РАССКАЗ
Подходит к концу срок моей действительной армейской службы. И все острее и чаще внутреннее «я» ставит вопрос: как жить потом, дальше?..
События, круто изменившие мою судьбу, произошли около года назад; тогда я оканчивал первый курс высшего военного авиационного училища летчиков. То памятное лето выдалось на редкость жарким, и – как специально для полетов – постоянно безоблачное небо. В один из таких непривычно для августа знойных дней я в компании еще нескольких курсантов нашей летной группы праздно сидел в курилке – после предварительной подготовки к полетам второй смены. В казарму, на обязательный предполетный отдых в койках, мы не торопились: в духоте засыпаешь трудно, а то еще и всякая чушь в сновидения лезет. Вообще-то по времени дежурный врач уже должен был нас разогнать по матрасам, но эскулап непонятно почему запаздывал.
Разговор в курилке, как зачастую у нас и бывало, в основном велся на авиционно-матерном сленге, который, чтобы нелетунам было понятно, по большей части опускаю, и всё вертелся вокруг полетов. Вспоминали, как кто-то вчера закозлил: сбавляя скорость при посадке, перемещался по взлетке с отскоками, у кого-то лампочка в блоке индикаторов в воздухе беспричинно моргала, а кому-то осерчалый инструктор в причинное место авторучкой ткнул: не зевай, мол, курсуль! И вдруг, даже не помню точно, кто именно, высказался про мусульманское поверье, будто судьба каждого из летчиков «записана на небесах пером Провидения» и коль уж тебе по этой записи определено гробануться – да хотя бы сегодня, – то никакое умение не поможет.
Тут беседа неожиданно оживилась: каждый из нас принялся высказываться по этому поводу pro и contra. А один вообще додумался до мысли, что раз поверье это мусульманское, то на нас, христиан, не распространяется.
– Всё это, господа будущие офицеры, – заявил, подводя итог, Валерка Градов, один из лидеров летной группы, – есть чепуха и даже без постного масла. Никто из вас лично не был свидетелем сверхъестественных случаев, о которых все так живо разглагольствуют, только ж это исключительно понаслышке…
– Да нет, конечно, – загалдели мы. – Но ведь столько говорят…
– Вздор! – оборвал галдеж Валерка. – Покажите не пересказчиков, а настоящих, реальных очевидцев подобных чудес. И если уж на то пошло, что кто-то всерьез допускает существование фатальной предопределенности, дамокловым мечом висящее над всяким, зачем же тогда зубрить действия при особых случаях в полете? Зачем, спрашивается, катапульта и голова на плечах? Зачем вообще было выбирать рисковую профессию летчика-истребителя? С такими взглядами в кабине самолета просто делать нечего…
В это время, явно чтобы привлечь общее внимание, с лавочки поднялся до того не принимавший участия в разговоре Андрюха Сказкин. Картинно затянулся остатком импортной сигареты, щелчком артистично отправил бычок в урну – диск от автомобильного колеса, врытый посреди курилки, торжественно-спокойно оглядел присутствующих и снова сел.
Андрюха был рожден от смешанного брака. Мать-гречанка одарила его смуглой кожей, большими агатовыми глазами под крутыми ресницами, правильным античным профилем и черными, слегка вьющимися волосами. От отца же – потомственного москвича – сокурсник унаследовал высокий рост, худощавое телосложение и приятный бархатный голос.
Чуть ли не министром был отец у Андрюхи. И потому, когда его родители приезжали на церемонию принятия сыном военной присяги, комбат сам водил их по всей казарме, соловьем заливаясь об «идеальных условиях жизни курсантов». Именно тогда-то я и рассмотрел элитарных предков-«небожителей».
Характер Сказкина вполне соответствовал его неординарной наружности. Он первым лез через училищный забор в самоход, первым пил горючее – водку – за шторой окна в Доме офицеров в перерыве какого-нибудь культмероприятия, первым уводил понравившуюся девушку с танцев и в учебе тоже был первым.
От остальных курсантов Андрюха держался достаточно обособленно, не откровенничал и был сух с официантками летной столовой, хотя одна из них, симпатичная разведенка, прямо-таки таяла под взглядом агатовых глаз. Однако, услышав раз недвусмысленный намек на эту тему, Сказкин кисло поморщился, грубовато заявив, что хороший вор в своем квартале не ворует.
Была, впрочем, и у него своя слабинка, которой он не таил: страсть к игре на бильярде. Над зеленым сукном забывал обо всем, а шары катать предпочитал только на интерес; в крайнем случае, на щелчки.
Однажды вечером, когда Андрюха и Валерка Градов заканчивали в курсантском клубе очередную партию «американки», завыл сигнал «Сбор». Так в тот раз Сказкин чуть не силой удержал Валерку у стола, пока они не «добили» партию, и Андрюха – редкий случай – победу уступил. Тем временем эскадрилья построилась, экипированная для выхода в район рассредоточения, комэск в горячке костерил запаздывающего (Градов уже успел с тыла просочиться в строй), а Сказкин, наконец появившись после получения оружия, первым делом подбежал к Валерке и всунул ему в руки свой проигрыш – банку ЦИАТИМа, вареной сгущенки. И лишь расплатившись за игру и демонстративно игнорируя угрожающие крики комэска, занял законное место в строю.
