РАССКАЗ
Вглядываешься в чистый лист бумаги, пытаясь высмотреть всплывающие на нем слова, которые надо будет обвести затем чернилами. Что важного я хочу там высмотреть, какие слова? Может, то, что не хотел бы забыть? Или, наоборот, хотел? Это был всего лишь день в январе 1991 года. В этот день для меня окончательно закончилось детство, и романтика войны, навеянная рассказами о Великой Отечественной, дохнула в лицо откровенным смрадом и фальшью своих идеалов. День, когда я осознал, что рано или поздно мне придется столкнуться с весьма непростым выбором: смогу ли я, более того – должен ли я переступить грань, превращающую меня, обычного человека, в человека стреляющего? И является ли стремление драться за свою родину достаточным для этого основанием? Со временем я вспоминаю этот день все чаще, потому что одно дело, когда стреляют в тебя, и совсем другое, когда вынужден нажимать на курок уже ты.
Тогда, в январе, город Цхинвал оказался поделенным на два сектора. Карательный отряд, скомпонованный из различного сброда вперемешку со штатными сотрудниками милиции Грузии был послан сюда для усмирения местного осетинского населения, решившего воспользоваться общей тенденцией, царившей в СССР, и «поиграть» в демократию. Повышение местными депутатами статуса автономии Южной Осетии до республики в составе Грузинской ССР вызвало негодование у господина президента Гамсахурдиа. В ночь на Православное Рождество 1991 года в Цхинвал вошли эти самые «милиционеры». Мой дом находился в зоне оккупации, и в то морозное утро я, не до конца осознавая сути происходящего, бежал из него через окно. Туда, в центр, чтобы найти своих друзей. Чтобы понять, что же, в конце концов, происходит. Город был полон людей, и город негодовал. «Милиционеры» выхватывали по городу мужчин, которые казались им подозрительными, и тут же прямиком отправляли в соседний грузинский Гори. В тот день я успел посидеть заложником в милицейском автобусе на улице Октябрьской, когда заступился за товарища, и только случай уберег нас от незабываемого путешествия в окружную тюрьму города Гори. Явный контраст между настоящими сотрудниками милиции, и «неформалами», переодетыми в милицейскую форму, чувствовался в некоей растерянности первых и нескрываемой наглости и беспредельности других. И нам очень повезло, что наш автобус был именно милицейским. Где-то в обед к автобусам подъехали «Уазики» с людьми в гражданской одежде, «неформалы» открыли беспорядочную автоматную стрельбу по собравшимся на перекрестке улиц Героев и Исаака Харебова, и сразу же уехали. Несколько человек было ранено, и мы, воспользовавшись хаосом среди охранявших нас милиционеров, вырвались из автобуса. Возмущенной толпой милиция, которая не особо и сопротивлялась, была оттеснена к центру города и сосредоточилась вокруг Театральной площади и улиц, расположенных по периметру здания обкома КПСС и Управления внутренних дел. Появились первые баррикады. Пошли позиционные бои. Нехватка оружия с нашей стороны с лихвой компенсировалась отчаянной храбростью и безрассудством молодых ребят. Многие из них, рожденных в СССР, порой жалели, что родились слишком поздно, опоздали во времени и возможностях, лишившись шанса участвовать в чем-то героическом. В войне, например. И обязательно за Родину. Однако в эти дни Родина для нас скукожилась до нескольких улиц в восточной части города Цхинвал. Родина перестала быть прежней. Та, прежняя, не захотела себя защищать, и ей больше не нужны были герои. Но нам это было не важно.
Те, у кого было хоть какое-то оружие в руках, в основном, собирались возле здания строительно-монтажного управления по улице Героев. Это были стихийные отряды, готовые по зову первого, кто громче заорет «прорвались!», ринуться хаотичной толпой в любой район города. И не имело значения, что в руках у большинства из этих пацанов не было ничего. Осознания причастности к разыгрываемому действу, как к некоему приключению, в котором можно себя проявить, для них было более чем достаточно.
