РАССКАЗ
I
Тридцать лет назад случился Чернобыль. Черная Быль. Очень хотелось бы, чтобы он остался лишь сном, страшным ночным кошмаром, наваждением. Чтобы можно было проснуться, отряхнуться и забыть. Но в жизни так бывает не всегда.
Конец 80-х годов прошлого столетия вообще был богат на разрушения и катаклизмы, природные и рукотворные. Один развал СССР чего стоит. А прибавьте сюда землетрясение в армянском Спитаке, войну в Карабахе, события в Алма-Ате, Тбилиси, Литве, падение Берлинской стены…
Но все же пожар ядерного реактора на Чернобыльской АЭС стоит в этом ряду особняком. Да и случился он одним из первых, когда вся остальная жизнь еще казалась нормальной.
Кстати, и лето свое я тогда планировал провести несколько иначе. Но случилось то, что случилось, и встрепенулись все. Тогда еще страна воспринимала чужую боль как свою, независимо от того, где несчастье произошло: на Украине, в Закавказье или Прибалтике.
Вслед за радиацией, отравленным облаком прорвавшейся в Европу, для пострадавших вдруг возник острый, как лезвие ножа, вопрос: а жить-то теперь где?
Сотни километров отрезаны были теперь от людей и вмещали в себя тысячи брошенных домов и квартир, оставленных ночью или ранним утром, впопыхах и еще хранивших человеческое тепло, запах забытой еды на плите, недочитанные книги, недоделанные школьные уроки, незаправленные постели и все то, что принято называть человеческим скарбом.
Несмотря на прорыв радиации и пожар, грозящие облучением и смертью, люди из своих домов уезжать не хотели. Старики плакали: «Мне что тут умирать, что там». Кому-то власти врали, говоря, что уехать-то надо всего на три дня, а там все наладится и вернетесь! Наладилось…
Кого-то даже силком втаскивали в уходящие из зоны ежечасно автобусы. Большинство эвакуированных разместили по деревенькам и поселкам, лежащим вблизи Киева. Домов катастрофически не хватало на всех беженцев: одну хату делили между собой четыре семьи. Вопрос жилья за одну ночь стал вопросом жизни или смерти.
Из всех республик на Украину в то лето мчались добровольцы-строители, включая и студентов. В начале июля 1986 года отправились туда и мы – студенческий строительный отряд Казахского государственного университета. Все, как один – добровольцы.
Никого насильно в отряд не тащили, для этих целей существуют в вузах осенние сельхозработы. Пробыли мы там чуть более двух месяцев, в местечке недалеко от деревеньки Белая Церковь, в окрестностях Киева. От Чернобыля Киевская область – ближайшая на карте. Сто восемьдесят километров с гаком – от Киева до самой АЭС. Между Белой Церковью и Киевом – 86. Зовется она так по преданию: когда-то, давным-давно, татаро-монголы спалили на этом месте крепость Юрьев, построенную самим Ярославом Мудрым в 1302 году. Со всего пепелища уцелела лишь белокаменная церковь, стоявшая на местном пригорке. Как отстроились и разбили врагов, порешили назвать городок Белой Церковью, в память о спасительнице.
В 1918 году, сразу после Первой Мировой войны и в начале гражданской, отсюда начал свой победоносный, но недолгий поход на Киев гетман Скоропадский.
Во время Второй Мировой – Отечественной, с момента оккупации немцами до прихода Красной Армии, здесь действовали десятки подпольных ячеек всех мастей, коммунистических и националистических, шалили в лесостепи партизаны.
К июлю 1986-го года, когда наш стройотряд студентов-казгушников примчался сюда на восстановление и строительство жилья для эвакуированных, городок был всего лишь одним из многих обычных, неброских районных центров Киевской области.
За время, проведенное здесь, с июля по сентябрь, мы построили три жилых одноэтажных дома (полностью, от фундамента до крыши) для беженцев из Припяти, несколько детских площадок, возвели и покрасили вокруг поселка деревянный забор, да еще разгрузили множество вагонов и грузовиков с продуктами и стройматериалами. О заборе нужно сказать особо, и я к нему еще вернусь.
С тем фактом, что приехали все студенты добровольно тоже получилось не так просто. Казалось бы, чего проще, отбери человек тридцать, желающих поехать, все равно будет в два-три раза больше. Так, да не так. Хоть и знали все мы, что едем не пожар на реакторе тушить (а были и такие стройотряды!), а строить дома для беженцев, сомнения и страх мучили тогда многих. Некоторые, как говорится, соскочили с подножки в последний момент, передумав.
II
У тех, кто остался и все же поехал, тоже были разные причины. Одни поехали, увлеченные романтикой и героизмом ситуации. Они искренне хотели помочь пострадавшим и почувствовать себя героями. Другие догадывались, какие деньги были брошены страной на восстановление, и искренне хотели заработать. В то старое доброе советское время за два месяца стройотряда можно было заработать больше, чем все стипендии за пять студенческих лет. Третьи поехали, понимая какая головокружительная карьера может открыться им после внесения в их личные дела всего нескольких строчек: «Участвовал в восстановлении народного хозяйства СССР после аварии на Чернобыльской АЭС». И ведь действительно, многие после тех событий стали стремительно расти по комсомольской, партийной и профсоюзной линии, не зная, впрочем, о том, что и комсомолу, и партии, да и всему Советскому Союзу осталось жить немногим больше пяти лет.
В нашем отряде КазГУ большинство бойцов были ребята с юридического факультета. Крепкие парни, многие из деревень и аулов, почти все отслужившие в армии. Несколько человек вернулись, повоевав в Афганистане. Тогда на них смотрели, как на живых героев, им по-хорошему завидовали. Теперь же, поехав помогать восстанавливать регионы, пострадавшие после Чернобыльской катастрофы, они становились как бы героями вдвойне.
Помню, как на территории стройки висели на столбах и фонарях громкоговорители. Из них часами, на протяжении рабочего дня и всего времени, что мы были там, вперемежку с патриотической музыкой вещал наш тогдашний Генеральный секретарь.
А в числе первых пяти квартирьеров от нашего отряда приехал на неделю раньше остальных и наш комиссар, один комсомольский университетский активист. В любом стройотряде всегда нужны плотники, штукатуры и каменщики. А вот активисты комсомольские, тоже ездившие на стройки тогда, в основном, в качестве комиссаров и политработников, – они-то зачем? Тем боле у нас ни агитбригады, ни стенгазеты не было в то лето. Даже святая святых стройотряда – кухни своей мы не имели. Слишком уж специфический был наш отряд, прилетевший на крыльях Аэрофлота за три тысячи километров на киевскую землю. Жили на всем готовом, но и пахали от зари до зари, по двенадцать часов шесть дней в неделю, без отвлечений и развлечений.
Так вот, квартирьеры. Что требовалось от них, прибывших за неделю до основной массы студенческого стройотряда? Разбить палатку, где бойцы будут жить, выбить на складе белье, материалы, спецодежду, подготовить бойцам будущий фронт работ, договориться на кухне и т.д. В советское время доля квартирьеров в любом отряде составляла процентов двадцать – двадцать пять от общего числа бойцов. На месте нашей будущей строительной площадки стояла в Белой Церкви груда шлакоблоков, которую и пришлось нам, квартирьерам, тогда вручную разгребать. А было нас всего четверо.
Ну что делать? В других отрядах квартирьеры даже фундамент заливали под будущие домики, а потому мы, засучив рукава, как волки, бросились на эту груду. Но вот рвения такого было не у каждого из нас, четверых. Помню, все мы по два-три шлакоблока больших берем и несемся к самосвалу, а комиссар наш – по одному, размером не очень, и так, не спеша, волочит его в том же направлении. То ли показались шлакоблоки ему слишком тяжелыми, то ли подустал он, то ли не такой представлял себе долю комиссарскую, но через полчаса пропал он куда-то. Пришлось нам ту кучу без него разгребать. Да и потом я его на стройке не часто встречал. Только разве что в столовой и вечером в лагере.
