РАССКАЗ
Была темная ночь. Тишина нарушалась только непрерывным шумом реки за аулом. Сабан и Гуйман сидели на земле у плетневой ограды двора и беседовали почти шепотом.
– Чем же я ей не пара?– говорил Гуйман. – Родом я не ниже ее. Богатства, правда, у меня нет, но ведь и она не из богатой семьи.
– Не в том дело,– отвечал Сабан. – Ты пойми: не о богатстве говорю… Ну, подумай, может ли она за такого, как ты, выйти замуж.
– Фу, ты, сгори твоя сакля! Я тебя, Сабан, позвал для того, чтобы ты, как полагается по обычаю, передал отцу моему, что я жениться хочу, и просил бы его засватать мне, а ты… черт знает, что болтаешь. Ну, скажи, почему бы ей не выйти за меня? А? Что я? Паршивый, что ли, или вонючий? Уж говори откровенно, что ей во мне может не понравиться?
– Ты, голубчик, не сердись. Я тебе как другу говорю. Не пойдет она за тебя, верь мне. Такая девушка пойдет за джигита, а ты… Ну, какой ты жених! Вахлак и больше ничего.
– Вахлак?! – удивился Гуйман.
– Вахлак и есть. Что? Не веришь? Взгляни-ка на себя. Ведь тебе от роду будет лет двадцать, как и мне, а уж ты, смотри, горбиться начинаешь, сутулиться от работы. Конечно, работать похвально, но надо с умом. Все трудятся… Я и сам работаю. Но все находят время и для другого кое-чего, а ты…
– Для чего – другого?
– Мало ли для чего! Ты вот среди сверстников бываешь? Ты с кем водишься? Ни с кем. Даже со мной редко… Вечно ты с волами, с арбой, с топором и лопатой. Хорошо, конечно, работать, но надо и друзей помнить.
– Это правда, от сверстников я отстал. Но они, видишь ли… того… одни из них сами много работают, а другие… другие, говорят, дурным делом занимаются.
– Хе! – усмехнулся Сабан. – Дурным делом… Эх, Гуйман, Гуйман! Вот тут-то весь ты и сказался. Дурным делом… Наговорили тебе, ты и повторяешь. Какое же это такое – дурное дело?
– Что же хорошего в воровстве? – буркнул Гуйман.
– В воровстве-то? Да, конечно… у кого воруют, тому неважно… А вот кто сам ворует… тому… ничего… хорошо.
– Ну, все-таки… того… воровать скверно… я…
– Знаешь что, – раздраженно перебил его Сабан – Ты говоришь: скверно… А я тебе скажу так: ты вот хочешь сватать девушку, так? Но она за тебя не пойдет, а за конокрада пойдет. Почему? Не потому, что он вор, конокрад… Она этого даже не будет знать… а так вот… посмотрит на вас обоих, да и выберет его, а над тобой только посмеется. И это опять-таки потому, что ты вахлак, а он джигит, стройный, танцор, оружием ловко владеет, таких, как ты, в чашке воды утопит. А не будь он конокрадом, тоже был бы не лучше тебя.
–Гм-м… Ты, брат, шайтан, я вижу.
– Я-то?
– Ишь, как соблазняешь.
–Да я ничего тебе… я только правду говорю.
– Э-эх! – закряхтел Гуйман, подымаясь на ноги и потягиваясь. – Ты не поверишь, Сабан, как я полюбил эту девушку. Не только на воровство или на грабеж – в ад готов пойти ради нее. Только, кажется, ты прав,– задумчиво прибавил он, – я в ее глазах не то мешок, не то чучело какое-то.
Наступила пауза. Слышно было, как Гуйман долго, усиленно сопел носом.
– Ну, черт меня возьми! – наконец воскликнул он. Попробую… Начну воровать… Авось, изменюсь так, что понравлюсь ей. Айда, Сабан! Хоть сейчас… Учи меня, я ведь сам не сумею. Не знаю, как это делается. Ну, украду коня… Куда я его дену?
– Это вот другой разговор, – сказал Сабан. – А то – дурное дело… Всякое дело, брат, так-то… Для одного оно дурное, а для другого хорошее.
