда, езжайте, – обращаясь к Масику, и одновременно имея в виду Хасика, говорит Дыг и делает легкий взмах рукой.
Братья, не говоря ни слова, уходят на сторону дороги и скрываются из виду. Со стороны дома появляется Амина, мать Дыга.
– Мама сказала, что денег добавит, – обращается она к сыну. – Сейчас Бабуца петушка сделает, и поедем.
– Я сразу в город, – безапелляционно заявляет Дыг. – Я в интернат не поеду. Сама поедешь.
– Девочки скучают по тебе, – возражает Амина. – Поехал бы к ним хоть раз.
– Потом, потом, – отрезает Дыг. – Я в город, а ты езжай в интернат и потом меня не жди. Я сам приеду.
– Куда пойдешь? – интересуется Амина.
– С ребятами встречусь, туда-сюда сходим, пообщаемся, – отвечает Дыг и уходит в дом, не дожидаясь ответа от матери.
Появляется Тыжя.
– Опять деньги взял, да? – указывая в сторону ушедшего Дыга, говорит он. – Деньги берет, а сам бездельничает целыми днями. Что семье что-то надо, ему неинтересно. А все ты, все ты, все твое воспитание.
– Сам почему ему не скажешь? – огрызается Амина. – Вот пошел бы и сказал бы.
– Ты мать – ты и говори, – раздраженно отрезает Тыжь. – Я мужик, мне бабские разговоры вести не положено. Это твой сын, не посторонний какой-нибудь.
– И твой тоже! – вновь огрызается Амина. – Только я его баловала, что ли? Твоя мать тоже баловала. Отказала бы ему сегодня! Почему не отказала?
– Все вы тут взбесились, – пафосно вспылив, отвечает Тыжя. – С вами кто свяжется – тому конец! Идите сами разбирайтесь, что понаделали! У меня своих дел полно.
– Своих, своих, – пожав плечами, говорит Амина. – Пьесу писать и разговоры разговаривать – тоже мне, дела у него!
– Чтоб у тебя язык отсох, женщина, – выходит из себя Тыжя. – Сколько болтаешь!
И, рубанув воздух рукой, уходит.
На дороге появляется кумушка. Амина оживляется, подходит к черте (забору), и женщины начинают оживленно беседовать друг с другом. Беседа не слышна в зале, но видно, что насыщена, и по-настоящему интересна Амине. Беседа прерывается так же внезапно, как и началась, и, махнув рукой в знак прощания, но не глядя при этом на Амину, со словами (уже слышными) «Пошла я, дел очень много», кумушка уходит.
Сцена четвертая
Сцена символизирует поляну под священным деревом. Присутствуют все – и семья Тыжи, и Цапика с сыновьями, и Нора в белых бантах и белом платье, и Масик с Хасиком, и находящийся в состоянии наркотического опьянения, но опрятный и моложавый Гата, приехавший к родичам на побывку из города, и массовка, изображающая сельских жителей.
Родион, как самый уважаемый, возглавляет происходящее событие. Он стоит в центре и глядит вверх, в небеса. Остальные разместились полукругом. У присутствующих мужчин головы опущены книзу, женщины более расслаблены. Мужчины стоят отдельно от женщин, и все присутствующие слушают Родиона. В руках у него – рог с вином и палочка с нанизанными на ней жертвенными печенью и сердцем животного.
Родион, обращаясь к небесам.
– Великий Боже, даруй нам дождь, чтобы урожай созрел хороший, чтобы фрукты и овощи не пропали, чтобы скотина имела много свежей травы. Ты всемогущ и не дашь нам пропасть, не дашь голодать, поможешь детей растить, дом содержать и за скотиной смотреть. Помоги с погодой, даруй дождя сколько надо, и солнца сколько надо, чтобы мы жили счастливо, чтобы наши дети были здоровы, чтобы свадьбы игрались, чтобы плохое обходило стороной. Чтобы всегда был мир, и дети и внуки наши не узнали, что такое война. Мы сегодня здесь в твою честь собрались. Здесь, под священным деревом, на священной поляне. Всем селом собрались, хлеб-соль накрыли, бычка зарезали, и вот – посвящаем тебе его жертвенные внутренности.
Родион поднимает вверх рог и палочки со священными внутренностями, как бы обращая их адресату, и заканчивает молитву:
– Великий Боже, услышь наши молитвы и исполни наши просьбу.
Затем опускает руки со священной атрибутикой, выпивает вина из рога, протягивает палочки с внутренностями тем, кто стоит рядом, предлагая им отведать, затем выпивает вина из небольшого рога и обращается к присутствующим.
– Прошу всех вкусить еды и вина, чтобы Всевышний поскорей услышал наши молитвы и не отказал нам.
Все приходят в движение (брожение), мужчины хлопают друг друга по плечам, женщины оживленно беседуют, Нора встряхивает головой с белыми бантами, Лесик и Кунта следят за ней исподтишка, Цапика демонстративно стоит к ней спиной.
Затем толпа разбивается на группы и попарно. Родион, заметив Гату, подзывает его к себе.
Гата подходит опустив голову, как положено в селе при общении со старшим по возрасту.
Родион:
– Зачем приехал? Что-то случилось дома?
Гата не поднимает головы. Отвечает вяло, будто преодолевая внутреннее препятствие.
– Нет. Все нормально дома. И мои в порядке.
В ответных репликах Родиона слышится и нарастает раздражение, которого он не считает нужным скрывать.
– Тогда зачем приехал?
– Тебя повидать. Ты же дядя мне, вот и приехал.
– Повидал?
Гата медленно кивает головой.
– Вот и уезжай. Как хлеб-соль отведаешь – чтобы духу твоего здесь не было!
– Дядя…
– Рот закрой свой! Знаю я, зачем ты сюда повадился! Мальчиков хочешь научить этой гадости, которую сам делаешь! Увижу тебя еще раз здесь – голову тебе разобью, слышишь?
Гата что-то неразборчиво бормочет в ответ.
– Что ты там бормочешь себе под нос? Я спрашиваю, ты услышал, что я сказал?
– Услышал, – выдавливает из себя Гата.
– Вот и хорошо, что услышал. Быстро покушай – и ноги твоей чтобы здесь не было!
– Не хочу я кушать, – тягуче отвечает Гата. – Поеду.
Родион не смотрит в его сторону. Он уже сказал все, что хотел и всем своим видом показывает Гате, что желает, чтобы его здесь не было. Гата отходит от Родиона, прощается с остальными и только собирается уйти, как Хумжажь останавливает его.
Хумжажь:
– Ты куда пошел, Гата?
– Поеду, – тянет Гата.
– Как поедешь? Без хлеба-соли куда ты поедешь? Отведай еду, как положено, потом поедешь, куда тебе надо.
– Не хочу кушать, – тянет Гата, но к Хумжажь присоединяются остальные женщины и Тыжя.
Все требуют, чтобы Гата остался.
Ситуацию разрешает Родион. Он обращается вроде бы к Гате, но слова его на самом деле обращены к присутствующим.
– Гата, ты почему до сих пор здесь? Извинись перед всеми и уезжай. Гата не сможет отведать хлеба-соли, потому что спешит по делам. Да, Гата?
– Да, спешу, – тянет Гата и уходит.
– Хлеба-соли отведал бы, потом пошел бы! Где это видано, в священный день еды не отведать, – сокрушается Тыжя, но исключительно по привычке оставлять за собой последнее слово.
Остальные молча принимают решение Родиона, тем более, что сопутствующие уходу Гаты приличия ими соблюдены.
Сцена пятая
Сцена пустеет. Появляется Нора, за ней Лесик. В глубине виден силуэт следящего за ними Кунты.
Нора:
– А ты почему ушел? Мужчины еще сидят.
– Не хотел много пить, – отвечает Лесик.
– И не пил бы много, – говорит Нора.
– Не, если остался бы, пришлось бы пить, – отрезает Лесик. – Подумал, лучше я с Норой поболтаю о том, о сем, чем застольные разговоры слушать.
– О чем со мной болтать? – смеется Нора, но видно, что ей приятно слышать, по какой причине Лесик ушел из-за стола.
– О том, о сем, – повторяет Лесик и глядит на Нору уже не таясь, как мужчина может глядеть на женщину, которая ему очень нравится.
Норе становится не по себе от его взгляда.
– Что? – спрашивает она. – Что такое?
– Ничего, – пожимает плечами Лесик. – А что?
– Не знаю. Смотришь…
– Что, нельзя смотреть?
– Нет, можно, но…
– Что, но?
– Смотришь, не знаю…
– Просто смотрю..
Но Норе все больше не по себе от взгляда Лесика. Она впервые сталкивается с подобной откровенностью, причем, не только со стороны Лесика, но и вообще, и ей становится не по себе.
Лесик, не отрывая взгляда от Норы, приближается к ней на близкое расстояние. Нора начинает отступать, но Лесика это не останавливает, а напротив, подзадоривает. Он продолжает наступать, причем делает это со все нарастающим возбуждением: поводит плечами и тяжело дышит.
Нора пугается окончательно.
– Лесик, что с тобой? – спрашивает она, и отставляет вперед руки с поднятыми вверх ладонями, как делают, когда хотят защититься. – Что с тобой, Лесик?
– Ничего, – говорит Лесик, продолжая приближаться, затем хватает вытянутые вперед руки Норы, и поднимает их вверх. Оба начинают синхронно двигаться то вправо, то влево, будто исполняют некий ритуальный танец, затем Лесик одной рукой хватает Нору за талию, а другой зажимает ей рот и заваливает ее в темноту.
Все происходящее видит Кунта. Он потрясен и не знает, как ему поступить. Остановить брата Кунта боится, убежать не в силах, и он то пританцовывает, садясь на корточки, как обезьянка, то чуть ли не рвет на себе волосы, то бьется головой о землю.
Вскоре из темноты появляется Нора, и Кунта вновь затаивается. Белое платье Норы порвано и в пятнах крови, белые банты полуспущены и вываляны в грязи. Потрясенно, как пьяная, она идет по дороге в глубину сцены. За ней выскакивает застегивающий на ходу штаны Лесик. Все его поведение говорит о том, что он понимает, что натворил. Он смотрит в зал, как бы в поисках ответа, затем оглядывается по сторонам, чтобы убедиться в том, что вокруг никого нет (чем заставляет Кунту затаиться еще больше), догоняет Нору и душит ее.
Когда Нора сползает на землю задушенная, Лесик тащит ее тело за сцену с целью спрятать его в лесу. Кунта пользуется тем, что брат занят и бежит прочь, однако вскоре возвращается. В руках у него двустволка, и когда Лесик выходит из леса, отряхивая с себя листья (понятно, что он прикрыл ими в лесу тело Норы), Кунта хладнокровно расстреливает брата.
На выстрелы сбегается все село. Масик и Хасик скручивают не оказывающего ни малейшего сопротивления Кунту, Цапика кричит «оу-оу-оу», рвет на себе волосы и царапает лоб, женщины суетятся вокруг нее.
Родион, зычным голосом.
– Замолчите все!
Все замолкают, кроме Цапики. Она продолжает причитать.
– Сын, сын, сын, оу, сын, оуу-у-у-уу-у, сын, сын, несчастная я, что увидели мои глаза, что увидели, оууууу…
– Подожди и ты, – обращается Родион к Цапике. – Потом Лесика оплачешь, у тебя будет время.
Цапика послушно замолкает, но не до конца. Все действие далее проходит под ее тихое подвывание.
Родион, обращаясь к Хасику и Масику.
– Отпустите его.
Они отпускают Кунту, и он становится в позу провинившегося школьника – руки вдоль туловища и свесившаяся на грудь голова.
Родион:
– Зачем ты убил брата?
Кунта молчит.
Родион:
– Кунта, о-о-у-о-о-у, Кунта-а-а! Посмотри на меня. В брата стрелял?
Все замолкают и смотрят на Кунту. Тот не смотрит на Родиона, но кивает по-прежнему опущенной книзу головой.
– Убить смог?
Кунта вновь кивает.
– Так поведи себя как мужчина и скажи, за что ты его убил?
Кунта медленно поднимает голову, обводит ею присутствующих и что-то говорит, точнее пытается сказать.
Присутствующие приходят в движение, одна из кумушек вскрикивает: «Громче, Кунта», Хумжажь подхватывает: «Язык проглотил, Кунта?».
Родион поднимает обе руки и обращается к присутствующим. Его интонации уважительны, он понимает, что все в сильном волнении, и что необходимо найти такие слова, которые заставят людей успокоиться и выслушать Кунту, которому явно трудно говорить из-за перенесенного стресса, а что он в стрессе, сомнений нет.
– Народ, – уважительно обращается Родион к толпе. – Мы все переживаем то, что случилось, нам всем не по себе. Да еще в день праздника!
Он в волнении рубит рукой воздух, затем берет себя в руки и продолжает говорить.
