РАККА
Город Ракка на севере Сирии захвачен боевиками-салафитами, местным жителям отрубают головы и конечности, оправдывая это введением норм шариата, исламских законов. Читаю в новостях в интернете. Салафиты, среди них полно иностранцев, с автоматами и гранатометами на улицах – останавливают любого, кого захотят, и мужчин, и женщин, и детей, и ведут на допрос в «шариатскую полицию». Сирийская правительственная армия завершает окружение города, готовится штурмовать его. В провинции Ракка – город ее административный центр – происходят частые скоротечные стычки между подразделения правительственной армии и отрядами салафитов. Фотографии простреленных голов, сожженных автомобилей и автобусов, вооруженные бородачи, усы выбриты, обязательно выбриты, салафитский стиль ношения бороды, черные флаги над зданиями – на флагах написаны цитаты из Корана.
Я помню Ракку другой, за полтора года до этих событий.
Ничего особенного культурно и исторически в городе не было. На восточном выезде, чуть в стороне от автотрассы стояли каменные Багдадские ворота – буква «П» в два человеческих роста, сложенная из красных маленьких кирпичиков, огороженная низкой металлической решеткой. За Багдадскими воротами россыпь каменных огрызков, похоже на за-брошенную строительную площадку, – сухие высокие травы в нишах, всевозможный мусор и жуткая, до кашля, вонь мочи. На самом деле – это развалины арабской военной крепости со сказочным названием «Замок Прекрасной Дамы»: раскрошившиеся кирпичи, вонь, пластиковые рваные пакеты, упаковки, сломанные деревянные ящики. Вот и все, что осталось от средневекового величия, самого значимого периода в истории города. Современная Ракка – прямоугольные, в длинных балконах коробки жилых и прочих зданий, типичные для сирийских городов, невысокие, этажей в пять; перпендикулярно-параллельные широкие улицы, асфальтированные тротуары, автомобили, светофоры – обычная урбан-безликость начала XXI века. Через город протекала плюгавая мелководная речушка – таким являл себя в здешнем течении Евфрат. У нас, меня и моей спутницы Насти, не было совершенно никакого интереса там задерживаться. Мы решили поскорее выбираться из города – на юг, в сторону заброшенного византийского города Расафа. Выбираться, не привлекая к себе внимания – чтобы не попасться в очередные гости. О, эти бесконечно гостеприимные сирийские люди! Особенно на севере Сирии. Особенно в провинции Ракка.
Мы въехали в провинцию с запада, из Алеппо мы направлялись. Водитель попутки, как только мы сели в кабину, начал нас уговаривать поехать к нему в гости. Он говорил исключительно по-арабски, мы общались с помощью словаря. Он тыкал пальцем в слова «гости», «дом», «еда», «отдыхать». Мы провели в Сирии меньше недели, нагоститься у местных не успели – один день провели у крестьян в селе между турецкой границей и Алеппо, в Алеппо прожили три дня у местного баскетболиста. Конечно, нам было интересно побывать в новых гостях. Конечно, мы согласились. Машина свернула с асфальта на проселок и поехала через серую пустыню. Остановились возле озера. Водитель показал на слова «оазис», «рыба», «птицы» и изобразил, как в птиц стреляют из ружья. По озеру, беззвучно перебирая веслами, плыл в узкой лодочке старик – черная вода расходилась в стороны слабой рябью. Водитель объяснил, что старик тут рыбачит. И махнул рукой: давайте обратно в кабину. Доехали до его деревни. Он показал нас жене, показал нам жену – она растапливала бензиновую металлическую печь, возле нее ползал глазастый чернявый ребенок без штанишек, в одной рубашке. Он показал свои грядки – комья серой перепаханной земли, между ними проложен шланг с отверстиями – шланг присоединен к железной трубе водяной скважины; когда требуется поливать урожай, двигатель нагнетает из скважины в шланг воду и она сочится из отверстий – черные жирные пятна солярки и машинного масла вокруг двигателя и скважины. Водитель брал комья земли и растирал их – по ветру летела завеса пыли, он объяснял, что это очень хорошая земля, плодородная, он очень заботится о своей земле, земля – главное богатство человека, она все может дать человеку, если много трудиться. Это походило на сцену советского фильма про молодых горожан, любопытных романтиков, приехавших в колхоз, и колхозник показывает им драгоценную пахоту, рассказывает о сельском хозяйстве своим костлявым и мозолистым крестьянским языком, языком скупым, но мощным и с глубокими корнями.
