«Мердэ, мердэ!» – таксист бормотал все более отчетливо, бросая гневные взоры в сторону подрезавшего нас «Мерседеса». Водитель «Мерседеса», старательно избегая взгляда нашего шофера, аккуратно встроился прямо перед нами, будучи визуально на расстоянии считанных сантиметров от окружающего траффика. Радио, игравшее что-то легкое, внезапно перешло на тревожный мотив со строгой французской речью на бэкграунде. Напряженность, висевшая в салоне «Приуса», словно облака над рекой Святого Лаврентия, только усугублялась от нервного раскачивания молитвенных четок с арабской вязью на зеркале у лобового стекла. «Мердэ», вновь пробурчал таксист и поддал газу, выруливая на хайвей.
Глядя на гигантское скопление машин, ползущих к развязке на
хайвей из аэропорта, можно было подумать, что все сегодняшние
рейсы по какой-то причине прибыли в одно и то же время.
Вспомнился суровый взгляд Пьера Элиотта Трюдо из известной
хроники 1970-го года, когда во время Октябрьского кризиса он
серьезно и даже угрожающе произнес фразу «Просто следите за
мной»1. Я следил за траффиком из окна такси. Дети притихли. Траффик выглядел весьма серьезно и немного угрожающе. Радио
прекратило играть музыку и теперь из него вещал лишь серьезный
мужской голос на французском.
Каких-нибудь сорок пять минут назад мы приземлились в аэропорту Монреаля, носящего имя того самого Пьера Элиотта Трюдо, и, отстояв нешуточную очередь, взяли такси, чтобы добраться до гостиницы. Английская речь мгновенно оказалась наполовину разбавленной французской, а среди таксистов совсем не было заметно благообразных старцев в ярких тюрбанах, столь привычных для Ванкувера. Наш таксист был по-ближневосточному эмоционален, и я не сразу привык к его странной манере бросать руль и энергично потрясать в воздухе руками, когда кто-нибудь резко перестраивался в его линию. Зачитывать адрес на неродном ему английском было делом безнадежным – пришлось просто дать распечатку. Для типичного таксиста он был нетипично неразговорчив – вещь редкая как в Канаде, так и в России.
Разлапистые кроны неизвестной мне флоры плотной стеной шли вдоль хайвея. Полное отсутствие хвойных деревьев и гор на горизонте неожиданно дополнялись отсутствием влажности и духоты, столь присущих восточной части континента. «Осень все-таки», подумал я, хотя сентябрь только начался, и увидел большой рекламный биллборд на обочине, извещающий на французском о том, что Селин Дион выпустила новый альбом. Через полчаса мы были у нашего отеля на улице, носящей имя еще одного крупного политического деятеля – Рене Левека2. Выгрузившись, мы расплатились с таксистом и пошли оформляться.
– Я дала ему десять долларов сверху, – устало сказала мне жена, пока мы ехали в лифте на наш этаж.
Я слегка нахмурил брови – десятка на чай казалась суммой чрезмерно щедрой.
– За то, что довез в целости и сохранности, – добавила она, прочитав мои мысли.
«Перенервничала», – подумал я и поцеловал ее в щеку.
79 КГ И ФРАНКОФОНСКИЙ ЧАЙНА-ТАУН
Надо сказать, что я, будучи уроженцем Средней Азии, по
неясным даже для меня самого причинам совсем не похож на
такового по части маскулинной доминантности в семье. В Монреаль
я прилетел, собственно говоря, с совершенно немыслимой для
многих азиатских мужчин целью – тусоваться с детьми, пока жена
будет проводить время, слушая доклады и вступая в диалоги с
коллегами на важной для ее профессии конференции. Освоившись в
номере, мыобнаружили напольные весы в ванной, которые, вероятно, забыл предыдущий постоялец. Недолго думая, я взвесился. Небесно-голубой дисплей, слегка поколебавшись, высветил стандартными
черными цифрами – семьдесят девять. «Лопать надо меньше!»,
недовольно подумал я, с грустью вспомнив, что друзья-франкофоны
перед отлетом не переставали нахваливать монреальскую стряпню.
Следующим утром жена ни свет ни заря отправилась на свои заседания, а я, собрав детей, вышел в Terra Incognita Старого Монреаля (так назывался этот район города). Пройдя десять минут по улице, на которой располагался постоялый двор, я вдруг стал ощущать странное чувство дежа-вю, нарастающее по мере углубления в этот старый город. Дети с интересом глядели по сторонам, рассматривая вывески и биллборды на языке Мольера и Гюго и прохожих, большая часть из которых совсем не была похожей на гвардейцев кардинала. Через несколько мгновений вывески на французском сменились ориентальной каллиграфией и источник дежа-вю перестал быть мистерией – мы вошли в Чайна-таун.
Чайна-таун – такая же неотъемлемая часть урбанистического пейзажа крупных североамериканских городов как, скажем, пестрые базары с горячим пловом и самсой в Средней Азии. В Монреале он намного меньше по площади, чем в Ванкувере, но так же сильно пропитан самыми разными запахами и так же сочетает в себе яркие краски при вездесущей убогости. Бывает, что кричащая золотом вывеска с неизменным позолоченным котом (или оскалившим клыки драконом) в витрине создает иллюзию роскоши внутри заведения, но, зайдя в него, почти сразу понимаешь, что все описывается одной фразой – без слез не взглянешь. Жена наказала нам купить овощей. Зайдя в китайскую лавку, торгующую (в том числе) и овощами, я едва не чихнул – в нос мощным ураганом ворвалось что-то кисло-сладко-пряное. Хозяин лавки, обратив внимание на мою ориентальность в облике, с энтузиазмом обратился ко мне на своем наречии. Я решительно покачал головой – такие эпизоды частенько случались со мной и в Ванкувере. Ничуть не смутившись, хозяин моментально перешел на французский. Травмировать своей лингвистической убогостью приветливого бизнесмена еще раз не хотелось и, молча улыбнувшись, я указал на развал с луком и болгарским перцем. Через несколько минут транзакция между нами прошла в атмосфере улыбчивого молчания, за которой, также молчаливо, следили дети.
