РАССКАЗ
– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?
– Легко…
Так я познакомился с Ню.
Ее звали Аня. Ню – потому что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее – голой, понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить – голой, принято – обнаженной, полуобнаженной… Завтра у меня обнаженка… Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее так и было. И со всеми после. И даже во время. А вот с ней…
Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.
Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…
Я не просто ее увидел – я подошел. Но почему-то вместо того, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь или, на крайний случай, протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:
– Я хотел бы тебя нарисовать…
Так все и началось…
Я звал ее по-разному, то Нюрой, то Нюшей, иногда просто – Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно – профессия. Конечно, бывает – все. И даже нередко, но художник – это тоже профессионал, и его отношение к натурщице – отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение натурщицы как таковой, а отражение того неуловимого «нечто», которым ее наделил художник. Это не она. Это – его ощущение ее. И это совершенно разные вещи. Ну, и умение это нечто – изобразить.
Ню без одежды была неописуема. Она была – невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее так… В общем, она начинала светиться – сама.
Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ… Не знаю.
Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась, или ложилась так, как хотела в данный момент – сама. И в мастерской становилось светлей.
А уж если она молчала во время сеанса…
В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом – никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.
Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И на два часа я чувствовал себя равным Рембранту или Босху, или – Леонардо…
Любил ли я ее?
Я и сейчас ее люблю…
Но в тот год я в своем отношении к ней оставался прежде всего – художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…
Ню стала моей Моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре.
Моей мечтой – о себе…
– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…
Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.
– Ну почему – Гоша?
– А почему – Нюша?
– Так ведь ты – Аня!
– Ну, а ты?
– А я – Марк, но логика у тебя железная. Женская логика…
Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…
Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом, продавленном диване… Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…
Мне, на самом деле, было все равно и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу, и в свою жизнь – ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица – от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное – только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру светотени на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…
Ее единственный каприз: с дороги – чай с баранками и сахаром вприкуску – чтобы похрустеть, затем сразу же за ширму, и – к станку…
А потом… С началом зимы она стала появляться гораздо чаще, причем без всяких видимых причин – наши отношения остались прежними, но… В общем, я постарался и кое-что о ней узнал. Ну, хотя бы, заботясь о собственной… безопасности.
Аня, как оказалось, жила с бабкой, родители умерли. Год назад бросила институт и… Что может молоденькая девчонка в ее положении, и чего вы об этом не знаете? А сейчас она встречалась с каким-то… и подрабатывала в ночном клубе. По крайней мере, пластика движений у нее была от природы – такая…
За это время я сделал с нее сотни эскизов – всем, чем только возможно – от угля до пера и акварели, и два портрета маслом, в довольно необычной манере. Думаю, что в этом все дело. За манерой я потерял – ее. Настолько был уверен, что само ее присутствие на холсте и есть чудо, что чуда – не произошло. Не случилось…
Я прислонил к стене оба портрета, а между ними поставил – ее. И раздвинул шторы…
…Пока она бегала в магазин, я изрезал их на куски. Потом мы сидели за столом, и она смотрела на меня, как никогда раньше. На этом же столе она впервые стала – моей. Я не оговорился, мы были любовниками уже несколько месяцев, но первый раз моей Ню стала именно тогда…
Наутро мы уехали в Крым, к морю…
Две недели мы жили в старом, покосившемся теткином доме, почти на самом берегу. Он достался мне в наследство, и я с самого начала не знал, что мне с ним делать. Заниматься ремонтом – слишком дорого, продавать – слишком дешево. Я называл его: теткин дом. Так он и стоял…
Мы валялись на теплом песке, грызли семечки, покупали на рынке парное молоко и мохнатые персики. Вечером разводили костер и пекли картошку и молодую кукурузу. И – странное дело, Ню вдруг стала меня стесняться. Как только я это почувствовал, я захотел ее по-настоящему. Как не хотел женщину уже очень давно. Та чертовщина, которая возникла между нами… Не знаю, что это такое, может и…
– А маленьких чаек я называю – знаешь как? Чаинками…
– Что? Что ты сказала?
– Я говорю, что маленьких чаек…
– А-а-а-а…
– А ты умеешь ловить ртом виноградинки?
– Я… не знаю. А зачем?
– Как – зачем? Чтобы поймать!
– Нет, не умею.