Мы пошли к родственникам водителя – к соседним домам. Дома в деревне похожи на среднеазиатские: саманные, с крохотными окнами, плоскими крышами, одно- и двухэтажные, вытянутые длинной змеей – чем больше членов семьи, тем длиннее змея, тем больше комнат, одна комната пристраивается к другой, но не вверх, как в тесной Европе, а горизонтально, простора на всех хватит. Перед домом на раскладных стульях сидели пожилые мужчины и женщины, сидели вокруг черного казана, в котором тлели угли. Со мной все мужчины поздоровались за руку, с Настей раскланялись. Тут же для нас освободили пару стульев, мы противились, но нас мягко придавили к ним. Жаркие угли в казане – от какого-то кустарника, их перемешивали периодически, они ало тлели, медленно стачивались горением. Появились дети, прислонившись к старшим, или уцепившись в края их одежд, они рассматривали нас. С помощью словаря мы рассказывали, откуда мы, что тут делаем, куда собираемся. Сирийцы радостно кивали, дети лезли в словарь, выглядывали иностранные слова, обсуждали между собой, рассказывали старшим. У всех без исключения мужчин на головах были намотаны красно-белые платки, одеты они были в длиннополые рубахи, свисающие шаровары и кожаные или резиновые сланцы. Женщины – в платьях с длинными рукавами, длинные, почти до земли, юбки, в платках, повязанных, как у русских бабушек в деревнях – то есть только волосы закрывали, это не хиджабы. У мужчин одежда темных оттенков, у женщин яркая, как у цыганок.
Люди постоянно множились, подошли молодые пацаны, мои сверстники – они уже без платков на головах, под черными длиннополыми рубахами джинсы. Пацаны худощавые, подтянутые, ни животов, ни мягких толстых щек – подсушенные, гибкие. Водителя уже куда-то оттерли. Женщины и девочки расспрашивали Настю. Меня – мужчины и пацаны. Девочки принесли свои украшения и предложили Насте примерить, она примерила, девочки принесли другие и уже сами начали навешивать на нее. Нам показывали и давали подержать совсем маленьких детей, грудничков.
Изумительные, радостные люди, они были достаточно простодушны и в то же время достаточно этичны, в нашем, в русском понимании – они сохраняли приемлемую дистанцию в общении, не далеко, совсем отчужденно, не близко, когда уже становятся назойливыми, а именно ту, которая была комфортна. Позже мы побывали в гостях у других сирийцев Ракки – эти были типичными местными крестьянами, в других домах люди вели себя таким же образом. К Насте ни один мужчина, ни один мальчик не прикоснулся. Зато девочки восторженно облепили ее.
Нас позвали в дом. Показали, что пора есть. Мы расселись на пол на матрасы, вроде среднеазиатских курпачи, вокруг металлической бензиновой печки. Пацаны мне тут же показали, как функционирует печка, откуда капает бензин и как правильно разводить в ней огонь. Женщины расстелили покрывало-дастархан и расставили подносы с оливками, оливковым маслом, сметаной, козьим соленым сыром. Принесли тонкие, как лаваш, круглые лепешки. Еду брали куском лепешки. Ели все вместе: и мужчины, и женщины, и дети – к дастархану не присаживались лишь женщины, обслуживавшие трапезу. Девочки подливали в округлые с узкой талией, с женскими формами стаканчики крепкий черный чай. Большие подносы, пиалы с едой, чайник с длинным изогнутым носиком, женственных форм стаканчики, крохотные ложечки, чтобы насыпать и размешивать сахар, – атрибуты восточной сказки.
Высоко под потолком в комнате висел портрет президента страны – Башара Асада. Особой религиозности в сирийцах не было заметно. Они не вскакивали и не расходились на молитву, мы просидели с ними весь долгий вечер, до середины ночи просидели – они все время общались с нами, и молодые, и старые не уходили на обязательный намаз. В их речах мелькало слово «Аллах», но так же редко, как в разговоре русских крестьян слова «Господь» и «Бог».
В них, в их поведении, ритме, движениях совершенно ясно чувствовалась радость жизни. Мы в них, в замечательных селянах севера Сирии, увидели талант жить. Через них проходил спокойный сильный поток, в котором любая секунда в удовольствие. У них любое свершение, равно, как и несвершение, есть жизнь, ход жизни, во всем приемлемый для них, поэтому они постоянно радостны, довольны, благожелательны и пытаются поделиться с тобой этим – потомки обитателей Райских садов, они сидели вместе с нами вокруг пузатой печурки и улыбались, по-настоящему живые люди.
После еды один из пожилых мужчин стал разносить по кругу, начиная с нас, с гостей, кофейник с убойно крепким и горьким кофе «мырра». Кофе наливался на самое донышко крохотной чашечки. После кофе поставили в центе комнаты кальян. Трубка пускалась по кругу. Курили исключительно мужчины. Сирийцы постоянно шутили друг над другом, особенно молодые пацаны над пожилыми, и объясняли нам смысл шуток. В сущности, их юмор идентичен нашему. Старших высмеивали за то, что они уже все забывают, путают, много едят и мало работают.
Нам разъяснили, кто и каким родственником приходится хозяину дома – мы были в доме главы семейного клана, полного мужчины с короткой седой бородкой и щеткой усов, чаще молчавшего, чем говорившего, но много смеявшегося. Братья хозяина дома попытались уговорить нас пойти ночевать к ним. Дети хозяина вступили в спор, объясняли, что сегодня мы должны ночевать именно у них, в доме их отца, а завтра можно будет пойти в гости к другим родственникам. Родственники стали распределять, к кому и в какой день мы должны прийти. Выяснялось, что в деревне мы должны задержаться, как минимум, на неделю. Мы постарались объяснить, что у нас короткая виза, что нам хочется увидеть разные районы Сирии. Сирийцы горячо заспорили, говорили, что мы все успеем, но сначала надо хорошенько у них у всех погостить.