Что ж, самоуверенности Андрюхе было не занимать. Тем более, он точно знал, что под покровительством родственников, которые с верхних слоев тихо и ненавязчиво наводили погоду у сына над головой, ему сойдет с рук еще и не такое…
Со Сказкиным я попал в одну летную группу, и в неё же – Валерка Градов, курсант-холерик, а по-училищному – сперматозоид, у которого родитель тоже большой шишкой был. И началось у нас, троих, стремящихся быть лидерами хотя бы в нашем малом коллективе, тайное соперничество. В негласном противостоянии том уступал я обоим сокурсникам разве лишь в наглости…
Итак, Сказкин оглядел собравшихся в курилке – человек восемь, вновь уселся на лавочку и холодно улыбнулся уголками губ, как бы подчеркивая, что он – существо особенное и лишь по неведомой причине на минуту решил снизойти к «случайным жизненным попутчикам», дабы высказать кое-какие нам неведомые мысли, до которых успел дорасти лишь он сам.
Точно выдержав паузу, Андрюха заговорил в своей привычной манере, кратко и резко:
– Звездобратия! – И в интонации, с какой он произнес это в общем-то обычное меж курсантами слово-обращение, сразу почувствовалась нотка пренебрежения. – К чему заниматься болтологией? Предлагаю эксперимент: на деле выяснить, существует ли в этом мире фатальное предопределение. То есть расписан ли всякому в полете смертный час. Угодно будет рискнуть?
– Вот дурак, – хмыкнул курсант по прозвищу Витамин; «погоняло» прилепилось к нему из-за детского пристрастия к сладкому, он и сейчас яростно чмокал ириской. – И придумает же…
– Дурак в штанах, и тот полковник, – отрезал Андрюха. – Ну так как? Смелых нет?
– А чего ж ты другим неизвестно что предлагаешь? Для начала на себе свой эксперимент и спробуй, – резонно заметил тяжеловес по прозвищу Гиря, курсант-флегматик – таких в военном вузе называют тормозами. – А мы оценим…
– Я-то всегда готов… – гордо заявил Андрюха, саркастически смотря как бы сквозь тяжеловеса. – С кем спорим, что предопределение есть?
– Спорю, что нет, – дернул черт меня за язык. – На весь летный шоколад, что у меня есть… двенадцать плиток.
– Так… Ладно, – согласился Андрюха и пригладил кончиками длинных пальцев маленький косой бакенбард – привилегию «позвоночного» сынка. – Градов, а ну, разбей… Если проиграю, десять плиток у меня в наличии, да ты, Витамин, две должен, прибавишь…
– Ну хорошо, – сказал я, когда мы торжественно ударили по рукам. – А теперь объясни: каким макаром ты собираешься меня заставить поверить в предопределение?
– Я сделаю «штопор». На «элке». Без инструктора. Прямо сегодня, – раздельно-лаконично ответил Андрюха. Чуть тише добавил: – Любой из вас разбился бы, рискни на это. А я – нет. Я в свою счастливую звезду твердо верю.
Все замолчали, лишь Витамин продолжал чуть слышно чмокать ириской – по инерции.
– Во дает форсаж! – наконец уважительно пробасил Гиря.
– Тебя ж после этого из училища точно выпрут, – тихо сказал мой сосед справа.
– Кого? Меня-а? – растянув последнее слово, переспросил Андрюха, и всем сразу стало ясно: нет, Сказкин, в отличие от любого из нас, даже при самом худшем раскладе выскочит – то есть благополучно выпутается из ситуации, чреватой летным происшествием.
Градов не произнес ни единого слова. А Витамин, судорожно сглотнув конфетку, вытянулся вперед, почти привстав с лавочки, и открыто высказал мысль, которая в тот миг явно вертелась на языке не только у меня:
– Но… Если все-таки того… гробанешься? Ты ж его никогда…
Поверх наших голов Андрюха презрительно смотрел в голубое небо.
– Тебе угодно выложить за меня двенадцать плиток? – наконец снизошел он до ответа, даже не удостоив Витамина взглядом. И курсант-сладкоежка, который шоколад сжирал, едва успев его получить, и каждому из нас был должен по одной-две плитки, осел, как лопнувшая автомобильная шина.
Тут заговорили все разом, поднялся гвалт, а я подумал, что после своего заявления Сказкин как бы получил над нами некую необъяснимую власть, от которой если и освободимся, то только лишь подытожив пари.
Почти против воли я молча взглянул на Андрюху, он жестко встретил мой взор, и – клянусь! – мне показалось, что печать смерти уже коснулась смуглого лица.
«Ведь и в самом деле гробанешься!» – безмолвно прокричали-предупредили мои глаза.
«Скорее – точно нет», – прочел я ответ по глазам зачинщика спора, вслух же спросил:
– И как мы узнаем, делал ты в натуре «штопор» или нет?
– САРПП1, – пояснил Сказкин. – Как расшифруют – сразу шум подымется.
Я мысленно обозвал себя идиотом: тоже, не мог сразу догадаться.
И тут возле курилки появился припозднившийся военврач. После краткого, но выразительного менторского монолога на тему внутренней дисциплинированности будущего летчика нас разогнали по койкам…
Наверное, мало кто из свидетелей спора спал перед теми полетами. Сам я лежал на койке второго яруса, смотрел на выбеленный потолок казармы, по которому, прямо надо мной, змеилась еле заметная трещина, и думал, что скандал после расшифровки пленки САРППа и точно должен подняться немалый. Ведь «штопор» – неуправляемую фигуру высшего пилотажа, во время исполнения которой самолет одновременно вращается в трех плоскостях да при этом еще весь трясется, как отбойный молоток, на «элке» – учебном чехословацком самолете «Л-39», на котором мы летали в конце первого курса, – нам самостоятельно делать пока было запрещено – категорически. Хотя для опытного инструктора исполнить эту фигуру не составило бы особого труда. Но мы-то «штопор» лишь в теории изучали – при действиях в особых случаях.
