Всю свою сознательную жизнь я старался быть законопослушным гражданином.
По крупному, конечно; проезд без билета или появление в общественном месте навеселе тут не в счет. И все же, совесть моя не белоснежна. Каюсь. Минимум два серьезных греха супротив закона на ней имеются.
Я дважды нарушил Государственную Границу.
Первый случай остался в памяти яркими, но весьма отрывочными фрагментами. Мы ехали тогда на Памир, с остановкой у добрых таджикских друзей. Где чаепитие перешло в дегустацию замечательного темно-гранатового десертного «Орзу», что на таджикском означает «Мечта», потом – напитков, привезенных нами с собой, а потом еще и недоделанной домашней бузы1, потому что все остальное иссякло, а темы для разговоров еще остались.
Осознал я себя (вот оно, яркое, но отрывочное!) рано утром, стоящим посреди гула и тряски, в чреве вертолета. Я стоял, вцепившись в леера для навески парашютных карабинов, а вертолет летел среди гор, куда-то вверх и к солнцу, над ущельем. Рядом лежал мой рюкзак. Каска, веревка, ледоруб. Вдоль бортов разложились кучками ребята из нашей группы: кто спящий, кто страдающий спозаранку. Внизу проносилась титаническими изгибами река – бешеная и полноводная, как все горные реки по весне. Правильно, с вертолетчиками наши друзья договаривались еще накануне. Заброска!
Созерцание горных массивов и отрогов, убеленных ледниковыми сединами, обычно очень способствует просветлению мысли. Весьма настраивает на лад возвышенный и даже, отчасти, философический. Однако же, по мере просветления, на самой грани сознания возникло и стало мерцать надоедливо темное пятнышко не-вполне-понятного. Мерцало, не уходило, досадовало. Извивался некий червячок, вредонос общему благолепию. Точил, точил… Потом согнулся знаком вопроса, и я смог-таки сформулировать тот диссонанс, что омрачал окружающее вертолет величие.
Река.
Вертолет летел, как по струнке, а река изгибалась и резвилась под ним, забегая вправо-влево.
Вот ее слепящий солнцем изгиб ушел за правый борт из-под нашего днища, обогнул очередной отрог и устремился налево, изумрудно-желтоватый в тени и сребропенный на скалах-зубцах. Прошел под нами и уплыл изрядно левее. Я пытался вспомнить географию района и не понимал, чему лучше не верить: своей памяти или своим глазам?
Пилоты давно уже включили автопилот и играли теперь в шахматы, установив досочку на планшете между креслами. Я потащился к ним, подвисая на леерах. Орать пришлось очень громко, поскольку лигатуры у меня не было, а они-то сидели в наушниках:
– Мужики, а что это за река?!!
– …Пяндж!!! – меланхолически проорал в ответ командир, двигая ладью.
Река виднелась в блистерах далеко слева от нашей машины; репитер гирокомпаса покачивался у курса «Запад-Северо-Запад». Зеленые кущи по берегам внизу нехорошо шевелились.
– Мужики, так мы что – в Афганистане?!!
Командир просто кивнул, размышляя над полученным только что шахом.
– …А «Стингер» оттуда не прилетит?!! Или «Стрела»2 ?!!
– Не прилетит, скорее всего!!! – довольно прокричал второй пилот, завершая безжалостный мат командиру, – Мы всегда тут напрямки летаем!!! И они тоже!!! Друг друга не трогаем!!!
Командир почему-то обиженно покосился на меня и отвернулся от доски.
…Так я нарушил государственную границу впервые. Второй раз все произошло это уже в здравом уме и твердой памяти, по своей воле, хотя и по-прежнему без злого умысла.
Случилось это в год, когда Всесоюзный Спасательный Центр решительно вознамерился сохранить для Мира породу ахалтекинских скакунов. Ни мало, ни много.
А было так.
В 1989 году, предвестнике разгульных 90-х, призвали меня на работу в новоявленный Всесоюзный Спасательный Центр Союза Обществ Красного Креста и Красного же Полумесяца Советского Союза (недурно звучит, правда?). Как значилось на роскошной (и очень полезной по жизни, кстати) красной книжечке-удостоверении, «ВСЦ СОКК и КП СССР». Этого последнего «КП СССР» чиновники и иные должностные лица, выросшие под крылом «ума, чести и совести нашей эпохи» рефлекторно опасались и в подробности, в случае чего, не лезли.