– А я вот – запросто. Гляди.
– Ню-ю-ю-ш… Я сплю, Нюша…
– Гоша…
– Что?
– А почему ты уже не ругаешься, когда я тебя Гошей зову?
– Привык…
– Вот и я тоже. Если привыкну к кому, потом не отдерешь. Хорошо, что к тебе привыкнуть невозможно, а то бы я, наверное, влюбилась…
– Почему невозможно привыкнуть?
– Так ты разный. Вот, как море. Ах, Гоша, Гоша, море ты мое…
– Скажи… А ты часто влюблялась?
– А я все время влюблена.
– Как это так – все время?
– Вот так – все время, а что?
– И сейчас влюблена?
– Конечно.
– В кого, можешь сказать?
– Да в парня одного. Так – ничего особенного.
– Ты спишь с ним?
– А как же. Тут самое главное – обмен жидкостями.
– Это как? Какими такими… жидкостями? – сон сразу как рукой…
– Ну… всякими. Пот, сперма, слюна… Еще – вдохновение…
– А это еще что такое?
– Что-то типа оргазма, по-вашему.
– По-нашему…
– Сложно объяснить, Гоша. Да и ни к чему тебе…
Она опустила голову на подушку и прижалась ко мне так крепко-крепко, и – уснула. Прямо в старой, вылинявшей футболке. Улыбаясь.
А я – только под утро…
…Луна глядела на нас потому, что на море ей уже, наверное, надоело. Ню лежала рядом – обессиленная и нездешняя. И улыбалась как-то вовнутрь. А мне вдруг страшно захотелось узнать, о чем она думает, когда, как сейчас – сразу после…
Прежде мы никогда не спали вместе, в одной кровати рядом. Мы спали друг с другом, но – в другом смысле, по-другому. А когда – засыпать и просыпаться…
Я подумал, что рай, очень может быть, существует…
Когда она перестала быть для меня обнаженной натурой? Телом? Ню?
Иногда – сразу после – мы болтали.
… – Гош, скажи… А вот ты, когда портреты мои резал…
– Ну?
– Ты сильно… переживал?
– Переживал…
– А как?
– Что – как? Переживал, и все.
– Понимаешь, об этом лучше говорить…
– О чем об этом?
– О смерти…
– О смерти? А кто умер? Не мы с тобой – это точно…
– Картины. Ты же их – убил. Значит, они умерли. А тех, кто умер, надо вспоминать, иначе они умирают на самом деле…
Я поворачиваю к ней голову и вижу только ее силуэт на фоне ночного неба. Ну вот – откуда у нее…
– Ты же не хочешь, чтобы они умерли – совсем?
– Наверное, нет…
– Тогда – говори…
– Ну, как тебе объяснить… Было два момента. Первый – я никогда раньше не работал в такой технике. Очевидно, это в какой-то момент стало доминировать, а я не заметил. И получилось – техника ради техники… Это, конечно, упрощенно, но тем не менее… И потом – это не главное…
– А что главное?
– Пожалуй, излишняя самоуверенность… Вот… ты приходила, позировала, я на тебя смотрел… Иногда – просто смотрел, даже ничего не делал, ни одной линии, ни одного мазка – ничего… Я тебя впитывал, понимаешь… Ну, вот… Мне когда-то давно попались стихи, там строчка была такая, я ее запомнил. «Твоих мелодий гибельная суть, твоих шагов ленивое начало…» Лишь когда ты в меня входила и наполняла меня, и твои мелодии начинали звучать, и я слышал эти шаги, я принимался рисовать. И однажды мне показалось, что в этом уже нет необходимости, что ты во мне – всегда, что я могу в любой момент, не глядя, передать этот свет – тебя и из тебя. И эту твою мелодию… Иллюзия… Мне показалось, что я до конца познал то, что познать нельзя. Свет – неисчерпаем. Но оказалось, что и ты неисчерпаема – тоже… Слишком сложно, да?
– Послушай, Гоша… А хочешь, мы это повторим, ну, еще раз. Я тебе помогу, подскажу…
– Ты – мне? Что ты можешь подсказать?
– Что надо сделать, чтобы все получилось.
– Да? И что же?
– Ты должен… сам меня раздеть. Попробуй – раздеть меня – сам. Вот увидишь…
– Как ты сказала? Раздеть?