Я перегнулся через край койки и посмотрел на нижнюю, по диагонали от меня, кровать. Андрюха ровно дышал, глаза его были закрыты, и я поразился непритворному спокойствию парня и его уверенности в собственных возможностях…
Андрюхина «элка» в глубоком «штопоре» прожгла землю под зоной полетов на глубину четырех метров. Очевидцы взрыва – рабочие совхоза – уверяли потом, что впечатление было, будто взорвался огромный резервуар с бензином. Люди гражданские: откуда им знать, что топливо в баках самолета есть авиационный высокоочищенный керосин, или, на авиасленге, горилка.
В момент воздушной катастрофы я, как и другие курсанты нашей летной группы, находился в воздухе. Всем нам по радиосвязи приказали немедленно прекратить выполнение задания и произвести посадку с ходу. После приземления группу быстро собрали в классе предполетных указаний и объявили о первой смерти на нашем курсе (как тогда все свидетели спора в курилке старались спрятать друг от друга глаза!) и о том, что мы вместе со всеми сейчас поедем на поиски САРППа.
Мой инструктор – всю жизнь буду помнить человека, дарившего крылья, – однажды в разговоре посоветовал: «Никогда не соглашайся искать САРПП, старайся уклониться под любыми предлогами». По его словам, иной курсант, увидев своими глазами последствия авиакатастрофы и реально устрашившись возможности собственной гибели (хотя и раньше прекрасно сознавал это теоретически, однако ум – не сердце), потом длительное время боится летать. А кто и вовсе списывается с летного факультета…
Но мне надо – н а д о было все увидеть, чтобы потом не пытать себя неизвестностью. Потому я не стал отказываться от участия в поисках (Градов и еще несколько курсантов успешно отвертелись от этой миссии), а я сел в кузов машины, и нас, вместе с солдатами из батальона авиатехнического обеспечения, повезли за сорок километров к месту катастрофы, на совхозное поле под зоной полетов.
Увиденное меня и потрясло, и, как ни странно, успокоило: наверное, потому, что теперь я как бы зрительно подвел итог спора сам. Куски разбившегося самолета разлетелись от черной воронки с обугленными краями по пшеничному полю. Дальше всех, отброшенная страшной силой взрыва, валялась исковерканная, едва угадываемая по форме «лавка» – пилотное кресло.
Кресло, в котором совсем недавно сидел Андрюха, размазанный по щитку приборов при ударе крылатой машины о землю. И рядом с этим креслом нашли кусочек человеческого лица: лоскут кожи в форме почти правильного треугольника – часть щеки, ото рта до глаза и уха, с чудом сохранившимся на коже опаленным клочком косого бакенбарда.
Плюс – собрали еще несколько обугленных кусков человеческого мяса и обломков костей.
Вот так я воочию увидел то, что в нашей летной среде давно цинично окрестили «жареным железом». Витамина и еще одного из свидетелей спора в курилке жутко рвало: не смогли бесстрастно взирать на так называемые «мелкие поломки» – фрагменты летательного аппарата, собираемые с места катастрофы граблями. Увы, после взрыва военного самолета от его пилота обычно остается немногим больше, нежели после кремации…
Позднее, когда мы уже возвращались в училище, глядя из кузова крытого тентом «КАМАЗа» на шафранное море спелых колосьев, я впервые в жизни – видимо, довольно поздно по возрасту – неожиданно испытал ужас понимания: смерть неминуема! В тот миг мне неистово захотелось выскочить из грузовика и с криком бежать, бежать… Куда? Зачем? От кого? От неизбежности будущего? Я еле сдержал рвущееся изнутри паническое чувство… Показалось, что через Андрюхину кончину моя собственная, как бы превентивно, погрозила пальцем-косточкой. И только тогда я вдруг с особенной четкостью осознал, что самолет – это отнюдь не большая супердорогая игрушка, а профессия военного летчика не на словах – на деле несет в себе постоянный процент смертельного риска.
А кассету САРППа нашел солдат из хозяйственного взвода…
В ночь после авиакатастрофы меня разбудил Витамин. Он шепотом сказал, что надо выйти и посовещаться, как будем завтра отвечать на опросах. Я догадывался, что зовут вовсе не затем, однако пошел.
В курилке уже топтались Валерка Градов и Гиря. Я усмехнулся, спросив:
– А где же остальные?
– Не твое собачье дело, – тяжело буркнул Гиря и громко засопел.
Мне стало противно: я догадался, что именно курсанты собираются сделать, но вот к а к это будет происходить?
Тут Градов протянул мне толстую стопку шоколадных плиток.
– Твой выигрыш. Бери, скотина! Жри и радуйся, что из-за тебя человек разбился.
Видя, что я отнюдь не тороплюсь получить причитающееся, Валерка швырнул шоколад, метя мне в лицо. Но сей «благородно-возмущенный» жест я угадал и успел резво отпрыгнуть в сторону, а затем, подскочив к сокурснику, саданул его кулаком по скуле. «Обличитель» перелетел через стоящую позади него скамейку и растянулся на земле.
Вряд ли кто из моих сослуживцев предполагал, что я первым нарушу правило «вето». Драка в нашем летном училище обычно заканчивалась однозначно: всех ее участников безжалостно вышвыривали за борт военного вуза. И потому меж нами, курсантами, существовал негласный уговор: любую конфликтную ситуацию стараться разрешить без помощи кулаков. Теперь же получалось, что на подлость сослуживцев я тоже ответил подлостью, да еще такой, которая ставила под угрозу дальнейшее пребывание в училище сразу четырех человек.
На секунду мои вероятные противники опешили, застыли окаменевшей скульптурной группой – кто стоя, кто лежа возле скамейки. Я перепрыгнул ее и, развернувшись, крикнул двоим ринувшимся за мной курсантам – ах, как велика смелость, когда видишь спину убегающего врага, а я им стал уже для сокурсников:
– Стойте, сейчас такое скажу!..