Был еще среди нас один бывший «афганец». Вечером он хорошо так, под гитару, пел песни про маму, погибших бойцов и девчонку, не дождавшуюся солдата. Еще умел истории рассказывать про быт тот далекий, фронтовой и для всех нас загадочно-волнующий. А утром на стройке тот парень часто ругался с бригадиром нашим на тему: почему он должен за всех работать и почему ему не могут, как герою, дать работу не такую изнурительную. Нередко видели его и в медпункте, куда он приходил, жалуясь на боли в животе, голове или еще где. Кто-то из ребят потом между собой говорил, что вроде и в Афгане он пробыл всего полгода, а потом его комиссовали по медицинским причинам. Правда ли, нет ли – утверждать не берусь.
Хотя, повторюсь, большинство ребят были нормальные. Без апломба и пафоса, спозаранку встающих, на ходу глотающих завтрак и вкалывающих от рассвета до заката, шесть дней в неделю, кроме воскресенья.
Моя койка в палатке стояла рядом с койкой еще одного активиста. Звали его Валихан. Тоже казах, как и большинство бойцов из отряда, но не деревенский, из аула, а городской, практически обрусевший. Симпатичный паренек с быстрым и цепким взглядом черных умных глаз. Как раз из той породы активистов, из которых «лепили» тогда кадры партийные и университетские комитеты не только университета, но и города, области и даже республики. Строительного опыта у него было, может, чуть побольше чем у меня, но язык был подвешен хорошо, и мог он и за своего сойти среди простых ребят-работяг и у начальства нашего, отрядного. Обладал он чутьем говорить то, что от него ожидали окружающие в зависимости от обстоятельств, в которые он попадал. Будь то слог высокий, зовущий людей на подвиг или же шутка непристойная, но к месту сказанная.
Мне, кстати, с ним было общаться легко. Нравился его веселый цинизм, какой бывает у неглупых комсомольских активистов, понимающих, что все фразы громкие на митингах и собраниях – это вранье. По крайней мере, со мной он не играл в Павку Корчагина, а был самим собой – честолюбивым, но неглупым и веселым карьеристом. Валихан поехал в стройотряд как раз для того, чтобы делать карьеру и, кстати, впоследствии, он ее сделал, став то ли секретарем, то ли первым замом секретаря «малого» комитета на факультете.
Позднее он «вырос» до освобожденного комсомольского работника в алма-атинском горкоме комсомола. С развалом Союза, партии и комсомола, он, как и многие бывшие «комсюки» ушел в бизнес, пропав из поля моего зрения. Кстати, наш Генеральный секретарь КПСС, а позднее и первый союзный президент тоже получился именно из такого материала, как мой приятель и сосед по палатке.
Рабочий день начинался у нас не позже семи утра, а заканчивался после восьми вечера, нередко с наступлением сумерек. Когда приходили вечером домой, в лагерь, где стояли палатки нашего и других студенческих отрядов, немногие, типа меня, просто падали в одежде на кровать, обессиленные, и тут же «отрубались» до следующего утра. Остальные же, армейская кость, умывались, стирались, брились, писали письма, да еще умудрялись посидеть с гитарой немного, попить чаю в ожидании отбоя. В качестве выходного дня нам отдали воскресенье, только назывался он банно-хозяйственным, опять же как в армии.
По соседству с нами жили студенты из Львова и Хмельницкого, так мы с ними даже в футбол в одно из воскресений играли. Хотя большими друзьями мы в то лето на Украине не обзавелись. Львовские и хмельницкие студенты к нам, прибывшим из Средней Азии, относились абсолютно равнодушно, в гости не напрашивались и к себе не приглашали. Меня и еще несколько русских парней (на 80 процентов наш отряд был составлен из студентов-казахов, но были в его составе татары, уйгуры, чеченцы) вообще называли «кацапами» и «москалями», за глаза, конечно, но так, чтобы мы об этом знали.
III
Работали мы, как я уже говорил, шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Хотя была одна суббота, в которую мы не работали. Когда строительство домов уже почти перевалило за половину, наше начальство устроило нам праздник – достало нам билеты на футбольный матч чемпионата страны по футболу между местным киевским «Динамо» и нашей алма-атинской командой «Кайрат».
В тот день, субботу 2 августа, мы отработали до обеда и после столовой бросились в палатку – прихорашиваться. Хотя из парадной одежды была у нас одна лишь зеленая форма бойцов стройотряда. Погрузившись в автобус поехали в столицу Украины, наслаждаясь нежданно выпадшим счастьем и предвкушая матч. Провезли нас по Крещатику вплоть до высотной гостиницы, где жили алма-атинские футболисты. Спасибо комиссару и командиру отряда, они даже встречу нам организовали с игроками, после которой «кайратовцы» подарили нам надписанный ими футбольный мяч. Пока оставалось время, еще поездили по городу, посмотрели на работу поливальных машин. Погода стояла в Киеве тогда замечательная: настоящее лето, зелень, улицы выглядят нарядными, хотя народу, по известным причинам, на улицах было немного. Детей вообще я почти не видел на улицах и возле фонтанов, где так любит возиться летом малышня. Да и в разгар лета стремятся многие горожане убраться за город, подальше от зноя и пыли (на Украине вообще ее много везде, а в то лето особенно).
Незадолго до этого исполнился год «сухому закону», проведенному партийным высшим начальством страны. Достать спиртное можно было только с боем, отстояв километровую очередь возле магазинов или переплатить вдвое-втрое барыгам-спекулянтам, постоянно ошивавшимся там и заманивающим потенциальных клиентов. Видели мы и толкучку, переходящую в потасовку возле выдачи спиртного, когда пытавшихся пролезть к прилавку без очереди били чуть ли не всем магазином. Шутка ли, за одну бутылку «беленькой» при цене 5-6 рублей, перекупщики брали 10-12 рублей. Тем, у кого таких денег не было, приходилось часами стоять в очередях и локтями и плечами, прижав драгоценный «груз» к груди, пробиваться на выход. Так как была суббота, да еще перед футбольным матчем, то все мужское население столицы Украины «коротало» таким образом оставшееся до игры время.
Еще до того, как попасть на огромный, как космический корабль, Республиканский стадион «Динамо», вмещающий до ста тысяч мест, мы услышали гул, напоминающий звук на космодроме перед стартом очередной ракеты «Союз». Это разминались «динамовские» болельщики, «фанаты», оголтелые любители футбола и местной команды, известные своей агрессивностью и непримиримостью к другим командам. Вот и сейчас со стадиона, заполненного лишь на четверть, в тот вечер из тысяч луженых глоток неслось:
Тихо плещется бухло
В трехлитровой банке!
Предназначено оно
К чемпионской пьянке!
Киевское «Динамо», победившее тогда, кстати, в союзном чемпионате, шло к своей победе твердо и уверенно. Одних соперников за титул, ленинградцев, оно разгромило в гостях со счетом 3:0, других, по-моему, торпедовцев Москвы, победило у себя дома вообще с хоккейным счетом 5:3. А какие имена звучали тогда на стадионах! Блохин, Заваров, Беланов, Демьяненко. Что ни имя, то легенда советского футбола! Все они составляли костяк и сборной Советского Союза на недавно отшумевшем чемпионате мира в Мексике. Блохин вообще в тот вечер играл свою четырехсотую игру на союзном чемпионате. Под стать своим «звездам», уверенно и вальяжно, вели себя и киевские «фанаты», называя своих главных конкурентов, команды Москвы и Ленинграда, пренебрежительно «кротами» и «мясниками»:
Наш «Динамо» лучший клуб!