Сюда приходили и обычные горожане, больше для того, чтобы услышать последние новости. Абсурдность происходящего напоминала некую фантасмагорию, в которой время, казалось, застыло в воздухе. В поисках надежды люди всматривались друг в друга с немым вопросом в глазах: «А ты, ты ничего не слышал?», но наталкивались на точно такой же вопрошающий взгляд. Люди не переставали ждать чуда, в слепой вере, что все происходящее вокруг – это всего лишь непонятное недоразумение, дурной сон, и очень скоро негромкий щелчок пальцев невидимого гипнотизера вернет всех в реальность. И все станет так, как прежде. Но время шло, сон не заканчивался, и все больше людей убеждалось в том, что это и была самая что ни на есть настоящая реальность, и другой уже не будет никогда.
И все же люди верили, что они не одни, что помощь так или иначе будет. Они ждали ее откуда угодно. От Горбачева, Буша, Иисуса. От инопланетян, в конце концов. И поэтому слух, который пронесся среди толпы на четвертый день противостояния, возвещающий о том, что прибыла группа ребят из Квайса1 , был воспринят ими как верный знак того, что их надежды наконец-таки начинают оправдываться, что молитвы многих из них все же были услышаны. Хотя бы квайсинцами.
Я не помню, где я достал это ружье. Это была старая курковая «горизонталка» двенадцатого калибра, и у меня было к ней целых семь патронов. Мы с друзьями самозабвенно носились по городу, обходя стихийные посты и ночуя где попало. Пару раз в толпе перед СМУ меня вылавливал мой дядя Гурам. И по его настоянию я приводил к нему домой, на Железнодорожную улицу, ребят. Обедать. К тому времени вся моя семья уже перебралась к ним. Дядя Гурам, тетя Аза и все остальные суетились вокруг нас, приговаривая: «Ешьте, ребята, ешьте. И компот. И будьте осторожны». Мы же, ощущая свою значимость в их глазах, не заставляли себя долго уговаривать.
В основном же местом нашего «базирования» было здание педагогического института, где отбитая у «милиционеров» невероятно большая пожарная машина на базе военного «Урагана» перегородила поперек улицу Московская. Баррикада получилась аккуратная. Машину подожгли, чтобы у «тех» не возникло соблазна ее отбивать, и для верности прикрыли троллейбусом. Укрепления с той стороны были выложены мешками с песком. То и дело из-за них выгладывали небритые лица в армейских касках. Редкие перестрелки обычно заканчивались ничем. Как правило, на одиночные щелчки «мелкашек» с нашей стороны никто оттуда не обращал внимания. Но иногда, особенно по вечерам, та сторона разряжалась долгими и истеричными автоматными очередями. «Напились опять», слышалось в таких случаях в толпе. Улюлюканье, доносившееся с нашей стороны было, как нам казалось, вполне адекватной реакцией на стрельбу. «Игра» забавляла.
Атмосферу «зарницы» сбивали люди постарше. «Вот увидишь, они обязательно пойдут на штурм», – убеждал меня крупный, седоватый дядька с мятым лицом, в таком же мятом сером плаще и с каким-то невероятным трехствольным ружьем. Он сидел на стуле в огромном темном институтском коридоре, одной рукой придерживая ружье, что лежало на коленях, и эмоционально жестикулируя другой. Темнота коридора не могла скрыть его волнения, которое выдавало его во всем: в жестикуляции, голосе, и как ни странно, в его дорогом иностранном трехствольном ружье, непроизвольно подскакивающем на его дрожащих коленях. «Они все равно не успокоятся», повторял он, как заведенный. Пацаны обходили его стороной, стараясь не обращать особого внимания. Пускай говорит, старший ведь, как-никак. Так продолжалось несколько дней.
В тот поздний вечер, последовав очередному воплю «прорвались», с группой таких же «пионеров», я понесся от здания СМУ в направлении, откуда, по определению, должно было ожидаться наступление. Было темно. Закоулками мы спустились ближе к улице Ленина, которая к тому времени уже была некоей разграничительной линией, разделяющей город на «немецкий» и «советский» сектора. В темноте мы рассеялись, и, оказавшись совершенно один, я добрался до унылого пустующего дома в небольшом переулке, который окнами выходил на «пионерский парк», что находился по ту сторону улицы, в зоне оккупации. Полная луна озаряла переулок, позволяя ориентироваться в ночи. Вспомнив армейские навыки и представив себя героем третьесортного полицейского боевика с затертой, засмотренной до дыр видеокассеты, я театрально вошел в обшарпанный двор, осмотрелся, тыкая ружьем куда ни попадя, и, стараясь не производить лишнего шума, поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Ступеньки под моими ботинками все же заскрипели. Заплясал подо мной и старый деревянный настил на балконе, после того, как проволока, висевшая на поперечной балке над балконом, поцарапала мне лицо, чуть не уткнувшись в глаз. От неожиданности я едва не скатился с лестницы вниз. Чертыхаясь, я откинул ее в сторону, затем, успокоившись, прошелся по балкону и осторожно заглянул через приоткрытую дверь в дом. Я уже было хотел войти, как вдруг внутри кто-то, словно желая привлечь мое внимание, легонько кашлянул.