Выйдя на улицу, я не сразу понял куда идти дальше, ибо вся
улица была запружена пожилыми, азиатского вида, туристами с
фотоаппаратами наперевес. У обочины дороги был припаркован
большой автобус. Гид этой группы что-то громко вещал туристам
на, возможно, китайском, так как по-моему туристы были
китайскими. Мысль о том, что, приехав в Монреаль из Китая в
качестве туриста, надо посетить Чайна-таун казалась немного
странной. Но кто знает – быть может туристов из России в Нью-
Йорке тоже везут на экскурсию на Брайтон Бич?
Аккуратно уложив купленные овощи в грузовой отсек коляски, мы со скрежетом двинулись в горку. Скрежет был обусловлен неровной брусчаткой, которой, как оказалось чуть позже, выложен весь Старый Монреаль. Чайна-таун убаюкивал своей типичностью за исключением одного феномена, к которому я так и не привык за все время пребывания в Монреале – бывало, стайки азиатского вида тинейжеров, студентов или школьников, резво шли навстречу или параллельно и при этом бегло общались друг с другом на французском. За годы жизни в Ванкувере я привык к мысли о том, что эмигранты второго поколения, вне зависимости от страны исхода родителей, бегло говорят друг с другом по-английски (я вижу это каждый день, наблюдая за своими детьми), но при этом никогда не сталкивался с детьми эмигрантов из Поднебесной, для которых родной это французский. Визит в монреальский Чайна-таун немного болезненно обнажил во мне не только лингвистическую убогость, но и своего рода культурную местечковость, о которой я даже и не догадывался.
Через несколько минут мы остановились на светофоре. Я оглянулся по сторонам. Рядом с нами зеленого сигнала ждала эффектная дама в красном деловом костюме, со строгим лицом и сигаретой в зубах, будто бы идущая на фотосессию рекламы «Шанель» или «Гуччи». “Сherchez la femme”3, немного не к месту всплыла в голове первая за все время в Монреале француз-ская фраза (впрочем, уже давно и прочно вошедшая в неизмененном виде в английский). Дочь начала капризничать, устав ждать. Сын в очередной раз напомнил, что пора бы уже и закусить. Где-то впереди узнаваемо маячила массивная готическая архитектура. Светофор сменился на зеленый. Мы резво пересекли улицу. Чайна-таун остался позади.
СОБОР МОНРЕАЛЬСКОЙ БОГОМАТЕРИ И «ТРИЛЛЕР»
По североамериканским меркам Монреаль это седая античность. Исследователь, с известной всем ценителям дорогих часов фамилией, Жак Картье, впервые посетил эти места в далеком 1535-м году и нанес эту местность на европейские карты. Тогда населенный пункт, расположенный на холме в центре нынешнего мегаполиса, назывался совсем не по-европейски – Хочелага. Обитали в нем индейцы, некий клан ирокезов, говоривший на отдельном, непохожем на другие в округе, языке. Племя это давно ушло в историю вместе со своим языком, не выдержав ярости обитавших по соседству мохоков. Название деревни, впрочем, сохранилось как топоним – так называется один из исторических районов Монреаля, расположенный к северу от Старого Города.
Строго говоря, как это частенько бывает в истории, называться этот город должен был совсем иначе. Французский форт рядом с индейской Хочелагой вначале получил название Вилль Мари, то есть, Деревня Девы Марии. Но, подобно тому, как историю пишут победители, названия новооткрытым местам дают, в конечно итоге, первооткрыватели-картографы. Это хорошо прослеживается в бесчисленных названиях Британской Колумбии, иногда даже с неким налетом абсурдности – скажем, залив Баррард, разрезающий Ванкувер на две части, был назван так капитаном Джорджем Ванкувером в честь друга, никогда даже не бывавшего в этих местах. Жак Картье подобным образом назвал эту местность, остров между двух рек, Монт Ройяль, то есть Королевская Гора. По некоторым данным, самой многочисленной из первых волн переселенцев из Франции в эти края, была из Нормандии, где Ройяль произносилось как Реаль – отсюда и современное название города.
Дорога вдруг круто взяла вверх, и я стал не на шутку бороться с гравитацей, со скрипом толкая коляску с дочерью по неровной
брусчатке. Минут через десять, когда я уже взмок от усилий,
очертания монументального сооружения, с совершенно мистическим
освещением утренним солнцем, заставило задрать голову кверху и
забыть о поте, тонкими струйками стекавшим по вискам. Поток
смутных детских вопоминаний постепенно нарастал, как камнепад в
горах, начавшийся от случайно брошенного камушка. Еще через
десяток метров мы с благоговением остановились. Собор
Монреальской Богоматери подавлял своим готическим величием.
– Папа, когда будем кушать? – спросил сын, глядя на меня голодными глазами.
Дочь привстала на коляске, обернулась и посмотрела на меня почти так же. Я окинул взглядом площадь перед собором. Вывеска «Артизан Ксавье» обещающе маячила неподалеку, и мы двинули в сторону этого кафе.