…После жутких катастроф в Армении и Азербайджане, когда выяснилось, что землетрясения в Советском Союзе все же есть, а вот спасательной службы – никакой нет (конечно, нет! Да и от чего было бы спасать? Что вы?! В СССР всегда все спокойно! Это вам не империалистический Запад…), начались стихийные попытки граждан самостоятельно создать хоть что-то работоспособное. Стал такой попыткой и ВСЦ.
Располагался «Всесоюзный Центр» в особняке, брошенном на разграбление и расселенном, на нескольких самозахваченных этажах аварийного бомжатника (чтобы не платить никому аренды).
Состоял Центр из двух основных групп:
1. Пылающей энтузиазмом оравы туристов, альпинистов, спелеологов, дайверов (пардон, пловцов-подводников. «Дайвер» – это появилось позже, и не из ДОСААФа, где все тогдашние пловцы получали подготовку), которые считали, что собрались организовывать самую первую и Самую Лучшую В Стране Спасательную Службу.
2. И горстки расторопных парней, возглавивших оную ораву. Которые считали, что на этом можно просто неплохо заработать. Или приподняться на халяву. Или получить еще какой профит. Во времена, когда к любой дельной идее тут же пиявками подсасывались деляги, а торговля, воровство и заработок имели границы, зыбкие до исчезновения – нормальное дело!
…У горисполкома выпросили несколько машинок-шассиков, которые вскоре украли еще более расторопные ребята. У Гражданской обороны города – обещание помогать, «если что». Зарплата сотрудникам выплачивалась раз от раза и не щедро, в последний год не выплачивалась принципиально. В самые голодные дни ходили есть к кришнаитам за копеечки, или покупали дешевейшую мацу в близрасположенной синагоге.
На верхнем этаже энергично делались дела, на нижнем варились вяло в собственном соку будущие спасатели, уже полузабытые верхним этажом.
Тем не менее, просуществовал ВСЦ (по меркам эпохи фирм-однодневок, конечно) довольно долго. И кое-что удалось-таки сделать. Среди прочего – наладить, пусть криво-косо, взаимную подготовку (самостийную) спасателей по неким программам (доморощенным).
Помимо прочего, например, большинство участников «Спасотряда №1 ВСЦ СССР» научилось, худо-бедно, ездить верхом. Вдруг пригодится?
Многим нравилось. Особые же энтузиасты этого дела дважды в неделю ездили в Петергоф, где в дальнем конце дворцовой территории, прямо в ограду, было встроено здание старой конюшни. Властвовали там сам Владимир Соломонович Хиенкин с женой Ириной3; люди, уже тогда авторитетные в конном мире Питера, да и за пределами.
Соломоныч, Соломоныч…
Загорелый, сухой и коренастый, усы щеточкой. Чтобы быть постоянно в форме, сплел себе из ковровых стальных колечек кольчугу, которую каждый день носил под одеждой. Он был суровый наставник, умеющий учить по-настоящему: через месяц мы уже могли подниматься в седло без стремян, а то и работать верхом вообще без седла; через три месяца – сойти с коня и подняться обратно на галопе; через полгода – поднять на скаку с земли брошенную куртку.
Мы выгребали стойла, чистили коней, расчищали-подрезали копыта и толпой бегали в местный хлебный магазин за черным хлебом грубого помола, поскольку в одни руки много не давали. Мы почти научились понимать наших скакунов-работяг, полукровок-тяжеловесов, и полюбили их к тому времени, как только можно любить надежного и верного друга весом центнеров пять-шесть. И с ними всех лошадей вообще, конечно. В принципе.
Вообразите же наши чувства, когда весной 1991 года по центральному телевидению проходит такой вот сюжетец.