– Кто здесь? – шепотом произнес я, выставляя вперед ствол «горизонталки».
– Заходи аккуратно, не греми, – тихо откликнулся чей-то голос. Обшарпанная дверь скрипнула. В нос ударил терпкий запах дешевого табака, вперемешку с запахом дома, в котором давно уже никто не живет. Слегка споткнувшись о порожек, я ступил в низкий дверной проем и попытался осмотреться. Створки единственного окна были распахнуты настежь, и их не было нужды закрывать, потому как стекол в них все равно не было. Разбитые осколки лежали там же, под ним, играюче поблескивая в свете луны. С низкого потолка по самому центру свисал короткий провод, на другом конце которого был закреплен патрон с остатками электрической лампочки. В углу пустой небольшой комнаты, в полумраке, недалеко от окна виднелся темный силуэт довольно рослого мужчины в длинном, ниже колен, пальто. «Силуэт» курил и поглядывал в окно, в сторону парка. В руке у него было нечто, напоминающее ружье.
– Пройди, не торчи в дверях. Тебя видно снаружи. – Тень соскользнула вниз, присела на пол и оперлась спиной о стену. То, как человек выговаривал слова, выдавало в нем квайсинца. Только они могут так тяжело смаковать каждую букву в произносимых словах. Речь от этого получалась вязкой и запоминающейся. Я прошел и присел неподалеку от него. Пол заскрипел. Казалось, этот старый, полуразвалившийся дом доживал свои последние дни, и в его предсмертных скрипах слышались боль и осознание обреченности. Дом замерзал, но нам до него не было дела. В нем было холодно, и только огонек тлеющей сигареты квайсинца время от времени создавал иллюзию тепла. Квайсинец кутался в пальто и прятал папиросу в кулаке, то и дело смачно затягиваясь самосадом. «Это он так греется», – подумал я. Захотелось согреться и мне. Я пошарил в кармане куртки и достал из нее мятую, чуть подпаленную сигарету, оставленную кем-то на широком подоконнике институтского коридора. Даже не знаю, зачем я ее подобрал. Кажется, это был «Родопи».
– Дай прикурить, – потянулся я к соседу поближе. В темноте небрежно чиркнули спичкой. Я поднес к губам «бычок» и, наклонившись к огню, пару раз неумело затянулся. В горле запершило, и надсадный, кашель разнесся по пустой комнате, вырываясь наружу через разбитое окно.
– Тише ты! – шикнули на меня из темноты. Кашляя, я отбросил сигарету в сторону.
– Что, не умеешь курить?
– Неа, – признался я.
– А чего же ты сосешь эту фигню? Нервничаешь, что ли?
Я промолчал. В горле все еще скребло. Полная луна заглядывала в зияющий проем окна, отражаясь дорожкой на деревянном полу. Парень в углу глубоко затянулся. Раскрасневшийся уголек на конце сигареты осветил его пальцы, густую растительность на лице и темную спортивную шапочку, сдвинутую на прикрытые глаза. Затем он с шумом выдохнул в сторону окна, и струйка дыма отобразилась в лунном свете дыханием невидимого дракона. «Сейчас как возьмет и задышит пламенем, вот грузины нас и вычислят» – подумал я про себя, и от этой мысли мне почему то сделалось тепло и невероятно смешно.
– Не кури, если ты не куришь. Потом пожалеешь, что закурил, – произнес «дракон» назидательно, затушив сигарету о пол. – Я-то уже лет восемь курю.
– Я так… балуюсь. Холодно же.
– А ты не балуйся! Или думаешь, ты с сигаретой выглядишь круче?