Взяв детям круассаны и йогурт, я пил кофе, вспоминая о
далеких эпизодах собственной биографии, в которых фигурировало
подобное культовое здание. Был тогда я, наверное, чуть старше,
чем мой сын сейчас, и занесла меня тогда судьба в деревню у
подножия гор. Был разгар лета. Из окна комнаты виднелись
выжженые адыры (так в Кыргызстане называют невысокие предгорья)
с чахлыми кустиками кое-где и пасущимися баранами, которые
настолько сливались с пожухлой травой, что иногда приходилось
напрягать глаза, чтобы разглядеть их. Я глядел в окно, листая
при этом потрепанный томик Виктора Гюго «Собор Парижской
Богоматери». Текст был тяжеловат для ребенка, но вот экзотически звучащие имена, такие как Эсмеральда и Квазимодо, запомнились
сразу. На обложке этой видавшей виды книги было достаточно
схематично изображено то самое религиозное сооружение, что дало
название произведению. Читая подробные описания собора я,
бывало, поглядывал в окно; местная архитектура лаконично
исчерпывалась лишь парочкой саманных мазанок на горизонте. Вся
эта книжная готическая шедевральность казалась запредельно
далекой и недоступной, сродни описаниям кратеров на Луне или
колец Сатурна. Через пару дней я нашел в недрах книжного шкафа
не менее потрепанный «Остров Сокровищ» Стивенсона и на долгие
годы отложил чтение французской классики.
Сейчас же, глядя в окна этого кафе, я смотрел на собор, как две капли воды похожий на тот, с обложки старой советской книги. Утренние лучи озаряли его таким образом, что, казалось, стены источали саму святость, заставляя вспоминать имена римских пап, житие Франциска Ассизского в изложении Честертона и измученную улыбку Матери Терезы. Собор Монреальской Богоматери, возможно, не менее парижского собрата, на который нам пока еще не довелось взглянуть воочию.
Идея посмотреть собор изнутри не казалась особенно осуществимой ввиду возраста детей. У входа толпилась очередь туристов. «Почем опиум для народа?» вспомнилась классика когда мы все-таки приблизились к массивной двери. Такса за вход была пять долларов, но, вероятно, ввиду католического консерватизма, принимались только наличные. Покопавшись в карманах, я понял, что кэша при себе нет, а кредитка была бесполезной.
– Пойдем лучше лошадку посмотрим! – сказал я дочери.
На площади у собора звонко цокали подковами массивные лошади, тянущие открытые кареты с туристами. Чуть дальше от собора целый эскадрон таких упряжек ждал желающих покататься. Кучера, разношерстный люд с отличным английским, приветливо зазывали прохожих прокатиться с ветерком по Старому Городу. Дочь заворожено разглядывала понурых лошадей, пока сын рассматривал обелиски с фонтанами в центре площади.
Эти грустные лошади неторопливо катили кареты вдоль собора, начиная свой маршрут по улочкам исторического центра. Глядя на них, мне вспомнилось как иногда в новостях собор этот показывают по поводу разного рода крупных событий в жизни богатых и известных. Бывает порою, что посещение собора знаменует собой начало и конец целой эпохи как это было с культурной иконой Квебека Селин Дион, которая сначала здесь венчалась со своим продюсером Рене Анджелилом, а потом тут же провожала его в последний путь.
Мы отправились в сторону реки, погрузившсь в лабиринт
пестрящих святостью названий мостовых. Монреаль по этой части
весьма похож на Квебек Сити – казалось, что городские власти при выборе названий улиц не могли вырваться из прокрустова ложа
католицизма, что и отразилось в этой урбанистической топонимике. Почти все улицы были названы в честь святых. Бывало и так, что
какой-нибудь перекресток отражал в некотором смысле библейский
сюжет; скажем, имена апостолов Петра и Павла часто встречаются в Писании вместе. Тут, в лабиринте Старого Монреаля, можно увидеть как улицы Святого Петра и Святого Павла пересекаются, и таблички с их названиями расположены по-библейски близко друг к другу.
Внезапно небо затянуло тучами цвета мокрого асфальта, и в воздухе почувствовался набиравший силу ветер, но дождя пока не было. Мы слегка ускорили шаг. Оставив позади очередную церковь времен Картье и Шамплейна, я вдруг стал улавливать едва слышимую, но вполне знакомую мелодию, доносящуюся откуда-то издалека. В просвете между зданиями показалась широкая водная гладь такого же серого цвета, что и небо над головой. Мелодия стала более различимой. Еще через некоторое время показалась шумная группа людей в ярких спецовках и с табличками в руках, остервенело машущих проезжающему вдоль набережной транспорту. Кто-то громко вещал в мегафон что-то на французском. Музыка стала еще громче. Наконец-то я узнал ее – это был хорошо знакомый с детства «Триллер» Майкла Джексона.
Мы подошли вплотную к этой толпе, стратегически облюбовавшей
пешеходный переход через набережную к променаду у реки. Среди
частокола табличек в их руках, я смог выдернуть взглядомодну на
английском языке. «Старый Порт Монреаля на забастовке!» грозно
информировала она англоязычного прохожего. Дети с недоумением
смотрели на бастующих, которым временами солидарно подбибикивали проезжающие мимо машины.
– Папа, что это? – озадаченно спросил сын.
– Квебекский пролетариат бастует, – ответил я ему, озадачив малыша еще больше.