Это знают все вокруг!
Все команды победим!
Три очка не отдадим,
– ревели трибуны напротив нас, где уселись желто-голубые. Они вообще не замолкали ни на минуту на протяжении всей игры. Хотя наш алма-атинский «Кайрат» был тогда очень крепким «середнячком» в высшей лиге чемпионата СССР и даже месяц спустя все-таки «побил» динамовцев дома, в Алма-Ате со счетом 2:1.
Но в тот вечер, в Киеве удача была на стороне хозяев. Они вкатили нашим «банку» незадолго до конца первого тайма. За две-три минуты до свистка на перерыв после красивого и мощного штрафного удара, отбитого нашим вратарем Убыкиным, первым к мячу подоспел белобрысый киевлянин Михайличенко и добил отскочивший мяч в сетку ворот. Этот юркий хлопчик, любовно называемый на стадионе «Михой» или «Михалычем», вообще тогда был на подъеме, забив шесть голов в шести матчах подряд.
Что тут началось! Голосившие местные болельщики заголосили еще больше, и речевки и песни полились стразу на двух, украинском и русском языках, а от динамовских желто-голубых флагов зарябило в глазах. Началась самая настоящая массовая истерия, продолжавшаяся весь перерыв. На который фанаты пошли не только крича, но и распевая переделанные по такому случаю популярные советские хиты того времени. Одна колонна справа от нас уходила с трибун, распевая «Идет солдат по городу». Только вместо «солдат» было поставлено «фанат»:
Идет фанат по городу, по незнакомой улице,
И от цветов динамовских вся улица светла!..
Другие, помоложе и задиристее, уже по левую руку от нас, просто вопили перегнувшись через парапеты трибун и ожесточенно размахивая флажками:
Вместе весело шагать
По болотам,
По болотам,
С пулемее-е-том!
А коронное «Динамо с Днепра!» с последующими шестью ритмичными хлопками тысяч рук вообще полностью оглушили нашу бедную и маленькую группу поддержки казахстанской команды, притулившуюся маленьким островком цвета вылинявшей защитной стройотрядовской формы в бесконечном желто-голубом океане. Нам бы могли при другом раскладе даже морду попытаться набить. Но «Динамо» в очередной раз уверенно побеждало, да к тому же шарфами и флагами цветов соперника мы не размахивали и речевок дикими голосами не голосили. Так что, посчитав нашу группу просто недоразумением, невесть как здесь оказавшимся, киевские болельщики нас в тот вечер благосклонно проигнорировали.
Мы правда, пытались тоже что-то кричать про «Кайрат – чемпион!», особенно во втором тайме, когда игра стала равной и наши игроки неожиданно зажали хозяев в их собственной штрафной площадке. Но покричав, тут же осеклись, когда после хитрой контратаки динамовцев их нападающий вышел один на один с нашим вратарем. К счастью, все обошлось, и киевлянин запустил мяч мимо Убыкина и мимо наших ворот в голубое киевское небо. Хотя игру «Кайрат» все-таки проиграл, пусть и с минимальным счетом, оказав достойное сопротивление.
А на обратной дороге в автобусе мы долго еще обсуждали перипетии матча, поочередно держа подаренный «кайратовский» мяч и гадая, какое место займут наши футболисты в чемпионате. О том, что киевское «Динамо» станет чемпионом в этом году, не спорил никто. Приехали в лагерь затемно, ближе к полуночи, когда соседи-украинцы уже залегли, отшумев и закончив отмечать победу «Динамо». Да и нам было не обидно. Заканчивалась такая необычная и замечательная суббота, завтра намечались воскресная баня и чистка, а значит не нужно было идти на работу. Можно было на полчаса больше поваляться в кровати до подъема, постираться и помыться, да и просто слегка перевести дух.
IV
– Раствор!
– Эй, молодой, давай тащи раствор! Кирпич стынет!
Молодой – это, стало быть, я. Действительно, будучи всего лишь девятнадцатилетним и совершенно неопытным в стройотрядовских делах, был я определен на работу тяжелую и не такую почетную, как, скажем, каменщик или штукатур. А именно – разнорабочим. Или подносчик-подбросчик, в первую очередь, раствора – цемента, смешанного с водой до вязкой массы, и без которого кирпич просто не удержится на возводимой стене.
– Ну, ты че там, заснул? Тащи раствор!
Это бригадир нашей семерки, этакой мини-бригады, на которые был разбит весь отряд. Каждой бригаде отвели фронт работ и дали по дому, который надо было построить. Так вот, нашим бригадиром был парень с юрфака по имени Булат, или просто Була. Лысоватый, худощавый, жилистый, выросший на селе и отслуживший в армии, Булат был в отряде и среди нас признанным авторитетом, будучи старше всего лишь на каких-нибудь пять лет всех остальных, а меня – лет на семь-восемь. Похож он был, скорее, на сельского учителя химии или математики, чем на будущего юриста или же строителя. Но, переведшись с заочного, он проработал не одно лето в студенческих строительных бригадах и возвел не одну кошару в Нарынкольском районе Алма-Атинской области. Так что мастерком каменщика и молотком плотника Булат владел в совершенстве. Был он также на язык очень язвительный, иногда прямо едкий, и на язычок ему старались не попадаться.
Как прямо былинный Алдар-Косе из казахского фольклора, дурачивший визирей и ханов и обманывающий их в пользу бедняков. Он даже на мой счет прохаживался для начала, чем доводил меня в первые дни до бешенства. Я, помню, даже орал ему, что я не мишень для его приколов, и пытался уходить. А куда ты денешься с подводной лодки, то есть, со стройки? Вот и приходилось, стиснув зубы, терпеть это хулиганство. Впрочем, вскоре Булат насмехаться надо мной перестал, видимо, надоел я ему, да и таким острякам постоянно нужны новые «цели». Какими, к моему большому облегчению, вскоре стали другие бойцы, а вслед за ними – и наш комсомольский комиссар. Однако шутить над комсомольским начальством надо было осторожно во избежание неприятностей по возвращении, ибо всем известно, что злопамятнее комсомольских начальников могут быть только очень ревнивые жены. Но так или иначе, после первых притирок мы с Булатом зажили мирно до самого конца строительной эпопеи.
Под стать ему, только намного спокойнее, был другой мой товарищ по бригаде по имени Мурат, или Мура. Коренастый, смуглый, флегматичный, с жесткой копной непокорных черных, как уголь, волос, был он также сноровист и умел на стройке и, похоже, интересовался и думал только о двух вещах.
Первой его заботой и гордостью были усы, растянувшиеся тоненькой изящной ниточкой над верхней губой. Как бы ни уставал он после смены, а выматывались мы после двенадцатичасового рабочего дня ужасно, Мурат всегда находил хотя бы пару минут, чтобы пригладить, подровнять свою гордость и богатство, всегда нося в кармане специальные ножницы-щипчики и маленькую расческу.
Другой проблемой, постоянно занимавшей воображение Мурата, было возможное воздействие чернобыльской радиации на его мужские способности. Дело в том, что в Алма-Ате, в общаге, осталась у него подруга. Звали ее Гульнара, и была она против этой поездки именно по той самой причине. Однако Мурат подругу не послушал и поехал в стройотряд на Украину, уверяя Гулю, что с его мужским началом ничего плохого случиться не может. Хотя самого его подобные сомнения все же терзали. Как и всех нас.