Я вновь сдержался. Промолчал больше из вежливости, однако голос внутри меня недовольно проворчал ему в ответ: «Да не пошел бы ты? Кто ж тебя спрашивает, парень!» Мне было сложно определить его возраст в темноте, хотя по голосу и манере себя вести было ясно, что он старше меня. Старше, так старше. В воздухе повисла тишина, и вместе с ней изо всех щелей этого брошенного, забытого жизнью помещения, вместе с холодом, сковавшим ночь, начал вылезать запах подвальной сырости, не перебиваемый табачным дымом.
– Иди сюда, в угол. Здесь не так дует, да и вроде потеплее будет.
Я перелез, стараясь не особо шуметь.
– Ты из Квайса? – спросил я чуть погодя.
– Да.
– А как вы добрались? Дороги, вроде, перекрыты.
– Через горы. Подумаешь, проблема.
Тишина.
– А ты?
– Я? Местный. Цхинвальский. Учусь в институте. Много вас перешло?
– Нет. Человек двадцать.
– Да? Говорили человек пятьдесят, не меньше. И все с оружием.
– Где говорили?
– Там, перед СМУ. А остальные тоже где-нибудь здесь?
– Нет. Я один. Вышел погулять.
– Я тоже… Один. Ребята куда-то подевались.
– Слушай, – сказал он чуть погодя, – давай определимся. Я не думаю, что сегодня здесь что-нибудь будет, но… Все же… Ты же понимаешь, что мы ничего не сможем сделать против их автоматов, если они действительно пойдут на нас? Эти пукалки, что у нас с тобой – так, баловство. Мы и пяти минут не продержимся. – Помолчав, он добавил: – Если что – слушайся меня. Договорились?
Голос его звучал в темноте спокойно и уверенно. Голосу можно было доверять.
– Конечно, – ответил я. – Как скажешь.
Холодно. Я положил ружье на колени и подышал на пальцы.
– Как ты думаешь, это скоро закончится?
– Нет. Уже не скоро. Все только начинается.
Я задумался. Сидеть на полу было жестко и неприятно. Тело сковывал пронизывающий холод. Я поджал колени к подбородку и попробовал напрягать и расслаблять мышцы, но это не особо помогло мне согреться. Мой блуждающий взгляд выхватил на стене слева от двери пустую рамку из-под фотографии. Она висела косо, чуть вздернув левый угол кверху. Кто же теперь узнает, чей семейный портрет висел на этой стене?
– Ты знаешь, я уже был сегодня здесь. Утром.
– Да? И что ты здесь делал?
– Побежал. Кто-то там, перед СМУ бегал, орал, мол грузины идут. Мы с ребятами и рванули сюда. Ну, прямо как сегодня вечером. – Я старался говорить как можно спокойнее. Развязнее, что ли. Эдакий боец Иностранного Легиона, у которого за плечами не одна африканская кампания. Жан Клод «Вам всем Дамм, мать вашу»… хотя легкое волнение в голосе не осталось незамеченным для моего визави. Я понял это по его реакции.
– Хех, паникеры, – мрачно хмыкнул квайсинец вполголоса.
Мне стало обидно. Я насупился и зло посмотрел на него исподлобья:
– Кто паникер? Я, что ли?
– Не ты, успокойся, братишка. Это те, самые громкие, засранцы, которые орут и разводят панику. А потом пацаны будут гибнуть, а эти с кислой рожей и фальшивой скорбью будут таскать им долбаные венки на могилу. И получится красивая картинка для телевизора. Да ну их! – не договорив, сплюнул он в сердцах в сторону. Я последовал его примеру, но плевок получился каким-то нелепым и сухим. В общем, никаким. В темноте квайсинец слегка заерзал, пошарив в кармане, достал из него пачку сигарет, затем повернулся ко мне, предложив закурить. Я отказался. Он одобрительно кивнул, зубами вытянул одну сигарету, прикурил и, уложив пачку в карман, выдохнул дым в потолок:
– Ну, и что было потом, после того как ты побежал? Расскажи.
Мне почему-то расхотелось рассказывать. Настроение было слегка подпорчено его репликой, да и весь «героизм» сегодняшнего вечера куда-то делся. Все то, чем бы я мог потом при встрече потрепаться перед друзьями, внезапно лишилось всякого смысла.
