РАССКАЗЫ
УЛЫБКА НАНО
Дождь медленно льется из лиловых туч на разбухшую дорогу, на землю черную и грязную. Нано сидит у окна и смотрит на улицу. Вдали едва проглядывают сквозь зыбкий туман горы, нахохлившиеся, злые. Нано боится их. Ей кажется, что если дождь не перестанет, горы сделают огромный шаг и наступят каменной лапой на селение. От этой мысли ей становится, страшно, она хочет плакать, но плакать тоже страшно – горы могут услышать.
Она совсем одна в большом темном доме. Зара – ее сестра – убежала куда-то. Нано видела, как она прыгала через лужи и смеялась, потом выбралась на дорогу и убежала.
«Пойду к бабушке Дзго, – вздыхает Нано. – Она не оставила бы меня одну в этом страшном доме». Нано надевает пальто, натягивает ботинки, долго возится со шнурками. Шнурки запутываются в упрямые узлы, их очень трудно развязывать, и Нано, махнув рукой, выходит из дому, а шнурки, как длинные дождевые черви, ползут за ней.
Бабушка Дзго живет в Куртате. К ней нужно ехать в большом красном автобусе. Автобусы бывают и голубые, но Нано больше любит красные.
Чтобы добраться до остановки, надо пройти всю улицу и выйти на площадь в центре селения. Там под высоким дощатым навесом стоят люди, ожидающие автобус.
Нано осторожно переходит улицу и медленно идет по дороге. Дождь шуршит в траве, пригнувшейся и вымытой, путается в волосах; капли соскальзывают с каштановых волос Нано и стекают по носу и щекам на шею. Капли холодные, и Нано ежится, втягивает голову в плечи. Грязь липнет к ботинкам, а ей кажется, что это земля хватает ее за ноги и держит. Она вырывает ногу из грязи, высоко поднимает ее (так высоко, распущенные шнурки едва касаются земли), переставляет на новое место и принимается за другую ногу.
На этот раз земля схватила ее так крепко, что она не может шевельнуться. Она изо всех сил тянет ногу, но земля тянет сильнее, и Нано снова хочет плакать, а тут еще этот соседский мальчишка Батрадз… Он скачет вокруг, как будто нет дождя и грязи, он прыгает по лужам, из-под его босых ног фонтанами брызжет грязная вода.
А Нано не может вырвать из земли ногу. Батрадз, налюбовавшись ее мучениями, подскочил к ней, с размаху присел на корточки.
– Садись верхом!
Нано немного побаивается его: мальчишка все-таки – а вдруг он сбросит ее в лужу? Батрадз хохочет:
– Садись, не бойся!
Нано вздыхает и обхватывает его шею руками. Батрадз встает, грязь, чавкнув, отпускает ноги Нано. Она улыбается:
– А мы быстро поедем?
– Если бы не грязь, мы помчались бы скорее самолета!
Но всюду грязь, и, наверное, поэтому Батрадз с таким трудом тащит на себе Нано. Ноги его скользят и подгибаются, а Нано чувствует, как вспотела его шея. Ей жалко Батрадза. Если бы не грязь, тогда другое дело, тогда Батрадз помчался бы, как самолет, а сейчас он тяжело дышит, и ему трудно.
Он идет по дороге со своей ношей, а улице нет конца. Он молчит, вытягивает из грязи ногу, переставляет ее, вытягивает другую. Нано знает, что он совсем устал.
– Пусти меня, Батрадз, я сама пойду, не маленькая.
– Ладно. Отдохнем немного и поедем дальше.
Он опускает Нано на землю и тяжело вздыхает. «Почему он говорит «поедем?» – думает Нано. – Ведь еду только я, а он везет».
Дождь все льется и льется. Тучи уже не лиловые, а темно-серые, и горы совсем скрылись в тумане.
Они стоят посреди дороги, мокрые и усталые – Нано и Батрадз. По улице идет Хазби. Этот здоровенный парень так хлопает своими сапожищами, что грязь не успевает сомкнуться и схватить его за ногу.
– Эй, вы! Чего здесь стоите?
– Я иду к бабушке Дзго, – тихо говорит Нано. – Мне надо на площадь, а грязь не пускает.
– А ну, давай! – Хазби хватает ее одной рукой, а Батрадза другой, вырывает их из грязи и быстро идет по дороге, как будто нет дождя и слякоти, а светит яркое солнце. Нано висит у него под мышкой. Она тихонько дотрагивается до его руки:
– Там ботинок мой, в грязи остался…
– Чего ж ты молчала?!
– Я боялась сказать.
Хазби поворачивает обратно. Находит затерянный в грязи ботинок с длинными шнурками, осторожно опускает Нано на землю так, чтобы она могла попасть в ботинок.
Снова Хазби идет по дороге и несет Нано и Батрадза, смеющихся и болтающих ногами. Нано знает, что Батрадзу нечего делать на площади, а просто он хочет прокатиться на Хазби.
На площади Хазби ставит Нано и Батрадза под навес, где собралось уже много людей.
– Я пошел, – говорит он. – Некогда мне с мелюзгой возиться.
Батрадз бежит за ним, потом возвращается,
– Как же ты поедешь? – спрашивает он. – Ведь у тебя нет денег.
– Я еще маленькая,– отвечает Нано. – Мне деньги не нужны.
Батрадз убегает, а дождь все льется, льется. Небо совсем потемнело.
Автобус выехал из тумана, разбрызгал большую лужу и остановился. Люди бросились к открывшейся двери, а Нано растерянно стояла и не знала, как ей войти, потому что людей было много, а дверь одна. Она смотрела на дверь и думала, что ей придется возвращаться по грязной дороге и снова застрянут ее ноги, и снова земля будет хватать ее, и снова она потеряет ботинок…
Ее, маленькую и грустную, увидел в боковом зеркальце водитель автобуса. Он открыл переднюю дверь. Чьи-то руки схватили Нано, и она оказалась в автобусе. Кто-то встал и усадил ее на свое место, а автобус зашуршал шинами об асфальтовое шоссе.
Нано совсем замерзла в промокшем пальто. Сидеть ей неудобно, потому что ноги в мокрых ботинках не достают до пола. Разбухшие от грязи шнурки висят, как длинные черви. Люди в автобусе едут и разговаривают, а дождь моет окна.
– Кто там вошел в переднюю дверь, возьмите билеты! – закричала кондукторша.
– Никто тут не вошел, только девчонка,– сказал парень в замасленной спецовке. Под спецовкой у него – синяя майка, сквозь которую проглядывает волосатая грудь. Он все время смеется:
– Ну и дождь сегодня! А-ха-ха-ха! Эй, кондуктор, на какой свалке вы нашли этот автобус! А-ха-ха-ха.
Он смеется, а потом смотрит на Нано.
– Эй, как тебя зовут?
– Нано.
– А чего ты, Наношка, такая синяя? Ты всегда синяя, или только когда замерзнешь? А-ха-ха-ха! Куда это ты собралась? Наверное, путешествуешь?
– Я еду к бабушке Дзго…
– Путешествуешь к бабушке Дзго? И, конечно, одна! Молодец, Наношка! А-ха-ха-ха!
Нано он не понравился, потому что очень много говорил и смеялся. Так много, что она не могла даже сказать, что ее зовут Нано, а не Наношка.
К ним подошла кондукторша. Она посмотрела на Нано и напустилась на горластого парня:
– Чего ты хохочешь?! Не видишь, девчонка совсем замерзла?!
Парень захохотал еще громче.
– Ты одна едешь? Где твоя мама? А ну, подержи, –кондукторша отдала хохочущему парню свою сумку с билетами и ловко стащила с Нано пальто. – Платье тоже мокрое,– сказала она и стащила платье, чулки, ботинки… Нано осталась в маленьких белых трусиках.