– Здесь, на этой поляне, случилось что-то, что заставило одного брата поднять руку на другого. Кунта стрелял в Лесика и убил его. Он готов нам рассказать, почему он взял на душу грех братоубийства, но ему трудно говорить. Давайте помолчим и…
В это время, Цапика вскакивает с земли, где она сидела в одной из характерных для себя поз – заложив одну ногу под себя, а другую поставив таким образом, что ступня находится со стороны подоткнутой ноги (скручивание). Так же расположены ее руки. Одной она упирается локтем в колено и подпирает лоб, прикрывая глаза ладонью, другой помогает удержаться в этой позе.
Она вскакивает и зовет Нору.
– Нора, о-о-о-у? Нора, о Нора, ты где, Нора-а-а?
Все вновь приходят в движение, ищут глазами Нору, спрашивают друг у друга, кто-то предполагает, что она уехала домой. Цапика, судя по всему, внимательно слушает, о чем говорят в толпе. Вообще, ей присуща двойственность. С одной стороны, она будто бы живет своей жизнью, погружена в себя и в свои не ведомые никому дела, с другой она обладает проницательным и острым умом, и знает все обо всем. Поэтому она выхватывает из обрушившегося потока междометий, слов, фраз и восклицаний самое нужное и реагирует именно на него.
– Уехала – и слава богу, – спокойным голосом произносит она и вновь садится на землю в прежней позе и продолжает оплакивать сына так же, как делала это минуту назад. Будто включили и выключили.
Вспомнив, зачем они здесь собрались, все вновь оборачиваются к Кунте и видят, что он поднял голову и смотрит на мать.
– Она не уехала, – неожиданно звонким, выразительным голосом и с интонациями человека, хорошо владеющего речью, говорит он, обращаясь к Цапике. – Она там лежит, в лесу.
Толпа охает.
– В каком лесу, что ты говоришь, Кунта? Ты что, пьян, чтоб глаза твои повылазили наружу, щенок! – с жаром восклицает Тыжя.
Другие поддерживают его. Но Цапика уже все поняла. Она бросается оземь и начинает выть. Толпа приходит в движение, Масик и Хасик, поддавшись порыву, вновь скручивают Кунте руки, одной из кумушек становится нехорошо, даже ленивый Дыг оживляется.
Родион вновь поднимает обе руки вверх и громко просит людей остановиться.
– Так, так, уважаемые, давайте все успокоимся. Да. Успокоимся. Вот так. Все. Все. Все. Вот так. Отпустите вы его! – раздраженно восклицает он, заметив, что Кунта опять пленен братьями.
Братья отпускают Кунту.
– Говори! – приказывает Родион. – Говори, иначе я возьму твое ружье и застрелю тебя как собаку! Говори все как было, мальчишка!
Кунта вздыхает один раз, затем второй. И собравшись с духом, спокойно и четко выговаривая слова, говорит.
– Я шел просто так и увидел, что Лесик утащил Нору в лес. Я спрятался там, – Кунта указывает на то место, куда он спрятался, – и стал наблюдать. Думал, если что, она на помощь позовет, я рядом буду. А она вышла…
Тут Кунта смешался и дальше стал говорить уже с трудом.
– Она вышла вся в.. в.. в крови ее платье было и волосы растрепанные.
После давшегося ему с трудом описания вида Норы, Кунте становится легче и дальше он продолжает в прежнем тоне.
– Я только хотел спросить, что случилось, а Лесик выбежал из леса и штаны на ходу застегивал – и я потом даже ничего не успел сделать, потому что он сразу кинулся на нее и задушил. А я пошел домой, взял ружье, дождался, пока он из леса выйдет, где он ее спрятал, и убил его.
– И правильно сделал! – с жаром воскликнул Тыжя.
Цапика начинает выть и колотиться головой о землю. Женщины бросаются к ней, хватают за руки, пытаются поднять с земли, она встает, понимая, что далее вести себя подобным образом нет смысла, но продолжает колотить себя по голове и груди и царапать лоб. Масик и Хасик похлопывают Кунту по плечам и спине, таким образом выражая сожаление перед ним за то, что скручивали его, Дыг лениво закуривает сигарету, видно, что ему уже не интересно происходящее, женщины охают и негромко переговариваются друг с другом, переваривая услышанное. В разговорах принимает активное участие и Тыжя.
Родион не обращает внимания на действия толпы. Он в глубоком раздумье. Постепенно толпа успокаивается и замолкает. Все смотрят на Родиона, понимая, что он сейчас объяснит им, что делать дальше.
Родион.
– Уважаемые мои. У нас тройное горе. Лесик испортил двоюродную сестру, потом задушил ее и спрятал в лесу. Кунта за это убил Лесика. На семье страшный позор. Брат испортил и убил сестру. Мы должны поговорить с родителями Норы, и как они решат – так и будет. Решат, что Кунту надо в милицию сдать и судить – сдадим. Решат по-другому – примем их решение.
– Я бы не сдавал! – с жаром произносит Тыжя и толпа поддерживает его.
Родион вновь поднимает руки, добиваясь тишины.
– Это не нам решать. У нас других дел полно. Пусть ребята найдут несчастную Нору, женщины, вы принесите одежду для нее, не будем же мы отдавать родителям дочь в той одежде, в которой ее испортили и убили, а я поеду к ним. Поговорю с ними и привезу, чтобы забрали тело. И этого, – Родион показывает в сторону кулис, где подразумевается тело убитого Лесика, – тоже заберите домой, пусть мать оплакивает его, как положено матери.
Цапика вновь начинает причитать.
– Сын, сын, что ты натворил, сын, что ты натворил, сын. Говорила я ей – зачем ездишь сюда, зачем ездишь? Но разве она слушала? Сын, что ты натворил, сын…
Сцена шестая
Сцена разделена на дорогу и двор Тыжи. По дороге идет кумушка, ее видят хлопочущие по хозяйству Хумжажь и Бабуца, спешат к ней, Бабуца зовет остальных, на ее зов из дому выскакивают Тыжь, Дыг и Амина. Всем интересно, что сказали родители Норы и какова судьба Кунты.
Но ритуалы прежде всего.
Хумжажь.
– Заходи в дом, хлебом-солью угощу, отдохнешь с дороги.
Бабуца и Амина, перебивая друг друга.
– Заходи, посидишь, рюмашку опрокинешь, хлеба-соли отведаешь.
Кумушка рьяно отнекивается.
– Нет, не могу, дел дома много, спешу, и так задержалась.
– Успеешь дела сделать, заходи, – настаивает Бабуца под одобрение Хумжажь и Амины.
– Нет, нет, не могу сейчас, потом зайду, сейчас времени не имею, – кокетничает кумушка.
Тыже надоедает, и он рявкает.
– Хватит уже! Не видите – спешит она! Говори, что решили?
– Да, да, что решили? – перебивая друг друга, спрашивают женщины.
Кумушка, заговорщически.
– Родители горем убиты, но сказали, что позор надо скрыть. Решили всем сказать, что Нора упала, головой стукнулась о камень и умерла.
– А о Лесике что решили сказать? – удивленно спрашивает Амина.
– О Лесике решили сказать, что Кунта его обвинил, что Нора умерла, потому что Лесик рядом был и не успел ей помочь. И что они поссорились, и Кунта сгоряча выстрелил в Лесика. Но на похороны сюда не приедут.
– Тогда все догадаются, что дело нечисто, – произносит Дыг.
– А все и так уже догадываются. Людей не обманешь, да и молва уже пошла.
– Молву за гробом родные опровергнут, – с видом знатока сообщает Тыжя, и женщины относятся с пониманием к его словам. Да, опровергнут. Да, надо таким образом послать сигнал людям, что решение принято.
– И в милицию решили не сообщать, так? – утвердительно предполагает Хумжажь.
– Нет, решили не сообщать, – говорит кумушка. – Цапику жалко, один он у нее остался. Что это даст? Ну, посадят его.
– Десять лет дадут, – глубокомысленно заявляет Тыжя. – И даже под амнистию не попадет.
– Почему не попадет – попадет, – подает голос Дыг.
– Не попадет! – с жаром бросается в бой Тыжя. – За убийство, да еще брата – не попадет.
– Если будет хорошо себя вести – пять лет отсидит и попадет, – продолжает спор Дыг.
– Уора, попадет – не попадет, что за гадание тут устроили, – теряет терпение Хумжажь.
– Какая разница, попадет или нет, если решили не сообщать? – вмешивается Амина, с раздражением глядя на затеявшего этот бессмысленный спор мужа.
– Тебя забыл спросить, женщина! – восклицает Тыжя, но в это время Бабуца вспоминает о ритуалах и вновь предлагает кумушке зайти в дом.
– Чего за воротами стоишь, пойдем в дом, – зовет она.
– Тьфу-у-у! – восклицает Тыжя и уходит в дом, бросая по ходу: – Пошел я переодеваться. Поеду сочувствовать родителям Норы.
– Подожди меня, я тоже еду, – оживляется Дыг и тоже спешит в дом.
– И я поеду, – торопится Амина. – Неудобно не поехать, они и наши дальние родственники. Пойду собираться, – извиняется она перед кумушкой и спешно покидает женщин.
– Через кого вы родственники? – интересуется кумушка.
– По отцовской линии, – сообщает Хумжажь. – Их дед и наш дед были двоюродные.
– Ох, вы, оказывается, совсем близкие! – восклицает кумушка.
– Да, просто они потом поссорились и друг с другом не разговаривали. – добавляет Хумжажь.
– Их специально мирили, стол накрывали,– добавляет Бабуца.
Она говорит о давно ушедшем событии, как об очень важном.
– За что поссорились, за что? – не скрывает любопытства кумушка.
– А, что-то там не поделили, – неохотно отвечает Хумжажь, из чего становится понятно, что, скорее всего, был виноват в той ссоре дед Тыжи и Бабуцы. – Ладно, не буду тебя задерживать, иди, дела свои делай.
– Пойду, – разочарованно тянет кумушка и медленно отходит от границы двора. – Дел много…
– А к Цапике сочувствовать пойдешь? – вдогонку спрашивает Бабуца.
– Конечно, – кричит кумушка, удаляясь. – Как можно не пойти! Сейчас быстро дела сделаю – и спущусь к ним.
– Давай, быстро заканчивай свои дела – и тоже пойдем, – суетится Хумжажь. – Уже скоро полдень, а мы до сих пор не спустились, стыдно же!
И мать и дочь бегут делать дела.
Сцена седьмая
На сцене все и массовка. Все сидят перед телевизором. Слышится голос Горбачева, он произносит «Перестройка» и «Гласность». Затем слышится голос ведущего, объявляющего очередные новости. Ведущий говорит:
– В Грузии, неподалеку от российской авиабазы, группа молодых людей объявила голодовку в знак протеста против звуковых вибраций, создающихся при взлете военных самолетов. Вибрации плохо влияют на состояние древних монастырских стен и протестующие заявляют, что будут голодать до тех пор, пока авиабаза не будет закрыта.
Следом вновь появляется шумовой фон и слышится голос Ардзинба, предупреждающего с трибуны съезда советов о том, что в Абхазии обстановка накаляется, и это может привести к непредсказуемым последствиям.
Звуковой фон усиливается, слышатся слова: «9 апреля», «Сумгаит», «Фергана», «Вильнюс», затем звучит голос Ельцина и вновь шум митингующей толпы. На его фоне звучат названия: «Форос», «Беловежская пуща», «Приватизация», «Ваучеры», «Залоговые аукционы», «В Москве вновь убили банкира».
Родион встает, и шум тут же исчезает.
Родион, указывая на погасший экран телевизора:
– Слышали? Слышали, что Владислав говорил?
Все кивают и переговариваются. Конечно, слышали, конечно, обратили внимание.
Тыжя:
– Война, что ли, будет?
Женщины набрасываются на него и кричат, перебивая друг друга:
«С ума сошел, какая война, нас и так мало совсем, как можно воевать, пропадем ведь, дети наши не для того росли, чтобы воевать, что ты такое говоришь, кто тебя за язык тянет, тебе лишь бы сказать, сплюнь, а то сбудется».
Родион озабоченно покачивает головой и вновь обращается к присутствующим.
Женщины, видя, что он хочет что-то сказать, дружно умолкают.
– Я думаю, что войны не будет, но столкновения могут произойти.
– Почему, почему ты так думаешь? – слышатся взволнованные голоса.
– Потому что они не дадут нам дышать, и мы уже не сможем жить вместе. Но Москва нас в обиду не даст, – с надеждой в голосе говорит Родион, и все радуются его словам.
– Уй, уй, – бьет себя по щеке одна из кумушек. – Пропали мы, пропали, очень боюсь, что будем делать, если война начнется, что?
– Воевать будем, – громогласно объявляет Тыжя. – Все пойдем воевать за родину!
И звучно бьет себя в грудь.
– И ты тоже пойдешь? – немного насмешливо спрашивает Тыжю один из крестьян (муж кумушки).
Родион тоже усмехается, когда слышит его.
– Конечно! – всплескивает руками Тыжя. – Я первый пойду, за родину буду насмерть стоять!
– Хотел бы я на это посмотреть, – вновь усмехается крестьянин под одобрительный гул и тихие смешки остальных.
– Все пойдем, – вдруг подает голос Дыг. – Все будем воевать!