– Да ничего не было, – продолжил я без особого желания говорить. – Дошел через огороды до этой улицы и спрятался там, за зеленым забором дома, что прямо напротив райкома.
– И?
– Я стоял за бетонным столбом у двери, а этот парень вышел в проем. Ну, там, где вход в парк. Просто так вышел, дошел до дороги. Осматривался, сволочь. «Калаш» у него, и «лифчик» с полным боекомплектом. Я мог свободно его завалить. Там было всего-то метров пятнадцать.
– Ну и стрельнул бы ты в этого «Рэмбо». Картечью, да на пятнадцать метров – это, скажу тебе, наверняка. У тебя же картечь, да? Потому что с дробью от твоего ружья толку как от палки.
– Жакан… И картечь есть… Вроде. Да меня всего трясло от одной мысли, что мне придется стрелять в живого человека! Я чуть ружье не выронил из рук, – признался я нехотя.
– Что, и сейчас не выстрелишь? – спросил он с плохо скрываемой ехидцей в голосе. – Скажем, вот пошли бы они на нас. Вот прямо сейчас, а? Что бы ты делал? – допытывался он. Его снисходительный тон вновь прошелся нервной волной по моему уязвленному самолюбию, и я снова завелся:
– Ты меня совсем-то за пацана не держи, хорошо? А что я сейчас здесь делаю, по твоему? В игрушки играю?
– Ну, тише, – заговорил он примиряющим тоном. – Не шуми. Это всегда так бывает. В живого человека тяжело стрелять. В первый раз. Попадешь в настоящую перестрелку – тогда и поймешь. Хотя лучше, конечно, не попадать. Ты в армии служил?
– Служил. В Прибалтике. А ты сам что, много войн прошел? – спросил я нарочно грубо.
– Одну, но мне хватило. Афганистан. Баграм, Кандагар. Слышал? Там и закурил, если что.
Мне стало неловко. Еще в школе мы с пацанами пересказывали друг другу «афганские легенды» – истории ребят, вернувшихся с той войны. И неизвестно, чего в них было больше – правды или вымысла. Да это и не важно было. Неизменным в этих рассказах была легкая пацанская зависть и сожаление, что «это» прошло мимо. Я хотел было что-то сказать, оправдаться в ответ, но внезапно где-то недалеко раздался сильный грохот. Стены комнаты сжались от взрыва, да так, что заложило уши. Что-то взорвалось и у меня в голове, в непроизвольно зажмурившихся глазах, раскрошив черепушку на тысячу осколков и смешав эти осколки с остатками мозгов. Накрывшая меня волна липкого страха вонзилась в солнечное сплетение, обожгла его, затем пробежалась по телу, рефлекторно втянула мне голову в плечи, и «размазала» тело по мерзлому полу. Я заставил себя открыть глаза и посмотреть на Квайсинца. На удивление, он был спокоен, только внимательно вслушивался в грохот, эхо от которого еще пару секунд, казалось, блуждало по городу. Минутная слабость расстроила меня, а затем и вовсе разозлила: «Вот те и Кандагар, Ван Даммчик!» Я погладил ружье, затем прижал его к груди для того, чтобы почувствовать тяжесть оружия в своих руках и вместе с тем вернуть себе недавнюю уверенность. Меня так и подмывало привстать, взвести тугой курок, хорошенько прицелиться в воображаемую мрачную тень за дырявым окном и жахнуть… Но вместо этого я спросил:
– Тяжело было?
– Где? Там? По разному, – ответил он лениво, не выпуская из руки затухающую сигарету, и все еще посматривая в проем окна. – Бывало очень тяжело. Особенно когда видишь, как рядом с тобой погибают твои друзья. И необязательно в боестолкновении. Когда начинаешь осознавать, что у тебя есть все шансы не вернуться домой.
– И ты боялся умереть? Там, в Афгане, ты боялся? – вдруг ни с того ни с сего спросил я.
– Сначала – да, потом… Потом – нет. Привыкаешь. Да и зачем бояться того, что произойдет вне зависимости от того, боишься ты этого или нет? Согласись, что это глупо. Ты начинаешь понимать, что ты должен стрелять, хотя бы отстреливаться, иначе убьют тебя. Это все происходит на автомате. Ты просто стреляешь, и все. Попадаешь, не попадаешь… Просто стреляешь, и уворачиваешься, и нет времени мусолить всякую ерунду в голове. Завис, задумался – и ты труп. Никто не хочет быть трупом.