Под грохот «Триллера» и возгласы бастующих мы перешли на другую сторону дороги. Дойдя до берега реки, я обернулся. Ветер нес в нашу сторону зловещие звуки старого хита, а над городом не менее зловеще повисла громадная туча во все пятьдесят оттенков серого. Глядя на эту картину, управляющие Старого Порта должны были понять всю серьезность намерений портовых работяг и пойти на уступки, подумалось мне. Хотя «Триллер» с его потусторонней нечистью был не особенно уместен между городом со святыми в названиях улиц и рекой, опять же, Святого Лаврентия.
Река эта широка настолько, что если бы я не знал, что это река, то вполне бы себе мог принять ее за океанский залив, типа Баррарда в Ванкувере. На другом берегу этой реки, однако, бросилась в глаза еще одна сюрреальная картина. Странное здание нежно-кофейного цвета, словно сошедшее с литографий Мориса Эшера4, часть которого будто бы висела в воздухе, едва опершись на соседние стены. Быстрый поиск в сети вечером того же дня показал, что это здание, со шпионским названием «Хэбитат 67», является одной из главных достопримечательностей Монреаля ввиду своей экстравагантной архитектуры. Построено оно было к Всемирной Выставке 1967-го года неким израильско-канадским архитектором по имени Моше Сафди. Сафди, в тех уже далеких 60-х, не без оснований полагал, что плотность населения в городах будет только расти, что может негативным образом отразиться на качестве жилья. Его концепция таких вот «висячих» городских квартир была призвана хотя бы частично решить проблему притока свежего воздуха и возможности резидентов выращивать цветы и овощи в городских условиях. Как часто это и бывает, благие намерения вдребезги разбились о суровую фискальную реальность – стоимость здания оказалась настолько высокой, что концепция ограничилась лишь только этой вот постройкой, квартиры в которой были раскуплены толстосумами сразу после выставки. Теперь эта революционная архитектурная идея Сафди считается не более, чем фантастическим экспериментом в урбанистическом ландшафте Монреаля.
Любоваться архитектурными причудами на том берегу реки пришлось недолго – дети вновь заявили о том, что пора бы опять закусить. Кто-то прошел навстречу с мороженым в руках. «Детям – мороженое!», подумал я и взял курс на север по променаду. О цветах пока можно было не думать – заседания на конференции должны были продолжаться до глубокого вечера.
СКРОМНОЕ ГАСТРОНОМИЧЕСКОЕ ОБАЯНИЕ,
РОДНАЯ РЕЧЬ И «СИБИРСКАЯ ЯЗВА»
Лингвистическая атмосфера Монреаля довольно сильно отличается от таковой в Квебек Сити – она куда более благоволит к тем, для кого родным, как для меня, является английский. Степень родства тут не так важна, как факт сам по себе; понятно, что говорить на английском я стал в зрелом возрасте (в отличие от моих детей), но, по сути, я знаю его уже настолько хорошо, что могу считать практически родным. Акцент, путаница в артиклях и иногда озадачивающие идиомы делают эту родственную связь немного отдаленной, но, в принципе, можно сказать, что с каждым годом я дрейфую все ближе и ближе к, с позволения сказать, фамильному эпицентру.
Если описывать эту атмосферу в Монреале в тектонических
терминах, то сразу заметны два гигантских континента,
французского ианглийского (причем, не сказать, что английский
как-то существенно меньше) и острова других языков. Острова эти
разного размера, какие-то больше, какие-то меньше, но все они
миниатюрны по сравнению с этими двумя континентами. Однако,
удивительно то, что остров русского языка оказался куда крупнее, чем я предполагал.
В тот самый день, когда мы зашли в кафе «Артизан Ксавье» на площади перед собором Монреальской Богоматери, я вступил в диалог с девушкой-артизанкой, покупая детям еду. Разговор по-англий-ски через прилавок не был чересчур насыщенным; мой и ее акценты, должно быть, делали его немного комичным со стороны. Повернувшись к детям, я спросил сына по-русски какой он хочет йогурт.
– Так что ж мы говорим на английском! Давайте по-русски! – воскликнула девушка-артизанка, услышав мой вопрос к сыну.
Общение продолжилось на русском. Артизанка оказалась родом откуда-то со Среднерусской Возвышенности, но уже много лет проживающая тут, в Монреале. Работая в центре города, ей приходится говорить как на французском, так и на английском. Но вот бывает, что и по-русски, ибо место туристическое, а город портовый (о важности второго чуть ниже). Она хорошо варила кофе – latte в ее артизанском исполнении был просто бесподобный.
Вечером того же дня, когда измученная конференцией жена вернулась почти что затемно, я и сын отправились в ближайшие заведения общепита с целью прикупить еды на вынос. Удивительное дело, но мало какие ресторанчики и кафешки в даунтауне Монреля предоставляют такую услугу страждущим закусить – заходи и вкушай внутри, но не на вынос. Кроется ли в этом банальный маркетинг или глубокие франкофонские традиции по части гастрономии – судить не мне. После непродолжительных скитаний среди огней ночного города мы наткнулись на заведение, в названии которого, вполне себе по-квебекски, кулинарное было совмещено с религиозным: «Цыплята Святого Хьюберта». Непостижимым образом, однако, Святой Хьюберт, почитаемый в католической, англиканской и даже, православной церквях, совершенно не имел отношения к цыплятам или кулинарии как таковой, будучи покровителем охотников, оптометристов, металлургов и (!) математиков.