–Дайте пиджак, – сказала кондукторша пассажирам, и те стали раздеваться.
– Не надо, – захохотал парень. Он схватил Нано черными руками и сунул ее себе за пазуху. Он прямо разрывался от хохота, этот парень, и за пазухой у него было жарко, как в печке, и Нано поняла, что он совсем не противный. Она сжалась в комочек и засмеялась. Все в автобусе засмеялись. Водитель обернулся и тоже засмеялся.
Туман понемногу рассеивался, и Нано снова увидела горы, но теперь она не боялась, что они растопчут всех каменными лапами. А автобус мчался по мокрому асфальту. У дороги стоял большой бородатый козел. Он быстро-быстро вертел хвостом и тряс мокрой бородой. Нано высунула руку из-за пазухи парня и помахала козлу. Снова все засмеялись. А сидевший напротив старик протянул Нано леденец с прилипшими к нему табачными крошками. Кондукторша выбросила этот леденец и сказала:
– Вы бы еще папиросу дали ребенку!..
Все смеялись, а козел, оставшийся позади, стоял у дороги и тряс бородой.
Автобус остановился.
– Куртат,– объявила кондукторша.
– Приехали! – закричал парень, за пазухой которого сидела Нано.
– Где живет твоя бабушка? – спросила кондукторша.
– Бабушка Дзго живет в большом доме, – сказала Нано.
Все вышли из автобуса. Остались кондукторша и Нано со своим парнем.
– Я знаю, где живет Дзго – сказал парень. – Давайте пальто, платье, ботинки, я отнесу ее к бабушке. За пазухой, как кенгуру, – захохотал он.
– Голова у тебя, как у кенгуру, – сказал водитель. – Девчонка промокла вся, а он собрался ее совсем застудить. Ну-ка, показывай, куда ехать!
– Направо, налево, – говорил горластый парень и автобус поворачивал направо и налево.
Автобус буксовал в грязи, из-под колес летела грязная вода, водитель ворчал:
– Заставили ехать по такой грязи. Тут недолго машину угробить.
А Нано не могла понять, почему он ворчит. Он ведь сам захотел отвезти ее к бабушке Дзго.
– Что за родители пошли? – удивлялся водитель, когда автобус особенно глубоко забирался в грязь. – Отпускают таких малышей одних, а я должен развозить их по домам.
– Никто меня не отпускал,– обиделась Нано, – я сама поехала.
– Стой! – крикнул веселый парень. – Приехали!
Бабушка Дзго выбежала навстречу, вытащила Нано из-за пазухи, где ей так хорошо сиделось, и пригласила всех в дом. Водитель и кондукторша вошли, а парень засмеялся и сказал, что ему некогда. Бабушка Дзго закутала Нано в одеяло и, не забыв шлепнуть ее, уложила в постель. Потом принесла муку, чтобы замесить тесто к пирогам. Нано слышала как она сказала:
– Выпейте пока пива. Сейчас пироги будут готовы.
Водитель заворчал:
– Мне нельзя пить пиво, я на работе.
Кондукторша извинилась:
– Простите нас, нам ехать надо…
Они ушли, а бабушка Дзго сокрушалась:
– Забыла спасибо сказать им. Ах, старость проклятая.
Нано улыбнулась, вспомнив, как хохотал парень, за пазухой у которого она сидела. Нано улыбнулась Батрадзу и Хазби, старику, который дал ей леденец, и кондукторше, и водителю, и всем, всем людям…
Тучи ушли. Открылось красное вечернее солнце, с земли поднялся розовый туман.
ВСЕ ДОСТАЕТСЯ ПОБЕДИТЕЛЯМ
Дзиу рвал и метал. Дзиу готов был разнести весь белый свет. Он пнул подвернувшийся под ногу бараний череп, швырнул камнем в чужого поросенка, хлопнул изо всех сил калиткой и разухабистой походочкой пошел через двор. Он шуганул испуганно заголосивших кур, сокрушил старую глиняную миску, плюнул в дверь отчего дома и, нахмурив брови, уставился на мать.
Та, тяжело вздохнув, еще глубже погрузила руки в молоко, заквашенное сычугом. Она сидела на скамеечке перед низенькой кадкой и, будто оглаживая кого-то невидимого, мягко и округло поводила руками, вылавливая крупицы сыра в свертывавшемся молоке и собирая их в головку.
Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подаст на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво; и зазвучат долгие тосты и песни в честь осеннего праздника изобилия – Ногхора. А сегодня – мать осторожно глянула на Дзиу – ее муж Сослан уехал на праздник в селение Хид, не взяв с собой сына.
Перехватив взгляд матери, Дзиу насупился, как мог, опрокинул плетеную корзину с кукурузой, забежал в дом, выскочил оттуда с резным узорчатым посохом, бросил его на щербатую колодку, как на плаху, рубанул топором раз, другой, третий и выбросил обрубки на улицу.
Ничего мне не надо, сердито думал он, ничего не надо, ничего!
Все лето он пас ягнят на склонах окрестных гор, все лето учил арифметику и украшал сложными узорами свой длинный пастуший посох. За ягнят он отвечал перед отцом, за арифметику – перед учительницей, которая дала ему, отстающему, задание на лето, а с резным красивым посохом он собирался явиться на праздник Ногхор в селение Хид.
Каждое утро он выгонял ягнят на пастбище, усаживался на камень и брался за дело. Ягнята… Арифметика… Посох… Когда Дзиу решал задачи, он забывал о ягнятах. Когда вырезал узоры, забывал об арифметике. Он точил и правил нож о гладкие щеки валунов, резал твердое ореховое дерево, снова точил и правил, на ладонях его вздувались кровавые волдыри, а он все резал, резал и резал.
Волдыри заживали, превращаясь в мозоли, а на посохе, на верхнем конце его, появились три человечка в папахах, черкесках, с кинжалами на поясах. Человечки хмуро воззрились в пространство, а под ними стали вырисовываться три скакуна. Кони не умещались в окружность посоха и Дзиу расположил их по спирали: первый человечек стоял на спине верхней лошади, та, в свою очередь, упиралась копытами в круп второй, а вторая касалась копытами хвоста третьей.
Дзиу с удовольствием поглядывал на свои ладони – они становились все мозолистее и шершавее, а внизу, под человечками и скакунами, возникли очертания сторожевых башен, точно таких же, как те, что стояли на уступе скалы высоко над пастбищем. Дзиу сначала вырезал их контуры, потом глубокими насечками изобразил мощную кладку крепостных стен, потом в стенах проковырял узкие бойницы.
Ниже, под сторожевыми башнями, появились три тоненькие женские фигурки в старинных осетинских платьях. Бархатные шапочки с золотым шитьем, серебряная филигрань нагрудных застежек и поясов – Дзиу пытался сделать все, как положено, но это была слишком нудная и кропотливая работа. Провозившись без толку два дня, Дзиу оставил женщин без украшений. Зато внизу под их фигурками он вырезал три котла, похожих на тот медный, клепаный, в котором его мать варила к праздникам пиво.
Ягнята пощипывали траву, пили воду из родников, блеяли и подрастали, а Дзиу учил арифметику и радовался, глядя на посох, украсившийся тремя тихими, понурыми овечками. Теперь оставалось еще вырезать трех пастухов под овечками, трех пастухов в косматых папахах и прямоугольных бурках, и снова Дзиу точил и правил нож, снова резал твердое ореховое дерево точил и правил, а время летело стремительно, день за днем, один безоблачный день за другим.
А однажды над пастбищем появилась огромная стая ворон. Размеренно каркая, неторопливо ворочая тяжелыми крыльями, вороны кружили низко над землей, и по траве, по каменистым откосам тревожно метались их черные тени. Задрав головы, глядя в потемневшее небо, жалобно кричали ягнята, и Дизу вспомнил вдруг, что вороны собираются в стаи, когда кончается лето, когда близится осень.