Крупный план. Ворота и вывеска над ними, где сквозь ржавчину читается «Комсомол». На фоне ворот – разгневанный туркменский журналист с микрофоном, отчаянье и слезы в обличающем голосе: «…Старейший конезавод Туркменистана, известный на всю страну и во всем мире, занимавшийся племенным разведением скакунов ахалтекинской породы… Брошен на произвол судьбы… Безо всякой государственной помощи… На пороге краха… Равнодушие и подлость властей… Банкротство… Увольнение опытнейших специалистов, оставшихся без заработка… Кони… Гордость Туркмен-ской республики, уникальные свойства породы… Голодают… Во избежание дальнейших мучений и голодной смерти животных… Принято решение… Путем перегона НА МЯСОКОМБИНАТ, что позволит частично рассчитаться с долгами…»
И – апофеоз.
Снова крупный план. Огромный щит «Больше мяса стране! Мясокомбинат …ий», на фоне которого ахалтекинцев, красавцев пустыни и мечту аравийских султанов, ведут унылой чередой в направлении, которое указывает стрелка на щите…
Ахалтекинцев – на мясо?!.. Такого… Такого не бывало с 1956 года!
Вселенная содрогнулась.
– Да… Как же так?! – потрясенно развел руками Соломоныч.
Энтузиасты-конники ВСЦ взбурлили.
Прихватив с собою Соломоныча, с нижнего этажа на верхний вломилась делегация просителей. Предложение простое: если «ахалов» гонят на мясо, мы можем СПАСТИ породу, хотя бы частично, купив у завода этих коней по цене мяса. И увезя их из страшного, родства и истории не помнящего Туркменистана. Пусть даже заплатим несколько дороже, чем местный мясокомбинат. А поселим у Соломоныча, и еще где договоримся. Логично? Дай денег, директор! Мир потом спасибо скажет! Прославим Всесоюзный Спасательный!
Руководство было занято. Оно обсуждало какой-то гешефт. Поэтому выслушало вполуха, кивнуло, отмахнулось и выделило несусветную по тем временам сумму («Двадцать две» – замирая от собственного нахальства, шепнул Соломоныч) в двадцать две тысячи рублей, просто достав их из сейфа. Совсем и не пустого, как с изумлением заметили горемыки-спасатели. Просили бы сорок – наверное, дали бы и сорок.
Но ахалтекинцы были уже почти спасены, а это главное.
Первыми в Ашхабад (тогда еще именно АшХабаД) вылетели, готовить плацдарм, Соломоныч с Ириной. Следом – я, назначенный от Центра куратором хода спасработ, да еще две девицы из петергофской конюшни, в помощь Соломонычу.
Предутренний Ашхабад пах сиренью, жасмином, горячим с вечера асфальтом и пловом, который в огромных казанах готовят на утреннюю трапезу еще затемно.
Соломоныч встретил нас в некотором раздрае.
…Журналюга тот оказался мерзавцем, лгуном и паскудой распоследним.
Все ведь до обидного просто: на развилке дорог, возле конезавода «Комсомол», стоит щит-указатель соседнего мясокомбината. Каждое утро коней с конезавода выводят на выгул в поля, аккурат мимо этого щита. Журналюга же, шайтан, сын свиньи и шакала (чтобы ему гурии на том свете не досталось, когда помрет!), это увидел, оценил кадр, сопоставил с тогдашней жаждой чернухи, прикинул рост собственной популярности, заснял, а остальное просто наболтал отсебятиной. Ветер носит…
Какое там «мясо»?! Туркмены об ахалтекинцах без слез говорить не могут. Слез гордости, конечно. Лелеют паче собственных детей. И скорее костьми от голода лягут, чем сведут, за здорово живешь, на живодерню даже простецкую рабочую лошадку-ахалтекинку. У многих туркменов веками не было вообще ничего, кроме рваного халата и отменного ахалтекинца – красы, гордости и смысла жизни.
Рассказывают: картомоны (разбойники) увели как-то жеребца. А через пару недель привели обратно, к хозяину. Гордый конь отказывался в неволе от воды и корма, и разбойники пожалели его. Даже разбойники!
Планы по спасению породы заболтали в воздухе ножками, потеряв опору.
Но… Раз уж мы здесь… Раз уж деньги… Тогда так: купим несколько жеребцов прямо на заводе, договоримся. Несколько кобылок на развод… Первые в Питере ахалтекинцы – не шутка! Центру уважение, Соломонычу почет, спасатели Центра в обучение к нему – без очереди и почти даром.
Соломоныч устраивал на конезаводе сабантуи руководству и работникам, договаривался. Один Бог знает, сколько он к нашим двадцати двум догнал своих, кровных.