Я задумался. До сих пор подобная дилемма никогда еще не вставала передо мной с такой ясностью и простотой, с какой озвучил ее этот непонятно откуда взявшийся в моей жизни парень, сидящий со мной посреди ночи здесь, в промерзшей комнате без окон на голом дощатом полу. И этот взрыв… Голова вдруг начала заполняться роем громких, назойливых, но неясных мыслей. Боюсь ли я сам умереть? Зачем все это, то, что сейчас происходит вокруг, с нами, со мной конкретно? С этим городом… И что будет, если от моей руки действительно кто-то умрет? Ведь даже тот утренний случай с тем «Рэмбо» в парке был не до конца осознан мной. И в самом деле, что было бы, если бы… Нет, я не хотел больше думать об этом. Это было слишком ненормально и противоестественно для меня. Стрелять? За что? За что они стреляли в тех людей пару дней назад, когда вошли сюда? До меня вдруг начала доходить реальность. В хаотичном и бессвязном потоке мыслей я попытался ухватиться за нужную.
– Они стреляли в людей, – глухо произнес я, движением подбородка указав в сторону парка.
– Знаю, – сказал он, присев рядом со мной.
– И что, это им простится? Что тебе говорит твой опыт?
– Нет, брат мой, – ответил он, вздохнув. – Есть вещи, которые надо прощать и забывать. Есть вещи, которые надо прощать, но не забывать. А это… – квайсинец приподнялся, осторожно выглянул в окно, поправил в плечах пальто, затем снова присел, прислонившись спиной к стене, – Это невозможно будет простить. Тем более забыть. Им это даром не пройдет. Вот увидишь, это только начало, а дальше будет хуже. Так что чем быстрее ты закончишь воспринимать всю эту ситуацию как игру, тем будет лучше. Для тебя.
Он многозначительно посмотрел в мою сторону, затем по-дружески легким тычком толкнул в меня плечо и, наклонившись ко мне, шепнул на ухо:
– Посмотри в окно. Снег пошел. Красиво. Только аккуратно смотри.
Я привстал и демонстративно выглянул в окно, посчитав подобную дерзость достаточной компенсацией за мою недавнюю непроизвольную слабость… Зима в Цхинвале всегда была ослепительно красива. Особенно ночью. Мягкий снег большими хлопьями бесшумно ложился на землю. Тонким слоем снег покрывал лапы огромных голубых елей, которые стройным рядом были высажены вдоль всей улицы Ленина. Уличные фонари служили прекрасной декорацией для падающего с небес снега, освещая кружение снежинок. Голос квайсинца вернул меня в реальность. Он внезапно заговорил по-русски:
– Хотя, о чем это я? Память избирательна. И всегда найдутся те, которые и простят, и забудут… Вот так вот. Присядь, не стой так.
Я посмотрел дальше, в парк, который зиял темнотой там, где заканчивался свет, затем нехотя вернулся в тень и присел. Сидеть было холодно, а созерцание снега согревало, создавая хоть какую-то иллюзию спокойствия и обыденности. «Что я здесь делаю?» – подумал я впервые за все эти дни. Стараясь усесться поудобнее, я ненароком задел свое ружье. Оно соскользнуло вдоль стены и с грохотом ударилось о пол. Но мой сосед, казалось, этого не заметил вовсе. Он явно был настроен поговорить.
– Нету Бога на войне, – ни с того ни с сего вдруг неожиданно заговорил он. – Не бывает его там. Обычно он на это время берет отпуск. Так, приглядывает издали одним глазом, чтобы черти особо не наглели.
Он говорил на русском уверенно, почти без акцента. Было ясно, что язык ему явно не чужой. И все же, несмотря на его правильный русский, мое «артековское» воспитание не позволяло мне адекватно воспринимать его «божественную» теорию. Для меня это было еще одним неожиданным «недоразумением» сегодняшней ночи. Бог? Какой Бог? Тот, который с белой бородой обитает там, на облаке? Его же нету! В смысле не только на войне, но и вообще! По крайней мере, так мне говорили! Но тема меня явно заинтересовала. Заинтересовала настолько, что я даже забыл на время не только о врагах по ту сторону парка, но и о сковывающем тело и конечности холоде, не говоря уже о «пятой точке», которая, казалось, вмерзла в дощатый пол.