Мы же совершенно тогда не представляли, куда мы едем и что с нами может случиться. Знали только, что не реактор тушить едем, а строить жилье для эвакуированных из зоны. Между тем, слухи вокруг ходили разные, в том числе и на строительной площадке. Ежедневно, просачиваясь из утренней болтовни домохозяек на рынке и в очередях Киева, полуночных разговоров дальнобойщиков и проводников и прочего народного «телеграфа».
Говорили, что в самом Киеве, вся партийная знать уже вывезла семьи и детей своих как можно дальше от опасной зоны, а сама сидит на чемоданах и готова «рвануть» в любой момент. Говорили, что ветер понес облака радиации на соседей по Европе и те готовы стрелять по ним (облакам) из специальных пушек, чтобы повернуть их обратно на Союз. Слышали мы также байки, как будто вся радиация, принесенная из зоны АЭС, оседает на верхушках деревьев в окрестных лесах, поэтому ни в коем случае нельзя ходить в лес и, упаси Господь, приносить из этих лесов ягоды и грибы. Возле стройки, кстати, росла небольшая сосновая рощица, которая, в силу этих слухов, была абсолютно пустынна и даже зловещая какая-то. Даже «отлить» бойцы старались вне этой рощицы, что для советского человека вообще немыслимо. Никогда не видел я не то что оленей там, лосей или лисиц, выходящих из той рощицы к людям в поисках случайной пищи. Даже птицы, казалось, не залетали туда, и вороны не устраивали своей обычной свары по утрам. А как-то вечером, в сумерках, при возвращении с работы, померещились мне какие-то неясные черные тени в глубине той заброшенной рощицы. Скорее всего, просто обман зрения, хотя кое-кому из отряда они тоже привиделись, но уже над верхушками поникших деревьев.
Так вот, Мурата размолвка с подругой и последствия радиации на свое половое развитие слегка напрягали. После раздумий долгих он вдруг начинал изливать нам душу, обещая, что по приезду так «даст прикурить» этой Гульке, так, что она ни о чем другом и думать не будет. Монологи эти обычно завершались клятвой, что потом-то они точно поженятся и будут жить долго и счастливо, растя обильное потомство (по меньшей мере трое, а желательно, шестеро-семеро детей обоего пола). А за обедом и ужином мы, настроенные монологами Мурата на определенную волну, обычно просили двойную порцию сметаны, повышающую, по студенческим приметам, мужскую потенцию. Кстати, все страхи оказались напрасными, так как, прилетев домой в Алма-Ату, мы первым делом проверились на уровень радиации. И с облегчением узнали, что он не превышает средний алма-атинский.
Еще у нас в бригаде был русский парень Алексей, Леха. С философско-экономического факультета. Тихий, спокойный, тоже бывший армеец. Сначала мы с ним таскали раствор на носилках, когда каменщики еще только начинали укладку шлакоблоков или кирпичей над фундаментом будущего дома. Потом, когда каменщики начали «расти» вместе со стеной, мы разделились и для быстроты стали таскать по отдельности, ведрами. На каждого из нас, разнорабочих, приходилось, в лучшем случае, два, в худшем – три каменщика, которых надо было вовремя обслужить. У каждого из каменщиков – свой любимый мастерок. Благо что бригада несла ответственность за инструмент и на ночь запирала его в командирском вагончике. Так что, мастерки друг у друга не воровали. Можно было еще ножом или гвоздем нацарапать на рукоятке малюсенькие инициалы или ручку изолентой как-то хитро обмотать.
Так или иначе, работа шла споро, и вскоре мы уже доставляли ведра с раствором, поднимая их на высоту своего роста. Пока отнесешь ведро одному, уже второй просит раствора, и ты бежишь к «песочнице», набираешь лопатой чавкающую вязкую массу и так же быстро несешься обратно. На ночь раствор старались в «песочнице» не оставлять, чтобы не застыл к утру и не пришлось бы его долбить лопатой. Хороший каменщик раствор бросает, на глаз, ровно столько, чтобы кирпич на стене замертво закрепить и излишек по той стене не размазать. Если на одной площадке попадется два или более квалифицированных каменщика, ни один из них ни за что не допустит, чтобы кто-то другой возвел стену раньше, чем он сам.
В результате такого «соцсоревнования» у меня и других подносчиков уже к обеду гудели руки и спина, а ладони были истерты ручкой ведра в кровь. Несмотря на строительные рукавицы. К концу первого месяца те раны зарубцевались и превратились в коричневые, жесткие и абсолютно бесчувственные мозоли. Когда же мы, за день наслушавшиеся: «Давай раствор!», может быть, десять тысяч раз, уже шли на построение и потом в столовую и домой, наши каменщики все равно задерживались еще на пять-десять минут на площадке после нас, проверяя ровность стены и очищая инструмент для завтрашнего утра.
В трусах бегать по стройке, даже в дикую жару, в эпоху позднего развитого социализма и ранней перестройки категорически запрещалось, но верхние рубашки-майки-спецовки срывали в разгаре рабочего дня все. Хорошо хоть не обгорали сразу на украинском солнце, как на алма-атинских водоемах, а поджаривались медленно и равномерно. И, несмотря на жару, духоты не было, будь то раннее утро, полдень или вечер.
Алексей, был немногословен и больше, казалось, просто слушал, чем говорил. Или думал о чем-то своем. На перерыв-перекур любил он уходить за стройку, в степь, простирающуюся перед деревенькой, и долго сидеть там, размышляя и покусывая травинку.
Впрочем, долго перекуривать нам не давали, работа подгоняла, а вот на обед начальство выделяло целый час! Приезжал специальный грузовик с едой, в вагончике, где сидело начальство стройки, румяные украинские поварихи накрывали длинный стол, и начиналось пиршество! Кормили нас, помню, очень хорошо, особенно за обедом и ужином. Украинский густой и вязкий борщ с плавающими в нем большими кусками отварной говядины, огромные котлеты «по-киевски» (с начинкой), делящие тарелку с картофельным пюре, сладкий, наваристый компот из свежих фруктов, да и много чего еще. Ели от пуза, и добавки можно было брать, сколько влезет. Выходили из вагончика, покачиваясь, и валились прямо здесь, на траву, уставившись в бездонное, глубокое украинское небо, восстанавливая силы для послеобеденного броска, который продолжался вплоть до наступления темноты.
V
Создание нашего строительного отряда было, как известно, вызвано обстоятельствами чрезвычайными: Чернобыльской трагедией. Дома для беженцев нужно было возвести как можно быстрее – до наступления холодов – значит, до конца сентября. Потом дата изменилась: объекты надо было сдать к первому сентября, чтобы дети эвакуированных чернобыльцев могли пойти вовремя в школу, как миллионы других советских детей. Именно по этой причине не был наш студенческий отряд обычным ССО в его привычном понимании. То есть работа на износ в течение двенадцати часов была, как и у таких же отрядов, что вкалывали на строительстве кошар, коровников и ферм в сельских районах Нарынколь и Кегень Алма-Атинской области, а вот песен у костра, танцев и драк в местном клубе не было.
Ребята из хмельницкого или львовского стройотрядов еще проводили КВНы, и агитбригады у них были, дававшие концерты перед местными жителями. Может, потому что были они почти у себя дома, и такого комсомольского пресса над ними не было. По всей стране в то советское время председатели совхозов выбирали, кого взять к себе работать на лето: студенческие отряды или «шабашников», состоящих из профессиональных строителей, разъезжающих по областям в погоне за «длинным» рублем. Чаще всего выбор падал в пользу студентов, так как, помимо работы, они еще и несли культуру в массы деревенского народа. В нашем отряде никакой агитбригады не было.
Еще одно принципиальное различие с другими ССО было в отборе и одобрении кандидатур бойцов и начального состава в наш КазГушный отряд.