Вороны, будто вспугнул их кто-то, шарахнулись к сторожевым башням, живою, волнующейся тучей повисли над ними, загомонили, снижаясь, разом посыпались вниз, садясь к подножью полуразрушенных крепостных стен, скрылись среди камней, исчезли, а Дзиу, отложив в сторону нож и посох, встал и огляделся.
Все было, как прежде: желто-зеленая трава на склонах, яркое небо над скалистым хребтом, блистающие ледники вершины Адай-Хох, бурлящая внизу река. Но среди трав уже редко проглядывали цветы, скалы чуть потемнели, припорошенные летней пылью, ледяные шапки вершин сдвинулись чуть ниже обычного, в голосе бурлящей реки поприбавилось рассудительности, а ветер, сквозной ветер, летящий в ущелья, уже таил в себе запах близкого снега.
Надо торопиться, думал Дзиу, надо торопиться.
Всю последнюю неделю лета он сидел, не разгибаясь, резал фигурки пастухов – папахи, бурки, глаза, носы; подправлял сделанное раньше – трех человечков с кинжалами, трех скакунов трех женщин в старинных платьях. Он хотел закончить резьбу тремя воронами с раскинутыми крыльями, но на ворон уже не оставалось времени.
Тридцать первого августа посох был готов. Дзиу отшлифовал его наждачной бумагой, протер полями своей войлочной шляпы, смазал подсолнечным маслом, и ореховое дерево потемнело, матово засветилось, гладкое и чистое. Вечером, пригнав ягнят домой, Дзиу подошел к отцу, остановился, оперся о посох, показывая его во всей красе, и улыбнулся с горделивой застенчивостью.
Но отец не заметил трех человечков с кинжалами, трех скакунов, трех женщин в старинных платьях и трех пастухов в лохматых папахах и прямоугольных бурках.
– Где седьмой? – спросил он, глядя за спину сына.
– Что? – удивился Дзиу.
– Седьмой,– повторил отец.
Дзиу обернулся, и удивление его сменилось тоской – он пригнал с пастбища шесть ягнят, шесть, а не семь.
– Не знаю, – зевнув от волнения, сказал он, – не знаю.
– Идите ужинать, – тихо позвала мать.
– Не знаешь, потому что не умеешь считать, – сказал отец. Дзиу обиделся. Он умел считать – раз, два, три, четыре – хоть до миллиона. Ему не давалось деление, вот что ему не давалось! И умножение тоже.
– Идите ужинать,– вздохнула мать. – Идите, – сказала она и осеклась, потому что муж ее повернулся круто и, хлопнув калиткой, ушел со двора. Дзиу, потоптавшись в нерешительности, бросился за ним. Мать подняла с земли забытый сыном посох, вытерла его передником, отнесла на веранду и спрятала там за старый шкаф.
А Дзиу трусцой бежал за отцом, спорым шагом поднимавшимся в гору, к поляне, на которой его сын пас сегодня ягнят. Уже стемнело. Вечерний туман обвис клочьями на гребнях скал, улегся в расщелины, в небе светились крупные, ясные звезды, где-то во тьме горестно всхлипывали ночные птицы.
– Борик, Борик, Борик! – звал отец потерявшегося ягненка. – Борик, Борик! – останавливался, прислушивался, шел дальше – в гору, вниз по склону, по бездорожью, по росе – здесь ягнята паслись вчера, здесь третьего дня прятались в пещере от дождя, сюда Дзиу гонял их на водопой, – Борик, Борик, Борик! – слышалось сквозь бормотанье ручья.
С тех пор, как они вышли из дома, отец ни разу не взглянул на сына, и Дзиу, рысцой поспевая за родителем, зорко посматривал вокруг, надеясь первым увидеть ягненка и понимая, что это снимет с него часть вины. «Почему всех баранов в Осетии называют Бориками? – походя размышлял он.– Надо каждому давать свое имя». Запыхавшись, он то и дело облизывал пересохшие губы, отирал ладонью потный лоб, а с гор, с ледников вдруг пахнуло холодом, дунул ветер, гоня мутную пелену облаков, гася одну за другой звезды.
– Борик, Борик, Борик! – звал в кромешной тьме отец.
– Мме-е-е! – заблеял Дзиу, надеясь, что ягненок отзовется на родной звук.
– Ты волком завой, – посоветовал отец, – может, он перепу гается, перепугается и сам побежит домой.
Дзиу глянул на село. Отсюда, сверху, едва виднелись темные крыши и темные стены домов, село казалось очень далеким и необитаемым, и только одно окно светилось в ночи – это мать ждала мужа и сына.
Утром она дала Дзиу белую рубашку, он положил в портфель чистые тетради и новенькие учебники, сунул рядом с ними свой прошлогодний долг – тетрадку с теми задачами, которые решал летом, и пошел в школу. Он пропустил мимо ушей поздравления учительницы по поводу начала учебного года, сдал на проверку свою арифметику, отсидел кое-как четыре урока и, когда раздалась жизнерадостная трель последнего звонка, первым выскочил из-за парты. Прибежав домой, он наскоро поел, переоделся и отправился – Борик, Борик, Борик! – в горы, на пастбища.
Сентябрь выдался теплый, солнечный, и Дзиу еще не раз выходил на поиски, но напрасно – Борик как в воду канул, как в воду.
Слоняясь по горам и размышляя о пустоте и печали жизни, Дзиу забрел однажды в лес, шел, шел и остановился, заметив на обочине, возле тропы фиолетовые шляпки сыроежек. Он постоял немного, подумал, потом, будто осенило его, сорвал гриб, второй, стал собирать – опята, маслята, зеленые моховики – все, что под руки попадалось. А вечером, когда они с отцом уселись за стол, в ожидании ужина, Дзиу сказал, как бы взвешивая:
– Один килограмм грибов свободно заменяет килограмм баранины.
– А шкура? – поинтересовался отец.
– Что? – не понял Дзиу.
– Чем ты заменишь шкуру?
Дзиу опустил голову.
Он опустил голову, но решения своего не изменил. Шкура шкурой, а мать все жарила и жарила грибы, собранные сыном на лесистых склонах гор. Грибы на завтрак, на обед, на ужин, будто ничего другого в доме не было.
– Все! Не могу больше! – взмолился в конце концов отец. – Хватит!
Мать улыбнулась, убирая со стола сковороду с грибами, и Дзиу понял, что неприятности кончились и заключен мир.
А солнце светило весело и радостно, ни облачка в чистом небе, ни пятнышка, и Дзиу не размышлял больше о пустоте и печали жизни, а считал дни, оставшиеся до праздника Ногхор. И виделось ему то сиреневое утро, когда они с отцом выйдут из дома, оседлают коня, сядут на него вдвоем – отец впереди, Дзиу сзади – и поедут в селение Хид.
Он каждый день думал об этом, а дней становилось все меньше и меньше, и думалось ему все приятнее, и однажды, размечтавшись на уроке, он даже цокот копыт услыхал, цокот копыт и праздничные песни слышались ему, а все, что звучало рядом,– скрип парт, голоса, шелест страниц – слилось в приглушенное невнятное жужжанье.
– Дзиу, Дзиу, – жужжало вокруг, будто не осень была, а весна, будто черноголовые шмели трудились в весеннем саду.
– Я с тобой говорю, Дзиу, – пробился сквозь жужжанье голос учительницы. – Встань, когда говорят с тобой!
Дзиу встал, недоумевая, и тотчас же сзади хихикнули девицы, которых он искренне и вполне справедливо не уважал.
– Тихо! – учительница постучала ладонью по столу. – Выйди к доске, Дзиу, и расскажи нам – как ты собираешься жить дальше?