Люди удивленно оглядываются туда, откуда подал голос Дыг. Кто-то осуждающе качает головой. Толпа окончательно распадается, все начинают расходиться. Слова Дыга убеждают их в несерьезности всего происходящего. Не может быть война там, где главными защитниками называют себя Тыжя и его ленивый сын.
Последним уходит Родион. Он сильно озабочен. Уходя, он задерживается и, глядя в зал, говорит.
– Помню, мой дед часто говорил, что если у воды нет выхода, она обязательно перельется через край. И мой опыт по жизни подсказывает мне сейчас, что если там сели голодовать (именно так Родион произносит это слово) – и он указывает куда-то в ту сторону, где, по его мнению, сели голодать.
– То через год или два здесь прольется кровь!
И быстро уходит.
Сцена восьмая
На сцене новые персонажи. Это сестры Дыга, погодки. Они веселы и одеты в одинаковые нарядные цветастые платья. В руках каждой из них по маленькой дорожной сумке (желательно «чел-ночной»). Сестры были на побывке дома и собираются ехать в город, продолжать учебу в интернате.
Девушек провожает вся семья – Тыжя, Дыг, Бабуца с пакетом со снедью, Амина и Хумжажь. Звучит песня, Дыг и Рица, старшая, пускаются в пляс, все хлопают. Появляются кумушки, их мужья, Масик и Хасик.
Масик и Рица переглядываются друг с другом. Видно, что между молодыми людьми есть симпатия. Амина следит за ними, но без напряжения, напротив, она довольна тем, что у одной из дочерей появился ухажер. Того же мнения придерживается и Хумжажь. Это заметно по ее довольному виду.
На заднем плане появляются Цапика в черной косынке, повязанной по-деревенски, то есть, сзади, с посохом (ее привычки не изменились), и Кунта. Мать и сын не сливаются с толпой, им стыдно, и они всячески подчеркивают это, одновременно самим фактом появления на публике подчеркивая свою причастность к ней, и чувство благодарности за то, что община закрыла глаза на содеянное Кунтой.
Их встречают с радостью и постепенно их напряжение сходит на нет.
Все веселятся, провожая сестер. Кто-то пускается в пляс.
В самый разгар веселья появляется Родион. Он взъерошен, на нем гимнастерка, через плечо перекинуто охотничье ружье.
– Эй, Родиона-а-а, – нараспев обращается к нему кумушка. – На охоту собрался, что ли? Почему тогда такой вид озабоченный имеешь? Пули дома забыл?
Остальные беззлобно смеются и смотрят на Родиона, в ожидании, что он отшутится в ответ. Но Родион молчит и смотрит на них. Постепенно на сцене воцаряется тишина.
– Война, – произносит Родион. – Война началась.
– Ох-х-х-х-х, – выдыхает толпа.
Кто-то отшатывается, одна из кумушек принимается причитать (ударяет себя по щеке и повторяет: «Пропали, пропали, пропали, пропали, несчастные мы, пропали, несчастные, почему я дожила до этого дня, пропали мы, пропали»).
Мужчины окружают Родиона, они взволнованы и от этого не находят себе места, поэтому хлопают себя по ляжкам, либо коротко по лбу, качают головой, вглядываются вдаль, будто хотят обнаружить там невидимого врага. Тыжя убегает в дом и выносит оттуда подзорную трубу на ножках. Движение и мельтешение тут же прекращаются, и все в изумлении наблюдают за его действиями. Тыжя несет трубу на пригорок и устанавливает ее там. Установив, заглядывает в нее, проводит объективом справа налево, явно рассматривая линию горизонта, и с победным видом оборачивается на наблюдающих за ним сельчан.
– Будем за морем смотреть! – восклицает он, указывая на трубу. – Установим дежурство и день и ночь будем наблюдать.
– Кого хочешь обнаружить в море, Тыжя? – засунув руки в брюки, интересуется Родион. – Не вражеские корабли, случайно?
– А что? – тоном, не допускающим возражений, отвечает Тыжя. – Может, и корабль появится! Или самолеты!
– Самолеты? – переспрашивает Родион.
– Да. Вражеские самолеты! – без тени смущения продолжает Тыжя. – Они появятся, а мы будем их сбивать.
– Чем сбивать, Тыжя? – спрашивает Родион.
– Как чем? – стоит на своем Тыжя. – Ракетами!
– Ракеты где возьмешь, Тыжя? – продолжает диалог Родион.
– Достанем! – уверенно отвечает Тыжя. – Я в город поеду, к Руфику, скажу ему пару слов, чтобы вошел в положение, и так далее, и он достанет. Руфик что хочешь может достать!
– Да, Руфик такой! – поддерживает отца Дыг. – Он все может достать и к кому хочешь в кабинет зайти.
– Даже к Владиславу? – потрясенно спрашивает одна из кумушек.
– К Владиславу вообще когда хочет, тогда и заходит, – тянет на себя одеяло Тыжя. – Владислав без Руфика вообще ни одно решение не принимает! Так и говорит – «А ну, позовите мне сюда Руфика. Что-то я его давно не видел. Надо посовещаться». И Руфик приходит, и они совещаются.
– Ракеты где будем прятать, о Тыжяа-а? – качнув головой от изобилия тыжевых фантазий, прерывает словесный поток Родион. – Может, под мостом, что на реке?
– Ты сейчас смеешься надо мной, да? – неожиданно прозревает, сбегает вниз и начинает наскакивать на Родиона, как петух, Тыжя. – Ты сейчас решил меня дураком выставить, да?
– Почему сейчас? – спокойно отвечает Родион. – Ты всегда дураком был, Тыжя, дураком и на тот свет отправишься. Все, хватит! – неожиданно резко прерывает он Тыжю. – Не до твоих глупостей сейчас. Мужчины, – обращается он к сельчанам. – Берите, что дома есть – ружья, обрезы, ножи – и поехали в город, в армию записываться будем.
Почти все с готовностью подхватывают почин Родиона и деловито уходят вместе с охающими женщинами. Последним, засунув руки в брюки, идет за всеми Кунта. На сцене остаются Тыжя и вся его семья. Сестры подавлены и прижимаются друг к дружке.
Амина, глядя в лицо Тыже снизу, будто она готовится к прыжку, а не хочет что-то сказать.
– Сына нашего единственного собираешься на войну отправить? А? Чего молчишь? На фронт хочешь его отправить, чтобы его там убили?
Хумжажь и Бабуца охают одновременно. Им страшна даже мысль о возможной гибели Дыга. Сам Дыг тоже явно в ужасе от подобной перспективы. Он подбегает к Тыже и говорит:
– Амина права, Тыжя. – Если я пойду на фронт, меня убьют. Мне нельзя на фронт. Никак нельзя.
Хумжажь и Бабуца хором повторяют вслед за Дыгом.
– Нельзя, конечно, нельзя!
Рица вмешивается в разговор.
– Но мужчины все должны родину защищать. И Дыг должен, – бойко возражает она.
Младшая поддерживает сестру, кивая головой.
– Тьфу-у-у, яростно сплевывает Тыжя, обрадованный тем, что можно на кого-то спустить пар. – Смотрите, кого вы воспитали! Вот, смотрите! Еще в интернат отправили, чтобы они вы-у-чи-лись, чтобы людьми стали! Единственного брата на фронт хотят послать, чтобы он там голову сложил. Тьфу-у!
– Мы не хотим, чтобы Дыг погиб, – хором отвечают сестры.
Младшая пускается в рев. Рица, хоть и не хочет, чтобы ее брат погиб, но и от своего мнения отступать не намерена. Брат должен пойти и защищать родину, считает она, поэтому она не плачет, а смотрит с вызовом на отца.
– Ты ненормальная, что ли? – подскакивает к ней Дыг. – Ты что, не понимаешь, что мне нельзя на фронт?
– Почему? – задиристо спрашивает она.
– Потому что меня там убьют, – разводя в стороны руками, говорит Дыг.– И потом, я боюсь. Как ты не понимаешь – боюсь. Мне страшно!
– Он боится, боится, – наперебой повторяют Хумжажь и Бабуца. Видно, что им кажется, что надо только еще раз разъяснить сестрам, по какой причине не хочет идти на фронт Дыг, и все встанет на свои места. Ну, конечно же, не может, ведь страх – это очень уважительная причина.
– Воспитала неблагодарных на мою голову, – берет инициативу в руки Тыжя. – Брата готовы на смерть послать! Почему в тот день, когда я женился на тебе, небо не обрушилось на землю? Где были мои глаза? А твои? – набрасывается он на мать. – Твои глаза где были? «Амина красивая, хороших детей тебе родит» – передразнивает он мать.
Амина выходит из себя.
– Чтоб у тебя язык отсох, бездельник, – кричит она на мужа. – Чтоб ты не дожил до завтрашнего дня, проклятый. Несчастной меня на всю жизнь сделал, бездельник! Чтоб небо обрушилось на твою голову!
– Так не говори, на детей тоже вдруг упадет, – встревает Бабуца под одобрительный кивок Хумжажь.
– Только мимо моих детей падай, их не задень! – мельком глянув в небеса, взмахивает рукой Амина и продолжает честить Тыжю. – Чтоб ты провалился, чтоб ты издох, чтоб у тебя руки и ноги отсохли!
– Что ты говоришь, женщина? – возмущается Тыжя. – Как это, чтобы руки и ноги отсохли! Ты как смеешь такое мне желать? У-у-уй, бесовское отродье! Иди! Бери свои вещи и уезжай к братьям! Уезжай сейчас же!
– И уеду, – кричит Амина.
– И уезжай! – продолжает Тыжя.
– Э-э-э-! Хвати-и-ит! Чего завелись! – кричит Дыг, и все разом успокаиваются. – Хватит! – уже нормальным голосом говорит он. – Давайте лучше думать, как меня от фронта отмазать.
Рица отворачивается и уходит в сторону. Она не желает принимать участие в разговоре. Вторая бежит за ней. Она привыкла во всем подражать сестре.
Хумжажь, обращаясь к Тыже и Амине.
– И правда, ругаться потом будете. Что делать, лучше скажите?
– Что делать, что делать? – огрызается Амина. – К Руфику ехать, что еще делать? Вот ваш сын – она указывает на испепеляющего ее взглядом Тыжю, – Вот ему и говорите! А я пошла домой. Эй, где вы? – отходит она от Тыжи и подзывает сестер. – Идем домой, интернат, наверное, закроют.
– Как закроют, как закроют? – наперебой кричат сестры, подбегая к матери. – Почему закроют? Не закроют!
– Этот поедет и все узнает о вас тоже, – говорит Амина, указывая в сторону Тыжи. – А пока идите домой, переоденьтесь, и чтобы звука вашего я больше не слышала.
По последней ее фразе заметно, что Амина, когда хочет, может быть строгой с детьми.
Тыжя тоже кивает головой, и все идут следом за Аминой и сестрами. План действий можно считать выработанным.
Действие второе
Сцена первая
На сцене идет бой. У окопа стоят в ряд одетые в военную форму и вооруженные современным оружием (автоматы, гранатомет) бойцы, среди них Масик и Хасик. Рядом с бойцами – медсестра. Она в полной готовности, если нужно, оказывать медицинскую помощь раненым. Там же Кунта. Он тоже одет в форму, но без автомата. Кунта на подхвате – подносит патроны и воду охваченным жаждой бойцам. Слышатся беспрерывные автоматные очереди, все стреляют, боец стреляет из гранатомета, затем вновь все стреляют.
Родион кричит – За мной, ребята! – и бросается вперед. За ним бегут остальные, и когда почти добегают до кулис, вражеская пуля убивает Хасика. Он падает навзничь, с раскинутыми в разные стороны руками. Медсестра бросается к нему, пытается ему помочь, но, понимая, что он мертв, начинает тащить его обратно в окоп. Она затаскивает его за бруствер, где ее поджидает Кунта, который, по всей видимости, не принимает в боях не-посредственного участия. Они вместе затаскивают мертвого Хасика, и медсестра тут же бежит обратно, а Кунта, стоя возле тела, закрывает Хасику глаза и низко опускает голову.
Слышится звук артиллерийской канонады. Это с вражеской стороны по позициям начинает лупить «Град».
– Где наши? – кричит охваченный жаром боя Родион. – Почему не отвечают? Пусть прикроют, эй, где рация, передайте по рации.
Грохот усиливается. Подключаются артиллеристы со стороны «наших» позиций. Тут Кунта хватается за голову и принимается громко выть по-волчьи.
Грохот прекращается, и наступает минутное затишье, но Кунта не сразу умолкает. Еще охваченные энергией боя бойцы слышат его вой, опускают оружие и смотрят в ту сторону, откуда воет Кунта. Замолкает стрельба и с вражеской стороны. Там тоже услышали вой.
Кунта прекращает выть в абсолютной тишине и растерянно смотрит по сторонам. Видно, что он не контролировал свое поведение.
Один из бойцов, обращаясь к Родиону:
– Уберите его с позиций, иначе я за себя не отвечаю.
– Да, да, пусть уберут его к чертовой матери отсюда! – подхватывают слова бойца остальные.