В основе любого отряда лежит хозрасчет и самоуправление. Самый первый студенческий стройотряд был создан в 1959 году в разгар целинной компании на базе физического факультета МГУ. Сам Хрущев, узнав об этом, наложил резолюцию: «Думаю – дело хорошее. Надо поддержать».
Так вот командиров, комиссаров и мастеров в большинстве ССО 60-80 годов выбирали-назначали в добровольно-принудительном порядке из числа самих студентов. Бригадирами звеньев становились чаще всего старшекурсники, уже отработавшие пару лет и нажившие хорошую трудовую и административную школу. А рядовых строителей набирали из первокурсников, рвавшихся подработать после летней сессии.
В нашем отряде первокурсников не было категорически как морально не созревших для такого ответственного комсомольско-партийного задания. Шутка ли, на кону стоял не только престиж университета, а всей республики! Кандидатуры бойцов отбирались и одобрялись только «большим» комитетом комсомола КазГУ по ходатайству факультетских «малых» комитетов. Кандидатуры командира, комиссара и мастера ушли на одобрение в заоблачные дали ЦК ВЛКСМ Казахстана.
До сих пор гадаю, как мне, не служившему в армии, не нюхавшего пороху второкурснику факультета журналистики, удалось попасть в тот отряд. Особенным комсомольским задором я тогда не горел. Правда, был комсоргом своей группы, коим меня с ходу назначили после колхоза на абитуре. Издавал факультетскую стенгазету, собирал взносы. Строительного опыта у меня практически не было, не считая пребывания в факультетском ССО на территории нашего студенческого университетского городка летом 1985 года. Хотя мы были, в основном, заняты благоустройством КазГуграда, напоминавшего захламленную строительную площадку. Нас возили на автобусах на окраину города Алма-Аты, где мы убирали строительные завалы, помогая одному городскому СМУ (строй-монтаж управление). Отряд состоял из трех парней и двадцати девчонок. Убрав кое-как мусор, мы лишь слонялись по стройке или перекуривали часами в тени деревьев. Видя, как мы «убиваемся», строители даже частушку про нас сочинили неприличную:
– Мы, студенты из КазГУ,
Нам работа по плечу!
Наши девчонки сильно на это не обижались и сами тоже вносили посильную лепту в народное песнетворчество:
КазГУградские девчата
Ох, какие модные!
Гвоздем кудри завивают,
Говорят – природные.
И вот, спустя лишь год, я оказался в окружении настоящих стройотрядовских «волков», где на частушки, агитбригады и перекуры времени и сил просто не было. Отсутствие практического опыта работы в «настоящем» ССО приходилось наверстывать на ходу.
Добавьте сюда наше состояние приезжих из сравнительно благополучного тогда в 1986 году региона страны, когда нас впервые провезли на туристическом «Икарусе» по малолюдному Киеву. Школьный год тогда здесь завершился в столице Украины почти на два месяца раньше – сразу после майских праздников детей развезли по пионерлагерям и санаториям, подальше от греха. Каждый час по проспектам типа Крещатика и другим улицам проезжали поливальные машины, обильно покрывая их водой. Считалось, что радиацию разносит пыль, и с помощью «поливалок» ее пытались прижать к земле.
Может быть, отчужденность наша, чужеродность на той украинской земле и помогли нам сосредоточиться и закончить то, за чем мы приехали тогда сюда? Хоть и были мы под тяжелым моральным прессом ЦК ВЛКСМ Казахстана, и за каждым из нас, включая командира-комиссара, наблюдали, как говорится, «в микроскоп», а любое нарушение дисциплины в отряде привело бы к немедленному отчислению из отряда и отправке домой, а после этого – исключению из комсомола и потере студенческого билета. Такое давление было. Но ведь и семьи наши были в безопасности, за тысячи километров отсюда, чего нельзя сказать о бойцах украинских стройотрядов.
VI
Прошел июль и половина августа – на Украине месяца, в прямом смысле, предосеннего. Вслед за сентябрем уже приходили холода и снег. По ночам июльская прохлада сменилась настоящими заморозками, под утро в палатке «дубеешь» даже под шерстяным армейским одеялом. И даже если спишь в стройотрядовской куртке и штанах, что многие тогда делали.
Я смотрю на светящийся в полумраке циферблат наручных часов. Без пяти минут шесть. Через пять минут подъем. Вставать с каждым утром становится все тяжелее и тяжелее. Те три почти отстроенных дома все-таки отняли у нас всю молодую, казалось бы, неистощимую силу и энергию. Не слышно уже шуток и веселья за завтраком и по дороге на стройку, как месяц назад. Молча встаем, угрюмо плетемся в столовую, а оттуда на работу. Глотаем горячую перловую кашу, запивая ее обжигающим чаем. Лица бойцов хмурые, невыспавшиеся. Как те тени черные из рощицы близ Белой Церкви.
Многие из бойцов уже даже не причесываются. Углубился в себя Мурат, перестав делиться с нами, собригадниками, планами на будущее. Как-то потускнел улыбчивый, циничный Валихан. После долгого дня на стройке мы уже не шутим тайком над всеми, как раньше, а просто обессиленно молчим, отвернувшись к стене. Даже невозмутимый Булат, казалось меньше стал едко шутить со своего насеста на возводимой стене. А немногословный Алексей стал все чаще и чаще уходить в степь, мрачно созерцая опостылевший местный пейзаж.
Даже наш командир отряда, всегда энергичный и веселый Юрий Владимирович, и тот помрачнел. Он уже не будит нас по утрам, как в начале смены: «Пора вставать, робяты!» Как будто детей в школу поднимает. Робяты.
Теперь он просто голову в палатку просовывает и ревет, как марал на случке, резко и злобно: «Подъем!»
Понятно: устали все до изнеможения. Уходим из лагеря затемно, возвращаемся тоже в сумерках. К тому же отцы-командиры никогда раньше нас не укладываются, обсуждая и планируя до полуночи. Два неразлучных друга-«афганца», Баха и Шака, выжидавших, было, когда начальство уляжется, чтобы пойти «погудеть» с местными разбитными девчонками-штукатурами в общагу в нескольких километрах отсюда и под утро крадущихся к палатке, сейчас еле переставляют ноги.
Похоже, нынче ни о каких девках-штукатурах они и не вспоминают.
Меня в это утро то знобит, то режет, а то и в жар бросает. Хотя температуры, вроде, нет. Пока. Эх, остаться бы в лагере на день дневальным! – проползает в мозг предательская мыслишка. Но нет, не могу, уже оставался недели две-три назад. Каждый боец может дежурить в лагере только один раз за смену. Да и то, отдыхом это не назовешь. Сначала нужно подмести огромную территорию палатки, коек так на тридцать, стоящую прямо на земле, без всякого пола. Потом поменять все наволочки и пододеяльники на свежие, отстояв небольшую очередь в каптерке завхоза. Ну и, может, если повезет, помыться под краном холодной водой, побриться, постирать по мелочи, письмо домой написать или книжку почитать. Вроде и не присел ни разу за день, а все равно как-то неудобно перед другими бойцами в момент их возвращения в лагерь. Какой-нибудь остряк, типа Булы, все равно ляпнет что-нибудь устало про «крыс тыловых». Нет уж, лучше со всеми.
Как только отстроили мы те три жилых дома, их передали отделочникам. Не из нашей бригады. Местные, «будивельники», то есть строители, как их здесь называют. Нам же выделили новый фронт работ, разбив наш большой отряд на несколько ударных групп. Кого на железнодорожную станцию Белая Церковь: разгружать целый день вагоны со стройматериалами. Кого на благоустройство только что отстроенного поселка для беженцев. Кроме домов жилых, еще надо и площадки построить детские, скамейки поставить, забор вокруг домов и всего поселка провести и покрасить. Меня и еще несколько человек как раз на тот забор и бросили.