Но Нюша уже спала…
Я все никак не мог на нее наглядеться. Вот – просто… Даже подглядывал, надеялся увидеть нечто такое, чего еще… Потому что было всегда – мало.
Она была невысокого роста, ямочки на щеках, румянец, совершенно беззащитные плечи. Копна каштановых волос. И, самое главное, у нее были потрясающе правильные пропорции тела. Она вся была как золотое сечение, идеальная соразмерность во всем, и необыкновенный, только ее – оттенок кожи. А если до нее дотронуться. Положить на нее ладонь. Провести по ней… Порой мне было жаль, что я не скульптор, только потому, что передать не просто форму, цвет, тепло, но – чудо прикосновения к Ню…
Как-то раз она уснула на берегу, а к ночи у нее подскочила температура – она, конечно же, обгорела. Порывшись в теткиных шкафах, я нашел какую-то, на мой взгляд, подходящую мазь, перевернул ее, сонную, на живот и стал осторожно натирать ей спину и плечи. И вдруг поймал себя на нежности к ней. В эту секунду Ню кончилась. Или наоборот – началась…
… Утром, двигаясь на мне, она наклонилась и поцеловала меня в губы, и произнесла только одно слово:
– Марик…
Мы начинались вместе – Ню и я…
– А ты уже приезжал сюда с женщинами?
– Приезжал.
– А ты был уже женат?
– Угу, был…
– А хочешь – еще раз?
– Жениться? Нет…
– Вот и я – нет.
– Ты еще молодая… Но, вообще-то, и молодые тоже хотят замуж. Все хотят…
– А я не все!
– Это я уже успел понять. Так почему – нет?
– Это больно.
– Что – жениться?
– Да нет. Ты – балда… Больно потом, когда хорошее кончается.
– Обязательно кончается?
– А как же иначе? Оно всегда кончается. Это только плохое тянется, тянется и никуда от него…
– Но есть же на свете счастливые люди…
– Я не встречала…
Солнце палило. И ее горячий живот под моей рукой. А губы – вот они, наклонись и пей… И я пил. Пожалуй, действительно, и я не встречал тоже…
Так что, очень может быть, она…
Однажды, перед самым закатом, мы случайно набрели на заброшенный яблоневый сад. Покосившийся забор из прогнившего штакетника, и дыр больше, чем этого самого забора. Но сад… А какой там стоял запах…
Нюша носилась между деревьями, хватаясь за стволы и радуясь, как ребенок. Подбирала валявшиеся повсюду яблоки и ела. А они – хрустели у нее на зубах…
– Смотри, сколько их тут, – она повела рукой вокруг. – Они же просто пропадут – и все, сгниют, жалко. Давай возьмем с собой, ну хоть немного, хоть на сегодня, а?
– А во что? У нас же ничего нет, Нюша…
– Я сейчас что-нибудь придумаю, подожди минутку…
Она шустро стянула через голову свою белую майку, простую, на резинке, юбку задрала до подмышек – получилось платье. Не слишком длинное, до середины бедер…
– Вот, из этого можно сделать узелок, видишь?
– Вижу… – я смотрел на ее голые плечи. – Знаешь что, верни-ка юбку на место…
– Но я…
– Я сказал – верни юбку на место, слышишь…
Она стояла передо мной – смущенная, враз покрасневшая и почему-то беспомощная. Я ее такой…
– Ну…
– Я… Я стесняюсь.
– Кого? Здесь же никого нет.
– Ты есть. Я тебя стесняюсь…
– Почему? Я что, тебя голой не видел?
– Это совсем другое, это работа. А сейчас…
– А ночью? Тоже работа?
– Ночью – темно…
– Ну и что? Что изменилось?
– Ты не понимаешь…
– Ну, так объясни.
Она подняла на меня глаза и несколько секунд молчала. Потом – отвернулась.
– Если ты часто будешь видеть меня голой, я тебе надоем… тело мое тебе надоест. Я ведь для тебя – тело. Ты его рисуешь. Ты его… – она запнулась. – А я не хочу… надоесть. Хочу, чтобы ты каждый раз – удивлялся мне, вот…
Передо мной стояла – смущенная и покрасневшая, и вся целиком моя – Ню…
– Я понял. А теперь – верни юбку на место…
…Ню медленно подняла руки, ухватила ткань и потянула ее вниз. Ее глаза были полны слез.