Родион, обращаясь к медсестре, ласково:
– Сестра, можешь ему помочь? Затишье сейчас кончится, а времени с ним возиться нету. Может, дашь успокоительное, или просто за руку его подержишь, пока артиллерия работает? А лучше всего увези его отсюда.
Медсестра:
– Прошу оставить меня на позициях, командир. Я не могу отойти от ребят. Моя помощь им нужней, чем ему. Пусть воет, не обращайте внимания.
– Потерпите, ребята, – обращается к бойцам Родион. – Он, наверное, канонаду не может выносить. А так он хороший парень. Потерпите, потом я руководству доложу, и пусть его обратно отправят. Дома тоже руки нужны.
И сразу же обращается к Масику.
– Когда брата повезешь домой – и Родион кивает в сторону погибшего Хасика, – захвати и этого с собой. – Кивок в сторону Кунты. – Пусть домой едет, матери помогает.
Стрельба возобновляется. Следом начинает звучать артиллерия. И тут же с погружающейся в темноту сцены слышится вой Кунты.
Сцена вторая
Война закончилась. Мимо зрителей идут из одной кулисы в другую все: – Родион с медалью на груди, муж кумушки на костылях, Масик, тоже с медалью, медсестра ( с медалью), Кунта, Цапика, кумушки, (одна из них в глубоком трауре, а рядом нет ее мужа), и семья Тыжи. Последними проходят и остаются на сцене Дыг в щеголеватой армейской форме и очках «Рей бан», и Гата, выряженный в гражданскую одежду. Гата тоже в очках. Он, как обычно, будто слегка заторможен.
Оба оглядываются и вообще суетливы.
Дыг:
– Принес?
Гата:
– Да, принес. Сначала бабки давай.
– На, на, – торопливо говорит Дыг и протягивает Гате купюры.
Гата вытаскивает из карманов пакетик и быстро отдает его Дыгу.
Гата:
– Когда вставишь?
Дыг:
– Сейчас. Не могу терпеть.
Он глотает содержимое пакетика и присаживается на корточки в ожидании. Гата стоит неподалеку и внимательно наблюдает за ним. Дыг вскакивает с корточек и делает несколько шагов по сцене. Во время передвижения он ведет себя так, будто видит перед собой нечто, невидимое остальным. Пройдя несколько шагов, Дыг останавливается и начинает ловить в воздухе что-то, будто повисшее прямо перед ним. Параллельно он подпрыгивает и покрикивает:
– У-ух, О-х-х! Вот это да! Давай, э! Давай! Ох! Давай, иди! Иди сюда! Уо-о-о-у! Иди! О-у-у!
Гата, с пониманием:
– Вставило, да?
– А-х-х-х, – продолжает подпрыгивать и ловить руками воздух Дыг. – Ох-х-х! Давай! Иди! Иди сюда! У-о-о-о, что это! Э-й-й-й!
Оба удаляются. На сцене появляется донельзя возбужденный Тыжя. Он тащит коробку, за ним выползает нагруженная мешком, согнувшаяся от его тяжести Амина.
Тыжя останавливается передохнуть, Амина тоже спускает с себя ношу и переводит дух.
Тыжя:
– Еще два раза сходим – и можно дальше идти. Здесь уже все забрали. Дом украсим, жить будем по-человечески.
Амина:
– Там по улице вверх дворец стоит, видел? Туда надо пойти.
Тыжя отрицательно машет головой.
– С ума сошла? Я возле ворот ребят Пызы видел. Там, где Пыза, нам с тобой делать нечего. Еще и прибить могут, если полезем. Слышала ведь, какие разборки за дома и квартиры идут? Нет, мы люди маленькие. Нам много не надо.
Амина отвечает возбужденно, что обычно не характерно для нее. Видно, что изменившаяся реальность, по-видимому, сильно действует на ее психику.
– Сейчас такое время, что кто крутится – тот и получает.
– Это ты к чему сейчас говоришь? – настораживается Тыжя. В его голосе появляются типичные при его общении с женой сварливые нотки.
– А к тому, чтобы ты о нашем мальчике не забыл. Надо его в министерство устроить. В городе будет жить, жилье тоже Руфик поможет взять…
Тыжя, прерывая жену на полуслове.
– Руфик, Руфик… Заладила! И в штаб устрой, чтобы в окопы не попал – Руфик, и в город вези – Руфик, и жилье добывай – тоже Руфик! Съели мы его уже! Просим все время!
– Он мой брат! – огрызается Амина. – Что случится, если племяннику поможет, а? Небо на нас упадет? Я сама бы его попросила, ваше высочество чтобы не беспокоить, но просить Руфика должен ты!
– И почему это я должен просить? – язвительно интересуется Тыжя.
– А потому что ты отец! – передразнивая язвительные интонации Тыжи, отвечает Амина. – Он же вроде не сирота, а я вроде бы не вдова? Или вдова?
– Чтоб ты онемела, женщина! – восклицает Тыжя. – Что за язык имеешь, ведьма! Сплюнь сейчас же, а то сглазишь меня!
Амина послушно сплевывает трижды за плечо и примирительным тоном говорит.
– И Руфик не откажет, я знаю. Он добрый и тебя уважает. За что уважает, не знаю, правда.
– У-х-х-х, чтоб ты не встала с того места, где сидишь! – окончательно взрывается Тыжя. – Чтоб твой язык отсох, змея! Чтоб твои ноги отнялись, а голова лопнула! Чем болтать, ты бы лучше за сыном присмотрела! Что-то мне его компания совсем не нравится. Гата и его дружки не нравятся мне. Нехорошие они, как бы до беды нашего дурака не довели.
– Он не дружит с ними! – огрызается Амина. – Он мне сказал.
– Ты что, спрашивала? – тут же сменяет сварливый тон на любопытствущий Тыжя. – И что, что он сказал тебе?
– Сказал, что они просто в гости приходят, а он с ними не ходит никуда. Он и сам после войны тихий стал. Там, в городе, дома сидит все время, даже гулять не рвется, как раньше.
– В городе сейчас смутно, – говорит Тыжя. – Туда-сюда лазят всякие, еще к нему приставать будут, деньги вымогать, или просто подраться, – нет, нечего ему по улицам шастать. И пусть дома сидит.
Амина. С вызовом:
– А он и сидит! Точнее, лежит. Спит много, устал после войны. В штабе тоже много работы было, некоторые вещи без него даже нельзя было сделать. К нему шли, разрешения просили.
– Сказки, – с сомнением произносит Тыжя.
– Не сказки! Не сказки! – вновь с вызовом говорит Амина. – Я всегда знала, что наш мальчик особенный, знала, что большим человеком вырастет.
– Если такой особенный, чего ему должность не дают, внимания не обращают.
– Что, думаешь, все, кому должность дали, особенные? – возмущается Амина. – Просто за них попросили, а за Дыга никто не просил. Его отец о нем и не вспоминает. Только пьесу свою курам читает, от того они и дохнуть начали.
– У-й, что за язык у женщины! А-а-йт, чтобы ты…
На дороге появляется Родион, и Тыжя, обрадованный тем, что неприятная для него тема отошла на задний план, забыв о жене, весело кричит ему.
– Привет, Родиона-а-а! Где был, откуда путь держишь?
– В городе был, – отвечает Родион и замечает коробки и мешок с барахлом.
Тыжя и Амина, заметив, что Родион смотрит на коробки, одновременно подбираются. Будто чувствуют, что делают что-то не так, но что именно, объяснить не могут, да и не желают. Соблазн завладения чужим добром сильней укоров совести.
– Чего смотришь? – не выдерживает Тыжя. – Это все мое! Я это заслужил!
– Интересно, какими такими достижениями ты заслужил грабить брошенные дома? – с усмешкой спрашивает Родион.
– Не мы возьмем – так другие возьмут! – встревает в диалог мужчин Амина. – Все равно все берут.
– Почему все? – спрашивает Родион. – Я, например, не взял. И не возьму.
– У некоторых все сгорело от снарядов, и дом, и имущество. Или ограбили, ничего не оставили – даже нитки, – с жаром говорит Тыжя. – Что теперь, им тоже не брать? А если детям жить негде? А если надевать им нечего? А если даже тарелки и стакана нет, чтобы хлеб съесть и воду выпить?
– Ты тут причем? – спрашивает Родион.
– Что? – не понимает Тыжя.
– Я говорю: ты причем? – спрашивает Родион. – У тебя что, дом сгорел? Детям надеть нечего? Тарелки и стакана нет? Крыши над головой нет? Ты причем?
– Я причем? – кричит Тыжя и начинает в такт летящим из него пулей фразам театрально бить себя в грудь. – Я причем? Д я притом, что мой сын – боевик! – кричит Тыжя. – Я его родил, вырастил, воспитал, выучил и послал родину защищать! Единственного, между прочим, сына!
Амина усердными кивками и жестикуляцией всячески поддерживает мужа во время его страстного монолога.
– Мой сын мог погибнуть на фронте, – кричит Тыжя. – Но не погиб. И что теперь, он виноват, что не погиб? Виноват, что ему повезло? Что вы от него хотите, что? Медали только для своих держите, и дома, и квартиры, и должности! Думаете, не знаю? Не-е-е, я все знаю, все! Тыжя все знает, иначе он не сын своего отца!
И вытаращив глаза, смотрит на Родиона с видом оскорбленной добродетели.
– С каких пор Дыг стал боевиком? – спокойно отвечает Родион. – Даже в штабе работать не хотел, отсиживался у любовницы под юбкой, на позиции ни разу не поехал. Шастали вместе с Гатой туда-сюда, грабили старушек, деньги вымогали, чтобы гадость купить. Ты больше нигде про Дыга, что он боевик и так далее, не говори, Тыжя. Опозоришься и село опозоришь. Все про всех все знают. У нас страна маленькая, правду не скроешь.
– Что он сказал? – скукожившись и разом утратив свой пыл, спрашивает Амина у Тыжи, но, не дождавшись ответа, обращается к Родиону. – Что за гадость? Про что ты сказал, Родион? Какая такая гадость? Он что, наркотики делает?
– Делает! – оборачиваясь к Амине, с чувством говорит Родион. – Делает! Гата его научил, и других тоже научил. Если бы он мой сын был – я бы убил его собственными руками. Но Гата не мой сын. Он сын моей несчастной сестры, все глаза выплакавшей из-за него. Непутевый он, будь он проклят!
– Я сам его убью! – кричит Тыжя. – Пойду сейчас домой, возьму автомат – и убью твоего племянника к чертовой матери!
– А отсиживаться у любовницы, когда другие воевали или в штабе день и ночь сидели без сна и отдыха – тоже Гата твоего сына научил? – жестко говорит Родион. – Не-ет, дорогой. Говорят, если лисицу с курицей в зубах не застукаешь – она никогда не признается, что воровала. Так и ты. Думаешь, что если сказал, что у тебя сын герой – то так оно и есть. Ты людей дураками считаешь, а люди не дураки, Тыжя. Люди все чувствуют, даже если курицу в зубах не увидели. Пошел я отсюда. Что-то воздух здесь тяжелый стал, дышать нечем.
И Родион, отвернувшись от замерших Тыжи и Амины, идет дальше своей дорогой.
– Гата сына моего гадость делать научил – и ты нас лисицами называешь? – выходя из себя, кричит Амина. – Сам ты лисица! Раз честный вояка – значит, и нос уже задрал? Плевать мне на тебя! Будь ты проклят!
Но Родион даже не оборачивается на крики Амины.
Муж и жена молча стоят, опустив головы. Потом Тыжя стряхивает с себя оцепенение и говорит:
– Пойду я. Устал что-то.
И идет было по дороге в противоположную от Родиона сторону. Амина приходит в себя и, подперев руками бока, возмущенно спрашивает:
– А добро кто будет тащить? Я, что ли? И так мешок тащу, который тяжелей твоих коробок в тыщу раз. Давай, ну-ка, ну-ка, бери коробки! Отнесем домой, там и поговорим про сына.
Тыжя, может быть, впервые в жизни не говорит в ответ ни слова и безропотно берет коробки.
Оба удаляются.
Сцена четвертая
Дыг и Гата сидят напротив друг друга. Гата сидит на корточках. Он курит, глаза закрыты очками. Дыг по-прежнему в военной форме. Он сидит прямо на земле, его рука оголена по локоть, но что он делает, не видно, хотя можно догадаться. Через какое-то время он ложится навзничь и погружается в состояние транса.
Гата:
– Пыза сказал, что есть разговор. Стрелку забил, там, наверху.
– На озере? – лениво тянет Дыг.
– Да.
– Он за то дело хочет побазарить, да? – лениво тянет Дыг.
– Да. За то. Вы неправы, говорит, надо встретиться, за все поговорить, все по местам разложить. Или вы, говорит, очень борзые что-то стали, или я здесь чего-то не понял.
– За базар ответит, – лениво цедит Дыг. – Обнаглел, падла. Надо его успокоить.
– Да, ребята тоже так сказали, – говорит Гата и сплевывает.
– Иди к себе на хату, – цедит Дыг. – Я тут покемарю. Завтра с пацанами встретимся на повороте и поедем на озеро. Маму Пызе вывернем, чтобы не наглел, тварюга!