Парни резко остановились: слишком многообещающи были мои слова. Кряхтя и матерясь, поднялся Градов и тоже присоединился к сотоварищам.
– Если в натуре считаете, что в случившемся виноват я один, – процедил я, презрительно взирая на сгрудившихся передо мною курсантов, – давайте, мочите… Только до смерти все одно не забьете. А я потом пусть ползком, но доберусь до дежурного по училищу, потребую, чтобы он вызвал генерала, и просвещу его о споре и прочем. А и дешевка же ты, Градов! Авторитета вонючим путем добиться захотел, одним махом двух побивахом! Забыл, как сам нам руки разбивал? И остальные… Эхма! Повыгоняют – так пусть уж всех разом!
Витамин тут же отшагнул от Градова и Гири и испуганно зачастил:
– Они меня заставили! А Андрюху я честно предупреждал – помнишь?
– Заткнись, авитаминоз! – скривившись, оборвал его Валерка. «Прокачал» мысленно ситуацию и наконец прошипел: – Ну, смотри… Повезло тебе, гад… А вякнешь если кому слово… Не было никакого спора, понял? Не было! Вообще ничего не было! Молча в курилке кантовались!
– Молча так молча, – с видимой покорностью согласился я, понимая, что на сей момент Градов смирился с поражением, но при случае не преминет сотворить какую-нибудь подлянку. – Только доктору ты вряд ли глиссаду на винт намотаешь (навешаешь лапшу на уши): вон как разорялись, когда он в курилку зарулил. И насчет гада – один из нас, согласен, он и есть. Только уверен, что «он» – точно не я…
– Ах ты… – задохнувшись в гримасе злобы, выпалил Градов. – Тебя… Тебя вообще… судить надо!
На что я, словами классика, с издевкой поинтересовался:
– А судьи кто?
Трое «самосудей» отмолчались и, потусовавшись еще несколько секунд, нестройно затопали из курилки, причем Витамин на ходу слабо заканючил:
– Валер, а Валер… Надо ж придумать, что завтра говорить…
На что Градов недовольно отрубил:
– Не вой! Время пока терпит.
А Гиря уже еле слышно резюмировал:
– Я же толковал: зря ты все это…
Проводив взглядом трех несостоявшихся мстителей, я собрал разлетевшиеся и частично раздавленные яловыми сапогами плитки летного шоколада, отнес их на мусорку и присыпал сверху отбросами. Это был мой честный выигрыш, доставшийся чрезвычайно дорогой ценой, которую, впрочем, заплатить довелось другому смертному. Тем не менее шоколадом я вправе был распорядиться по усмотрению.
И еще: меня прямо-таки терзало желание надкусить хотя бы одну плитку, чтобы прочувствовать вкус сласти, замешанной на человеческой гибели. Однако я четко осознавал, что, сделав это, перешагну некую запретную границу, откуда назад возврата нет. Так что с трудом, а перемог, удержался от искушения…
Медленно, неспокойно шел я к казарме по стиснутой свежевыбеленными бордюрами асфальтовой дорожке, окаймленной тщательно подстриженными кустами самшита. Кровавый ущербный месяц высунул свой рог из-за стоянки самолетов; так же отрешенно, как и, надо полагать, много тысячелетий назад, сияли в непостижимой вышине соцветья созвездий. А меня неотступно преследовал в мыслях лоскут-треугольник человеческой кожи с остатком косого бакенбарда на нем.
У кого-то из классиков однажды я читал: предкам нашим, с их слепой верой, что небесные светила активно участвуют в их жестоких и зачастую вовсе мелких спорах – за какие-нибудь гроши или в угоду ущемленному самолюбию, – жить было проще. Верил ли во что-то в этом роде Андрюха? Да, сам же говорил про свою счастливую звезду… И наверняка мысленно не допускал возможности, сваливая самолет в «штопор», что звезда-то эта сегодня ночью так и будет продолжать холодно-ярко светиться, а сам Сказкин на мгновение вспыхнет в факеле взрыва и разом исчезнет для всех землян – вместе со своим внутренним миром, страстями и надеждами.
Но какая смелость была у парня! А может, всего лишь глупое безрассудство? Или это я в кошки-мышки со своей совестью играю, норовя замаскировать гнездящуюся в глубинах души трусость? Смог бы – пусть за неизмеримо большую ставку – рискнуть на «штопор» сам, даже сбрось со счетов последующий разбор полетов с вероятным исключением из училища?
Пойти на столь неоправданный риск… Нет, далеко не всегда цель оправдывает средства… Дурной иезуитский лозунг… Ведь одна только стискивающая сердце мысль о неизбежном телесном конце тошнотворным страхом обволакивает разум и уже при жизни многое прекрасное убивает в нас.
Потому, однажды осознав личную обреченность, нахождение внутри сужающегося и неразмыкаемого круга, мы потом до последнего вздоха не в силах забыть это… Все там будем… Memento mori… «Помни о смерти»… А помня о ней, невольно избегаем настоящего, истинного, чрезвычайного риска – даже во имя исполнения великих целей будущего, даже во имя личного счастья, не веруя в их осуществление, возможность.
…Тогда я почти поверил в фатальное предопределение, хотя по итогам спора, в сути, выходило обратное. Поверил, поскольку во время шмона вещей, принадлежавших ушедшему от нас в бессрочный отпуск, нашли толстую записную книжицу в бордовом переплете, а в ней – кто бы мог подумать? – были Андрюхины стихи. И на последней страничке книжицы, как бы венчая безвременную кончину человека, косые, торопливые, бежали строки:
Мой след на миг прочерчен в небе.
Как чуткий сон, истаял он.
След оборвался в спелом хлебе,
Что самолетом был сожжен.