– Еще, – сказал я. – Сними ее совсем, все сними… Вот так, да…
– Что… дальше? – спросила она, хлюпая носом.
– Подойди к дереву и прижмись к стволу… И не хлюпай ты, дуреха. Чуть опусти голову и чуть – вправо… левую ногу… все… замри и не шевелись…
Я знал ее тело. Я помнил каждый его изгиб и каждую ложбинку. И как она сказала: попробуй раздеть меня – сам… Я сделал это – ее руками, и все, в самом деле, получилось. Я написал ее «Портрет в солнечном свете», хотя солнца почти уже не осталось – закат, закат, закат… Но она – светилась. И техника была особая, уникальная. Когда все мазки выполняются одной единственной кистью – нежностью.
Такой же слепящей и обжигающей, как…
Назавтра мы уезжали…
Умри мы вместе, одновременно в ту последнюю ночь, было бы легче потом, потому что этого «потом» не было бы вовсе…
Город ждал нас. И жизнь резво взяла меня в оборот, так, что уже на следующий день Ню оказалась почти призрачным существом, и жить без нее стало возможно. Не слишком весело, все-таки я к ней изрядно привык, но возможно. Да и куда мне ее – в заваленную подрамниками и старыми холстами мастерскую с завтраками на этюднике. И отсутствие стабильного заработка… Даже при моем нездоровом отношении к светящимся женщинам. Правда, не светилась больше ни одна из… Ни как Нюша, ни – вообще…
Ее не было месяца три. На звонки не отвечала, сама не звонила, ее просто – не стало. Я, конечно же, мог ее отыскать, но когда представлял, как являюсь к ней нежданный-незваный… Возможно, застаю ее не одну, а с…
В один прекрасный день она появилась и осталась аж на две недели. И, разумеется, это были совсем другие две недели, не те – крымские, морские, яблочные. Снегопад и сосульки…
– Нюша, где ты была все это время?
Она молча стояла, прижавшись ко мне всем телом и, по-моему, дрожала.
– Замерзла?
Несколько раз подряд судорожно кивнула.
– Ладно, потом расскажешь, проходи, чаю горячего, с баранками, да?
– Ну? Теперь рассказывай все, слышишь? Все. Где была, что делала?
– Была…
– Я звонил, а ты не отвечала…
– Не хотела…
– Допустим. А что сейчас?
– Ничего особенного. Вот только… бабушка умерла. Теперь у меня – никого…
– Как это никого, а я? – но этого я не сказал…
– Слушай, Марик, можно я поживу у тебя недельку, а то мне пока некуда идти…
– Живи, разумеется. А почему – некуда идти? У тебя же, вроде, квартира была?
– Да. Там сейчас Алик…
– Кто это – Алик?
– Ну, тот парень. Который – ничего особенного. Помнишь?
– И почему он там, а тебе некуда идти?
– Не знаю. Не хочет уходить. Но я разберусь…
…Как-то само собой мы оказались в постели, и резанула воспоминанием линия загара внизу ее живота… И нежность, тенью проскользнувшая на кончиках пальцев. И вкус яблок на ее губах. И что – не моя. А может, все это мне только…
Утро теперь состояло из омлета и кофе, день – из оформления очередной выставки в очередном доме культуры, вечер – из усталости, душа и легкого ужина, ночь – из Ню… Жизнь то ли остановилась, то ли еще не началась.
Чем она занималась дни напролет – я не спрашивал, но видно было, что дома не сидела. Не то чтобы меня это совсем не интересовало, но… Некое подсознательное мужское нежелание раздавать авансы… Чтобы не подумала… Не строила иллюзий. Чтобы…
Встречала почти всегда одинаково – улыбкой и голыми плечами. Она знала мое отношение к ее телу и показывала мне его украдкой, словно случайно, ненароком дарила себя. И я перестал ее рисовать. Совсем…
Вечерами мы болтали, даже не помню о чем. О ерунде.
– Нюш, скажи… А вот ты пришла именно ко мне. Почему?
– А что, мешаю, да? – и сразу испуганные глаза – вот-вот рванется вещи собирать.
– Да нет, ну что ты, в самом деле, я просто так спрашиваю, ну… Да живи ты, сколько хочешь…
Она выдыхает и мгновенно успокаивается – верит.
– А что тебе непонятно-то? Что – почему?