Шаркая ногами, Дзиу пошел к доске, стал боком к классу и, глянув в окно, за которым ослепительно блистали горные верштны, пожал плечами:
– Не знаю…
– Я тоже не знаю, – покачала головой учительница. – Посмотрите на эту тетрадь! – она подняла над головой тетрадку, с которой Дзиу не разлучался все лето. – Ее таскали за пазухой, ее жевали телята, ею подметали улицы! – звенел голос учительницы – Все, кому я дала летнее задание, выполнили его добросовестно… А ты, Дзиу?! – она развернула тетрадь. – Половину задач ты решил не-вер-но! Все это делалось впопыхах, неряшливо и грязно, – она брезгливо поджала губы. – Полюбуйся на свои каракули!
Морщась от невыносимого сияния ледников, Дзиу нехотя оглядел страницу, испещренную синими и красными цифрами. Синие цифры были разные, а среди красных часто повторялись «один» и «два». Синее, красное – солнечный луч пал на измятую страницу – полыхнул красно-синий пожар. Дзиу зажмурился.
– Перестань корчить рожи! – рассердилась учительница. Она села за стол, прикрыла глаза ладонью, задумалась.
– Скажи отцу,– устало проговорила она, – что я хочу с ним повидаться. Пусть придет в школу.
Придет, рассуждал по дороге домой Дзиу, придет, а она покажет ему тетрадь, и он сразу вспомнит про ягненка.
– Чем ты занимался летом, Дзиу? – спросит он.
– Пас ягнят.
– Тогда скажи, куда девался Борик?
– Ушел куда-то, пока я возился с арифметикой.
– Тогда скажи – почему ты развел такую грязь в тетради и половину задач решил не вер но?
– Потому, что пас ягнят.
– Тогда скажи, куда девался Борик?
Ушел, злился Дзиу, ушел куда-то, пока я скоблил посох ножом, шлифовал его наждачной бумагой, протирал полями своей шляпы и смазывал подсолнечным маслом! А тетрадь попала под дождь, размокла, раскисла, когда я вырезал трех пастухов! А половину задач я решил не-вер-но, потому что торопился доделать посох!
– Зачем тебе эта палка, Дзиу?
– Нужна.
– Больше арифметики?
– Да.
– Не понимаю.
– Я поеду с ней в Хид.
– Поедешь в Хид?– нахмурился отец. – Ты уверен в этом?
Скажу ему после праздника, решил Дзиу. Если отец пойдет в школу, увидит тетрадь и вспомнит про ягненка, оправдывал он себя, у него испортится настроение и он не получит от праздника никакого удовольствия.
Меньше недели оставалось до Ногхора, меньше недели, и дни тянулись медленней медленного, каждый урок длился вечность, и Дзиу не смел взглянуть на учительницу. Если она спросит, придумывал он, скажу ей, что отец уехал в горы, готовить отары к перегону на зимние пастбища. Но учительница молчала. Она вела себя так, будто Дзиу вообще не присутствовал на уроках, и это пугало, настораживало его. Он знал – она не любит повторять одно и то же дважды, она будет ждать, молча ждать, а потом сама придет к ним в дом.
Каждое утро солнце выкатывалось из-за гор, и с первыми же лучами его пробуждалась, вспыхивала тревога Дзиу; в полдень она достигала зенита и потихоньку угасала к закату. Так минул день, еще день, учительница все не шла, и вот наконец отзвенел последний субботний звонок. Теперь надо было дожить до вечера, пораньше лечь спать, пораньше проснуться и ехать в селение Хид на праздник Ногхор.
И отец в этот вечер вернулся домой засветло. Спешился, бросил поводья сыну, похлопал коня по мускулистой шее:
– Эй, Авсург, э-гей!
Конь всхрапнул, встряхнулся, замотал головой, будто отгоняя слепней.
– Свежий, – огладил его отец. – Хоть сейчас на скачки.
Выучу, в порыве благодарности дал себе клятву Дзиу, и деление, и умножение – всю арифметику выучу! Он взял коня под уздцы и повел в глубь двора, к сараю. Отец улыбнулся – сегодня их вороной Авсург будет накормлен, напоен, вычищен и выскоблен как никогда, потому что завтра Дзиу собирается участвовать в праздничных скачках.
Дзиу расседлал и разнуздал коня, принес воды, постоял рядом, глядя, как, шумно хватая ноздрями воздух, Авсург пьет из ведра, засыпал овес в кормушку и взялся за скребницу.
Он чистил коня скребницей, когда в калитку постучали, и мать, отперев, впустила его одноклассниц: Зарету и Уарзету. Увидев на них парадные белые фартучки и аккуратно повязанные галстуки, Дзиу сразу заподозрил неладное. Он спрятался за круп коня, а девицы, сопровождаемые матерью, бодро прошагали через двор и вошли в дом.
Вспыхнул в окне электрический свет, диковато блеснули глаза Авсурга.
– Дзиу! – послышался голос отца. – Дзиу!
Дзиу, неслышно ступая двинулся к освещенному окну, осторожно заглянул – Зарета и Уарзета сидели за столом, как важные гости, сидели и трещали, как заведенные. Когда одна из девиц останавливалась, чтобы перевести дух, вступала другая; отец, слушая их, все время вертел головой, не успевая поворачиваться от замолкавшей к говорившей.
3арета. Он катится вниз по наклонной плоскости!
Уарзета. Он потерял всякое представление о совести!
3арета. Сегодня он обманывает учительницу и родителей, а завтра?
Уарзета. Страшно подумать!
3арета. Мы не можем смотреть на это равнодушно!
Уарзета. Настоящие друзья познаются в беде!
Вот оно что, горько усмехнулся Дзиу. Он отошел от окна, вернулся к Авсургу, проговорил задумчиво:
– Хотят взять надо мной шефство.
Конь ласково хватанул его мягкими губами за плечо.
– Ничего, – сказал Дзиу коню, – ничего…
Он отвел Авсурга в сарай, повесил пустое ведро на гвоздь, поднялся на веранду, зашел в дом, в свою комнату, разделся в темноте, лег и накрылся с головой одеялом. Он слышал голоса Зареты и Уарзеты, слышал, как они прощались, как мать безрадостно благодарила их, слышал, как отец вошел к нему, как молча стоял в темноте, как попискивали половицы под его ногами, как он вышел; слышал скрип затворяемой двери. Пусть, думал Дзиу, пусть, думал он, будто слово это могло вместить в себя печаль и темноту одиночества, будто оно могло смягчить горечь сдерживаемых слез.
Потом он снова был маленьким, и мать держала его на руках, и ему было тепло, и весь мир был согрет теплом его матери, и, склонив к нему лицо, она говорила, ритмично покачиваясь:
– Зез ама зез… Зез ама зез, – и в созвучии этом ему чудились тяжелые взмахи вороньих крыльев, и он не знал, во сне это или наяву:
Зез ама зез,
Вот летит ворона…
Зез ама зез,
А что несет она в клюве?
Зез ама зез,
Соломинку.
Зез ама зез,
А зачем ей соломинка?
Зез ама зез,
Чтобы дом построить.
Зез ама зез,
А зачем вороне дом?
Зез ама зез, чтобы вывести птенцов, улыбнулся Дзиу и снова услышал голос матери, негромкий голос, доносившийся со двора. Дзиу высунулся из-под одеяла и увидел брезжущий свет раннего утра. Праздник! – радостно встрепенулся он, вскочил, стал торопливо одеваться и, только одевшись почти, вспомнил о том, что случилось вчера вечером. Он так и застыл с ботинком в руке, а со двора все слышался и слышался голос матери, и слов нельзя было разобрать, но Дзиу знал, о чем она говорит.
– Нет! – ответил ей отец и, как бы утверждаясь в своем решении, повторил: – Нет!