Ниже стояла дата: день катастрофы. Разительное доказательство, не правда ли? Но вот до или после спора перед роковым вылетом были написаны эти кричащие строки?
Казалось бы, события последних дней должны были твердо убедить меня поверить в судьбу – счастливую или наоборот, не столь важно, – но я еще сомневался. Опять-таки где-то было читано, что мы часто промахиваемся в своих убеждениях, ибо не знаем точных границ и критериев чувств и рассудка. Впрочем, абсолютно точно это ведает один лишь Бог, имя которому – космические законы, что довлеют над человечеством. И ни познать их, ни тем паче изменить оно не в силах, а накапливаемые в течение жизни каждым из индивидуумов какие-то крохи информации, знаний неизменно уносятся вместе с ним в небытие.
Остаются, правда, слова в книгах и голоса на кассетах, изображения в кинолентах и ущербная, быстро стирающаяся временем память о тебе твоих близких. Ну, долго ли мы, сокурсники, будем помнить Андрюху, рискнувшего на эксперимент в условиях пограничной ситуации и проигравшего? Размазанный по щитку приборов, он уже пересек границу неразмыкаемого круга…
Из-за авиакатастрофы все полеты в училище временно отменили: разбирались в ее причинах.
Спустя неделю нашу летную группу, издерганную постоянными расспросами-допросами, как и остальных курсантов-первогодков, собрали в зимнем клубе. На разбор причин случившегося прилетел даже командующий авиацией округа.
Мы сидели в задних рядах клубных кресел, а впереди – офицеры и прапорщики. На сцене стояли три накрытых кумачом стола и полированная трибуна с золоченым Государственным гербом на фасаде. Сзади, за столами, густо навешали плакатов по летной подготовке и укрепили склейку, по которой детально отслеживался ход рокового полета.
Командующий объемно растекся мыслями о грандиозных задачах, поставленных перед нами, будущими летчиками, и о том, что мы их из рук вон плохо выполняем. Потом на трибуну поднялся полковник, прилетевший из Москвы во главе комиссии, назначенной для расследования причин авиакатастрофы. Сверяясь со склейкой, старший офицер разложил полет Андрюхи чуть ли не по секундам: как он на вираже, на скорости 250, перетянул ручку управления и сорвался в устойчивый «штопор» («ушел в запой»), быстро попытался вывести самолет из него, но неграмотно действовал рулями и, по всей видимости, растерялся. Однако, надеясь на способность самолета самостоятельно выходить из «штопора», если поставить ручку управления на нейтраль, управление бросил. К сожалению, то ли изменение полетных характеристик крыла после грубых курсантских посадок «элки» с сильными ударами шасси о бетон взлетки свело на нет свойство крылатой машины самопроизвольно переходить из «штопора» в пике, то ли попросту испугался Андрюха, не успев дождаться этого, но так или иначе, а снова взялся хаотично действовать рулями и, борясь с самолетом, врезался в землю.
Была ли у курсанта возможность катапультироваться? Несомненно. Почему не использовалась? Скорее всего, Сказкин надеялся спасти самолет…
В заключение доклада-разбора председатель комиссии подвел черту под авиакатастрофой: причинами ее посчитали летную недисциплинированность и личную недоученность Андрюхи, а отсюда – его неграмотность в действиях при попытке вывода летательного аппарата из «штопора» и в итоге – паника.
Вот что стало известно после тщательного изучения расшифрованной кассеты САРППа.
На мой взгляд, полковник в основном все проанализировал верно, только до истинной причины, п о ч е м у курсант самовольно свалил «элку» в «штопор», комиссия так и не докопалась. И частично именно потому, что на следующее утро после попытки ночного обвинения меня в смерти сослуживца ко мне подошел один из свидетелей идиотского пари и вручил шпаргалку с примерным текстом общей беседы в курилке. По листочку выходило, что трепались обо всем и ни о чем, Андрюха же, значит, тогда больше молчал – что, впрочем, на Сказкина было весьма похоже.
У остальных присутствовавших при споре тоже имелись подобные «инструкции» авторства Валерки Градова. Посему, хотя наш врач и поведал следователю военной прокуратуры о каком-то неясном разговоре нескольких первокурсников перед тем злополучным полетом, правды при опросах не выявили.
Я, конечно, чувствовал себя косвенно виновным в смерти Андрюхи. Но держал язык на привязи – в первую очередь, спасая собственную шкуру. Кому же охота, чтобы его вытурили из училища? Скорее всего, по той же причине молчали и остальные курсанты. А может, рот на замке они держали еще и потому, что Сказкина в летной группе сильно не жаловали – за «позвоночность», исключительность и заносчивость. Особенно Валерка Градов, тот его почти ненавидел. Стеной, которую ни обойти, ни перепрыгнуть, и мертвым стоял перед ним Андрюха, мешая вскарабкаться на пьедестал неформального лидера…
В конце разбора авиакатастрофы командующий поднял несколько курсантов, зачитав их фамилии по листку, разнес в пух и прах за халатную летную подготовку и приказал начальнику училища «наложить на бездельников дисциплинарное взыскание своей властью». В список штрафников угодил и Витамин, незадолго до того «разложивший» – поломавший – «элку» при посадке: не вовремя включил реверс, начиная торможение – «уперся».
После этого нас, курсантов, выпроводили из клуба, а командующий и члены комиссии еще с полчаса оставались там с офицерами. О чем был продолжившийся разговор, мы догадывались: всё на ту же тему.
Полетов не проводили еще неделю. Наконец на утреннем разводе в понедельник, выстроили весь учебный полк. Начальник штаба училища зачитал приказ о наказании тех курсантов, которых в клубе поднимал командующий. Всем им вкатили по строгому выговору. По слухам, получили суровое взыскание и все офицеры, имевшие непосредственное отношение к летному обучению Андрюхи.