– Ну, там… хорошо или нет, а делать нечего, приходится…
– Э, брат! Не знаешь ты жизни на коне, – сказал, вставая на ноги, Сабан. – Вот увидишь, как ты переменишься. А сколько друзей наживешь! То тот к тебе приедет, то другой, то сам поедешь. А то и так будет: стоишь, это, в толпе… То один тебя отзовет в сторону, то другой, и все дела, секреты… В тебе нуждаться начнут. С людьми жить станешь… весело, не то, что теперь: закопался в навоз и гниешь. Жалко тебя, ей-богу, жалко.
– Ну, ладно уж!.. Начнем, что ли, сейчас?
– Что ж! Можно… ночь темная… Седлай коня и жди меня, я скоро буду.
Они разошлись.
Старики-родители Гуймана уже спали, когда он из комнаты, слабо освещенной жестяной лампочкой, стараясь не звякнуть стременами, выносил старое отцовское седло с оголившейся лукой и жесткой, порыжевшей от времени, кожаной подушкой.
Войдя в конюшню, Гуйман хотел было чиркнуть спичкой и уже вынул из кармана коробку, но, подумав немного, опустил ее обратно в карман. Потом подошел к тому месту, откуда слышалось сухое хрустение зубов лошади, жевавшей корм, нащупал ее худую, костлявую спину и начал седлать, поминутно отталкивая локтем морду лошади, тревожно обнюхивавшей нежданного посетителя.
Оседлав лошадь и надев ей на голову уздечку, Гуйман подождал, пока она гремела удилами в зубах и, потянув за повод, с трудом вывел ее, упиравшуюся, на двор. Тут он привязал ее к плетню и стал ждать.
Не прошло и нескольких минут, как он услыхал легкий топот коня, потом короткий, еле слышный свист. Ответил таким же свистом и направился к воротам.
– Ты готов? – спросил Сабан, когда они встретились.
– Готов. Куда ехать?
– Вот что… На первый раз… И я так же начинал… с соседа… И тебе придется с соседа начинать.
– С какого соседа? – удивился Гуйман.
– А вот с Бажже… этого хромого дьявола. У него, кстати, и лошадь хорошая.
– Ну-у! Разве можно!
– Что, ну-у! Чем твой сосед лучше других?.. Ишь, нашел, кого жалеть.
– Да он ведь бедный совсем: одна у него и лошадка-то… Грех какой…
– А! Грех? Ну, прощай! Мне некогда с тобой болтать.
– Погоди… Может, у кого другого, а?
– Твой Бажже вот как насолил мне. Я давно собирался наказать его. Думал – сегодня… Но с тобой, видно, каши не сваришь… Баба ты трусливая, вот кто. Прощай, – сказал Сабан и повернул коня.
– Погоди, – остановил его Гуйман.
– Ну?
– Я согласен. Черт с ним, с Бажже этим.
– Так бы давно, – сказал Сабан, спешиваясь. – Пойдем скорей. Ваши спят?
– Спят.
– Отлично. Пойдем… Да, вот что, – прибавил Сабан, привязывая коня к плетню. – В случае чего, если меня заподозрят, я буду клясться, что всю эту ночь провел с тобой. Ты подтвердишь, и… меня оставят в покое.
Все во дворе Бажже было до мельчайших подробностей знакомо Гуйману. Поэтому для него вывести лошадь из конюшни соседа было очень легко. Но, когда он вынимал деревянный засов, просунутый между двумя продолбленными насквозь столбами и служивший преградой для входа в конюшню, он вдруг почувствовал, что краснеет.
В голове его молнией пронеслось воспоминание о том, как он прошлой осенью помогал хромому Бажже строить эту маленькую плетневую конюшню, как они вместе укрепляли в земле эти ясеневые столбы у входа и как он сам собственноручно отесал вот этот самый легкий липовый засов.
Руки его опустились. Он готов был бежать, но в этот момент Сабан толкнул его в спину, и они оба вошли в конюшню.
Гуйман не подошел к лошади, а с опущенными руками, смущенный и растерянный, стоял около выхода. Через минуту он услыхал шуршание соломы под ногами лошади и понял, что Сабан уже выводит ее.
–Подгоняй сзади, – шепнул ему Сабан, столкнувшись с ним у двери.
Гуйман посторонился и, пропустив мимо себя Сабана и лошадь, медленно вышел за ними.
– Скорей, скорей, – торопил его Сабан, когда о дошли до своих коней.
Но Гуйман вдруг почувствовал такую слабость, что не мог поднять ногу до стремени.
– Слушай, – шепнул он Сабану, – не лучше ли бросить это дело?