– Пошел я, – говорит Гата, встает с корточек и уходит, а Дыг разворачивается к зрителю спиной и уходит в глубокий сон.
Сцена погружается в темноту.
Родион сидит с бумагами. Что-то заполняет, затем звонит кому-то и бодро кричит в трубку.
– Размик, приветствую, дорогой. Это я, Родион. Узнал? Да, я тоже рад тебя слышать, дорогой. Как семья, как дети? Внук родился? О, поздравляю! Отметим, конечно, отметим! У меня тоже скоро прибавление. Спасибо, дорогой, спасибо. Вот, я тоже первенца жду. Нет, если дочка будет – не обижусь. Лишь бы здоровый ребенок был – остальное значения не имеет. – Он слушает трубку… – Ну да, немного обманываю, конечно. – И смеется. – Какой абхаз первенца не ждет? Есть такой? Нету такого. Но дочка родится – буду любить не меньше. Всевышний не просто так разных детей нам присылает. Потому что все важны, все нужны. Да, да, я знаю, что ты тоже так считаешь. Слушай, звоню вот зачем. Давай вместе овощи завозить начнем. Фура есть, ты водила – и я водила. Будем ездить, каналы наладим, деньги будем зарабатывать потихоньку. Что на это скажешь, Размик, дорогой? Да? Вот и отлично! Значит, договорились. Я подъеду к тебе завтра, ребенка твоего навещу и заодно все обсудим. Обнимаю, дорогой, до завтра.
Он кладет трубку и, окрыленный беседой, направляется в сторону дома. Навстречу идут пьяный Кунта и сопровождающая его, но держащаяся на почтительном расстоянии Цапика со своим посохом.
Увидев Родиона, оба останавливаются, но Цапика тут же приходит в движение. Пока Кунта собирается с силами и мыслями при виде Родиона, она обходит его и подходит к Родиону, но встает не напротив него, а как бы немного позади и сбоку. Вся ее поза говорит о двойственности, в которой Цапика проживает свой жизненный путь: и вроде живет, а зачем живет – не знает и мучается от этого.
Цапика, из-под плеча Родиона:
– О, Родиона, пусть солнце всегда сияет над тобой и твоей семьей.
Кунта, собравшись с мыслями:
– Не слушай эту обманщицу, Родион. Она всем одно и то же говорит.
Цапика, ударив себя по лбу, говорит из-под плеча Родиона так, чтобы Кунте не было слышно, что она говорит.
– Посмотри на него, Родион. Посмотри и пожалей меня, несчастную. Почему я на свет родилась, почему? Лесика не уберегла, теперь этого теряю. Почему я еще живу, я проклятая? Когда Всеышний заберет меня, когда заберет?
Родион решительно отходит от Цапики на пару шагов в сторону и она тут же умолкает.
Родион, обращаясь к Кунте, и с силой в голосе:
– Почему ты пьешь? Чего тебе не хватает? А?
Кунта, пьяно ударяя себя по груди.
– Вот здесь жжет, Родион. Тут вот жжет, внутри. Не могу не пить.
– А когда пьешь – не жжет? – спрашивает Родион, хотя знает ответ.
Кунта пару мгновений раскачивается и разводит руками в ответ.
Родион:
– Бросай пить, Кунта. Не будь таким неблагодарным. Всевышний накажет тебя, если будешь плевать ему в душу.
Цапика вмешивается.
– Я ему то же самое говорю, я несчастная. Кунта, говорю я. Остановись, Кунта. Лесика убил – люди тебя не отдали в милицию, на войне был – живой вернулся. Что тебе еще нужно, Кунта, что?
– Жениться тебе надо, Кунта, – говорит Родион. – Жена тебя образумит. Женись, а то пропадешь.
– Жениться? Жениться? – пьяно кричит Кунта. – На ком жениться? Денег нету совсем. Надеть нечего, люди одежду дарят, а то ходил бы, как нищий. Пособие давали как ветерану – и то не дают. Ты, оказывается, не ветеран, – говорят. – Ты в окопах сидел, потом домой уехал. За что деньги берешь? Крыша течет, чинить нечем. А эта, – он указывает трясущимся пальцем на съежившуюся Цапику, – эта только бродит где-то и пилит, как пила – не пей, не пей. У-у-у, если ты мать, то я тогда не знаю, кто тогда другие. Они, наверное, волшебницы. Чудесные песни поют своим детям, обнимают их, любят всей душой. Готовят им горячую(!) пищу!
– А-а, что, я тебя что, не кормила, что ли? – подает голос Цапика.
– Мамалыгу варила, да. Наварит на три дня – и уходит. Тьфу, если она мать – то другие тогда кто?
Кунта забывает о Родионе и Цапике, и начинает приплясывать и напевать:
– Богиня сердца моего – услышь меня-а-а.
Все жду, когда ты позовешь, все жду тебяа-а-а.
Богиня сердца моего-о-о
Услышь, а то умру-у-у!
– Сам сочинил? – спрашивает Родион.
– Сам! – пьяно отвечает Кунта. – А что? Думаешь, что? Думаешь, Кунта ничего не может?
Цапика, по укоренившейся уже привычке, начинает тихо причитать.
– О, Цапика, зачем ты родилась на этот свет? Зачем родилась, Цапико-у-у…
Родион, обращаясь к обоим:
– Давай ты прекращай пить. А ты приходи завтра ко мне, я тебе адрес дам, в городе врач живет, он вам поможет. Поедете туда вместе – ты и Кунта – он ему лечение назначит. О деньгах не беспокойся, он деньги не возьмет. Курочку зарежешь, фрукты положишь, врачу отдашь, он спасибо скажет. Он городской человек, ему продукты покупать надо, он только рад будет твоему под-ношению. А на лекарства деньги я тебе дам. Вылечим его (и Родион обращается вновь к Кунте) – и потом женим. Если бросишь пить… – Родион подходит близко к будто даже отрезвевшему Кунте и повторяет. – Если бросишь пить – я тебя на шоферские курсы пошлю. Хочу пекарню открыть на трассе – будешь муку возить и все остальное. Понял? Я тебя спрашиваю – понял?
-Уо-о-о, Кунта, ты что, глухой? – суетится Цапика и начинает мелко-мелко кланяться в пояс Родиону, параллельно норовя облобызать ему руку. Родион резко вырывает захваченную Цапикой ладонь и поднимает руку в упреждающем жесте. Не для того он дал обещание помочь Кунте, чтобы слушать слова благодарности от его матери. Цапика понимает это и продолжая мелко кланяться Родиону, обращается к Кунте.
– Скажи спасибо человеку, что ты встал, как пень! Он спасти нас хочет, а ты молчишь! О, Кунта-а-а, скажи хоть слово, мальчик Кунта-а-а, чего молчишь, о мальчик Кунта-а-а?
Но Кунта молчит и смотрит на Родиона, а потом внезапно теряет сознание и валится на землю. Цапика охает и бросается к нему. Родион тоже наклоняется над Кунтой и хлопает его по щекам. Кунта начинает приходить в себя.
Родион, уходя прочь.
– Придет в себя – воду ему дай. И завтра жду вас обоих.
Сцена пятая
Двор Тыжи. Вся семья в сборе, нет только Дыга. Появляются Масик и Кунта. Масик опрятно одет в старый, но видно, что служащий ему основной одеждой пиджак. После войны в нем произошли изменения. Он возмужал и стал уверенней в себе.
В свою очередь, Кунта трезв и воодушевлен. У него хорошее настроение, и он весело насвистывает под нос незамысловатую песенку.
Рица вспыхивает при виде Масика и убегает в дом. Хумжажь и Бабуца переглядываются, младшая сестра хихикает, Амина напряжена. Все здороваются с пришедшими, на шум выходит Тыжя и тоже радостно приветствует гостей.
– Рад видеть вас, рад, рад. Заходите, чего стоите там? Дыга нету дома, но я же тут. По стаканчику опрокинем, о том, о сем поговорим, а Дыгу я все передам, что вы скажете – слово в слово.
– Мы не к Дыгу пришли, – заявляет Масик. – Мы к тебе.
Кунта смотрит на Масика. Он тоже удивлен услышанному.
– Не к Дыгу? – немного растерянно говорит Тыжя, но тут же берет себя в руки и продолжает зазывать гостей.
– Пойдем в дом, выпьем по стаканчику. Там все и скажешь.
Кунта радостно выпаливает.
– А я пить не буду! Мне пить нельзя! Врач сказал, что если выпью – сразу умру! Сюда – Кунта показывает на локтевой сустав – капсулу зашил и сказал, что если выпью – сразу умру!
– Нет, умирать не надо, ты что! – полуиспуганно-полушутливо отвечает Тыжя. – Ты просто с нами посидишь, хлеба-соли от-ведаешь.
– Хочу дочку твою в жены взять! – без всякой подготовки вдруг выпаливает Масик. – Вот, пришел затем, чтобы спросить.
Возникает немая сцена. Все настолько потрясены услышанным, что не в силах вымолвить ни слова. Чтобы женихующийся сам пришел к родственникам девушки и вот так, прямо, просил ее руки – такого здесь еще не слышали.
Тыжя, растерянно оглянувшись в сторону Амины, жестами подзывает ее к себе. Жесты Тыжи полны почти комичной не-терпеливости.
Амина, оправляя на себе одежду, делает два шага в сторону Тыжи и замирает.
Тыжя, шепотом:
– Он что, с ума сошел? Он что, мне, отцу, предлагает дочку ему отдать? Откуда такой осел на мою голову взялся, не знаешь?
Амина пребывает в такой же растерянности, что и Тыжя. Не зная, что ему сказать, она растерянно разводит руками.
Тыжя, шепотом.
– Тьфу-у-у, что за женщина мне попалась! Ничего спросить нельзя! Ничего не знает! Ничего!
Хумжажь решает вмешаться и исправить таким образом создавшееся неловкое положение. Она сбрасывает в корзину кукурузу, которую лущила вместе с Бабуцей перед приходом Масика, отряхивает фартук и подходит к Масику. Попутно вы-разительными жестами она показывает Тыже и Амине, чтобы они ушли. Тыжя пятится назад и натыкается на Амину, попутно отдавив ей ногу. Амина громко охает, Тыжя делает зверское лицо и шикает на нее.
– Что с тобой, женщина! – шипит он. – Почему ты вечно у меня под ногами путаешься?
– У-у-й, ногу мне отдавил, – шепчет Амина и уползает со сцены вслед за мужем. – Глаз у тебя нет, что ли?
– На затылке да, нету! – хлопает себя по затылку, уже не пытаясь быть тихим, отвечает Тыжя. – Забыл, когда рождался, что на тебе женюсь!
Хумжажь, обращаясь к Масику.
– Ты что, с ума совсем сошел, мальчик? Кто отцу такие слова говорит? Откуда ты взялся? А ты…
Хумжажь обращается к Кунте.
– Не мог ему подсказать? Еще друг называешься. С ума все посходили!
Кунта, с легкой грустинкой.
– Я Масику не друг. Мы соседи.
– И что? Как сосед подсказал бы!
Масик, рубанув воздух ладонью.
– Я сам решил.
Кунта удивленно охает. Хумжажь подпирает руками бока и набрасывается на Масика, но голоса не повышает. Она не забывает, что семья «держит лицо», делая вид, что не в курсе взаимной симпатии Рицы и Масика.
– Ты ненормальный, да? – нападает на Масика Хумжажь. – Где это видано, чтобы абхаз у абхаза про дочку сказал, что замуж ее берет? Ты что, все испортить хочешь? Нравится девочка – забирай тихо, будто она убежала.
– Но она же сама пойдет, зачем придумывать? – удивляется Масик.
– Откуда ты взялся такой? – поражается Хумжажь. – Что значит, сама сделает, или не сделает? Это обычай такой. Надо девушку увезти тихо, без шума. Будто убежала с тобой.
– Но почему? – допытывается Масик. – Моя сестрица еще до войны замуж выходила –стол накрыли, людей приняли, отец с матерью к ним не вышли, но дядья все были, пусть покоются с миром, все уже ушли, никого не осталось. И Хасика нет…
Тут Масик не выдерживает наплыва чувств и резко отворачивается. Кунта осторожно трогает его за плечо, успокаивая и одновременно напоминая, что Масик не вовремя ударился в воспоминания. Масик берет себя в руки и вопросительно смотрит на Хумжажь. Но Хумжажь недовольна его поведением, ее раздражает сложившаяся ситуация, и она не очень себе представляет, как из нее выйти. Она лишь разводит руками и только собирается что-то сказать, как появляется Цапика, но не просто появляется, а бьет себя по лицу и причитает.
Цапика.
– О, Дыга, несчастный Дыга, что с тобой случилось, что случилось! Несчастье, Хумжажь, несчастье! Убили внука твоего на озере. Только что сообщили.
– Кто сообщил? Как убили? – одновременно восклицают Масик и Кунта.
Хумжажь вздрагивает и мгновенно преображается. Из крепкой не по годам женщины она превращается в придавленную годами и горестным известием старуху. Стоит молча некоторое время (тишину прерывают лишь горестные причитания Цапики), затем выпрямляется и подзывает к себе Кунту и Масика. Они подбегают к ней; подходит, точнее, подкрадывается и любопытствующая Цапика.