Вот и оправдалась издевательско-глумливая поговорка, ходившая в кулуарах меж шкрабами – летчиками-инструкторами: «Разобьется курсант – мне выговор, ему – цветы» (на могилу)…
После авиакатастрофы курсантский состав по приказу начальника училища сдавал многочисленные дополнительные зачеты и проверялся, что называется, по всем показателям. Мы повторно изучили всю летную документацию, усиленно занимались на тренажерах, и наконец нас осторожно, от простого к сложному, страхуясь и перестраховываясь, начали допускать к полетам.
Сначала отрабатывалась дополнительная вывозная программа (полеты вместе с инструктором), и только после нее уже приступили к одиночным полетам в зоне – на простой и сложный пилотаж, по маршруту и в составе пары. А все эти дни, как и раньше, во время зубрежки летной теории, меня не покидала неотвязная мысль: точно ли пошел на свой опрометчивый «штопор» Андрюха, желая эдаким макаром в очередной раз доказать свое превосходство и самоуверенно полагаясь в большей мере не на знания и опыт, но на фортуну, которая оказалась как бы действительно «написанной на небесах и чужой рукой»?
«Неужели на этом свете так оно и есть: каждому – свое?» – думал я.
И крепла, крепла во мне мысль: к самостоятельному исполнению одной из самых сложных фигур высшего пилотажа Сказкин ни теоретически, ни практически не был готов. Небо же – прописная истина – ошибок не прощает!
А жизнь в военном училище постепенно налаживала обычный ритм. Только курсанты нашей летной группы – свидетели памятного спора – продолжали коситься на меня, и в том, я уверен, не последнюю роль играл Валерка Градов.
Правда, один из них – который после обещания Сказкина сделать «штопор» предупреждал Андрюху, что его могут выгнать из военного вуза, подошел ко мне вечером и сказал:
– Слушай, не казнись чересчур. Все мы, кто тогда там был, одинаково виноваты.
На что я довольно грубо ответил:
– Ну вот иди и скажи об этом Градову. А еще лучше – начальнику училища.
Сокурсник непонимающе посмотрел на меня и предостерег:
– Не буди лиха, пока тихо…
А я, признаться, со дня на день ожидал, что кто-то да и не выдержит распирающей его тайны, где-то обмолвится словом о роковом споре, слово пойдет гулять по летной группе, потом по соседним и в конечном итоге неминуемо доберется до офицерских ушей. И тогда…
Пока же, из страха быть отчисленными из училища, молчали все свидетели пари. И я сам…
Первым в эскадрилье пройдя вывозную дополнительную программу, я приступил к одиночным самостоятельным полетам в зоне. Через несколько дней меня уже допустили к сложному пилотажу, в то время как другие курсанты (и в их числе Витамин и Валерка Градов – да-да, который после Андрюхиной смерти однозначно стал бояться полетов) еще носились по маршруту и бесконечным кругам.
И вот, незадолго до каникулярного отпуска, второго октября, утром, порадовавшим нас четырьмя девятками – хорошей погодой, – когда солнце еще только высветило на горизонте синеющие горы, подернутые белесой дымкой, мне на полетах первой смены досталась та самая проклятая четвертая зона, где разбился Андрюха. Впрочем, на деле эта зона ничем и не отличалась от всех других.
Под ней проходил один из маршрутов, и, бывало, когда курсант выполнял задание в зоне, а второй приближался к ней заданным курсом на более низкой высоте, в эфир летела команда руководителя полетов: «Такому-то ниже 2500 не снижаться, под вами такой-то…»
Левым разворотом я занял зону и доложил в микрофон:
– 7-51-й четвертую занял, 5000, задание.
– 7-51-й, выполняйте, – раздался в наушниках голос руководителя полетов.
Далеко внизу, под крылом «элки», были разбросаны неправильные многоугольники свежевспаханных черноземных полей. Медно-золотистые кроны защитной лесополосы длинной прямой линией разрезали поля. Кирпично-красные, а больше серые шиферные крыши казавшихся сверху игрушечными домов виднелись в стороне, за пашнями. А на сходящемся горизонте, аквамариновые, просвечивающиеся сквозь дымку, важно высились горы. И меня больно кольнула мысль: всего этого больше никогда не увидит Андрюха, и даже его могилу – настоящую, а не ту, на родине, куда опустили цинковый гроб с лоскутом кожи и толикой спекшейся почвы, – теперь уж и не найти в этом черном вспаханном поле: «Его зарыли в шар земной».
И это – наш всеобщий и неизбежный жизненный итог…
Я бросил взгляд на «бычий глаз» – магнитный компас, расположенный в кабине пилота (у нас ее окрестили кабинетом) по центру её, и тут в наушниках раздался голос руководителя полетов, предупреждающий:
– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться. Под вами 7-38-й.
Оказывается, внизу, по маршруту, вместе с летчиком-инструктором, сейчас должен был пролететь Валерка Градов. Этот скот в смерти Сказкина винил меня и только меня и наверняка с удовольствием заложил бы про спор в курилке, не будь у самого рыльце в пуху.
«Вот на-ка, выкуси, – злорадно подумал я, вглядываясь вниз, хотя и понимал, что камуфлированный самолетик в воздушном океане найти, даже при видимости миллион на миллион – то есть свыше десяти километров, – задача не из легких. – А не хочешь мышь белую съесть?»
И как бы разом отключился у меня контролирующий поступки центр. Я резко дал своему «альбатросу» крен восемьдесят градусов вправо, поставив «элку» крылом под углом к земле, и с силой потянул ручку управления на себя. Самолет затрясло, умная машина как бы предупреждала меня о возможных последствиях. Но граница благоразумия осталась позади, и я решительно убрал обороты двигателя до пятидесяти пяти процентов. Стрелка указателя скорости теперь замерла чуть ниже отметки «250».