Завод, ипподром, какие-то частные конюшни, переговоры полушепотом, гостиница для отрывочного сна на пересушенных простынях, снова завод… Делать дела на востоке и просто, и непросто. Выклянчить вагоны, которые еще надо переделать в коневозки – сабантуй. Уговорить, чтобы поставили в расписание на перевоз через Каспий (паромом в Дагестан, и дальше уже домой по России), а не по большому пустынному пути Каракум – Кызылкум, мимо Арала – сабантуй. Да еще сено, зерно, медикаменты, брусья для стойл в вагонах, недоуздки, чомбуры… Мы все были в мыле, как рабочие лошадки к вечеру. Соломоныч высох еще больше за такими трудами.
Труды того стоили.
…Хилвар, изабеллово-темную масть которого трудно было сразу определить под золотом, обильно струящимся по его шкуре4 в солнечных лучах; самый возрастной, но и самый породистый среди самых породистых. Огромный, могучий, огненно-рыжий, утёс-глыба Гала, холка которого гребнем высилась в метре семидесяти от земли. Некрупный, молодой, но безумно стремительный Гохриман (угольная чернь с золотом и серебром). Три роскошных красавца-жеребца и к ним – дюжина кобылок для племенной работы, а одна даже уже и беременная.
Всев к ним в седло, сразу понимаешь, что такое настоящий ахалтекинец. Наших лошадок заставляешь подняться хотя бы в рысь; ахалтекинца, напротив, серьезным усилием сдерживаешь, чтобы он хотя бы на рысь опустился с любимого галопа. Рысь, кстати, у них оказалась неприятная: тряская и враскачку. Но когда перешел в галоп – наступает блаженство. Конь летит ровно, хоть чай пей у него на спине. Эти красавцы, они и созданы для галопа. Кони царей, падишахов и пустынных контрабандистов.
Близился час отъезда; мы готовились и вкушали попутно восточной экзотики.
Потряс воображение Джигулдык, огромный базар в окрестностях Ашхабада. Просто часть пустыни, устланная текинскими коврами и утыканная разномастными навесами. А на них и под ними… Казаны и узкогорлые лебединоклювые кувшины, кривые ножи в ножнах, отделанных эмалью и мглистыми туркменскими сердоликами, посуда, обереги, железная утварь, упряжь (нередко антикварная!) и отдельно бронзовые бляхи для нее – начищенные до блеска, века так X-XI по виду; халаты, хурджины, тельпеки, кнуты из сыромятной кожи и плети, зеленый чай на ковре чайханщика… Текинские ковры ручной работы, конечно, оказались не по карману; но вот парусиновые сапоги на гладкой чепрачной подошве, для верховой езды по жаре, но вот лохматые шапки-тельпеки – надо, надо!!.. Врезалась в память и сама дорога на Джигулдык: ровное шоссе сквозь каракумские барханы. Черный от жары асфальт, а на нем – ни песчинки. Как?!
Сколачивали в вагонах стойла (отдельные в первом, для жеребцов, пару общих во втором вагоне – для кобыл). На уровне груди в стойлах жеребцов наладили брусья, чтобы они не пытались выйти, примерно на метровой с лишним высоте (Гохриманчик, когда завели внутрь и закрыли брус, занервничал и перепрыгнул его. С места).
Ночью к нам в вагон залез местный воришка и покрал много чего, по мелочи, включая документы («Что, и паспорта?! Ууу, ш-шакал», – откомментировал вяло-привычно толстый капитан милиции в линейном отделении). Похоже, воришку капитан знал прекрасно, потому что документы подкинули обходчикам, на пути, через четверть часа.
…И настал момент.
Кони и лошади заведены, стойла закрыты, сено завалено, зерно засыпано, вода залита в шеренги сорокалитровых бидонов. Мы сидим в двух своих вагонах, уже пристыкованные к длинному составу, и гадаем, утирая пот под раскаленными железными крышами: направо двинемся, или налево? Если налево – к Каспию. Если направо – в пустыни. Ни «да», ни «нет» ведь никто окончательно и не сказал. Так, туманные обещания.