Хумжажь. Не глядя на Цапику, но зная, что она рядом:
– Кто еще знает?
Цапика:
– Никто. Только я знаю. Я оттуда шла, мимо Гарик проезжал, ну, знаешь, Гарик, который за источником живет…
Хумжажь кивает головой. Так же поступают (машинально) и Масик с Кунтой.
Цапика:
– Гарик машину остановил и спрашивает меня: «О Цапика, откуда и куда идешь?» А я говорю «Как твои дела, Гарик? Как здоровье, как семья?» А Гарик говорит: «Дыга убили. Ты куда идешь, Цапика? Если домой – скажи там, что убили его. Я с озера еду как раз. Все там лежат. Дыг и Гата, и те ребята тоже. Там трое, кажется. Друг друга перестреляли, сволочи!» Так сказал, не знаю, может, неправда?
Последнюю фразу Цапика произносит почти светским тоном, в рамках соблюдения этикета. Известие принес пока что только один человек, а это значит, что можно предположить, что это неправда, хотя уже и так ясно, что, конечно же, правда, ибо горестные известия в подавляющем большинстве, как правило, не опровергаются.
Хумжажь качает головой в отрицании.
– Нет, Цапика, – спокойно говорит она. – Убили Дыга….
Она замолкает, чтобы не сорваться в крик. Потом обращается к Кунте и Масику.
– Никто не знает пока, что Дыга убили. Кунта, ты иди в дом, позови младшую. Сделай вид, что что-то важное хочешь ей сказать, все это поймут, и никто не будет ей препятствовать. Младшей скажешь, чтобы Рица взяла чюмадан (чемодан) и убежала через задний двор. Ты, Масик, там ее будешь ждать. Забирай ее, и убегайте. Если так не сделаете – год придется ждать, пока траур закончится. А что за этот год будет – кто знает? Может, опять война начнется? Может, eye кто-то умрет? Я, например. Зачем мне жить, если Дыга моего нет? Девочке счастье ломать за то, что так случилось… – неправильно это! Через год уже ребенка родит! Беги, Кунта, беги в дом!
– Так не делают, Хумжажь! – восклицает Масик, и Кунта поддерживает его кивками. – Стыдно это! Как мы поженимся, когда брат ее в гробу будет лежать?
– А ты ей ничего не говори! Ты же не знал ничего! Не знал, что Дыга убили.
Цапика вмешивается в разговор.
– Скоро стемнеет, народ по домам возвращаться начнет, и кто-нибудь обязательно узнает о смерти Дыга. Родион о Гату узнает, он же его племянник! Иди туда, к калитке, потом быстро на дорогу ее выводи и в автобус посади. Любой автобус или маршрутку остановишь – и вези ее в город. Там сестра твоя живет, примет вас. А ты чего встал! – набрасывается она на Кунту. – Иди в дом, позови младшую! Чего стоишь, погибель моя? Иди!
– Иди, – торопит его Хумжажь. – Я еще час буду молчать, потом крик подниму. За час чтобы увез ее, слышишь?
– Иди уже! – толкает посохом в спину Кунту Цапика.
– Иду, иду, – нерешительно говорит Кунта и смотрит на Масика. Масик кивает ему и быстро убегает в ту сторону, где находится задняя калитка.
Сцена шестая
Масик с Рицей выходят на дорогу. В руке у Рицы чемодан. Они идут – Масик впереди, она немного позади. Рица сосредоточена и нервничает – поправляет волосы, перекидывает чемодан из руки в руку. Внезапно Масик останавливается, да так резко, что Рица чуть ли не влетает к нему в спину, оборачивается к ней и говорит.
– Нет, не могу!
– Что не можешь? – испуганно спрашивает Рица.
– Нельзя так, – рубит воздух рукой Масик.
– Как нельзя, что нельзя? – еще больше пугается Рица.
– Дыга убили, а мы убегаем!
– Как убили? – чуть ли не кричит Рица и зажимает в ужасе рот рукой.
– Убили на озере. Перестрелка была. Гату тоже убили. И еще троих с той стороны. Хумжажь сказала – убегайте, я потом кричать стану.
– Она точно так сказала? – мгновенно собирается с мыслями Рица. – Ты ничего не перепутал?
– Да. Она сказала, пусть Кунта пойдет и младшую позовет, чтобы она тебе шепнула, что Масик у задней калитки ждет. И Цапика тоже так сказала. Я и пошел.
Рица отворачивается от Масика и молча стоит в раздумьях. На ее лице гамма чувств, губы крепко сжаты. Затем она принимает решение, оборачивается к Масику, и хватая его за руку (он дергается было, но на мгновение), говорит.
– Поехали!
– У тебя брата убили! – восклицает Масик.
– Да? А где он был все годы, что мы с сестрой в интернате жили? Ни разу – она смотрит в лицо Масику и тыча вверх ука-зательным пальцем для усиления интонации повторяет. – Ни разу, слышишь, не навестил нас. В городе был чуть ли не через день, а нас так и не навестил. А когда мы домой приезжали летом – не смотрел в нашу сторону. Только на себя смотрел. И родители с ним все время возились, и Хумочка, и Бабуца.
– Хумочка – это кто? – недоуменно спрашивает Масик. – Уже второй раз говоришь ее имя.
– Хумжажь! – заливисто смеется старшая. – Мы с сестрой ее Хумочка называем. По– домашнему.
– А-а, – говорит Масик, но заметно, что ему неинтересна тема Хумочки. Он любуется невестой. Она понимает это и кокетливо и очень женственно наклоняет голову в сторону. Масик бережно и нежно гладит ее по щеке.
– Поехали! – решительно произносит она, берет за руку не сопротивляющегося Масика.
Они уходят, а через минуту из-за кулис слышится крик Хумжажь, возвещающий об обрушившемся на семью Тыжи горе.
– О-оо-о, Дыга-а-а, – кричит Хумжажь. – Дыга-а-а, мальчик мойййй…
Сцена седьмая
На сцене – кладбище. У могилы сидят Амина и Хумжажь, обе в глубоком трауре. Они тихо переговариваются, видно, что они приходят сюда постоянно, поэтому поведение их носит обыденный характер.
Появляется Бабуца. В отличие от матери и невестки она не в трауре, а, напротив, выглядит, как учительница младших классов какого-нибудь закрытого учебного заведения. На ней белая кофта с отложным воротничком, сверху шерстяная кофта, застегнутая на пуговицы с V– образным кроем ворота, широкая юбка, доходящая почти до щиколоток и простые туфли без каблуков. Голова Бабуцы не покрыта, в ее руках брошюры, за спиной – рюкзак.
Хумжажь, обращаясь к Амине:
– Смотри, пришла, бесстыжая. Смотри, на кого похожа!
И, уже обращаясь непосредственно к дочери:
– Чего пришла? Обманщица! Обещала, что Дыг воскреснет! Уже скоро год окончится, а он так и не воскрес. Что твои учителя об этом говорят? Что?
Бабуца отвечает гладко, как по написанному, и вроде бы тихо, но непререкаемым тоном убежденного в правоте человека.
– Спешите вы, спешите. А спешить не надобно. Надобно молиться и ждать. И читать Библию.
– Мы молимся! – восклицает Амина. – Все время молимся! И книгу смотрю, что ты дала, и молюсь, а Дыг так и не воскрес.
– Смотришь не книгу, а Библию, – мягко, но решительно прерывает ее Бабуца. – Это Святой источник знаний. Возрадуйтесь, читая его, молитесь усердно, но не усердствуйте в суете.
– Что она такое говорит? – обращается Хумжажь к Амине и встает, потирая ноющую от долгого сидения спину..
– Она говорит, много не работай, а много молись, – отвечает Амина.
– Трудитесь во благо Иисуса, но не усердствуйте в суете, и Вечное Царство придет к вам, – как по-написанному говорит Бабуца. – Иисус сказал, люби, Иисус сказал, борись с искушениями, а труд, дающий излишества – искушение, он мешает обрести Вечное Царство на земле, мешает стать праведником. Идемте со мной по дорогам, будем вместе нести будущим овцам в стаде слово пастыря нашего, Иисуса.
– Что она говорит? – вновь спрашивает Хумжажь у Амины.
– Она говорит, чтобы мы пошли с ней нести свет овцам, – отвечает Амина.
– Куда пошли? К овцам? – спрашивает Хумжажь. – Что им нести? Свет? Какой свет? У нас Цапика есть. День и ночь ходит. Я что-то не видела, чтобы Лесик встал. И Нора несчастная чтобы вернулась, тоже не заметила. Оттуда никто не возвращается, никто!
– Пойдем со мной по дорогам, сестра моя, будешь нести свет истины во имя сына Божия, Иисуса, – обращается к матери Бабуца. – Кто несет свет, тот станет Праведником и обретет Вечное Царство здесь, на земле. Обретший Царство увидит брата, увидит сына, увидит сестру.
– Ты кого это сестрой называешь? Родную мать? – возмущается Хумжажь. – Сейчас возьму крепкую палку и изобью тебя, сразу вспомнишь, кто я такая.
– Заблудшая душа, молись, чтобы обрести свет истины, – продолжает Бабуца.
В ее речах нет ни капли фанатизма, ни малейшей истовости, напротив, они произносятся очень спокойно, доброжелательно, мягко, но непреклонно.
Амина встает и нерешительно смотрит на Хумжажь. Видно, что ей очень хочется пойти за золовкой, но она боится гнева свекрови.
Хумжажь качает головой, глядя на Амину и говорит решительным тоном:
– А ну сядь на место! Тебя еще не хватало. Тыжя лег на диване, ходить не хочет, говорит, что ему ходить нельзя, а то в царство не попадет. Ты тоже захотела? А корову кто доить будет? А курей кормить? Кунта сказал, что уже в роддоме твоя дочка. Внук вот-вот родится. Надо хлеб-соль сделать, петушка зарезать, молитву сказать, как положено у людей! А ты…
Хумжажь повышает голос, обращаясь к Бабуце:
– Ты давай уходи отсюда. Бездельница! Сама с ума сошла, и брата тоже с ума свела! Бесстыжая! Уходи отсюда со своими книгами, а то все порву на твоей голове, клянусь моими покойными отцом с матерью!
– Я буду молиться о твоей душе, сестра, – тем же спокойным тоном говорит Бабуца. – Но мне жаль тебя. Ты не попадешь в Вечное Царство, твоя душа не станет единой, не сольется с душами братьев и сестер в стаде.
– А ты, значит, попадешь? – усмехается Хумжажь.
– А я попаду, – убежденно говорит Бабуца. – И буду жить вечно. А вы все умрете.
– Ну, пошла отсюда, сволочь! – выходит из себя Хумжажь, и бросается на Бабуцу.
Амина пытается помешать ей, но не успевает, Хумжажь уже вцепилась в волосы дочери и таскает их из стороны в сторону.
– Почему в тот день, когда пришли те женщины и свели тебя с ума, небо не упало на землю?! – кричит Хумжажь. – Почему я не сожгла их заживо прямо на месте? Почему не расстреляла из автомата. Дыг, если бы живой был, я его просила бы мне помогать. «Расстреляй их», – просила бы я, и Дыг взял бы автомат и расстрелял бы их на месте, как собак. Сволочь ты. Вместо того, чтобы дома по хозяйству помогать – по дорогам туда-сюда бродишь, как бездомная! Стыд какой! Все село про нас говорит. Тыжь на диване лежит, а Бабуца по дорогам бродит, как бродяга. Почему я не умерла в тот день, когда это случилось?
Внезапно она бросает Бабуцу и, успокаиваясь, замирает, думая о чем-то. Потом подходит к Амине и что-то говорит ей на ухо. Амина сопротивляется, но Хумжажь настаивает и даже ударяет Амину по руке возле предплечья. Видно, что она настроена очень решительно. Амина не осмеливается перечить Хумжажь и, опасливо оглядываясь на нее, подходит к золовке и начинает помогать ей собирать рассыпанные по земле брошюры. Хумжажь, не глядя на Бабуцу, уходит. Амина, явно выполняя наставление свекрови, делает все, чтобы завладеть вниманием Бабуцы.
Амина:
– Помоги мне, Бабуца. Еще раз покажи, как молиться. Не получается у меня быть усердной. Я все время о делах думаю. Девочка родит вот-вот, надо хлеб-соль накрыть, людей позвать. Ну да, она не в нашей семье родит, но другого внука мне бог уже не даст. Дыг у нас один был. Не успел жениться, но она наша дочь. И ребенка благословить надо, а то что люди скажут?
Бабуца, гладким голосом:
– Нельзя праздновать, ибо праздник есть грех. Есть один праздник – день смерти Иисуса. Больше праздников нет. Молись в усердии, и придет и к тебе Вечное Царство.
Она резко поворачивается к зрительному залу и, сияя внутренним светом, взволнованно говорит:
– Иисус, ты умер на столбе, но вернулся твой дух. И ты воскреснешь здесь, на земле, ибо ты есть сын Иеговы, плод бессемянного зачатия, совершенный человек! Ты умер, чтобы искупить перед Иеговой наши грехи, но ты наш Царь, а мы твои подданные.