В заведении был отдельный прилавок, в котором можно было
заказать цыпленка-другого на вынос, что мы с сыном и планировали сделать. Две девушки звонко щебетали по-французски, обслуживая
жаждущую жареных цыплят клиентуру. Когда подошла моя очередь, я, как можно более отчетливо, попросил по-английски цыпленка-
другого и того самого блюда, что принято ассоциировать с
франкофонской кухней и чье название иногда искажается так, что
можно подумать, что речь идет не о безобидной жареной картошке с сыром и соусом, а о грозном российском президенте – poutine.
Правильно по-французски говорить с ударением на второй слог, но
по незнанию, бывает, люди делают ударение на первый, заставляя
окружающих либо прятать улыбку в кулак, либо сурово играть
бровями – в зависимости от отношения к личности российского
лидера.
Та девушка, что принимала мой заказ, изо всех сил старалась меня понять, но было очевидным, что давалось ей это совсем непросто. Ее смуглая кожа, пышные черные волосы и глаза, словно спелые оливки, заставили вспомнить фразу из Хемингуэя, что Куба это остров, производящий красоту.
– Cuatro5! – сказал я, в попытке реанимировать мой рудиментарный испанский, в надежде быть понятым.
– Sir, I am not Spanish6! – с сильным французским акцентом ответила она на неродном ей английском.
Я громко позвал ребенка на русском и спросил его как правильно сказать «четыре» по-французски. Прежде чем сын ответил, девушка неожиданно сказала по-русски, правда, тоже не без акцента.
– Так вы говорите по-русски?
Я изумленно покивал в ответ, совершенно не ожидая такого поворота событий от женщины, почти что по Маркесу, излучающей магический реализм своей эффектной внешностью. В ожидании цыплят и картошки мы разговорились. Дама оказалась из русскоязычной семьи, но привезли ее в Квебек в раннем детстве и поэтому ее русский был уже далеко не идеален. Я издали поинтересовался откуда приехали родители; оказалось, что откуда-то с Волги. Поймав мой вопрошающий взгляд и будто бы прочитав мои мысли, она добавила, что «мама – татарка из Набережных Челнов». Магический реализм оказался тюркского розлива.
– А откуда ты? – в свою очередь спросила она и совершенно искренне указала на миндальную форму моих глаз.
– Из Кыргызстана, – ответил я, понимая, что открываю дверцу для потока новых вопросов.
Девушка оказалась весьма приветливой – во врученном нам пакете с жареными цыплятами, картошкой с сыром и салатом из капусты мы обнаружили дополнительную порцию. На мое предложение доплатить, девушка твердо сказала «нет». Русскоязычные «не без татаринки», как выражалась английская писательница Галина Рэмптон, сотрудницы заведения «Цыплята Святого Хьюберта», казалось, сочетали в себе все, что нужно голодному русскоязычному туристу в самом сердце Монреаля.
Портовость города дала о себе знать следующим утром, когда я стоял в очереди за кофе, опять же с детьми. Услышав, как я говорю с ними, ко мне подошел невысокий лысеющий мужчина лет пятидесяти и с каким-то странным воодушевлением спросил меня по-русски, не местный ли я. Я ответил, что нет и совершенно по инерции спросил его то же самое.
– Я моряк, – ответил мужчина.
Его судно стояло на якоре, вероятно, в том самом Старом Порту, что лихорадило забастовками трудящихся в нем пролетариев, а сам он на несколько часов вырвался в город. Сказав мне об этом, он взял паузу, отхлебнув купленный им тут же кофе, и вдруг с надеждой и даже некоторым отчаянием в голосе спросил:
– Слушай, а где тут водки можно купить?
Я напрягся, стараясь вспомнить, не видел ли я где крепкий алкоголь в продаже. Ничего кроме крупного супермаркета недалеко от моей гостиницы вспомнить не удалось, но и там водки я не видел, хотя выбор вина и пива был довольно большой. Как можно подробнее я объяснил морскому волку как пройти к этому супермаркету, предупредив его, однако, что ничего крепче вина я там не замечал. Он внимательно меня выслушал и почти сразу же быстро ушел в сторону этого магазина. «Моряк, измученный Нарзаном», подумал я, глядя ему вослед.
Надо сказать, что по какой-то причине, возможно чисто маркетинговой, самой лучшей и, соответственно, самой дорогой водкой в Канаде считается французская Grey Goose (Серый Гусь), что несколько противоречит общепринятому представлению о том, откуда в принципе может быть родом хорошая водка. Франция ассоциируется с хорошими винами и коньяком, но никак не с водкой. Не исключено, что Канада вообще и Квебек в частности были просто более благосклонны к промотированию этой водки (а она и правда неплохая) из страны, исторически и лингвистически близкой. Но водка это не то, на чем стоит заострять внимание измученным нарзаном туристам; вина, в силу чисто климатических реалий, в Квебеке не делают, зато пиво из многочисленных пивоварен, именуемых тут Brasserie, льется качественной и разноградусной рекой практически в буквальном смысле.
Пиво частенько варят при ресторане. Сортов и вариаций этого пива тут столько, что объять их всех взглядом или, с позволения сказать, глоткой, почти нереально; поэтому-то и существуют специальные пивные туры, на которых туристы могут ознакомиться с гигантской палитрой вкусов из бочонка «где клокочет Джон Ячменное Зерно», выражаясь словами Роберта Бернса.
Другие напитки, равно как и снедь вообще, в среднем не
оставили нас равнодушными. В том самом «Артизане Ксавье» варят
отличный кофе и (уж не знаю, можно ли назвать это напитком)
вручную (как утверждается) готовят отменный йогурт. Йогурт этот
куда жирнее того, к чему привык мой немолодой организм, и каждый день его в моем возрасте уже наверное потреблять не станешь, но
не признать его великолепных вкусовых качеств не представляется
возможным. Несколько дней подряд я ел его на завтрак, и сразу
после этого мой взгляд на мир слегка преображался, хотя не
исключено, что это было связано нестолько с йогуртом как
таковым, сколько с «фруктом страсти» (passion fruit), который
туда добавляли для аромата трудолюбивые артизанки.