– Ну… У тебя – своя жизнь, свои друзья. Мало ли. Неужели среди них – никого…
– Дело совсем не в этом.
– А в чем? Я и спрашиваю…
– Ты – хороший.
– Это ты ошибаешься, точно. Это не про меня…
Она уставилась на меня исподлобья, вот-вот полезет драться, защищать меня от самого себя.
– Ты добрый. Ты не врешь. Ты не такой, как другие.
– Я вру, и еще как! И – часто. А доброта моя… Ну, может, зла прямо такого во мне и нет, но и доброты особой…
– Ты мне не врешь, понимаешь? Мне. И все, мне достаточно. И со мной ты – добрый. И открытый. Я же для тебя тело – картина-девочка. Не больше. Но и не меньше. И ты этого никогда не скрывал, не требовал от меня больше, чем получаешь. Не пытался взять больше, чем я отдаю. Ко мне ты добрый, а что еще надо…
Она пожимает плечами, и я утыкаюсь ей в шею. И думаю о том, как я буду жить без нее дальше, если она…
Когда она снова пропала, я затосковал.
Сначала я пытался завалить себя работой, потом поехал к ней домой – в ее квартире жили незнакомые люди. А потом работа закончилась, и я начал пить. Сначала – понемногу, но в одиночку, а дальше…
Весна пришла серая и слякотная, жить не хотелось.
Ню появилась в конце апреля – исхудавшая и какая-то встрепанная, как воробей. Влетела и повисла у меня на шее.
– Гоша!
И увидела пустые бутылки…
Она набрала полную ванну и засунула меня туда. Следом и себя. Так я и отмокал – постепенно. А когда более-менее отмок и попытался ей улыбнуться – заплакала…
– Почему ты пьешь?
– Мне пусто.
– Что такое – пусто? Чего тебе не хватает?
– Тебя.
– Ты врешь!
– Тебе – нет. Тебе я не умею…
– Больше не пей!
– Больше не уходи…
– Раз ты просишь – не уйду.
– Я хотел тебя найти. Я пытался…
– Напрасно. Раз не прихожу, значит так надо…
– А что с квартирой? И этот, как его, Алик? Что с ним?
– Все в порядке, Гоша. Квартиру я уже продала. А Алик… Его я – убила…
– …?!
– Что ты сказала?
– Что я его убила…
– Нюша…
– Что?
– У тебя с головой – как?
– Как всегда. И вообще, теперь все хорошо…
– Теперь?
– Да. Теперь я смогу к тебе приходить, когда захочешь. Хочешь – рисуй, а хочешь…
– А раньше нет?
– А раньше мне надо было долг вернуть. И много разного другого сделать…
– Вернула?
– Да, весь, до конца. И еще кое-что осталось, могу не работать. Так мне приходить?
– Нет, не надо. Не приходи…
– ?..
– Ты просто не уходи. Не уходи – и все. Совсем…
Она осталась…
– Нюша, я сегодня поздно…
– Хорошо, я дождусь.
– Не надо, ложись спать, я тут сам…
– Хорошо.
Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике – клубника и плитка шоколада.
Я брал ее на руки и нес в постель.
– А шоколад-то зачем?
– Чтобы грустно не было…
– А клубника?
Улыбается…
– Клубника для запаха.
– А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?
– Нет… – смотрит.
– А почему?
– Чтобы, как собака – хозяина…
– Ох, Нюша… Нюша… ты…
И никогда ни одного вопроса. Ничего.
Так не бывает…
А летом мы снова уехали в Крым.
Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому что не хотел писать. В том числе и ее, Аню. А может быть, ее – прежде всего… Наверное, просто боялся, что если еще раз…
Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.
Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот – сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило – по ее. Я это видел, понимал и – ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась – сама…
…А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…
Дней через пять после приезда, ночью, пришла гроза. По крыше и стенам дома застучали капли, потом начался настоящий ливень. Мы проснулись. Аня встала, чтобы прикрыть окно, и в этот момент совсем близко сверкнула молния, на долю секунды осветившая все. Впервые за долгое время я увидел ее снова. Снова и заново, другую Ню, Ню – незнакомку. Она вернулась ко мне в постель, прижалась и спросила:
– А теперь ты будешь меня рисовать, скажи?
– Может быть. Завтра…
– У тебя получится, все получится – вот увидишь.