– Пойми, – резко меняя тон на прежний, благостный, обращается она к Амине. – Мы все – единые братья и сестры, мы все подданные Его. Он отвечает за нас перед Иеговой и несет нам весть через Писание, через Библию. Только мы руководимы Богом, только мы – одно стадо, только нами руководит пастырь наш, Иисус. Молись ему и тоже станешь праведницей. И обретешь Вечное Царство здесь, на земле.
Появляются Хумжажь, Кунта, Масик и Родион. Следом за ними крадется Цапика. Родион руководит Кунтой и Масиком и жестами показывает им, что надо делать. Они подкрадываются к увлеченной проповедью Бабуце, а Хумжажь, строго глядя на Амину, прикладывает ладонь к губам. «Смотри, не проговорись», означает этот жест. Кунта и Масик хватают Бабуцу, и не обращая внимание на отчаянное сопротивление, поднимают ее вверх и утаскивают прочь. Хумжажь хватает книги и хочет их порвать, но Родион не позволяет ей.
– Это чужое, Хумжажь, – говорит он. – Отнеси в дом, за ними люди придут – отдашь и отпустишь с миром.
– Чтобы они сгорели в аду! – с чувством говорит Хумжажь. – Только пусть попробуют заявиться, я на них собаку нашу напущу и даже не буду ее отзывать.
– Нет, Хумжажь, – говорит Родион. – Придут – отдай и сумку, и книги. И скажи, что если еще раз придут – ты мне скажешь. А я милицию вызову. Так и скажешь: Родион сказал, что милицию вызовет. Они больше не придут. Они трусливые, как шакалы.
– Откуда ты знаешь? – не унимается Хумжажь. – А вдруг в дом войдут? Вдруг Бабуцу заберут?
– Не заберут, – успокаивает ее Родион. – Их после войны много развелось, надо землю нашу от них очистить. Людей с ума сводят.
– Да, да, да, – чуть ли не кричит Хумжажь. – Тыжя так с ума тоже сошел, не знаю, что буду делать, Родиона. Помоги.
Цапика, все это время опершись о посох, подслушивавшая их разговор, вмешивается в него:
– Помоги, Родиона-а-а, а то Тыжя лежит и вставать не хоче-е-ет. Пахать землю надо-о-о, сеять надо-о-о, кушать зимой нечего буде-е-ет. А Тыжя не хочет работа-а-ать.
И тут же переходит на нормальный тон.
– Кунта тоже не хочет, но все равно делает что-то потихоньку, – говорит она. – Он хоть и дурачок, но понимает, что без работы и земля не родит, и куры не несут, и воду даже испить неоткуда.
И вновь возвращается в образ юродивой.
– Помоги-и-и, Родиона-а-а людяа-а-ам, помогии-и-и. Маленький Дыг умер, корень засох, сына в семье нету-у-у. И у меня нету-у-у. Лесика убил Кунта, а сам и не женился-а-а-а. Дурачок Кунта, дурачо-о-ок.
– Ладно, пошли, – прерывает стенания Цапики Родион и уходит вместе с Хумжажь.
Цапика остается одна, приподнимает посох, демонстрируя его залу, и говорит:
– Только я здесь по дорогам хожу. И ходить буду, пока живая. А другим здесь делать нечего.
И уходит, помогая себе посохом.
Сцена восьмая
Тыжя лежит на диване. В его руках брошюра с картинками. Тыжя заглядывает в нее и громко говорит:
– Иисус, ты наш пастырь, а мы…
Вновь заглядывает в книгу в поисках подсказки…
– Твое стадо… Нет! – удивляется он. – Я что-то не пойму. Я что, стадо? Я что, баран? Тыжя никогда не был бараном, и его отец не был, и его дед не был! Что-то тут не то написали. Наверное, когда печатали – ошиблись. Надо Бабуце сказать, пусть сообщит, что Тыжя ошибку нашел. Они прочитают, ошибку увидят, и мне спасибо скажут. Вот.
В этот момент слышится страшный шум. Масик и Кунта вносят сопротивляющуюся Бабуцу и запирают ее в комнате. Тыжя вскакивает было, чтобы посмотреть, что происходит, но, увидев, быстро ложится обратно и делает вид, что внимательно читает текст.
Масик, в сердцах:
– Хасика убили, Дыга убили, зато скоро внук у тебя родится, а ты на диване лежишь! Неправильно себя ведешь, вот!
– Хасику орден посмертно дали, – парирует Тыжя. – А моего Дыга бандиты убили, и хоть бы одна сволочь вспомнила бы, что он тоже, между прочим, боевик был, награду заслужил.
– Не был он боевик, – подает голос Кунта.
– Тебя забыли спросить! – рявкает на него Тыжя. – Сиди там тихо и не болтай лишнее! Идите оба отсюда. Я занят, не видите, что ли?
– Чем ты занят? – спрашивает Масик.
– Как чем? Я жду!
– Кого ждешь?
– Не кого, а чего. Вечного Царства.
– Чего?
Кунта усмехается и качает головой. Но Масик не из тех, кто сразу улавливает смысл. Он переспрашивает.
– Чего ты ждешь, скажи нормально, Тыжя.
– Как ты со мной разговариваешь, щенок? – злится Тыжя. – Ты мое имя даже произносить не должен! Дыг остыть не успел, а ты на его сестру залез! Иди давай отсюда, пока я не встал и не дал тебе хорошенько.
Масик еле сдерживается, затем опускает голову и выходит из комнаты. Следом выходит Кунта. Но уходя останавливается и говорит.
– Он два месяца к ней не подошел. Только потом подошел.
И уходит.
Тыжя молчит. Затем откладывает брошюру на пол подле себя и вновь погружается в молчание. Видно, что ему совершенно нечего сказать.
Появляются Амина, Родион и Хумжажь.
Хумжажь, показывая Родиону на лежащего Тыжю:
– Вот, смотри. Так лежит день и ночь уже месяц.
– Две недели, – поправляет Хумжажь Амина, но замолкает под ее гневным взглядом.
– Да, – эпатажно заявляет Тыжя. – Лежу! И буду лежать!
Родион:
– Почему лежишь, Тыжя? Заболел?
– Не думай, что я тут буду под твою дудку плясать! – отвечает Тыжя. – Нипочем не буду! Я сам по себе, а ты сам по себе. Иди откуда пришел.
И вдруг вскакивает с дивана и бросает в лицо Родиону гневные слова:
– Это твой племянник Дыга научил гадость делать. Не отстал от него, пока не научил. Ездил сюда, ездил, пока не убил моего сына – не отстал!
Потом смотрит в зал и удовлетворенно произносит:
– Сам тоже сдох, как собака, но…
И, бросаясь на диван, заканчивает фразу, адресовывая ее вновь Родиону:
– Сына моего не вернешь, если только я не буду лежать и ждать, пока наступит Вечное Царство. Потому и лежу. Понял?
– Если Дыг научился гадость делать – то не Гата тому виной, – спокойно произносит Родион. – Хасика не научил, Масика не научил, только Дыга научил? Почему? Ты ни разу не спрашивал себя?
– Если бы его здесь не было – наш сын был бы жив! – вмешивается Амина.
– Ваш сын не здесь научился, – отвечает ей Родион. – Он там научился, в городе. Война шла, ребята гибли на позициях, а Дыг с бандитами связался, воровал, людей обижал. И гадость тоже стал там делать. Там, а не здесь! И вы после войны тоже постарались – все тащили и тащили в дом чужое добро. И что, много оно счастья вам принесло? Много?
Он поворачивается в сторону Тыжи и обращается уже к нему:
– Хочешь лежать – лежи! Ждешь Вечного Царства? Жди! Но на меня не рассчитывай. Помогать не буду. Поле пахать надо? Надо. Сеять надо? Надо. Не засеешь – кукурузы не будет. Не будет кукурузы – мамалыгу не из чего будет сварить. Фасоль не посадишь, огород не сделаешь – что будешь зимой кушать, Тыжяа-а-а? Я тебе не буду помогать. И Масику не разрешу, а он меня послушает. Пусть тебе твои новые друзья помогают. Кормят, поят, одевают, обувают. Все! Я все сказал. И ноги моей в твоем доме больше не будет. Вечное Царство он захотел! Как же!
Родион поворачивается в зал и говорит:
– Вечное Царство заслужить надо. Трудом, заботой, любовью: к дому, к скотине, к курям-индейкам, даже к сторожевому псу, что этот дом охраняет. Земля… она уважения требует. С ней просто так – бац-буц – нельзя обращаться. Она не игрушка. А ты говоришь – Вечное Царство. Вечное Царство. Вечное Царство?
Все три раза Родион произносит фразу про Царство по-разному. Сначала с сарказмом. Потом утвердительно, как данность, затем вопросительно.
Он оборачивается к Тыже и говорит:
– Ты просто бездельник – потому лежишь. Ты привык ничего не делать, привык, что женщины сами справятся, привык ни за что ответ не держать. А про Вечное Царство просто выдумал. Даже эти, кто книги тебе носит и глупостями твою пустую голову забивает – даже они такое не сказали бы. Все ты придумал. Фокусник.
Тыжя вскакивает с дивана и направляется к Родиону. Амина и Хумжажь пугаются его решительности и бросаются к нему, чтобы остановить. Цапика вскрикивает, и звук ее голоса выводит Тыжю из состояния, в которое повергли его слова Родиона. И это отнюдь не гнев. Он вздрагивает и оглядывается туда, откуда Цапика подала голос. И следом замечает, что женщины пытаются его остановить.
– Эй, эй, а ну-ка руки уберите от меня! – недоумевает Тыжя. – Чего прилипли, я вам что, варенье?
– Отойдите от него, – говорит Родион женщинам. – И не бойтесь. Он сам себя боится, не видите, что ли?
Женщины отходят, но Тыжя будто и не замечает этого.
– Ты говоришь, что я бездельник, да? – обращается он к Родиону.
– Да. Ты бездельник.
– А кто в этом виноват?
– И кто виноват?
– Она! – Тыжя обличительным жестом указывает на Хумжажь. – Она виновата!
И начинает говорить, передразнивая интонации матери: «Тыжя, сорочку поменять хочешь? – Сиди, сиди, я сама принесу. Тыжя, ты воду хочешь? У нас закончилась, подожди, я к колодцу сбегаю, принесу. Тыжя, не беги так быстро, вдруг печенка схватит. Тыжя, инжир принести? Сейчас корову подою и на дерево залезу». Она, она так сделала, что я бездельник вырос. Она всю работу сама выполняла, все деньги мне отдавала, она всех в семье приучила, что я главный – даже отца приучила. Он только головой качал.
Тыжя принимает соответствующую позу и показывает залу, как качал головой его отец, осуждая баловавшую Тыжю мать.
– И Дыга так же воспитали! Эта смотрела, как Хумжажь со мной обращается – и Тыжя обличительным жестом указывает на Амину, – и тоже стала повторять, как обезьяна. Дыг, это хочешь, Дыг, то хочешь, Дыг, золото-брильянт, Дыг красавец, Дыг, Дыг. И остальные тоже старались. И Хумжажь, и Бабуца. Все Дыга баловали, все! Вот, добились! Где мой сын? Где, я вас спрашиваю!
– Уй, этот что говорит, вы слышали? Он говорит, что я виновата, что Дыга убили? Ай-й-т, проклятый! – взвизгивает Амина и кидается на Тыжю с кулаками.
Родион и Хумжажь под стенания Цапики разнимают их, и Родион строго велит Амине остановиться.
– Амина, я уйду, потом будете драться. Да. Это я, Родион, да. И я прошу тебя. Да, вот так.
Затем обращается к Тыже:
– Меня тоже моя мать баловала. И бабушка, и дед. Отец был строгим, он и сейчас строгий, его слово – закон для меня. Но я с шестнадцати лет ни разу не позволил матери воду из колодца принести. И урожай помогал собирать, рядом с отцом в поле стоял, и огород вскапывал, и на рынке торговал. Вот такой пацан был, – Родион показывает рукой рост себя в те времена, – а с десяти лет сам торговал!
– Это ты к чему сейчас все сказал? – прерывает Родиона Тыжя. – Здесь стол не накрыт, а ты не тамада, чтобы из себя воображать!
– Пошел я! – бросает в ответ Родион и покидает дом.
– Пошел. Пошел. Иди, кто тебя держит! – восклицает Тыжя, и с видом победителя смотрит на женщин, ожидая их одобрения.
Но женщины молчат.
– Осуждаете? Тыжя плохой, бездельник, избалованный, сына не смог в строгости держать, на рынок, – Тыжя крутит ладонь туда сюда, исходя сарказмом, – не бегал торговать. Тыжя никуда не годится, Тыжя пустое место. Не-е-е-т! – вдруг кричит он, и женщины вздрагивают, а Цапика охает. – Не-е-ет! Я не пустое место! Я, я, я талант! Я и петь умею как никто! И танцую в селе лучше всех! И шутить могу! Все смеются, когда Тыжя байки травит, все! И маленькие, и взрослые, и те, и другие-е-е! Разные! Я пьесу написал! Кто в селе пьесу еще написал? Кто? А она! – Тыжя имеет в виду Амину, но смотрит в зал, – она даже не знает, о чем моя пьеса! Она ни разу даже не захотела послушать! А моя пьеса о любви! Моя пьеса о радости! Моя пьеса о геройстве! Кто вы все такие против меня? Кто? Никто!