Как-то так сложилось, что, бродя по даунтауну, мы частенько
дефилировали по улице Святой Екатерины (а куда же в Квебеке без
святости?), шумной и запруженной разношерстным народом по
вечерам, плотность разного рода трактиров на которой была просто неимоверной. Справедливости ради стоит заметить, что скорее
всего и на других улицах в Старом Городе это могло бы быть так
же, но там мы бывали немного меньше. Среди всех этих кафешек и
таверн было довольно много с ближневосточным уклоном, что, в
принципе, как бы и понятно – в таких странах с богатыми
кулинарными традициями и турбулентной историей, как Ливан,
французский язык, насколько я понимаю, до сих считается едва ли
не государственным. В парочке таких заведений мы брали как-то
раз совсем неплохие питы на ужин, заходя сразу же после в винно-водочный «деппанер», как его тут называют, чтобы взять пива.
Неудобство «деппанеров», этих небольших «комков», выражаясь
лексикой эпохи романтического капитализма в России, состоит в
том, что частенько принимают там к оплате только наличные (как
когда то в «комках»), и не исключен языковой барьер, который,
впрочем, легко преодолевается жестами и общей
заинтересованностью провести коммерческую транзакцию. Иногда в
таких ситуациях я прямо чувствовал себя как вояджер времен Жака
Картье на переговорах с ирокезами по бартеру бобровой пушнины.
Неудобства эти компенсируются большим ассортиментом, хотя
лавировать на ограниченной и плотно заставленной алкоголем
площади магазинчика не всегда легкая задача. В смысле
либеральности по части дистрибуции алкоголя Квебек дает фору
нашей Британской Колумбии, где торговля алкоголем, как когда-то
в Советском Союзе, жесткая государственная монополия, и
граждане, измученные нарзаном, чувствуют этот яркий контраст
весьма отчетливо.
Как-то вечером прогуливались мы всей семьей по этой самой
улице Святой Екатерины и вдруг наткнулись на неимоверное
скопление припаркованных вдоль дороги и в парковочных «карманах» мотоциклов, многие из которых были достаточно необычной
конфигурации – с угрожающе длинными хромовыми трубами и колесами нестандартной толщины. Чуть далее плотная толпа затянутых в
черную кожу байкеров с грозными лицами и романтической щетиной
(или пышными бородами) оживленно тусовалась перед входом в некое заведение. Продираясь сквозь их нестройные ряды и задыхаясь от
табачного дыма, я заметил у одного из них надпись на спине –
«Монгол». Будучи совсем непохожим на степного номада и соратника Чингисхана, он спокойно курил, сверкая крупным перстнем на руке. «Залетный», подумалось мне; этот байкерский клуб, вообще говоря, в основном американский, и штаб-квартира его расположена где-то
в Южной Калифорнии. «Монголы» – это организация, которую
эксперты в криминалистике относят к так называемой
«однопроцентной» категории. Считается, что девяносто девять
процентов всех байкеров, этих любителей дорогих мотоциклов без
глушителей, граждане, которые в основном в ладах с законом
(превышение скорости на хайвее не в счет). Однако оставшийся
один процент с ним далеко не в ладах, а часто, как это бывает с
квебекскими «Ангелами Ада» (“Hell’s Angels”), вообще
представляют из себя самую серьезную силу в местном криминальном мире. Это, кстати говоря, очень не похоже на то, как себя
позиционирует байкерское движение в России, если судить по
данным из СМИ. Если в Америке и Канаде самые известные
байкерские клубы (а «Ангелы Ада», пожалуй что, самые известные)
существуют в лучшем случае в состоянии хрупкого нейтралитета с
официальной властью, а в худшем – в жестком антагонизме, то в
России все наоборот, и иногда кажется, что российские байкеры в
одном шаге от буквального сращивания с властью. Особенно это
заметн, когда сам российский президент возглавляет движение
байкерской колонны по какой-нибудьстоличной магистрали.
Траектории байкерской эволюции на разных континентах также
непредсказуемы при поверхностной схожести, как и фрактальный
рост нитей льда в снежинке.
Проходя мимо входа в заведение, я понял, почему байкеры слетелись на этот пятачок как пчелы на мед; тут сегодня давали гастроль сразу две хэви-металл банды c выразительными названиями – “Slayer” («Убийца») и “Anthrax” («Сибирская язва»). Дверь в джоинт была приоткрыта, оттуда глухо доносились ревущие звуки бас-гитар и надрывный треск ударников. «Разминаются перед концертом», мелькнуло в голове. Кто то зарычал заведенным на обочине «Харлеем», заставив дочь вздрогнуть от неожиданности. Невесть откуда появившийся на пути клошар в лохмотьях стал что-то лопотать на французском, протягивая грязную руку. Мы ускорили шаг. Спустя несколько мгновений сизый туман сигаретного дыма, байкеры и металлисты, слившиеся в одно целое и грохот хэви-металла остались позади. Улица Святой Екатерины вновь обрела нормальный туристиче-ский облик.