– Откуда ты знаешь?
– Ты смотришь на меня по-другому. И видишь по-другому. Я и есть – другая. Попробуй, ну…
И я пробовал ее всю оставшуюся ночь – до утра…
Я снова начал рисовать ее, практически постоянно. Везде. Дома, в саду, где-то еще… Словно не мог напиться – ею, собой, светом, который вернулся. И в каждом наброске, в каждом эскизе, в каждом этюде, Ню была действительно другая – моя…
…Потом еще три недели я писал ее портрет. Привез из города станок, холст, и она позировала мне до изнеможения – ее и моего. Практически, я построил ту же композицию, которую увидел тогда, в саду, в самый первый раз.
Только смотрела она теперь с портрета – прямо в глаза. И – румяное, спелое яблоко в протянутой руке… «Яблоко Ню»…
– Как ты не понимаешь, мы же не можем провести всю жизнь в этой развалюхе! И на что? Денег хватит, максимум, еще на неделю-полторы… А что потом? На базаре яблоками торговать?
– А почему ты не можешь работать здесь?
– А что я буду здесь делать? В городе у меня мастерская, какие-никакие связи, возможности, долги, наконец…
– Ты забыл, я же квартиру продала, у меня есть деньги. Я могу отдать твои долги, и еще останется… Мы сможем еще довольно долго…
– Я никогда не возьму твои деньги, поняла? Никогда. И больше никогда не хочу об этом слышать.
– Почему?
– Потому. Ты – женщина, я – мужчина. С этим ничего не поделаешь. И забудь…
– Но…
– Забудь! И потом, я помню Алика… Не знаю, что там у вас было и как, но – помню. И с этим тоже ничего не поделаешь…
– Это же никак не связано, я тебе расскажу, и ты поймешь. Ты ведь и не спрашивал никогда. Это совсем-совсем другое. Там – наркотики…
Я опешил. Некоторое время я смотрел на нее молча, а в голове прокручивались разные картины на эту вот тему – наркотики… и Нюша.
– Господи! Ты и туда влезла…
– Да нет, Марик, никуда я не влезла. Я к ним никогда даже не прикасалась, ни сама, и никак иначе – правда! А он… Понимаешь, он меня любил, мы долго были вместе – больше года. И помогал мне, когда… Ладно, неважно. Я просто очень долго не знала – что бы ты обо мне ни думал. А потом мне рассказали. И я стала следить, потому что не могла просто так взять и поверить. И – убедилась. Сама убедилась. Увидела, что он, на самом деле, продает дозы. И – кому? Детям. Тринадцати-четырнадцатилетним детям. Я видела их лица… Однажды мы с ним были в гостях, он выпил и позвал меня на лоджию – проветриться. И я ему сказала, что все знаю, а он стал хвастать, что скоро купит виллу на Багамах, и мы будем там жить. Он был пьяный, уселся на перила, а я… просто толкнула его в грудь. Несильно, слегка. И он упал с десятого этажа. Вот и все. Меня вызывали на допрос, потом отпустили, сказали, что хоть и случайно, но, в общем-то, вышло по справедливости. Так ему и надо… Вот и все… – она замолчала и повторила:
– Я видела их лица, понимаешь. Этих ребят. Он не должен был – жить…
Через пять минут она уже спала и улыбалась во сне…
Счастью всегда что-нибудь мешает. Всегда…
…Через месяц моя «Ню» прошла конкурс, и я выставил ее в престижной галерее. Вскоре пришло предложение выставить ее на… У меня появились заказы, клиенты, деньги, не было только Ню. С тех пор, как я оставил ее в моем-теткином доме, я не знал о ней ничего. А может, не хотел знать. Потому что – проще. Потому что за счастье надо платить. Потому что – всегда…
«Ню», попутешествовав по разным галереям и залам, вернулась ко мне в мастерскую. Продавать ее я отказался. Но и смотреть на нее, видеть ее изо дня в день тоже не мог. Лишь изредка снимал чехол, ставил ее к стене и раздвигал шторы…
…Письмо я получил в начале августа. Текста не было, только фотография – Ню и два маленьких свертка у нее на руках. Слева и справа. Голубые ленты – мальчики… На обороте надпись: «Яблочки Ню. 17 июня».
Счастливые глаза.
…И я бросился в аэропорт…