Когда Дзиу вышел на веранду, мать, сидя на скамеечке и низко согнувшись над кадкой, задумчиво поводила руками в молоке, заквашенном сычугом, а отец стоял рядом и смотрел на нее, будто ждал чего-то. Ждал и Дзиу, притаившись на веранде, ждал, искоса поглядывая на них обоих. А мать все поводила руками, вылавливая крупицы сыра в свертывавшемся молоке, и, казалось, ей ни до кого нет дела в это раннее утро.
Так и не дождавшись от нее ни слова, отец повернулся молча и зашагал к воротам. Помедлив немного, посомневавшись, Дзиу бросился за ним следом.
– Ты куда? – спросил отец, отворяя калитку.
– Я? – в голосе Дзиу слышалось наивное удивление, но он знал уже, что отец поедет в Хид один. Если бы они собирались вдвоем, он седлал бы сейчас коня, седлал бы коня, который мирно пофыркивает в своем стойле.
– Будешь праздновать дома, – сказал отец и пошел вниз по улице к автобусной остановке.
Дзиу смотрел, как он идет, как уходит все дальше и дальше, и каждый шаг отца взбивает мутное облачко желтоватой пыли, и пыль эта медленно оседает, и осыпаются прахом его, Дзиу, мечты. Зез ама зез, ярился Дзиу, кто ему дороже – я или Борик?! Я или арифметика?! Я или Зарета и Уарзета?! Он смотрел вслед отцу, и ярость его все росла и ширилась, подкрепляясь старыми обидами, искала выхода, бурлила, готовая рвануться, как лавина, и все снести на своем пути.
Когда отец скрылся за поворотом, Дзиу пнул невесть откуда взявшийся бараний череп, швырнул камнем в чужого поросенка, хлопнул изо всех сил калиткой и разухабистой походочкой пошел через двор. Он шуганул испуганно заголосивших кур, сокрушил старую глиняную миску и, собравшись с духом, плюнул в дверь отчего дома.
Только в Хиде по-настоящему празднуют Ногхор, только в Хиде! Там живет отец отца, дед Дзиу – Урызмаг, живут старший брат отца Таймураз и двоюродный брат Дзиу – рыжий Пакач. Там за неделю до праздника старики обходит сельчан, спрашивают, прикидывают, достаточно ли заготовлено на зиму сена, отремонтированы ли дома и помещения для скота, хватит ли дров, и, если кто-то не успел подготовиться к долгой и снежной зиме, ему помогают сообща. Ногхор надо праздновать со спокойной душой.
Старики идут по селу, а возглавляет их дед Дзиу – Урызмаг. Он шагает, важно опираясь на свой старый, потемневший от времени посох, который только по праздникам вынимается из сундука и который никому нельзя трогать. Весь нартский эпос запечатлен в хитросплетениях резного дедовского посоха. Покровитель мужчин Уастырджи на крылатом коне Арфане и небесный кузнец Курдалагон, закаливающий Сослана в молоке волчицы, Сырдон, играющий на лире, сделанной из жил его сыновей, и Батрадз, сражающийся с богами; пир нартов и гибель нартов – как древняя песнь этот посох, песнь о языческих богах и титанах.
Вот о чем думал Дзиу, когда вырезал трех человечков с кинжалами и трех скакунов. Он резал, и виделось ему, как стоят они с Урызмагом среди праздника, среди бурлящей толпы, и пляшут перед ними ряженые в рогатых масках и вывернутых мехом наружу тулупах, поют и пляшут, размахивая деревянными саблями. И виделось ему, что стоят они с дедом, опираясь на резные посохи, и все завидуют им, и рыжий балбес Пакач разглядывает, облизываясь, три крепостные башни с бойницами и трех пастухов в косматых папахах и прямоугольных бурках.
Вот о чем думал Дзиу и еще о том, что когда-нибудь он сделает посох, который тоже станет дедовским; он мечтал, а где-то петлял по горной дороге автобус, и отец, поглядывая в окошко, ехал в Хид один.
Мать осторожно глянула на Дзиу, и взгляд этот словно под хлестнул его. Он опрокинул плетеную корзину с кукурузой, взбежал на веранду, выхватил из-за шкафа свой посох, бросил его на щербатую колоду, как на плаху, рубанул топором раз, другой, третий и вышвырнул обрубки на улицу.
– Ничего мне не надо, ничего не надо, ничего! С тех пор, как он помнил себя, он помнил и праздник Ногхор в селении Хид, но только в прошлом году отец впервые разрешил ему участвовать в праздничных скачках. Дзиу никогда не волновался так, как в те предстартовые минуты, когда, сдерживая горячившегося Авсурга, он ждал сигнала, а рядом, выстроившись в ряд на широкой поляне, всхрапывали, били копытами еще одиннадцать скакунов и еще одиннадцать всадников, натянув поводья, ждали, когда стартер ударит в колокол, и каждый хотел быть первым.
Три километра было от поляны до села, и Дзиу, замешкавшись на старте, боялся, что не успеет наверстать упущенное. Но Авсург шел резво, и он все прибавлял, обходя соперников одного за другим, и вот уже только Пакач был впереди, только Пакач, и комья земли, летящие от копыт его чалой кобыленки, хлестали по ногам Авсурга. А дорога вильнула раз, другой сузилась и запетляла в теснине. Справа над головой выросла круча, слева зияла пропасть, и Дзиу пытался обойти Пакача, но тот не давал ему хода. Чалая кобыленка шарахалась то вправо, то влево, она скакала, то почти касаясь боком отвесной скалы, то по самому краю пропасти, и Дзиу злился, напрасно горяча коня.
Когда они вырвались из теснины и уже видна была сельская площадь и слышен крик толпы, собравшейся на ней, Дзиу хлестнул невпопад Авсурга, тот сбился с шага, а чалая кобыленка тем временем достигла финишной черты. Все бросились к Пакачу, стали поздравлять, хлопать по плечу, и даже Урызмаг провел ладонью по его огненной башке, провел потому, наверное, что сам был в молодости рыжий. Пакач же, пользуясь моментом, ухватился за дедовский посох и, насмешливо скалясь, подмигнул Дзиу.
Стучали копыта, по площади проносились, финишируя, участники скачек, но никто не обращал на них внимания. Все толпились возле Пакача, а Пакач держался за дедовский посох, держался так, будто посох этот был призом за победу. Что ж, грустно размышлял Дзиу, так оно и должно быть, так оно и бывает – все достается победителям.
– Почему ты не дал мне дорогу? – спросил он потом Пакача.
– Такой у меня характер, – ухмыльнулся тот. – Я не могу быть вторым.
Я тоже не могу, насупился Дзиу. Он повернулся к матери, а мать все поводила и поводила руками в заквашенном молоке, и движения ее были мягки и округлы, и к рукам ее приставали крупицы только что родившегося сыра.
Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подаст на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво, завтра их дом будет полон гостей – придут соседи, приедут из Хида Урызмаг, Таймураз и отец, и явится вместе с ним рыжий Пакач. Он подойдет к Дзиу, сощурит свои нахальные желтые глаза и усмехнется так, будто что-то знает.
– Хорошо, что ты не приехал, – скажет он. – Только бы зря расстраивался.
Дзиу отвернется, но Пакач, ничуть не смутившись, договорит:
– Первым бы все равно был я.
Если бы мать остановила, окликнула, отца, когда он шагал к воротам, и потом, когда он шел по улице, она могла еще успеть! Может, отец передумал бы в последний миг, передумал, а уж Дзиу-то знал, что ему делать. Он ни за что не упустил бы Пакача, он сам бы ушел вперед со старта – только хвост вороного Авсурга увидал бы Пакач, только хвост, вьющийся по ветру. И в теснину он влетел бы первым, и, если бы Пакач настиг его, он не стал бы бросать коня из стороны в сторону, он дал бы Пакачу дорогу – обходи, если можешь!