Ближе к концу строительства ребята вдруг придумали: а давайте мы и забор возле поселка развернем. Какой же населенный пункт без четко очерченной границы! Не сплошной и высокий, а штакетник по пояс. Проходящий вообще по границе всего поселка. Причем, покрасить его нужно было в разные цвета, чтобы вновь прибывшим беженцам создавать настроение. И чтобы видно его было из каждого дома! Вот и красили мы его уже почти неделю, разбив участки между тремя-четырьмя бойцами, на протяжении всего поселка. Желтый, синий, зеленый. Так мы его поодиночке красили, таская банки с краской на специальной тележке. Почти как флаг Украины.
Ко вчерашнему вечеру я прошел почти две трети своего участка: желтый, синий, зеленый. Цвета, кстати, подбирались и под цвет вновь возведенных домов. Он был, если хотите, нашей визитной карточкой, нашим паролем, любовью и гордостью, что вот мы, казахстанцы, здесь были и, как говорится, от нашего дома к вашему.
Слухи пошли по поселку, что нас, как досрочно завершивших объект, направят на укрепление других стройотрядов, вкалывающих километрах в ста отсюда. Еще слухи донесли, что где-то неподалеку работает другой стройотряд из Алма-Аты, студентов архитектурно-строительного института.
Но это потом. Сначала надо закончить с поселком. И докрасить-таки этот долбаный забор. Желтый, синий, зеленый…
Ночью была гроза, прошел короткий, но очень интенсивный ливень. Дожди здесь, на Киевщине, прямо как в тропиках: льется с небес вода с грохотом, как водопад. А потом, через пять минут, ни луж, ничего! Как будто и не было его, грохочущего водопада. Только земля черная, плодородная, без следа и остатка благодарно впитывающая все до последней капли, слегка влажная.
В Алма-Ате такой силы и интенсивности ливень обычно оставляет следы в виде луж и сырости на несколько дней. И шумят, как горные реки, арыки по обочинам дорог, доставляя мутную дождевую воду из речек в озера. А здесь только влажная земля и ни одной лужи.
– Твою комедию!
Задумавшись о том, какие дожди у нас в Алма-Ате, я вдруг наткнулся на впередистоящего и замершего, как бы споткнувшегося, земляка-стройотрядовца. Получилось, как в немом кино. Передние шеренги замерли, на них наткнулись позади идущие, за ними следующие и так далее. Образовалась этакая беспорядочная куча-мала с недоумением взирающая на вновь образовавшийся пейзаж. Картина Репина «Приплыли».
Весь наш жовто-блакитный, с зеленой продрисью, забор, с такой любовью возводимый нами и покрашенный более чем наполовину, лежал теперь на земле бесполезной кучей деревянного мусора. Весь, до последней жердочки! Желтый, синий, зеленый…
Все, что мы возводили и красили больше недели, ночная стихия разрушила меньше чем за два часа.
В недоуменной тишине опять почудилось мне, как завозились и ожили проклятые, черные тени из рощицы. И громко-громко матерился в ту минуту наш мастер, с виду такой интеллигентный человек, от которого я до того не слыхал ни одного похабного слова.
Нужно было все начинать сначала…
VII
Пока ждали грузовики с новым штакетником, получили приказ: срочно всем на близлежащую железнодорожную станцию – разгружать вагоны со стройматериалом. Станция маленькая, неброская, типичная деревенская. Даже не станция, а полустанок, заросший бурьяном и неухоженный. На одной из его «веток» и стал наш состав.
Вернее, только часть проржавевших вагонов, как бы раскрашенных коричневой бурой краской. Вагоны товарные, без крыши. В них стекловата, какие-то ящики, коробки с краской, гвоздями, мешки с цементом. Заело замок на воротах одного из вагонов, и бойцы вскарабкались на его верхние «ребра». Верхние стали подавать груз нижним по цепочке следующим, на насыпи, и так до самого грузовика.
Забрался и я на верхотуру, метров пять-шесть до земли. Поглядел вниз – мама дорогая! Как в пропасть смотришь, а с земли кажется – не так высоко. А собригадникам моим страх не ведом, с одного вагона на другой, как зайцы, прыгают!
К слову, ни разу мы не сталкивались в то лето с таким явлением строительства, очень распространенным в 80-е, как простои. Всегда были материалы, цемент, шлакоблоки, стекло, гвозди и прочий дефицит, отсутствие которых обеспечивают долгие перекуры на обычных стройках. Грузовики и самосвалы подвозили и увозили, что нужно для строительства, чуть ли не десятки раз в день. Так подло размытый стихией несчастный забор заменили и привезли уже через день!
Второй год гласности и перестройки, несмотря на природные и техногенные катастрофы, свалившиеся на нас, оказался одним из самых романтичных и позитивных периодов в сознании страны. Партии и ее Генеральному еще верили, как никому до них, и честно надеялись, что жизнь можно изменить к лучшему, просто немного обновив идеологию и экономику.
Поэтому и Чернобыль был нам не страшен. Мы не чувствовали себя здесь брошенными, даже будучи гостями, инородцами. И то досадное ночное недоразумение с забором не надломило нас, несмотря на глубокую усталость под конец строительства, а по-хорошему разозлило всех. От командира до рядового бойца.
А потому мы тот забор возвели и покрасили со второй попытки не за неделю, как первый, а за три дня. Бросившись на него со остервенением, как когда-то первые квартирьеры на кучу шлакоблоков. Или как тридцать Матросовых на амбразуру. Без всяких там полит-информаций.
И вот мы обедаем днем позже, закончив с забором и вообще с «объектом». Дома построены, забор восстановлен и покрашен. Поселок после небольшой чистки уже практически готов принять беженцев. Все шутят опять, как в начале поездки, травят анекдоты, хохмят.
Кто-то даже запустил вокруг стола шутку-«феньку», достойную кисти художника-фантаста: как мы, подлетая на самолете к Алма-Ате, вдруг видим над городом растущий медленно ядерный «гриб». Так шутят хирурги над кроватью только что прооперированного или реаниматоры в морге. Без малейшего желания эпатировать или шокировать кого-либо, просто чтобы разрядить скопившееся напряжение. Так вот, сегодня мы хирурги и реаниматоры. С тем исключением, что наш «больной», похоже будет жить.
По выходу из столовой я не спеша и с наслаждением закуриваю и, повернув вправо, а не влево, как обычно, иду по направлению к заброшенной рощице.
– Эй, молодой, ты куда? – беспокоится Булат, – Нельзя туда!
– Я сейчас, – улыбаюсь я напарнику.
Подхожу как можно ближе к пожухлому, вылинявшему газону, разделяющему строительные площадки и заброшенный лесной массив. Слегка наклоняюсь вперед, пытаясь рассмотреть что-нибудь в темном сыром полумраке удаленной рощицы. Ничего. Просто очень много деревьев, покрытых поредевшей и слегка пожелтевшей хвоей. То тут, то там на стволах завязаны красные и желтые сигнальные лоскутки. То ли пометки для замера радиации, то ли топографические «закладки». Роща молчит. Даже ветерок не шевелит ни хвою, ни лоскутки.
– Да нету там никого, – говорю себе я вполголоса.
Ни звука или движения со стороны рощицы. Мертвое молчание.
– А если и есть, – бросаю на землю окурок и наступаю на него носком ботинка, растирая в труху, – А если и есть кто, то идите вы все!..