– А ты и в Бога веришь?
– А ты нет? Ничего, поверишь. У тебя еще все впереди.
– Знаешь, мне всегда казалось, что Бог нужен прежде всего попам. Это так, чтобы они невзначай не остались без работы.
Квайсинец усмехнулся:
– Удачная шутка. Но знай, что ты всегда можешь оказаться в ситуации, когда рядом никого не окажется, кроме Него. Просто знай. Бог – это не поп. И даже не церковь.
– Да? А тогда что же такое Бог?
Парень потер массивную челюсть, затем провел ладонью по заросшей щеке. Задумчиво поскреб тяжелыми пальцами растительность на подбородке.
– Бог – это эхо, – отрешенно произнес он. – Отражение всего хорошего или плохого, что в тебе есть. Что крикнешь – то и получишь в ответ. – Квайсинец привстал, размял затекшие ноги и мягкими, приглушенными шагами прошелся по комнате. – Люди ведь живут в большинстве своем так, словно собираются жить вечно. Парадокс, но до той войны я никогда об этом не задумывался. Да и ты, я уверен, тоже. Но ведь это так? – спросил он, вновь залезая в карман за сигаретой. Слегка помяв ее в руках, он задумчиво заложил ее за ухо, вернулся в свой угол, присел. Затем уперся взглядом в потолок. Казалось, он рассматривает осколки лампочки, торчащие из патрона.
– Ответь мне на вопрос, – сказал квайсинец, неожиданно повернувшись ко мне и пристально посмотрев немигающим взглядом. – Было ли мне страшно, спрашивал ты. А вот скажи-ка студент. Я же сильнее тебя? Вот чем я сильнее?
Я не понял сути вопроса, но среагировал моментально и по-пацански правильно:
– Ты? Да ничем!
– Вот именно! Ничем! – неожиданно радостно воскликнул он, больно ткнув пальцем мне в плечо. Глаза его, казалось, сверкнули в темноте. – Я буду сильнее тебя только тогда, когда внутри себя ты согласишься с тем, что я сильнее. Понял суть? Так же и с теми, – указал он рукой в окно, в сторону парка. Затем голос его вновь потух, и в нем зазвучали прежние равнодушные нотки:
– Испытание – вот тебе основная идея и смерти, и жизни, и всей остальной философии. Но что будет потом, когда все закончится, вот в чем фишка. Впрочем, каждый из нас узнает это в свое время.
Это он сейчас кому говорит? Мне? Мой собеседник явно завелся. Ему хотелось говорить. Прямо сейчас. Здесь, в ночи, вне зависимости от того, будет ли это первый встречный, вроде меня, или телефонная трубка с аппаратом, подсоединенным в никуда. Было ясно, что ему нужен был слушатель, совершенно абстрактный, потому что-то, что долгое время камнем лежало у него на душе, рвалось наружу. И мне захотелось его поддержать, хотя многое из того, что он пытался донести до меня, мне трудно было понять. Не знаю, скорее в силу неопытности и некоей наивности. Испытание? Для чего? Раз за разом этот мрачный парень в углу крошил мои иллюзии с настойчивостью шахтера, пробивающего себе путь в забое с помощью тяжелого отбойного молотка, и под его ненавязчивым, но бесстрастным напором они рассыпались очень легко, словно ненароком оброненное рассохшееся песочное печенье. Это был слишком сильный, быстрый и неожиданный натиск, но тем интереснее мне было слушать его. Наверное, в тот момент мне лучше было бы просто заткнуться, но тем не менее я спросил:
– И что, война была твоим испытанием? Испытанием на что?
– Да, была. Не знаю на что. Наверное, на человечность. Там легко стать и засранцем, и трусом. А вот остаться самим собой – для этого, студент, приходится поднапрячься..
– Но ведь потом с этим надо было жить, да? Как же ты все пережил? Войну, потерю друзей… Душманов…
Парень промолчал. От стены повеяло холодом. Почему-то мне казалось, что в тишине всегда было холоднее. Я привстал, чтобы поправить теплый свитер под курткой. Для этого надо было расстегнуть ремень, но замерзшие пальцы не хотели слушаться.