Но мать молчала. Она сидела, склонившись над кадкой, думала о своем сыре и не хотела ссориться с отцом. А кто думал о Дзиу? О том, как он будет жить завтра, как проживет нескончаемый, оскорбительный завтрашний день, как будет вспоминать о нем долго и безутешно, и каждую ночь будут сниться ему скачки – свист ветра в ушах, и торопливое биение сердца, и ликующая толпа, и ласковая ладонь Урызмага, и дедовский посох; сколько сил он вложит в эти победы, которые только приснятся ему, только приснятся!
Если бы, если, издевался над собой Дзиу. Ему было жаль себя, и жалость эта раздражала его, и хотелось что-то такое сделать – назло всем, назло самому себе. Он озирался по сторонам, искал – что?! что?! что?! – но ничего не было вокруг такого, на чем можно было сорвать злость. И он зашатался в отчаянии, рухнул на землю, закрыл глаза, чтобы не видеть, уйти во тьму, забыть об этом мире. Но солнце, яркая голубизна неба, радостный свет праздничного утра рвался сквозь ресницы, сквозь веки, и Дзиу жмурился, сопротивляясь, и радужные круги плыли перед его глазами.
И, колеблясь в радужной дымке, замерещился ему Хид – улицы, полные народа, и люди смеются и говорят громче обычного, и какая-то девица с утра пораньше схватилась за гармонику, и кто-то, не утерпев, пустился в пляс. И Урызмаг готовится к празднику. Он сидит на веранде, удобно откинувшись на высокую спинку старинного стула, а Таймураз, засучив рукава, бреет ему голову. Он правит бритву о широкий кожаный ремень и поглядывает на Пакача, который обхаживает во дворе свою чалую кобыленку. Он не ужинал вчера, Пакач, и не собирается завтракать – наездник должен быть легким, как перышко, и смелым, как голодный волк.
Урызмаг, Таймураз, рыжий балбес Пакач, соображал, лежа на земле Дзиу, они мне точно такие же родственники, как и отцу. Значит, я могу поехать к ним. Сам по себе.
– Вставай, Дзиу, – услышал он голос матери. Каждый человек имеет право поехать к своим родственникам, торопливо додумывал он. Каждый человек, убеждал он себя, каждый.
– Вставай, а то простудишься, – услышал Дзиу и вскочил, будто подбросило его. Он глянул исподлобья на мать – та опустила глаза, пряча улыбку. Вот оно, началось, вскипел он, все уже смеются надо мной!
Он метнулся к сараю, рванул дверь, вбежал, накинул на Авсурга уздечку, взнуздал и, не седлая, боясь, что, пока он будет возиться с подпругами, иссякнет его решимость, прыгнул на коня, пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку, хлестнул Авсурга поводьями, пустил в карьер. Конь вынес его из сарая, махнул через забор – цокот копыт разлетелся по улице, частый цокот копыт.
– Дзиу! – вскрикнула мать. – Дзиу!
Она бросилась к воротам, но Дзиу был уже далеко и все нахлестывал и нахлестывал коня.
Господи, подумала мать, ну что я могу поделать? Они мужчины, пусть сами разбираются.
Она стояла у ворот, держала в руках головку только что родившегося сыра и машинально приминала его пальцами, и тяжелыми каплями капала на землю светлая, белесоватая сыворотка. А цокот копыт уже стих вдали, и мать стояла и думала о том, что Дзиу вырастет скоро, и отцовский дом станет тесен ему, и он уйдет в большой мир, и она будет стоять у ворот, провожая его, и стоять, ожидая, и он будет возвращаться… возвращаться… возвращаться…
ПРЫЖОК С ГОЛУБОЙ ЛЕСТНИЦЫ
Когда Шандр сгибал руку, окружающие изумленно покачивали головами, глядя на его бицепс. Было на что посмотреть.
– Эту руку, – посмеивался Шандр, – эту руку никто в Осетии не разогнет!
Многие пытались сделать это, но только потели зря, а Шандр все посмеивался, и добродушное лицо его заливалось ярким румянцем, и лукаво щурились его голубые глаза.
Пробовали также бороться с ним, усевшись за стол, локоть к локтю, и Шандр не протестовал, когда противники, нарушая правила, привставали со стула и наваливались на его руку всей тяжестью своего тела. Он побеждал так легко, будто не шахтеры соперничали с ним, а хилые дети из начальной школы. Он побеждал и посмеивался:
– Ну, кто еще?!
Прослышав о его силе, в поселок откуда-то издалека приехал верхом на коне старик-чабан. Был он высок ростом, широкоплеч, легок в движениях, и бицепсов его никто не видел, но кисти рук его были под стать кистям Шандра.
Остановившись возле столовой, старик спешился и подошел к сидевшим на скамеечке мужчинам. Те встали, приветствуя его, а старик, поздоровавшись, спросил: действительно ли в этом поселке живет человек по имени Шандр и так ли он силен, как говорят люди. Мужчины ответили, что человек, о котором их спрашивают, действительно живет здесь и слухи о его силе ничуть не преувеличены. Сказав это, они кликнули вертевшегося рядом мальчишку, велели ему найти и привести Шандра, а сами пригласили приезжего выпить с дороги пива.
Когда Шандр пришел в столовую, старик внимательно оглядел его и, поставив согнутую руку на стол, предложил бороться с ним. Шандр покосился на его седую бороду, посмущался и, пожав плечами, нехотя сел за стол. Но, едва коснувшись ладони старика, он понял, что такой руки ему еще не приходилось встречать. Схватившись ладонь к ладони, они долго сидели, и лица их побагровели от напряжения, и люди, столпившись вокруг, ждали, затаив дыхание.
С гор повеяло вечерней прохладой, и директор столовой шепотом сообщил, что до закрытия осталось всего полчаса, а старик и Шандр все сидели, чуть склонив головы и глядя вниз налитыми кровью глазами. Потом кровь отхлынула от лица Шандра, он побледнел и становился все бледнее и бледнее, а рука старика стала медленно опускаться, опускаться, опускаться и, наконец, коснулась стола.
Все вздохнули шумно, но никто ничего не сказал.
Сказал старик, потирая затекшее плечо:
– В молодости, – сказал он, – если бы мы встретились, когда я был молодым…
– Конечно, – улыбнулся Шандр. – Но не сейчас. Сейчас меня никто не поборет.
Старик посмотрел на него и усмехнулся, тая грусть.
– Каким бы ты ни был сильным, всегда найдется сила сильнее твоей.
Шандр и Джери возвращались со смены домой, в общежитие. Было около двенадцати, поселок спал уже. В черном небе, располосовав его надвое, светился Млечный путь; внизу, в ущелье, горячечно бормотала река.
Они шли по улице, и Джери думал о чем-то, нескладно насвистывая, а Шандр развлекался, в который раз уже вспоминая о своей блистательной победе.
– Подумаешь,– сказал Джери, – старика поборол.
– Это не простой старик, – хвастался Шандр, – не простой!
Да, подумал Джери, и скоро ты в этом убедишься. Каким бы ты ни был сильным, вспомнилось ему, всегда найдется сила сильнее твоей.
Они родились в один год, Шандр и Джери, выросли в одном дворе на окраине Орджоникидзе, вместе учились в школе и даже в армии служили вместе, в одном отделении – Шандр добился этого, никто не мог устоять перед Шандром. И все это время Джери жил под знаком его высокого покровительства.
– Не бойся, сынок, – Шандр добродушно похлопывал его по спине, – пока я жив, ничего не бойся!
Джери любил Шандра, но иногда ему докучала эта постоянная опека, эта жизнь под теплым крылышком мамы-наседки. Уязвленное самолюбие взывало к бунту, и Джери, распалившись, обрушивал на Шандра град упреков.