VIII
Последняя наша рабочая неделя в конце августа выдалась какая-то незапоминающаяся. Получилась она ни долгой, ни короткой, ни особо тяжелой, так как работу свою основную мы выполнили досрочно. Но и не слишком расслабленной, так как нас, согласно ходившим слухам, стали по утрам возить в соседнюю деревушку на помощь другим стройотрядовцам. По утрам мы так же, как всегда, вскакивали в шесть утра, но потом минут сорок еще сладко посапывали в стареньком трясущемся и пропахшем соляркой автобусе, добираясь от Белой Церкви по пыльной сельской дороге со всего лишь одной полосой движения до нового места назначения, километрах в ста от нашего лагеря.
И так как со строительством домов мы, как и другие отряды уже к концу августа закончили, то занимались мы в последнюю нашу трудовую неделю в основном разгрузкой, побелкой и подчисткой территории. Работа муторная, особенно когда до отъезда осталась всего неделя, но все же не такая изнурительная, как строительство домов по двенадцать часов в день.
Однажды при разгрузке самосвала одному из наших чуть не придавило огромной бочкой с мазутом или еще чем ногу. Кто-то зацепил ее, протаскивая мимо груз, и она, грузно грохнувшись на бок покатилась вниз по сходням. Прямо на идущего вверх за очередным грузом бойца. Тот еле-еле успел отскочить в сторону, и бочка под наши матерки прогремела вниз, врезавшись в ряд себе подобных. Но по ноге она его саданула все-таки пребольно. Замешкайся он чуть подольше, могла бы и ногу отдавить своей стокилограммовой тушей. А так просто кожу чуть с колена содрала.
Пока я с тем бойцом присел в качестве моральной поддержки покурить, я увидел в группе бойцов, разгружающих соседний грузовик подозрительно знакомую фигуру с кудряшками на голове. Присмотревшись более пристально, я вдруг узнал в той фигуре своего одноклассника из нашей алма-атинской школы. Узнал даже со спины.
– Артурка! – завопил я радостно. – Братан!
Он обернулся и несколько секунд лишь смотрел на меня недоуменно. Не узнавая. Пока его загорелая физиономия тоже не расплылась в счастливой улыбке:
– Костян?! Ты? Как? Откуда? Какими судьбами?
Бросились друг к другу, обнялись, как братья. Завалили друг дружку вопросами, радостно тиская. Оказывается, его отряд и есть тот «другой» из алма-атинского архитектурно-строительного, про который мы слышали неделю назад. Мы с ним в школе особенно не дружили, хотя и были в приятельских отношениях. А тут прям как прилипли друг другу, упрашивая бригадира поставить нас в одну «упряжку» по погрузке или очистке территории.
А на перекур садились на кучу шлакоблоков или ящиков сломанных и вспоминали школу и десятый класс, которые закончили три года назад. И все не могли никак наговориться, неохотно отрываясь друг от друга под вечер. Просто увидеть знакомого из Алма-Аты здесь, за тысячи километров от дома, уже было удачей. А тут еще одноклассника! Эта встреча меня тогда сильно поддержала, особенно морально, так как под конец я, не привыкший к таким физическим и прочим нагрузкам, начал было «подкисать».
Удивительно, но я до сих пор, через тридцать лет после школы, помню фамилии почти всех моих одноклассников. И лица тоже многие помню. Видимо, детская память особенно крепкая, отпечатывает в себя навечно образы тех, с кем ты так долго сидел за партой, потел, не зная правильный ответ, у доски, сбегал с уроков. Многих однокурсников я, например, сейчас бы точно не узнал. А школьных друзей, и не только друзей, помню всех.
Так, в разговорах и работе, прошло еще два дня. На третий их отряд передислоцировался, говоря военным языком, на другой участок. Приехал Артур со своим отрядом на несколько недель позже нашего. Так что домой лететь ему пока не «светило». К тому же он оставался «камикадзе», так называли бойцов, остававшихся после того как все остальные члены отряда отправлялись домой. Типа квартирьеров, только наоборот.
Только попрощались, чуть ли не со слезами, хотя в Алма-Ате со школы вообще не виделись, и ничего, пришла еще одна весть, радостная. За то, что мы дома так быстро построили, и вообще, за то, что мы такие ударники труда, наградили нас, то есть, весь казгушный отряд, трехдневной поездкой в Москву. Включая гостиницу и питание, экскурсии на Красную площадь и в мавзолей Ленина, Горки и Звездный городок. Видимо, опять наш комиссар постарался. Зря, видно, я на него бочку тогда вначале катил…
Так что мы хоть по-прежнему, автоматически, еще вставали как-то по утрам, продрогнув в палатке, тряслись в разбитом автобусе и чего-то там на стройплощадке волоча ноги делали. Но в голове, и, наверное, не только у меня, с утра до вечера вертелось, как прямо у тех чеховских сестер:
В Москву! В Москву!
А перед этим были немножко суетливые сборы, таскание разобранных коек из палатки в каптерку завхоза. Был такой непривычно опустевший наш палаточный лагерь. Хмельницкие и львовские студенты тоже уехали, предыдущей ночью. Так же собрались, сели в автобус и отбыли к себе на запад. Мы с ними толком и не попрощались. Да и мысли у нас уже были только про обратную дорогу. Хотя, как оказалось вскоре, не только про это.
Перед отправкой в Москву каждому из нас выдали, наконец, наши заработанные на стройке деньги. Обсуждать тот вопрос негласно бойцы начали за неделю-две до расчета. Кое-кого мучали неясные подозрения, которые позже, к неудовольствию их, оправдались. Может быть, тоже типичная черта стройотряда: гадать – получит ли напарник твой больше тебя? А может, просто, человеческая природа?
Получил и я за два месяца тяжелой работы – аж семьсот советских рублей! Как потом узнал от всезнающего Валихана – почти меньше всех в отряде, как молодой и без специальности. Больше всех получили каменщики и бригадиры. Что и породило разговоры среди остальных бойцов. С той поры как черную кошку между нами запустили, вплоть до самого конца поездки. Были недовольные, что им не доплатили за их тяжелый труд, хотя получили они почти по тысяче рублей. Казалось бы, дружный до этого отряд теперь незримо раскололся на завидующие и считающие чужие деньги группировки.
Что проявилось позднее и в поездке по Москве, и по дороге в Алма-Ату. Не разошлись, видать, до конца тени те черные, из рощицы, простым взглядом не видимые. Я, кстати, не роптал, опять же один из немногих. Во-первых, для меня такой хозрасчет был в новинку: то, что я получил, казалось мне деньжищами громадными, которые я ни до, ни после того лета в руках-то не держал. Во-вторых, та усталость, навалившаяся на меня с середины августа, просто одолела меня физически и морально к концу стройки, и мне было абсолютно все равно, кто и сколько заработал.
Но слышал, как недовольны были и Мурат с Булатом, и другие парни то ли тем, что кто-то заработал больше их, то ли тем, что кто-то их за это осуждает. А то, что деньги, как и квартирный вопрос, портят людей, я слышал и раньше.
Потом, по пути в аэропорт Борисполь, была опять короткая остановка в Киеве. Школьный год уже начался, и детей на улицах стало больше. Прохожие нас как будто узнавали, даже улыбались, в магазинах продавщицы старались отвесить кусок торта побольше, а не наоборот.
Перед самым самолетом пронеслись с короткой экскурсией по местным достопримечательностям. Прошлись по оживленным коридорам Киевского Госуниверситета имени Тараса Шевченко. Посмотрели мощи умерщвленных монахов в Киево-Печерской лавре, бросили в последний раз взгляд на широкий сине-голубой, как само украинское небо, Днепр, прошлись, торопясь, по все еще немноголюдному Крещатику с фонтанами, и – прощай, Киев!