Толкануло. Еще раз. И двинулись направо. В пустыни, навстречу великому Каракумскому каналу и остаткам недопересохшего Аральского моря. Видимо, бедноват показался сабантуй кому-то из железнодорожного начальства. А может, просто забыли… Азия-с!
Нет более страшного и беспощадного места на земле, чем пустыни. Море милосерднее: смерть от утопления наступает быстро.
Жара сверху от солнца, жара снизу от песка. Посередине пекло. При попытке высунуться на ходу в откаченную настежь дверь вагона вместо освежающего встречного ветра получаешь словно удар по голове мешком раскаленного песка. Звон в ушах, темные пятна в глазах и гул под черепом. Медицинский термометр в аптечке, в самом холодном углу, зашкалил сразу и больше не ожил никогда.
Поезд едет грузовой скоростью по одноколейному пути, простаивая подолгу на каждом разъезде, перепуская встречные (все) и попутные (пассажирские).
Каракумский канал (некоторое время шли параллельно ему) грандиозен; вода желтая и совершенно непрозрачная. Но влагой повеяло.
Арал видели недолго и очень издали, сплющенной сине-лиловой линзой на горизонте.
Остальной путь – барханы, от охряно-желтых до блекло-алых, болезненно-белесые пятна такыров, саксауловые кущи, биюргунник. Песок, песок, песок. Птиц не слышно, животных не видно. Единственный раз заметили небольшое стадо сайгаков: песочно-рыжий табунок среди багряных барханов.
Распорядок дня сразу стал размерен и однообразен, как у дехканина, разбирающего каменистое поле. Утром спозаранку поднялся, залез с ногами на спину азиатски-невозмутимого Гала, откинул люки в крыше для вентиляции. Спустился, залил коням воды. Угостил сухариком или сахарком, втайне от Соломоныча, прошелся скребочком и щеткой по шкурам. Попробовал что-нибудь съесть, потаращился на проплывающие в дверном проеме саксаулы и на прыжки перекати-поля к зыбкому горизонту. Если разъезд – вылез, размял ноги вдоль поезда, недолго и бдительно (Nota Bene5: отстал от поезда – умер). Часам к десяти утра (солнышко поднялось уже на ладонь от горизонта, налившись яростным жаром) улегся на доски пола в позу морской звезды и – терпишь, терпишь, просто терпишь, часов до семнадцати, когда жара начинает слегка ослабевать. Заснул – очень повезло (вообще-то, спать в такую жару невозможно), читать – тяжело, да и нечего почти, да и недолго получается, до вскипания мозгов.
На редких полустанках-станциях надо еще успеть добежать до источника воды (любого) с бидонами, наполнить, отволочить обратно в вагон. Дюжина бидонов на два вагона, почти полтонны воды.
Полтонны. Когда въехали в Узбекистан (вспомните год! Самое как раз нежное отношение к русским в национальных окраинах) и остановились на сортировке, не доезжая какой-то захудалой станции, первый вопрос местным (флегматично жующим насвай6 в тени полосатого парусинового навеса):
– Где вода?
– Нету.
– Как «нету»?!
– Нету. Там, далеко, на станция.
Станция темнеет в начинающихся сумерках, километрах в двух дальше.
– Так что же делать? Помогите как-нибудь, а? Кони…
– Не знаю. Как помогать? Возить надо. Мотоцикла есть, с коляской, три бидона возьмем за один раз… Три рубля.
– Сколько?!!!
Сапоги парусиновые на Джигулдыке обошлись в десятку.
– Три рубля. Уч сом. Учталик7. Не хочешь – сам носи.
Соломоныч подумал, плюнул, мы побежали за бидонами. Рейс – зеленая бумажка. Несвежая вода из гидранта, торчащего прямо сквозь щебенку между путями. Хозяин мотоцикла помогать не стремится, да и ездит с азиатской неторопливостью. Темнеет. Встречный проехал, на нашем светофоре ждем с замирающим сердцем зеленого. Четвертый рейс.
Зеленый зажегся, как только последний бидон втащили внутрь. Еле управились…
Тронулись – и остановились. У того самого крана. Мимо едет наш мотоциклист, радостно хохоча и потрясая веером зеленых «учталиков». На краю платформы сидят молодые узбеки, тоже радуются ловко обманутым русским, хохочут и орут что-то явно оскорбительное, судя по жестам. Даже и обматерить их толком не смогли: не успели отдышаться. Чтоб им сабантуй поперек горла встал. Экзотика!