– Ах, ты!.. Да ты корова, а не человек! – накинулся на него Сабан. – Не нуждаюсь в тебе. И без тебя обойдусь. Только хотелось тебя, дурака, с людьми свести… А вздумал жениться. Да еще на какой девушке! Легко, думаешь, заслужить любовь? Нет, брат! Мужчина должен быть волком… Тогда его и любят. А ты… Ишь, раскис.
– Ну, ладно, ладно, едем! – проворчал Гуйман и взобрался на коня.
Выехав за околицу, они понеслись крупной рысью по дороге в соседний аул.
Сабан вел в поводу украденную лошадь, а Гуйман ехал рядом с ним, стараясь не отставать от него.
Быстрое движение несколько успокоило Гуймана, и он молчал,
– Вот что, Гуйман, – заговорил Сабан, когда они порядочно отъехали от аула. – Уж коли тебе так жаль этого Бажже, то мы… черт с ним… вернем ему коня. Только не сейчас, а после. Ты ему обещай, что попросишь твоих приятелей поискать его коня. Потом мы с тобой поедем туда, куда сплавят коня, мне это будет известно, и вернем его.
– Уф, – облегченно вздохнул Гуйман, – слава богу!.. А то я совсем голову потерял.
– Мы приведем коня днем, – продолжал Сабан, – чтобы все видели. И тебе, и мне благодарность и почет. Понял?
– Спасибо тебе, Сабан. Как ты меня обрадовал! Ну, теперь я воскрес, черт возьми!.. И-их! – гикнул он и, шлепнув плетью своего коня, стрелой помчался вперед, потом остановился, поджидая Сабана.
– А хорошо… Мне понравилась эта ночная скачка,– сказал он, когда Сабан поравнялся с ним.
Сабан начал расхваливать удалую джигитскую жизнь.
Несколько раз они останавливались, прислушиваясь, не едет ли кто навстречу им. Раза два сворачивали далеко с дороги, чтобы запутать свои следы. Наконец приблизились к соседнему аулу и, отыскав в поле известную им, одиноко стоявшую большую развесистую яблоню, остановились около нее.
– Жди меня здесь, – сказал Сабан, передавая в руки Гуймана повод краденой лошади, и поехал в сторону аула.
Спустя некоторое время он вернулся оттуда вместе с двумя всадниками.
Одного из них Гуйман узнал по голосу. Это был известный конокрад Царай. Другой всадник говорил на каком-то непонятном для Гуймана языке.
– Это ты, Гуйман? – спросил его Царай, подъехав к нему вплотную. Вот не ожидал от тебя!.. Ты не боишься?
– Я не ребенок – ответил Гуйман.
– Молодец, молодец… Да-а… Так-то… Ну, а как ваши поживают? Здоровы старики?
– Здоровы.
– А ведь мы с тобой немного сродни, ты этого не знал?
– Разве?
– Как же, как же! Наши отцы оба приходились родными внуками своим дедушкам. Отсюда и родство наше. Понимаешь?
– Понимаю, – смеясь ответил Гуйман.
– А потому, – продолжал Царай, – ты всегда на меня рассчитывай. Лошадку или что другое, – сейчас ко мне… мигом сплавлю.
Торг относительно украденного коня занял немного времени.
Получив деньги, пять рублей, и передав Цараю коня, Гуйман и Сабан крупной рысью поехали обратно в аул.
– Сабан, сказал ты Цараю, что желаем вернуть Бажже его коня? – спросил Гуйман, трясясь на жестком седле.
– Сказать-то сказал, – ответил Сабан,– только… едва ли нам удастся вернуть его.
– Как! Что ты говоришь? – встревожился Гуйман.
– Коня-то взял себе не Царай, а тот… другой… кабардинец, который был с нами. А кабардинец этот – абрек. Сегодня он тут, завтра там. Кто его найдет! Вот и сейчас куда-то уезжает. Два дня у Царая скрывался.
– Э-эх, что же мы наделали! – печально проговорил Гуйман и всю дорогу после этого молчал.
На рассвете Гуйман принялся за обычные работы по хозяйству. Наскоро наколов дров, он запряг волов в арбу, собираясь отправиться в лес, и уже тронулся было в путь, как вдруг его кто-то окликнул.
Он оглянулся и остолбенел. У плетня стоял хромой Бажже, бледный, с неподвижным взором.
– Гуйман, – не своим голосом сказал Бажже, – у меня лошадку украли.