ГРАД НА ХОЛМЕ И «СВОБОДУ ПАЛЕСТИНЕ»
Надо сказать, что в Монреале в глаза (но в основном в нос) бросается резкий и, на мой взгляд некурящего, неприятный контраст по количеству курильщиков. Курят тут столько, сколько, наверное в России в середине девяностых. Вокруг офисных зданий в обеденный час гигантская армия офисных работников проводит перекур в никотиновом тумане; проходя мимо парадных дверей таких вот скайскрейперов надо ускорять шаг, чтобы не пасть жертвой химической атаки. Это очень не похоже на наш крайний Запад, где, как в Британской Колумбии, так и в штате Вашингтон, курильщики это исчезающий немногочисленный класс, жестко прессуемый суровыми законами. Законы эти беспощадно лимитируют как отведенные места для курения, так и дистрибуцию курева, но особенно цену на него, которая столь ощутимо «наказывает рублем», что многие вынуждены делать весьма непростой выбор – купить ли пачку нормальных сигарет или коробку памперсов для детей? Помнится мне, я как-то раз читал обзор рынка сигарет в мире, и автор статьи выделял только два растущих табачных рынка на планете – Россию и Китай. После нескольких дней в Монреале я стал подозревать, что экономист этот просто никогда не бывал в главном городе Квебека.
Обливаясь потом, я с детьми шел в горку на тот самый холм,
где когда-то стояла индейская деревня. Автомобильное движение на холме было полностью перекрыто из-за того, что тут проходил
некий велосипедный турнир, который, если судить по огромному
количеству зрителей, был, что называется, big deal дляМонреаля.
Идти быстро мимо скоплений курящих болельщиков получалось не
особенно хорошо, и поэтому никотиновая мгла щекотала в носу
вполне осязаемо. Быть болельщиком на велогонках штука довольно
своеобразная, как это стало очевидным через некоторое время.
Ждешь себе у трассы, где должны проехать соревнующиеся – кстати, на сумасшедшей скорости – минут двадцать, пуская при этом дым
сигарет (возможно, даже с ментолом); потом они мчатся мимо тебя, совершенно не обращая ни на кого внимания, будучи полностью
сконцентрированными на гонке. А ты в этот момент вопишь что-
нибудь, что дает понять другим болельщикам рядом с тобой, за
кого же конкретно ты болеешь. Потом опять ждешь минут двадцать
или больше. И опять вопишь. И так до конца велогонки.
«Сакрамент, сакрамент!..» – кто-то из болельщиков был, очевидно, недоволен позицией гонщиков его команды в гигантской анаконде из человеческих тел на велосипедах, с безумной скоростью извивающейся и меняющей конфигурацию на трассе этого холма. Вспомнилась давным-давно читаная статья о причудах французского в Квебеке, из которого в памяти осело то, что слова «сакрамент» и «табернакль», несмотря на свою религиозную сущность, тут являются ругательствами. И что машины здесь называют «телегами» (char, что на английский переводится как cart7/), а девушку, с которой поддерживаешь близкие отношения, просто blonde, хотя во-первых она совсем не обязательно должна быть блондинкой, а во-вторых слово это несет в себе не всегда лестные коннотации. Поговаривают, что в силу изоляции Атлантикой языки собственно Франции и Квебека настолько разошлись, что когда какое-нибудь квебекское официальное лицо дает интервью на французском телевидении, его речь сопровождается субтитрами.
Из стоящего неподалеку вэна громко по-французски вещали
динамики, безо всякого сомнения, освещая гонку. По мере
приближения к нему, странный, весьма ритмичный звуковой фон
становился все более отчетливым. Дети с удивлением
разглядывавали окрестности; с одной стороны аллеи шла велогонка, с другой – густо поросший лесом холм резко брал вверх, поглощая
зеленью уходившие в него тропинки. Еще через пару дюжин метров
звуковой фон стал полностью различимым – казалось, десятки
тамтамов слились в одном барабанном экстазе, наполняя атмосферу
ритмами, от которых хотелось двигать телом, как Майкл Джексон в
своем знаменитом Moon Walk. В носу стало щекотать от узнаваемо-
сладковатого запаха каннабиса, который, казалось, полностью
заместил собою обычный никотиновый туман. Мы подошли к
архитектурному комплексу из высоченной стелы посередине и
огромными чугунными львами по углам, вокруг которых развеселые
дети разных народов бодро били в барабаны, танцевали и наполняли окрестное пространство сизым дымом куримой марихуаны. Джастин
Трюдо, молодой премьер-министр Канады, сын того самого Пьера
Трюдо, что безжалостно подавил сепаратистский терроризм Квебека
в семидесятых, пришел к власти на волне ряда обещаний, одним из
которых была легализация каннабиса на федеральном уровне по всей стране. Это-де выбьет почву из-под ног у организованной
преступности, специализирующейся в этой области, и заодно
пополнит бюджет примерно так же, как его сейчас пополняют налоги на алкоголь (а в Канаде они довольно суровые). Глядя на толпу
неистово барабанящих и танцующих, сомнений в том, что многие в
Монреале более чем готовы к этой анонсированной легализации,
просто не оставалось.
Если я правильно понял неказисто сделанную вывеску на
французском, тут проходил некий фестиваль африканских барабанов. Исключительно африканскими, похоже, были только барабаны –
барабанящие же граждане были крайне пестрыми по составу. Рядом с чернокожим тамтамщиком восседал рослый рыжий молодец, похожий на викинга, с жутковатым пирсингом в носу. Тут же была дама, в
которой угадывалось таиландское или вьетнамское происхождение.