Словно бы нехотя перевалившись через правое крыло, самолет встал почти перпендикулярно земле и на мгновение замер, подобно ныряльщику, взлетевшему вверх с трамплина, с раскинутыми руками, уже перевернувшемуся в воздухе головой вниз и начинающему свободное падение. Медленно пройдя точку неустойчивого равновесия, «элка» начала второй виток «штопора» и, постепенно набирая скорость его оборотов, забилась, словно в предсмертной агонии. Педали колотили меня по ногам, самолет вибрировал и крутился так, что я, трясясь в кресле и мертво вцепившись в ручку управления, какие-то мгновения летел с потерянной ориентировкой – «блудил». Аспидные поля, медные кроны лесополосы, аквамариновые горы и светлое небо с неярким диском утреннего солнца на нем вертелись вокруг меня, как на плохой дискотеке…
Жестко ткнувшись затылком в заголовник кресла, я несколько протрезвел от болтанки, поняв, что меня крутит вправо и что я уже в устойчивом «штопоре».
«Найти ориентир для вывода… Прочно «взять» глазом… РУД (рычаг управления двигателем) на малый газ… – вместе с самолетом вертелись и мысли в голове. – Так, есть… Левую педаль дать по вращению… Ручку управления самолетом на себя… Теперь педаль отжать до упора… Ручку управления в нейтраль… Готово… Ну же, давай… Сейчас, сейчас… Что это? Он же не слушается! Не слушается!!! Бросать управление и катапультироваться? Кости за борт, пока есть время… Но ведь тогда угроблю самолет! Или иначе угроблюсь с ним сам! Катапультироваться? Ну нет! Тогда трусость будет грызть меня до могилы! Бог мой, да я уже лечу в нее, и на страшной скорости!»
Не слыша, держит ли со мной связь руководитель полетов, я переживал тогда, видимо, то же, что и в свои последние секунды жизни Андрюха. Обруч неразмыкаемого круга, в котором бушует, не в силах вырваться за его пределы, жизнь и который десятилетиями сжимается, постепенно приближая человека к смертному часу, но готов также лопнуть ежесекундно, внезапно, сдавил мой мозг, вытеснив из него все мысли, кроме единственной, заполнившей каждую клеточку тела: «Неужели сейчас я умру?! Не хочу, не-е-е-т!!!»
…Показалось или нет, что вращение замедлилось? Вращение замедлилось… Замедлилось вращение! Еще, еще…
«Так, – на этот раз гораздо спокойнее подумал я. – А теперь – резко педали в нейтральное положение…»
Самолет уже устойчиво пикировал, теряя высоту, а земля и небо заняли привычные места. Я дал «элке» обороты максимал, собираясь выводить ее из пике.
– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! – ворвалась в наушники близкая к истеричной команда руководителя полетов.
Я мгновенно взглянул на высотомер: 2600! А на 2500 – маршрутчик! О боже! Сближуха! Самолет с ним прямо подо мной!
«Ручку управления на себя», – подумал я одновременно с движением…
И в каких-то десяти-пятнадцати метрах я пронесся перед маршрутчиком, пересекая ему путь под углом вправо. Мелькнула сбоку, за стеклом фонаря, голова Валерки Градова в защитном шлеме-горшке и кислородной маске-наморднике, и я разом представил себе лицо сокурсника: еще не успевшее исказиться от страха и удивления, но уже застывшее в непонятке (летчика-инструктора заметить не успел), и, просев еще ниже, я «горкой» ушел вверх, а в наушниках бился в крике голос руководителя полетов:
– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! Слышишь меня? Задание прекратить! Стать в левый вираж с креном в тридцать градусов, 2500 до команды…
– Выполняю, – наконец кое-как смог ответить я.
– 7-38-й, высота 1200, следовать на точку, посадка с ходу, – это уже касалось Валерки.
Набрав нужную высоту и став в левый вираж, я повел самолет по дуге. И тут же подумалось: так, выходит, я сам сделал то, что обещал и не сумел сделать Андрюха? То, на чем он зарвался и взорвался, да простит меня покойный за этот невольный каламбур… Что ж, репутацию свою я точно восстановил. Но… Теперь моя летная карьера, скорее всего, накрылась окончательно и бесповоротно: наводить погоду над головой некому… Тем более что в запрещенный «штопор» самолет я свалил уже после печального опыта Сказкина и всех последствий-разбирательств, связанных с его гибелью. И еще три жизни плюс две единицы дорогостоящей техники чуть было не угробил. «Три плюс два»… Только получился бы не комедийный фильм прошлого, а реальная трагедия настоящего. И прогремело бы тогда наше училище на все Вооруженные Силы. Оно, впрочем, и без того прогремело, но два случая подряд – ну, в этом была бы непременно усмотрена система. С дальнейшими оргвыводами.
– 7-51-й, – услышал я новую команду, – спираль до 2000, следуйте на точку 1500.
– Выполняю…
Заняв назначенную высоту и согласовав компас, я доложил – теперь уже совсем ровно:
– 7-51-й, четвертую освободил, иду на точку 1500.
– 7-51-й, займите к третьему развороту 600, посадка с ходу, – тоже спокойно приказал руководитель полетов.
– Выполняю…
Так, теперь ощериться – выпустить шасси…
Сама посадка получилась практически идеальной – у нас говорят: побрил травку. Когда освобождал взлетку, голос в наушниках пригласил:
– 7-51-й, с пленкой и командиром звена – немедленно ко мне. – И коротко-устало добавил: – Больше не летаешь…
Это знаменовало начало конца.