– Наверное, я задаю тебе слишком много вопросов, да? – сказал я, кое-как заправляя одежду.
– «Духов». Мы звали их «духами». Пережил… Там-то проще все было. Здесь – свои, а там враги. Все по-честному. – Он потряс в темноте коробком спичек, проверяя, осталось ли там еще что-нибудь. Достал из за уха сигарету, прикурил. Затем с горечью в голосе продолжил, будто торопился воспользоваться предоставленной возможностью выговориться:
– А дома… Дома ты остаешься один, не понятый никем, и твое одиночество постепенно начинает притягивать к тебе таких же одиночек, как и ты сам. Война отучает тебя бояться и пресмыкаться. И часто в нормальной жизни среди нормальных людей тебе уже не бывает места. Словно ты тень. Ты есть – но тебя нет. Не существует для окружающих.
Квайсинец затянулся и вновь с шумом выдохнул дым. Глаза его вновь блеснули в полумраке, и он продолжил почти шепотом, зажимая слова в сжатых зубах. Он явно обращался не ко мне:
– Я защищал свою Родину. Там, в Афгане. И сейчас, здесь, я ее тоже защищаю. Свою Родину. И плевать, кто там чего… И как… Вот так, студент. Что-то разболтался я сегодня, – добавил он чуть погодя. Я промолчал. Мне нечего было сказать, да и он, похоже, отговорился.
Куда-то делась луна, затем начало светать. Долгая зимняя ночь, согретая падающим снегом и нашими разговорами, осталась позади. Квайсинец встал, отряхнул руками пальто, выглянул в окно:
– Кажись, на сегодня война отменяется. Ничего уже не будет.
Я привстал следом.
– И что же, мы зря здесь сидели?
– Нет, студент. Конечно, незря. Мы с тобой вживаемся в атмосферу войны, которая нас ждет. Пора нам с тобой осознать, что игра закончилась, и попрощаться с прошлым. Потому что настоящее изменилось, и у тебя есть выбор остаться и драться. Или уехать. Подальше.
Это прозвучало пафосно. По крайней мере мне так показалось, хотя, может, легкий пафос и был оправдан как финальный аккорд нашего ночного разговора. Или как минимум монолога моего собеседника. Я выглянул в окно. Снег все еще шел.
– Пошли уже, студент, пока не рассвело окончательно, – сказал квайсинец, поправляя вязаную шапку. – Эх, счастливый ты человек, только не понимаешь еще этого. – Он взял свое ружье и неспешно, не оглядываясь вышел из комнаты. Я пошел следом. Заскрипел деревянный настил. «Осторожно, – говорю, – тут где то проволока висела»…
Молча, в абсолютной тишине мы шли по улицам нашего города, и свежевыпавший снег слегка похрустывал под нашими ногами. У СМУ он, незаметно для меня, растворился в толпе, а я ведь даже не спросил, как его зовут. Я не запомнил его внешности, только голос, в котором иногда непроизвольно проскальзывала боль. Голос тонкого, ироничного парня, когда-то прошедшего преисподнюю и готового вновь ступить на еще один круг ада. Голос человека, пережившего пустоту одиночества. И этот голос со всей отчетливостью показал мне реальную перспективу сегодняшнего дня.
А может, не нужно было имен? Может, так и надо было? Может, там, в холодной комнате я стал для него человеком, который впервые за много лет дал ему выговориться, хотя бы чуть, не особо навязываясь в знакомые? Это был честный обмен. Я получил урок, историю, которая заставила меня задуматься, а он – возможность освободиться от нее, передать другому. И мы ничего не должны были друг другу. Ни имен, ничего.
Квайсинец оказался прав. К сожалению. Дальше стало хуже, намного хуже. Изменился до неузнаваемости родной город, изменились люди. Жизнь, в которой ежедневный подвиг одних соприкасался с низостью и малодушием других, стала нормой, хотя первых в ней все же было больше. Со временем изменился и я… Выбор, на который указал мне мой случайный знакомый, неизбежный выбор, который мне предстоял, изменил бы меня в любом случае. Потому что прежняя жизнь закончилась навсегда, как закончился город, который я когда-то знал.
И еще. В тот день мне не пришлось стрелять, но глубоко внутри я уже готов был нажать на спусковой крючок…