– Ты надоел мне! – кричал он. – Ты заслонил собой весь белый свет! Я хилый цветок, растущий в тени толстопузого дуба! Я угасаю, я не вижу солнца, ты скрыл его от меня своей твердокаменной, медной, железобетонной башкой!
– Не называй меня сынком! – взрывался он, когда Шандр пытался его урезонить.
– Не буду,– покорно соглашался Шандр.
– И не спасай меня от жизни! Надоело! Вот! – Джери хватал себя за горло. – Все! Оставь меня! Оставь, ради бога!
– Как же так? – удивлялся Шандр. – Как же я буду без тебя? Ты мне роднее брата, ты мне… Ну, как это сказать? Ты мне почти как сын.
– Опять?! – свирепел Джери. – Убирайся! Глаза бы мои тебя не видели!
– Джери…
– Нам не о чем больше говорить! Ну, что ты топчешься?! Иди, иди! Прощай навеки!
Шандр, грустно вздыхая, поворачивался и уходил, и возвращался через полчаса.
– Вот,– говорил он.
– Что?!– яростно вскидывался Джери.
– Вот, – Шандр доставал из кармана билеты в кино, пересчитывал, перебирал их пальцами: – Раз два три, четыре – Замира, Виола, ты и я.
– Никуда я не пойду!– отстаивал свою независимость Джери.
– Неудобно,– пожимал плечами Шандр. – Девушки ждут нас.
– Где? – все еще хмурился Джери.
– Возле кинотеатра,– улыбался Шандр, – Сеанс через двадцать минут.
С Виолой и Замирой они познакомились давно, в пору нежного цветения юности. Худенькая, озорная, отчаянная, как мальчишка, Виола отдала свое беспокойно бьющееся сердце Шандру, а пышная, спокойно-женственная Замира одарила ровным теплом своей благосклонности Джери.
Они расстались, когда Шандру и Джери пришла пора служить в армии, и чувства их выдержали испытание разлукой. Шандр и Джери осваивали науку побеждать, а девушки писали им ласковые письма, ждали и, дожидаясь, окончили школу и поступили в медицин-ское училище.
В этом году они должны были его окончить, и Шандр решил, что, как только это случится, они сыграют свадьбы.
– Такое событие бывает раз в жизни, – сказал он Джери.
– Да, – согласился тот.
– Значит, свадьба должна стать праздником, – сказал Шандр, и ему представились сотни людей, торжественно восседающих за столами, тысячи людей и величальные тосты, музыка, песни, танцы. – Свадьба должна стать праздником, – повторил он. – Она должна запомниться на всю жизнь.
– Да, – согласился Джери, ошеломленный буйной фантазией друга.
– Чтобы сыграть такую свадьбу, нужны деньги, – развивал свою мысль Шандр.
– Это уж точно, – подтвердил Джери.
– Значит, нужно их заработать.
– Как? – усмехнулся Джери, не представляя себе, где и каким образом можно в столь короткое время заработать так много денег.
– Это я скажу завтра, – ответил Шандр. – Мне надо подумать.
Шандр уложился точно в срок. Явившись назавтра, он сказал:
– Я уже вес решил. Мы едем в горы, будем работать на руднике.
Пока они шли, поднялся ветер и звезды заволокло облаками.
– Будет дождь,– сказал Джери.
– Нет, – сказал Шандр, – завтра будет солнечная погода.
Он остановился возле тоненького деревца, ощупал в темноте его ствол и листву, привязал покрепче к колышку, вбитому рядом, и вдруг поднял голову, глядя на светящиеся окна общежития и прислушиваясь.
– Орет, – улыбнулся он.
Джери тоже прислушался, и сквозь завывание ветра донесся до него басовитый крик ребенка. Это плакал Ацамаз, сын Бибо и Агунды, плакал мальчик, родившийся семь месяцев назад, в тот день, когда Шандр и Джери появились в поселке.
– Идем, – заторопился Шандр.
Они вошли в общежитие и Джери отправился к себе, а Шандр – к Ацамазу.
– А-а, а-а,а, – Агунда, прижимая сына к груди, к мокрой от молока кофточке, бродила по комнате, а Бибо, заткнув уши и отвернувшись к стене, лежал на кровати.
– Шандр, – виновато улыбнулась Агунда. – Шандр…
– Дай сюда ребенка, бестолковая, – Шандр взял Ацамаза, положил его на стол, распеленал, поднял, покачал на ладони, шлепнул по сияющим ягодицам, запеленал, уложил в самодельную деревянную люльку, и мальчик стих, почмокал губами, пуская пузыри, закрыл глаза и засопел удовлетворенно.
– Ах ты босяк, босяк, – ласково глядя на мальчика, проговорил Шандр. – Ах ты, босяк.
Пока Шандр возился с Ацамазом, Джери успел лечь и, лежа, выкурить три сигареты подряд. Он курил и думал о том, что сегодня наконец-то поговорит с Шандром. Уже около месяца он носит это в себе, и ноша его становится все тяжелее. Нужно было, наверное, сразу сказать ему, не тянуть; но Джери никак не мог решиться, не мог пересилить себя. Почему я, терзался он, почему я должен сказать ему об этом? Почему именно я?!
Он закурил четвертую сигарету, и спичка чиркнула в тишине, будто взрыв раздался. Ацамаз не плачет, понял Джери, и снова, в который уже раз, удивился способности Шандра понимать суть всего живого. И вспомнилось ему, как хмурился тот в первые дни своего пребывания здесь, хмурился, сам не понимая, что же ему не нравится в этом поселке.
– Здесь нет деревьев, – наконец догадался он. – Почему здесь нет деревьев? – стал спрашивать он.
– Слишком высоко,– отвечали ему.
– Ну и что?
– Посмотри на горы,– говорили ему. – Посмотри.
Он посмотрел, и горы действительно были голые – нигде ни деревца, ни кустика – только прошлогодняя трава на каменистых склонах и желто-зеленые островки лишайника.
– Здесь не растут деревья,– объясняли ему. – Сам видишь.
– А вы пробовали сажать? – спрашивал он.
– Нет смысла,– разводили руками люди. – Они все равно не примутся.
Шандр недоверчиво покачал головой и весной, как только сошел снег, привез в поселок саженцы и землю с тех мест, где они росли раньше. Он весь поселок поднял на ноги, и все помогали ему сажать деревья, даже те, кто не верил в эту затею.
– Не стряхивайте землю с корней! – покрикивал Шандр на помощников. – Это их родная земля!
Нет, люди не стряхивали землю с корней. Они обращались с саженцами бережнее, чем с собственными детьми. Даже те, кто не верил Шандру.
Как же я скажу ему, терзался Джери, как? Он услыхал его шаги в коридоре и погасил сигарету, притворился спящим, чтобы оттянуть разговор хоть на час еще, хоть на минуту.
– Джери, – позвал Шандр. – Джери.
Тот не отвечал.
Что-то мучает его, думал Шандр, раздеваясь. Что? Почему он не говорит? Я бы помог ему. Всегда можно чем-то помочь человеку, что-то придумать. О-хо-хо, вздохнул он, гася настольную лампу. Жалобно всхлипнула кровать под его тяжелым телом, и, уже в полусне, представилась Шандру Виола, смеющаяся, резвая, такая, какой он всегда помнил ее.
Зимой, и весной еще, они встречались каждую неделю. Каждый свой выходной Шандр и Джери проводили в городе. Виола и Замира – три с половиной часа на автобусе туда и три с половиной обратно – пустяк за радость свидания.
Но вот уже больше месяца прошло с тех пор, как Джери придумал что-то такое, и все выходные дни проводит теперь с главным механиком рудника. Они чертили эскизы, рассчитывали, и Шандр не вмешивался в их дела, потому что ему нравилось видеть Джери самостоятельным и уважаемым человеком.