Гуйман побледнел и с ужасом смотрел на соседа, у которого борода как-то странно затряслась, лицо сморщилось, а из глаз выкатились крупные слезы.
– Бог всех видит, – тоненьким голоском пропищал Бажже и отошел, утирая рукавом слезы.
Гуйман еще несколько секунд неподвижно стоял на месте, глядя в спину удалявшемуся Бажже, потом вдруг бросился бежать со двора в поле, но скоро остановился и, схватив себя обеими руками за голову, закачался и застонал, как тяжелобольной
Через минуту он быстро направился к конюшне, вывел оттуда коня, которого забыл расседлать ночью, вскочил на него и поскакал по дороге в соседний аул.
Солнце уже взошло, когда он доехал туда. На площади около мечети народ группами расходился по домам после утренней молитвы.
Среди одной из групп Гуйман заметил Царая, который, не торопясь, удалялся от мечети, застегивая пуговки на рукавах бешмета и мирно беседуя с окружавшими его односельчанами.
Гуйман подъехал к ним и спешился. Группа остановилась и окружила его.
– Здравствуй, здравствуй, Гуйман! – обратилось к нему сразу несколько человек.
– Откуда так рано?
– Я к тебе, Царай, – немного смущаясь, сказал Гуйман, – на пару слов.
– Ко мне? – удивился Царай и отошел в сторону.
Гуйман пошел рядом с ним, ведя в поводу лошадь.
– Я к тебе с просьбой, – сказал Гуйман
– С какой?
– Верни мне вчерашнего коня.
– Голубчик, да он у абрека, – сказал Царай, останавливаясь.
– Как хочешь, а верни… а то я… решился…
– Что-о?
– Решился выдать и тебя и себя.
– Что, что?
– Верни, говорю, коня.
– А? Какого коня?
– Которого тебе сегодня ночью передали.
– Кто передал? Ты с ума сошел!
– Как кто? Я и Сабан.
– Ты передал мне лошадь? Чью?
– Ну, не шути, пожалуйста, – стараясь улыбнуться, сказал Гуйман, – дело ведь серьезное.
– Да говори, чью лошадь?
– Мы тебе лошадь Бажже… того… хромого… передали. Дело серьезное, а ты шутишь. Я прошу…
– Да ты украл ее что ли?
– Вот чудак!
– Д-а! – громко воскликнул Царай, поворачиваясь лицом к ожидавшей его группе людей. – Так ты, значит, укра-ал! Зачем же ты первому встречному сознаешься?
– Тс-с… Ради бога, не кричи! – шепнул Гуйман, нахмурив брови и дергая Царая за рукав.
Но тот не унимался.
– Сознался, сознался! – кричал он, усмехаясь и размахивая руками. – Ей-богу, сознался! Вот сейчас мне сказал, что он украл лошадь у хромого Бажже и передал ее какому-то абреку. А теперь ему хочется вернуть коня, да не знает куда девался тот абрек, так просит моей помощи, – говорил Царай, обращаясь к собравшимся вокруг них людям. – Чудак этакий… Думает, что я с абреками знаюсь. Ха-ха-ха-ха! Ах ты, мальчишка, мальчишка! Разве можно воровать! Да еще у соседа. Нехорошо! Скверно! Вот и посидишь в тюрьме. А жалко тебя. Молодой ты… и таким смирным казался, а что наделал!
Гуйман сначала с удивлением, раскрыв рот, смотрел на вертевшегося перед ним Царая, потом опустил голову и, нахмурившись, уставился глазами в землю.
Тем временем вышел из мечети и старшина аула. Увидав толпу, он подошел к ней.
– Что это тут? – спросил он Царая.
Царай, весело улыбаясь, повторил ему свой рассказ.
– Правда это? – обратился старшина к Гуйману. Тот молчал, глубоко задумавшись и, по-видимому, не слыхал вопроса.
– Гуйман! – окликнул его старшина.
– М-м? – медленно подымая голову и озираясь по сторонам, промычал Гуйман.
– Украл ты, что ли? Говори!
– М-м… Да, да! – стряхивая задумчивость, заговорил Гуйман. – Украл, украл я… у Бажже лошадку… Составляй, старшина, протокол. Но прежде дай сказать пару слов… Люди добрые! – обратился он к толпе. – До сих пор… Вот до этой самой минуты я был… дурак. А сейчас… сейчас набухло ума в голове, боюсь за темя: не выдержит. Взорвет. Нет ли среди вас нуждающегося в уме?..