Он судорожно выхватывает из внутреннего кармана пиджака помятые листки и срывающимся голосом читает вроде бы в лицах, но без энтузиазма, явно не вдохновленный, а скорее надломленный:
« – Манчаа, – крикнула Астанда.
– Оууу, – отозвался Манча.
– Ты где, Манча? – крикнула Астанда. – Ты где, где?
– Я лечу к тебе, Астанда, – закричал Манча. – Лечу к тебе на крыльях любви.
– Не смей произносить вслух подобное! – закричала Астанда. – Что люди подумают?
– Буду, буду произносить, – горячо закричал Манча.»
Сцена девятая
Раздается стук. Это из комнаты, в которой заперта Бабуца. Слышно, что она колотит в дверь руками и ногами. Тыжя замолкает и вопросительно смотрит на мать, но Хумжажь угрюмо молчит.
– Чего она колотит? – не выдерживает Тыжя. – Пьяная, что ли?
– Уй, что твой язык произносит? – живо реагирует Хумжажь. – Когда твоя сестра пьяная была? Что ты такое говоришь, бесстыжий!
– А чего расколотилась тут? – возмущается Тыжя и, не забыв спрятать во внутренний карман свою пьесу, быстро идет и отпирает Бабуцу.
От неожиданности Бабуца вылетает из своей комнаты вперед головой и чуть ли не падает. Она одета и причесана по-прежнему – как миссионер, в руках у нее книги и старый потертый чемодан.
Бабуца, обращаясь к матери:
– Пойду я. Мне надо нести свет истины братьям и сестрам во Христе. Меня ждут в этом мире, я нужна ему, я помогу ему попасть в Вечное Царство.
– Кто проклял тебя, Хумжажь, несчастнаяа-а-я, – ударяя себя по лбу ладонями обеих рук, причитает Хумжажь. – Зачем ты родилась на свет, зачем дожила до такого позора-а-а.
– Отпусти ее, не видишь, не хочет она с нами оставаться, – подкрепляя слова выразительным жестом, говорит Тыжя. – Будет молиться за нас, может, и в царство попадем?
– Если хочешь стать праведником, брат, читай главную Книгу, поклоняйся Писанию, иди за Иисусом во имя Отца его, Иеговы, – мягко, с уговаривающими интонациями, произносит Бабуца.
– Тьфу-у-у, – с чувством сплевывает Тыжя. – Если я за тобой пойду, некому мою семью кормить будет, что, не понимаешь это, глупая твоя голова!
– Пойдем со мной, брат, – продолжает уговаривать Тыжю Бабуца. – Ты сможешь нести слово Пастыря заблудшим, найдешь что сказать ищущим, поможешь направить свои стопы вслед за Иисусом, сыном Божиим.
– Ты что это тут говоришь? – вмешивается Амина. – Ты куда это моего хозяина хочешь забрать? Ты меня спросила, сумасшедшая?
– Куда направить стопы? В Вечное Царство? – в свою очередь, иронично спрашивает Тыжя. – Спасибо (и он кланяется сестре в пояс). Я уже попробовал. Лежал, лежал, читал молитвы, читал, проникался в самое это… суть, вот! И что-то никакого Царства не обнаружил. Не буду я больше лежать! Бока вон до сих пор болят, гори оно все синим пламенем!
– Ты строишь Ад, а должен строить Рай, – мягко продолжает Бабуца.
Внезапно Хумжажь выходит из себя. Она решительно идет в сторону непоколебимой и продолжающей улыбаться Бабуцы, хватает ее за плечи, поворачивает ее в сторону двери и выталкивает наружу,
Вернувшись, вздыхает, затем смотрит исподлобья (тяжелым взглядом) на Амину и говорит:
– Хватит бездельничать. Корову доить надо, птицу кормить надо, Бабуцы нет, теперь все придется тебе, дорогая невестушка, делать. А я пошла фрукты собирать. Завтра торговать поеду.
– Кто ее знает? – глубокомысленно замечает Тыжя, указывая в ту сторону, куда вытолкали Бабуцу. – Может, замуж сможет выйти?
– За кого? – возмущается Амина самой возможностью такого предположения.
– За своего какого-нибудь. Но я с ним за один стол не сяду! И не просите! Еще этого не хватало! Чтобы я? С каким-то там еговистой?
Тыжя бьет себя кулаком в грудь, усиливая таким образом интонации, рисующие его мнение о себе – самое высокое, разумеется, и хочет продолжать говорить, но его прерывает Цапика:
– Помирись, Тыжя-а-а-а, помирись…
– С кем? – не сразу понимает Тыжя.
– С Родионом, – подсказывает Амина.
– Больше делать нечего! – с апломбом восклицает Тыжя. – Это пускай он со мной мирится, вот! Кто он такой, чтобы меня уму учить? Его отец кто такой? Учитель! (произносится с оттенком уни-чижительности).
– А твой отец кем был, Тыжя-а-а? – спрашивает Цапика.
– Кем был, кем? – запальчиво вопрошает Тыжя.
– Кем? – переспрашивает Цапика.
– Порядочный человек! – заявляет Тыжя так, будто порядочный человек – это профессия, а не свойство натуры.
– Его отец тоже был порядочный человек, – ехидно вворачивает Цапика. – Хоть и учител (ь).
– Что, учител – плохо, что ли? – недоумевает Хумжажь, не в силах понять, почему ее сын связывает не связываемые казалось бы вещи.
– Нет, Хумжажь, это Тыжя хочет, чтобы было плохо, – говорит Цапика и добавляет. – Пошла я дальше. Мира вам всем.
И, поклонившись им чуть ли не до пояса со свойственной ей двусмысленностью – то ли она и вправду так их уважает, что готова чуть ли не ползать перед ними, то ли кривляется, как клоунесса, Цапика уходит.
Следом уходит и Хумжажь, напоследок кинув невестке: «Корову доить не забудь».
Тыжя и Амина остаются одни. Амина подходит к нему сзади и кладет голову ему на плечо. Тыжя расслабляется, его лицо принимает совсем иное выражение. Из напряженного оно становится расслабленным, будто приоткрываются наглухо закрытые обычно створки.
Амина:
– Пойди извинись, Тыжь. Ты виноват перед Родионом.
– Знаю, – кивает Тыжь все с тем же выражением лица.
– Кого посадишь за стол, когда ребенок родится? Кунту?
– Как кого? – Тыжя оборачивается к Амине. – Руфика посажу! Твоего брата! Зачем мне кто-то, когда Руфик есть. Он тоже о Дыге говорил, что по кривой дорожке твой сын идет, но ты разве его слушала?
– А ты почему не слушал? – обретает прежний сварливый тон Амина. – Кто здесь отец, ты или я?
– Чтоб твой язык отсох, женщина! – рубит воздух рукой Тыжя, но Амина на этот раз не настроена ругаться.
– Иди к Родиону, – примирительно говорит она. – Хочешь, я тоже пойду?
– Хочу, – неожиданно соглашается Тыжя.
– Платок накину только, и пойдем, – обрадованно говорит Амина и убегает.
Сцена десятая
Кунта сидит у подножия холма (горы, возвышенности). Вершина расположена таким образом, что дорога на нее идет от края сцены в ее глубину. Кунта смотрит вдаль, его лицо освещено солнцем. В руках у него палочка и нож. Периодически он перестает стругать палочку и смотрит вдаль. Вдруг на вершине горы появляется Нора. Она красивая, нарядная, в белом платье и белых бантах. Нора садится на землю и обхватывает колени руками. Кунта не видит ее, но что-то чувствует. Он отбрасывает палочку и нож и настораживается.
– Кто здесь? – спрашивает он.
– Это я, Нора, – ласково отзывается Нора.
– Зачем пришла? – спрашивает Кунта.
– Спросить хочу.
– Спрашивай!
– Почему меня не спас тогда, Кунта? Почему разрешил Лесику меня убить?
– Я не знал, что он убьет тебя, – оправдывается Кунта, и по нему видно, что он тысячи раз задавал себе этот вопрос.
Нора качает головой. Ответ не удовлетворяет ее.
– Почему ты не спас меня, Кунта? Почему не спас? Я ждала, что спасешь, а ты даже не пошевелился.
– Ты что, видела меня? – поражается Кунта.
– А зачем мне видеть тебя? – спрашивает Нора. – Ты всегда был рядом, значит, и в тот день был рядом. Почему ты не спас меня, хоть и был рядом, Кунта? Мне страшно все время. Боюсь, что он придет и будет опять душить меня.
– Хочешь, пойду с тобой, – предлагает Кунта. – Буду тебя защищать.
– Хочу. Хочу, Кунта. Хочу.
Нора исчезает. Кунта отбрасывает палочку и нож, решительно взбегает на вершину и оборачивается на мгновение назад. На его лице полнейшее счастье. Затем он поворачивается спиной и бросается вниз. Сцена гаснет.
На сцене Тыжя, Амина, Хумжажь, Бабуца, кумушки, один из крестьян в шапочке мусульманина и с безусой бородой, одна из кумушек в хиджабе, вторая с распятием на груди, там же бывшая медсестра, которая явно перебралась в город. Она одета и причесана по-городскому, в руках сумочка, но без малейшей уничижительности, напротив, она естественна и полна достоинства. Видно, что сельчане уважают ее.
Нет только Масика и обеих дочерей Тыжи.
В центре сцены Цапика. Она без посоха (он валяется недалеко, явно отброшенный), с непокрытой головой, седые волосы всклокочены. Цапика рвет их и ударяет себя по щекам, но что она говорит, никому не слышно. Рот Цапики открывается в беззвучном крике. Все успокаивают ее, мельтешат, но в определенном ритме, будто танцуют некий древний ритуальный танец. Цапика по-степенно успокаивается, подбирает посох и садится, накрыв себя с головой, в свою излюбленную позу – одна нога закинута за другую (как йог).
Появляется младшая сестра. Она вбегает и сообщает.
– Ребенок родился! Здоровый, красивый, лучше всех! – и, заливаясь хохотом, убегает.
Все бросают мельтешить и начинают поздравлять Тыжю. Он счастлив, остальные тоже. Вскоре появляются младшая, Масик и Рица с ребенком на руках. Рица подходит к членам семьи и показывает им ребенка. Женщины счастливы, даже Бабуца, которая вроде бы одета по-прежнему, но уже без брошюр и рюкзака. Вполне возможно, что ей наскучило быть проповедницей, если судить по естественности, которая вновь вернулась к ней.
Родион, глядя на Масика и Рицу:
– Воспитайте его в любви и строгости. Только тогда человеком вырастет.
– Это как? – не понимает Масик, но Рица перебивает его. Видно, что именно она верховодит в семье.
– Я его в город увезу, учиться пойдет, – заявляет она Родиону.
– Как в город? – удивляется Масик. – А я?
– И ты поедешь.
– Я не поеду, – отказывается Масик.
– Тогда я сама поеду! – отрезает Рица. – Работать пойду, сына городским воспитаю.
– А я? – недоумевает Масик.
– А ты будешь продукты присылать. Наш сын человеком должен вырасти, понимаешь? Че-ло-ве-ком! Здесь же ничего нет. Школа в пяти километрах, вода только в колодце, свет выключают часто, дороги разбитые. Здесь даже медсестры нет!
– И хлеб только в городе продается, – подает голос младшая сестра Рицы.
– И одежда, и лекарства. И в кино не сходишь, и в театр, – подхватывает Рица. – Что мой сын в этой глуши потерял?
Родион качает головой и говорит:
– Что возразишь матери, если ей даже лекарства и хлеб негде купить?
Но кто-то должен здесь жить и село поднимать. Не всем же в город ехать? И еще я хотел сказать, что…
Тыжя, подбегая и становясь рядом с Родионом, прерывает его.
– Что баловать пацана нельзя!
– Да, да. Я это и хотел сказать, – соглашается Родион.
– Не знаю, как это – не баловать, если любишь. Не понимаю, – говорит Тыжя и обращается в зал.
– Может, и пойму когда-нибудь? Я же еще молодой!
И начинает приплясывать. Следом пускаются в пляс остальные и так, приплясывая, уходят со сцены. Остается только Цапика. Она смотрит вслед процессии и окликает уходящего последним Тыжю.
Тыжя оборачивается на оклик.
Цапика.
– Ты нашел Вечная Царства, мальчик Тыжя?
– Конечно! – отвечает Тыжя.
– И где же она?
– Здесь! – восклицает Тыжя, указывая руками на окружающее пространство. – Здесь оно. Только увидеть не каждый может.
– А ты увидел? – спрашивает Цапика.
– Один я и увидел! – хвастается Тыжя и уходит.
Цапика смотрит ему вслед некоторое время, затем тоже уходит. Но в противоположную сторону.
– Как же, увидел… – иронично произносит она.
Занавес