Шандр терпеливо ждал. Ему и в голову не приходило отправиться в город без Джери и не огорчало даже то, что от Виолы давно уже не было писем. Она сдавала выпускные экзамены и некогда было отвлекаться, и Шандр не обижался на нее. Тем более, что Джери закончил наконец свои расчеты и оформил рацпредложение, и завтра они должны были снова ехать в город.
– Шандр, – позвал Джери. – Шандр.
– Угу, – сонно пробормотал Шандр.
Сейчас и скажу ему, решился Джери, сейчас. Он не знал как начать, и начал потому издалека.
– Шандр, – сказал он, – мне нравится эта работа. Давай останемся здесь навсегда.
– Угу,– пробормотал Шандр и, засыпая, успел подумать еще о том, что он не прочь пожить здесь некоторое время, потому что деревья, которые он посадил, принялись, и надо будет ухаживать за ними и следить, чтобы их не объели козы и не обломали мальчишки.
– Шандр, – звал Джери. – Шандр! – звал он в отчаянии, но тот лишь посапывал в ответ.
Утром они зашли в столовую поесть перед дорогой и, когда съели по стакану сметаны и по бифштексу и принялись за компот, Джери сказал, отводя взгляд в сторону:
– Мне надо зайти к главному механику.
– Нет, – покачал головой Шандр. – Сегодня мы едем в город.
– Я на минуту, – стоял на своем Джери.
– Вы же закончили работу, – сказал Шандр.
– Я там еще кое-что придумал, смутился Джери. – Мелочь одну, – и, не глядя на Шандра, он встал и попятился к выходу.
– Эй, – вслед ему крикнул Шандр. – Я буду ждать тебя на автобусной станции! Буду ждать, пока ты не придешь!
Он сидел под узорчатым навесом автобусной станции и от нечего делать строгал палочку. Он мог бы обтесывать бревно, потому что автобусы уходили и приходили, а Джери все не появлялся. Когда палочка стала тоньше спички, а на полу выросла горка лентообразных стружек, Шандр начал злиться. «Я его проучу,– ворчал он про себя,– я его…» И он стал думать как это сделать, и улыбнулся, придумав.
Ему вспомнилась лестница в городском парке, широкая каменная лестница. Когда они будут опускаться по ней, гуляя, – Виола, Замира, Джери и он – Шандр уговорит Виолу прыгнуть с этой лестницы ему на руки. И она прыгнет, и он поймает её, а Замира, увидев, как это ловко у них получилось, тоже захочет прыгнуть. Но весит она в полтора раза больше Виолы, а Джери никогда не отличался особой силой – вот тут-то Шандр и посмеется, глядя, как тот будет выкручиваться из положения.
Шандр сидел под навесом и улыбался, представляя себе эту картину, и лестница росла в его воображении, и он забыл о Джери, а лестница становилась все выше и выше, голубая лестница, уходящая в голубое небо, и Виола, стоящая на верхней ступени ее. Вот она прыгает и долго летит, и Шандр ловит ее и держит на руках и, не опуская на землю, говорит:
– Через три недели, Виола, через три недели свадьба…
– Через три недели, – отвечает она, а все, что будет потом, он знает, он долго думал об этом. Будет восемь сыновей у них, девять, двенадцать, будет светлый дом, полный дом детей, и все они будут орать, как этот бездельник Ацамаз, и все вырастут здоровыми, сильными и красивыми. Красивыми, как мать их Виола.
Пронзительный рев клаксона вернул Шандра к действительности. Со станции отправлялся последний автобус.
– Стой! – крикнул Шандр, бросаясь наперерез. – Стой!
Водитель затормозил.
– Подожди полчаса,– попросил Шандр.
– Ты что, дорогой, ты что?! – изумился водитель.– Какие полчаса? У меня расписание.
Заволновались, зашумели пассажиры.
– Как тебе не стыдно?! – набросились они на водителя. – Тебя Шандр просит!
– Шандр? – водитель вытаращился на него, будто чудо увидал.– Я сразу почувствовал что-то такое,– пробормотал он.– Сразу почувствовал,– он только что начал работать на этой линии и никого еще не звал, но слышал о Шандре от своего предшественника.
– Кого ты ждешь, Шандр? – спросили из автобуса.
– Джери.
– Эй, кто-нибудь видел Джери? – Загомонили пассажиры.
– Я, – небрежно бросил хвастливого вида мальчишка.
– Где?
– А вон, – мальчишка ткнул, ухмыльнувшись, немытым пальцем вглубь улицы, – вон он идет.
– Джери! Джери!– закричали, высовываясь из окошек автобуса, люди. – Тебя ждем, Джери!
– Джери! – обрадовался Шандр, схватил его и почти внес в автобус. – Поехали! – крикнул он, и через минуту поселок был уже позади, и автобус петлял по дороге, вьющейся над пропастью.
Шандр глянул на Джери, улыбнулся ему, но тот сидел, будто воды в рот набрав, сидел мрачный и смотрел прямо перед собой. Что-то мучает его, опять подумал Шандр, какая-то беда.
– Эй! – крикнул он, чтобы как-то расшевелить Джери. – Что мы едем, как на похороны?! Кто-нибудь умеет петь?
Все неуверенно заулыбались в ответ.
– Я, – сказал хвастливый мальчишка.
– А ну, давай, – кивнул ему Шандр.
Мальчишка откашлялся и запел весело и пронзительно:
Понедельник пройдет,
Ори-орира,
Наступит вторник!
Ой, орайда-орида-ой!
Все рассмеялись. Всем понравилась самодельная мальчишкина песня. И действительно, чего грустить о прошедшем понедельнике. Понедельник пройдет – наступит вторник! Так было всегда и так будет!
– Ой, весело едем! – закричал, обернувшись, водитель.
– Шандр, – сказал Джери, – Шандр…
– Ну? – повернулся к нему Шандр, а мальчишка орал песню, и все, как могли, вторили ему.
– Вот, – опустил голову Джери, – дотянул до последнего… А, что там! – вдруг махнул он рукой. – На, читай, – он протянул письмо, и Шандр сразу узнал почерк Виолы.
Пятница пройдет,
Ори-орира,
Наступит суббота!
Ой, орайда-орида-ой!
Лицо Шандра медленно наливалось кровью.
«Джери, – читал он, – я не знаю, как объяснить ему. Ты его друг, тебе это легче сделать. Понимаешь, то, что было между мной и Шандром, было затянувшейся детской игрой, а детство рано или поздно кончается. Я встретила человека, которого полюбила по-настоящему и, благодаря которому, узнала, что такое любовь…» Кровь отхлынула от лица Шандра, он побледнел и становился все бледнее, а пальцы его комкали нервно исписанный листок. Потом Шандр встал и, судорожно сжав в кулак письмо, пошел по проходу к водителю.
– Останови, – попросил он.
Водитель затормозил.
– Открой дверь,– сказал Шандр и, едва дверь, зашипев, открылась, вышел из автобуса.
Суббота пройдет, Ори-орира…
Водитель растерянно смотрел на Джери.
– Поезжай! – махнул тот рукой.
Когда у человека горе, думал Джери, ему надо побыть одному.
Когда автобус отъехал от Шандра на километр или около того, Джери подошел к водителю.
– Останови, – сказал он.
– А? – озадаченно переспросил водитель.
– Останови.
Джери вышел из автобуса и медленно пошел по дороге назад, к Шандру.
Когда человек побудет в горе один, думал он, нужно, чтобы рядом с ним был друг.
Джери шел по дороге, и он не знал, что сказать Шандру, и не знал, можно ли утешить его словами. Он шел по дороге, а в голове его вертелось назойливое:
Воскресенье пройдет,
Ори-орира,
Наступит понедельник!
Ой, орайда-орида-ой!