Все трое исступленно колотили в барабаны, гипнотически вращая
головами, словно исцеляемая от всех мыслимых недугов аудитория
Кашпировского в конце восьмидесятых. Барабанили, надо отметить,
на славу. Старший влез на льва, куда тут же полезла младшая. С
его чугунной спины открывался хороший обзор как на барабанщиков
и танцующих, так и на велогонку. Комментатор из вэна продолжал
что-то вещать в динамики, но французская речь его растворялась в барабанных ритмах словно кубик сахара в горячем чае. Со льва
многоликость Монреаля становилась очевидной – спортивная с одной стороны и музыкально-марихуанная с другой, что, возможно,
неплохо иллюстрировало такое затасканное понятие, как либерализм (Трюдо, кстати, представляет Либеральную Партию Канады).
Послушав бодрые ритмы и сполна повдыхав сизый туман, висящий над участниками барабанного слета, мы двинулись обратно. Идти вниз было легче, хотя и приходилось лавировать между все прибывающим людом – барабанный фестиваль и велогонка, как магнит, тянули к себе толпы народа. В просветах между толпами и разлапистыми кронами деревьев был виден урбанистический пейзаж с его высотками и непременной рекламой на них. В какой-то момент глаз поймал что-то странное, совсем не вяжущееся с местным ландшафтом, типа, как если в развал с апельсинами в овощной лавке вдруг затесалась редька. Присмотревшись в следующем просвете, я понял, что монреальский либерализм не исчерпывался лишь каннабисом и барабанами: на ближайшем к парку здании, на фоне не без труда узнаваемого флага, было грозно выведено огромными буквами «Свободу Палестине!».
* * *
В последний вечер перед отлетом, когда дети уже уснули, а пиво еще не кончилось, я лениво смотрел в окно на усыпанный огнями и жужжащий траффиком ночной Монреаль. Перебирая в памяти образы крайне разношерстных обитателей этого старого города, мне отчего-то вспомнились рассказы отца о том, что в древности у киргизов был строгий обычай не разрешать браки между теми, у кого в роду родственные линии пересекались позднее седьмого колена. Для этого каждый должен был помнить имена всех предков до седьмого колена и, если вдруг имена в родословных оказывались одинаковыми, аксакалами проводилось своего рода расследование, чтобы установить, одно и то же ли это лицо. Если да, то брак не разрешался. Все это было, разумеется, до того как появилась генетика и научное обоснование того, какие риски несут в себе близкородственные браки с генетической точки зрения. Почему вдруг у относительно небольшого кочевого народа появился этот запрет? Какого характера генетическое бедствие постигло этот этнос в прошлом, дабы дать ход этому обычаю, столь неплохо согласующемуся с чисто научными рекомендациями?
Возможно, это связано с тяготами и невзгодами кочевой жизни, в которой любая слабость – болезнь или физический недостаток – резко снижали шансы к выживанию. Среди некоторых оседлых народов рискованные экперименты в этой области встречаются со времен египетских фараонов, чьи мумии, по свидетельству экпертов, несут в себе следы генетических аномалий из-за близкородственных браков, и заканчивая эпохальным проектом «Нуэва Германия». Проект этот был запущен в конце девятнадцатого века по инициативе сестры Фридриха Ницше и планировался как расово чистое поселение в джунглях Парагвая, которое должно было доказать миру превосходство арийской расы и германской культуры. На текущий момент поселение это одно из самых бедных в стране, немецкий язык почти полностью замещен гуарани и испанским, и остро стоящая проблема имбридинга вынудила переселенцев из Саксонии активно вступать в браки с местными индейцами.
В Монреале, как в любом большом городе, много проблем, но,
судя по всему, имбридинг его обитателей не является самой острой из них. Большое число иммигрантов с различными культурами и
языками находят свое теплое место под нежарким монреальским
солнцем; Чайна-таун, часто слышимая русская речь и неистово
барабанящий разношерстный люд были тому вполне красноречивым
подтверждением. Вавилонское смешение генов в этом древнем оплоте франкофонства не менее впечатляюще, чем вездесущая святость в
названиях улиц и отличная снедь из местных ближневосточных
забегаловок. Всплеск квебекской креативности на стыке большого
количества культур, надо полагать, не более чем простое
следствие из этого факта.
Я допил свой темный портер местного розлива и отправился в ванную, при входе в которую мой взгляд упал на те самые весы, что были, видимо, забыты предыдущим постояльцем. Почти инстинктивно я взгромоздил на них свое расслабленное алкоголем тело; стрелка, лихорадочно поплясав, уткнулась в показатель 80,5 килограмм. Полкило можно было скинуть на ужин с пивом, но килограмм я все-таки, похоже, набрал. Несмотря на постоянные пешие прогулки с детьми, Монреаль раскормил меня словно добрая деревенская бабушка городского внука на каникулах.
– Карту города с собой берем? – негромко спросила жена, пакующая сумки.
– Обязательно, – ответил я и стал искать в айфоне самоучитель французского.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Буквальная фраза на английском «Just watch me». Трюдо давал интервью во время небывалого по своей жестокости всплеска квебекского сепаратизма, когда в Квебек были введены войска для нормализации ситуации.
2 Рене Левек – премьер-министр Квебека (1976 – 1985), адепт квебекского суверенитета.
3 «Сherchez la femme» – «Ищите женщину» на французском.
4 Морис Эшер (1898 – 1972) – голландский гравюрист, известный своим логическим парадоксализмом в изображениях.
5 «Четыре» на испанском.
6 «Сэр, я не испанка» на английском. Имеется в виду, что девушка не испаноязычная.
7 Интересно, что такое же положение вещей наблюдается в турецком языке, в котором автомобиль называют «арбой» (araba).