…Россия встретила прохладой и дождиком. Люди воспряли. Пустынные скакуны, превосходно перенесшие весь путь, поникли.
Петергофская конюшня, перестроенная внутри для такого табуна, стала тесна. Жеребенок родился вскоре после переезда. К питерской зиме нежная и гладкая отроду шкура ахалтекинцев покрылась отчетливым шерстистым пушком.
Тем и закончилась героическая эпопея по спасению ахалтекинской породы для Человечества.
Ах, да – про второе нарушение границы.
…На дворе конезавода «Комсомол» раннее утро, яркое и сдержанно-теплое. Кони готовятся к выводу в поля. Уздечки, вальтрапы, седла, подпруги. По местному обычаю садимся в седла еще в конюшне. Мне достается великан Гала. Боюсь оконфузить своего учителя перед местными: в седло такого здоровенного коня еще ни разу не запрыгивал без стремян. Но – удалось, конюх одобрительно цокает.
Построились во дворе, трогаем, едем чередой мимо огромного щита-указателя соседнего мясокомбината, прямо по указующей стрелке.
«Больше мяса стране!»…
Несвирепое пока солнышко, кристальный блекло-голубой воздух с горчинкой полыни, кузнечики в чахлой траве, парный росчерк соколов в небе, колючки, редкие змеи на обочинах. На юг, по пыльным дорогам, полям, барханчикам и снова пыльным дорогам предгорий Копетдага (начинающегося западнее, к Ирану), через немалое время подъезжаем к немощной мутной речке, почти ручью, за которой увалы предгорий становятся чуть выше.
Каменный мостик через реку, заброшенная бетонная будка перед ним.
– К моим родичам заедем, – улыбается на ходу проводник из-под косматого тельпека, – скоро уже. Я обещал им денег привезти, отдохнем, чаю попьем! Жаль, барана не будет, бараны на дальних выпасах сейчас, не успеют привезти до вечера.
– Слушай, а тут же граница где-то рядом? Тут не строго?
– Граница? – удивляется проводник, поправляет тельпек (плеть свисает с запястья) и тычет пальцем в землю, прямо перед мордой своего вороного-золотого, – вот граница. Где мост через реку, граница… Да все в порядке, не бойся: они к нам пасти скот гоняют все время, мы к ним… У меня родственники вон там, и вот там еще… Много. У всех наших там родственники. Здесь спокойно!
Не останавливаясь, вслед за нашим проводником пролетаем мост и сворачиваем на какие-то тропы вверх, меж холмов. Кони идут ровным мощным галопом, не чувствуя подъема, радуясь полету. Мы едем по афганской земле. Афганский ветер свистит в наших ушах.
Так я нарушил государственную границу СССР во второй раз.
…Александр Великий не признавал границ.
Он шел во главе огромных армий на юг где-то там же, по тем же самым предгорьям, по которым скакали и мы; и ехал он уже на своем новом ниссийском коне, белоснежном с серебром (sic!8), Буцефале.
А взял Македонский этого коня, который потряс-приворожил Царя Полумира на всю оставшуюся жизнь, в поверженной Нисе, столице разбитого и покоренного им Парфянского царства.
Ниса – это там же.
Совсем недалеко. Когда мы проезжали мост, ее руины оставались всего в десятке-полутора километрах за нашими спинами.
Пустяк для всадника на ахалтекинце.
Санкт-Петербург,
март 2013 г.
1 Традиционный среднеазиатский напиток, слабоалкогольная брага (здесь и далее – прим. автора).
2 Переносные зенитно-ракетные комплексы (ПЗРК). «Стингеры» через посредников поставлялись афганским моджахедам из США; советские «Стрелы» же были, в основном, трофейные.
3 Земля пухом этим славным людям, которые серьезно изменили мою жизнь. Молюсь за их души.
4 Золотой, золотой с серебряным, или серебряный отлив, характерный для ахалтекинцев. В солнечный день в пустыне конь издали смотрится золотым пятнышком.
5 Особое внимание (лат.).
6 Род традиционного азиатского легкого наркотика.
7 Три рубля. Трешка. (узб.)
8 Именно так! (лат.)