Когда я по рулежной дорожке докатил «элку» до стоянки и выключил двигатель, то почувствовал, что весь взмок, а колени дрожат, будто после капитальной драки. Довольно запоздалая реакция на стресс и вообще…
Техник самолета открыл фонарь кабины и, несколько удивленно глядя на меня – видимо, печать пережитого отложилась на лице, – принялся ставить защитные чеки на кресло (чтобы в случае чего не смогла сработать система катапультирования).
Освободившись от подвесной системы, я медленно вылез из кабины. Почувствовал под собой бетон аэродрома, и меня слегка шатнуло на столь родной сейчас земле. Вот оно, то самое особое состояние переутомления после пережитой в небе опасности, которое в летной среде нарекли трупопаузой (она бывает еще и при принятии большой дозы алкоголя).
Я снял кислородную маску, защитный шлем и шлемофон, потом расписался в бортовом журнале, сказал технику, что замечаний нет. И пошел навстречу «разбору полетов»…
Перед классом предполетных указаний стояли Валерка Градов и его дядька – летчик-инструктор старший лейтенант Зорин. Узкоплечий, как мальчишка-подросток, офицер – впрочем, имевший репутацию опытного летчика и нагрудный знак «За безаварийный налет» – орден Сутулова – злобно вперился в меня: еще бы, по милости какого-то идиота пережить смертный страх! Взора Градова я не видел: сослуживец отвернулся в сторону, насколько позволяли шейные позвонки.
Валеркин инструктор осторожно двинулся ко мне – бочком, агрессивно выпятив подбородок, но тут из класса выскочил мой кэз – командир звена. Опередив Зорина, капитан уцепил меня за грудки и яростно затряс, выплескивая в лицо:
– Ты что, с ума сошел? Смерти захотел? – И, видимо, не находя от возмущения дальнейших слов, резко оттолкнул, почти отбросил от себя.
Отшатнувшись назад, я еще пытался удержаться на ногах, но зацепился за выбеленный бордюр и растянулся на поблекшей восковой траве, растеряв все, что было в руках. Лежа и глядя на небо с появившимися на нем вдали слоечками – слоистыми облаками, глупо подумал: «Можно ли считать это рукоприкладством?»
Встав, хотел подобрать свою амуницию, но кэз отрывисто бросил:
– Оставь! – схватил, как пацана, меня за руку и потащил в класс, а мне было стыдно сказать, что хочется «слить отстой» – сходить по малой нужде.
Проскакивая мимо Градова, я попытался все же взглянуть ему в глаза, но теперь Валерка впился взглядом в пожухлую траву за алебастровым бордюром.
К классу предполетных указаний уже спешил солдат из ГОМОК (группа материалов объективного контроля) с кассетой САРППа, снятой с моей «элки».
Нудный рассказ о том, как меня таскали по всем инстанциям, опрашивая и допрашивая, опускаю. Что сорвал самолет в «штопор» нарочно, рассказал с глазу на глаз только в беседе с батей – начальником училища, хотя по расшифрованной кассете это и так было отлично видно.
– Причина? – коротко спросил генерал-майор авиации.
– Не верил в судьбу. Но хотел ее проверить: через летную подготовку, – признался я. И – гори оно всё синим пламенем! – рассказал о споре в курилке.
Конечно, по сути, я предавал тогда остальных свидетелей пари, но одному быть козлом отпущения… Нет уж, позвольте, ВВС – страна чудес… Тем паче о попытке ночного самосуда умолчал.
Батя слушал мою исповедь не перебивая и вертя в руках огромную восьмицветную авторучку, а когда я замолчал, неожиданно грохнул кулаком по толстому оргстеклу, покрывавшему полированный стол, так, что подпрыгнул перекидной календарь и стопка каких-то бумаг, а бронзовый «МиГ»-сувенир чуть не стартовал с постамента.
– Мальчишка! И уже настолько нравственно глух! Моя бы воля – драл до костей! – И генерал-майор коротко выругался. А поостыв, добавил: – Что ж, случай с курсантом Сказкиным теперь вполне ясен. Но хотя летчик и не может быть пай-мальчиком, тебя все же придется отчислить.
Услышав эти страшные для меня слова, я одновременно прочел в генеральском взгляде искреннее сочувствие: летчика к летчику.
– Знаю, – обреченно кивнул я, заглушая боль обманутой надежды, до того еще теплившейся во мне: а заполучи-ка жесточайшее фейсом об тейбл, да по наждачке!
– Что ты знаешь? Что ты еще знаешь? – неожиданно вновь разбушевался батя. – Да на тебя государство уже такие деньги положило, а ты!.. За смерть товарища вины не осознал, себя и еще двоих, за компанию, едва не угробил! О летной технике вообще молчу!
И подытожил:
– Отслужишь год солдатом – пиши рапорт, возвращайся. Из тебя должен получиться толковый летчик.
– Хотелось бы, конечно, – пожал я плечами и поинтересовался: – Товарищ генерал-майор авиации, а… что теперь будет Градову и остальным?
– Разберемся! – отрубил начальника училища. – Тебя данное уже не касается.
Что ж, все было именно так, как оно и должно было быть…
Моя история подошла к концу. Это сейчас, по прошествии года, за который так много раз возвращался в мыслях к пережитому, я пытаюсь логично оценить ситуацию, которую спровоцировал сам, даже не приняв во внимание, как она отзовется на многих других людях… Тогда же, выходя из кабинета начальника училища, не удержался и, подзуживаемый острым внутренним желанием, задал вопрос:
– Товарищ генерал-майор авиации… А вот как вы сами считаете, есть на свете фатум, или…
Однако вместо какого-либо ответа, после короткой заминки, услышал:
– В эскадрилью!
Батя, по-видимому, был не любитель философских прений.