Прощай, Украина! Дай бог тебе и людям твоим пережить этот страшный год!
IX
Москва встретила нас осенними дождями и очередями. Город, в котором никто никогда и никого не ждет, жил той ранней осенью 1986 года своей обычной суетливой жизнью, мало реагируя на то, что происходило в стране. По крайней мере, у меня сложилось именно такое впечатление во время коротких пеших прогулок от одной достопримечательности к другой.
Очереди в то лето и осень были не только за спиртным. Хотя и опоясывали винные магазины столицы «петли Горбачева», как эти очереди тогда называли, ощущалась нехватка и прочих предметов первой и не очень необходимости. Стояли в очередях не только за «литром яблок», как тогда в шутку называли вино и водку, но и за туалетной бумагой, мебелью, сметаной, глазированными сырками, тортами и пирожными.
В одном из магазинов, возле которого остановился наш автобус, стояла довольно внушительная очередь за шоколадными конфетами. Хорошо одетые и холеные, но хмурые и неприветливые тетки средних лет, преобладавшие в той очереди, мрачно обсуждали нехватку всего и косились в сторону нашего автобуса, возле которого стали скапливаться выходящие стройотрядовцы: понаехали тут…
Вечером, после многочисленных экскурсий, решили мы отметить свое возвращение и путь домой и собрались в гостиничном ресторане на первом этаже. Не сказать, что Метрополь или Интурист, но сверкающие люстры, белые фраки официантов и блестящий хрусталь все же немного подавили нас своей роскошью. Да и публика была одета подстать: знойные южные мужчины в летних белых костюмах и остроносых рыжих туфлях, шелковые рубашки стоимостью в половину тех денег, что мы заработали на стройке за лето и, подстать им, тонконогие девицы в мини или полупрозрачных воздушных платьях. Их раскрепощенное поведение и уверенность выдавали в них завсегдатаев подобных заведений.
«Сухой» закон и здесь, как и в Киеве, соблюдали строго. Из прейскурантов напрочь исчезли горячительные напитки, а в баре торговали лишь соками и минеральной водой. Хотя и хитрили. Можно было договориться с кем надо, и водку тебе подадут в запечатанной бутылке «Боржоми», а армянский коньяк принесут в керамическом чайнике или кофейнике. Кое-кто из клиентов, я думаю, пригубили не один такой чайник, судя по громкой их речи и оживленному поведению.
Потом погас свет, и начались танцы с дискотечной мигалкой. Заиграл хит того лета: «Братец Луи» в исполнении «Модерн Толкинг», и публика с визгом бросилась отплясывать. Причем несколько парней и девушек делали это очень красиво, в ритм, почти профессионально. Мы только челюсти нижние опустили и закрыть их до конца вечера не смогли. Кто-то из бойцов нашего отряда тоже вроде припустился в пляс, но скромненько так, на краю мигающей и грохочущей танцплощадки.
Вспомнилась почему-то фраза Остапа Бендера: «Мы чужие на этом празднике жизни». Действительно, как-то нелепо и жалко смотрелись мы в своей парадной, вылинявшей от стирок и выгоревшей на солнце стройотрядовской форме среди этих пляшущих, жующих и орущих «мажоров». Такие ловкие и сильные, карабкающиеся на стену и балансирующие с тяжеленными ведрами раствора на стропилах или прыгающие без страха через вагоны бойцы смотрелись сейчас, здесь, на залитом огнями танцевальном поле, нелепо и неуклюже. Как родители на набирающей «обороты» подростковой вечеринке. А костюмы те, стройотрядовские, я подозреваю, вообще были сшиты, чтобы бойцы в них выглядели как можно уродливей. Я лично никогда не видел, чтобы они кому-нибудь шли, от огромной, мешковатой куртки-робы, до пузырящихся штанов нелепого защитного цвета. И стало ясно в который раз, как от очередей до ресторанов, Москва жила своей, отдаленной от всех, жизнью. И не было ей дела ни до Чернобыля, ни до перепуганных бездомных беженцев, ни до тех, кто отчаянно пытался им помочь.
Опять закололо то ощущение нашей инородности, какое иногда посещало меня уже до этого на Украине за прошедшие два с небольшим последних месяца. Хотя, покидая Киев и останавливаясь в его университете имени Шевченко, кафешках и магазинах на пути в аэропорт Борисполь, или же просто прогуливаясь у фонтанов в центре города, я заметил, что люди относились к нам хорошо. Благодарить не благодарили впрямую, но улыбались, разговаривали, расспрашивали. Так что Киев я покинул с размягченным сердцем. И вот опять это чувство своей ненужности, нездешности вновь охватило меня теперь уже здесь, в сытой и равнодушной Москве.
Скрасила немножко эту горечь поездка в Звездный городок в 25 километрах от Москвы, где мы посетили Музей советской космонавтики, планетарий и Центр подготовки космонавтов, поглазели на макеты «настоящих» спутника и сцепившихся в вечных объятиях космических станций «Союз» и «Аполлон».
А когда побывали в ленинских Горках то совсем было развеселились, украдкой от экскурсовода скользя, как на лыжах, и устраивая гонки в огромных белых матерчатых тапках-калошах, выдаваемых каждому посетителю, чтобы не испачкать полы, по которым ходил когда-то сам Ильич. Горки вообще запомнились мне своей белизной чехлов, накинутых на мебель, книги и даже посуду, и чистотой, несмотря на наплыв туристов.
Возле мавзолея очередь не меньше чем перед магазинами. Но идет быстро: заняв свое место в конце длиннющего «хвоста», опоясывающего Красную площадь, мы через полчаса уже почти перед дверями, из которых безостановочно входит-выходит народ. Удалось посмотреть и смену почетного караула. Само по себе зрелище увлекательное, когда одни разводящие, оттягивая носки лакированных, блестящих сапог до уровня груди, сменили, как в немом балете, других. Народ смотрел, открыв рот в восхищении.
А в сам мавзолей толпа входила, опоясывала полукруг вокруг усопшего вождя, сильно усохшего в бесконечных бальзамированиях и так же благоговейно и в то же время с недоумением (и это все, что ли?) выходила через незакрывающиеся громадные двери. Почудился какой-то таинственный обряд, что-то вроде плясок племени у костра. И мы как часть того племени.
А в стройотряды я с той поры больше не ездил. Не потому что не хотел, просто не вышло, были другие дела. Большинство же наших ребят с того отряда 1986 года, уверен, ездили, и не раз, отстроив на «отлично» еще множество кошар и коровников. Но не жилых домов. Те дома, площадки детские и даже злосчастный забор по грудь вышиной остались у каждого из нас в памяти как единственные. В принципе, все завершилось хорошо. Те, кто хотел заработать – заработали. Те, кто хотел сделать на этом карьеру – сделали. Но то были результаты сиюминутные, в историческом смысле мелкие и незначительные. Что-то мы тогда сделали более крупное, до сих пор, тридцать лет спустя, не осознанное нами и неизвестно, оцененное когда-либо. Да и не нужно это. Оставим громкие слова, как говорится, для потомков или для отчетов на комсомольских или партийных конференциях.
Кстати, нам потом, уже в Алма-Ате, рассказали, что улицу, на которой те три дома были построены, назвали то ли Казахстанской, то ли Алма-Атинской. Уже и не помню точно, какой. Да и не так это сейчас важно, после стольких лет. Для меня важно лишь, что дома построены, и в них и по сей день живут люди, которые тогда и сейчас в них сильно нуждались. Если же когда-нибудь вспомнят те жильцы нас, строителей-будивельников из далекой Алма-Аты добрым словом, и то уже хорошо.
Киев – Алматы – Вашингтон
Июль 1986 – Июнь 2016