Для сна нам отвели комнату мальчиков-школьников на втором этаже – дверь в комнату напротив голубятни. В комнате стол с учебниками, карандашами и ручками. Ящик с одеждой и зеркала. Пространство не захламлено обилием разного барахла, как в российских квартирах. Вообще, быт сирийцев, сельских жителей, – горожане ближе к европейцам, – быт селян достаточно аскетичен, не страдает от многочисленного нагромождения вещей. С точки зрения ислама – это очень правильно, человек не привязывается к материальным вещам, не привязывает свою душу к настоящему миру, убогому и несовершенному в сравнении с миром метафизическим, загробным.
Утром сирийцы совсем не торопились нас отпускать. Мы говорили, что нам пора ехать дальше, они кивали и продолжали сидеть на месте, поясняли, что скоро приедет родственник, который вывезет нас из деревни к центральной автотрассе. Так продолжалось часа три. Мы успели поесть, опять попить «мырры». Подтягивались родственники, которые вчера нас убеждали погостить и у них. Казалось, некорректно встать сейчас, надеть рюкзаки и выйти. Но нам пришлось именно так сделать. Сирийцы пошли за нами, тут же позвонили родственнику с машиной – это был вчерашний водитель. Нам пришлось несколько раз пообещать, что мы обязательно приедем в их деревню снова, совсем скоро приедем, когда посетим несколько достопримечательностей.
Водитель довез нас до трассы, по дороге убеждал, что вряд ли нам удастся поймать попутку, что лучше вернуться в деревню, написал номер своего мобильника, выяснил, какого именно числа мы приедем снова. И стоял ждал, пока мы не застопили попутку. Тогда он помахал рукой и поехал обратно.
Если нам доводилось пересекать деревни пешком, то местные жители тут же начинали кричать нам «чай-чай» и махать руками, чтобы мы к ним зашли. За нами вдогонку посылали детей, чтобы они нам сообщили, что нас ждут в гости. Местные водители настойчиво уговаривали заехать к ним хотя бы поесть. Если мы соглашались, то во время еды нас уговаривали остаться отдохнуть и переночевать. Складывалось впечатление, что местные жители только и занимаются тем, что поджидают каких-нибудь путешественников, чтобы заманить их к себе домой и продержать их там под своей опекой, заботой, насколько можно дольше. И нигде религиозного фанатизма. Мы не скрывали, что православные христиане, и местные тогда живо интересовались, как у нас молятся, куда ходят молиться. В деревнях, лишь в самых крупных попадались мечети. Но и в них не звучал громогласно частый «азан». Люди жили патриархально, неспешно, комфортно для себя, занимались обязательными сельскохозяйственными делами… и поджидали гостей.
Мы доехали до заброшенной римской крепости на берегу Евфрата – Халябия. Крепость растянута по склону невысокой каменной горы. Толстые крепостные стены, гулкие с узкими окнами башни, остатки углов и ворот церкви, дворца, других зданий. Гладкие каменные блоки. И на всем тонким слоем песок. Ни одного дерева, ни одного куста. Кусты и трава лишь вдоль Евфрата тонкой полосой. Я поднялся на вершину горы, на вершину крепости, под арку дворца. Вокруг безжизненные, лунные круглые горы, серые, с промоинами. По склону ближайшей горы мальчик гнал стадо коз. Блеяние, позвякивание колокольчиков, окрики мальчика, он подгонял отстающих животных палкой. Пыль длинным шлейфом за стадом. Картинка из Библии. «И враги во страхе оставили оплот свой, тысячелетнюю крепость, и вошел в нее мальчик, погоняющий коз отца своего. И сказано ему было ангелом, сей оплот отныне и во веки веков твой, разведи же здесь прекрасный сад, чтобы люди более не боялись стен и башен сей крепости». И ветер гудел в пустых окнах и арках дворца.
Из крепости мы дошли до понтонного моста через Евфрат. Его охраняли военные. Трое пацанов с «калашниковыми» под начальством усатого офицера стояли за мешками с песком. Пустая бочка, раскрашенная в цвета сирийского флага, в ней сирийский флаг. Через мост пропускали, проверив документы. Узнав, что мы русские, нас тут же пригласили попить чай. Офицер показал свой автомобиль – ВАЗ 12-ой модели. Он нахваливал автомобиль, показывал, в каком он хорошем состоянии. Еще офицер сказал, что мост сделан советскими специалистами. Мы пошли его разглядывать – да, в этой древней, из Ветхого Завета, из клинописных шумерских табличек стране, через реку, известную нам по школьным учебникам, качались понтоны с русскоязычными надписями. Пацаны-солдаты показали свои «калашниковы» – «Русия, Русия», – повторяли они и жестикулировали, что это очень хорошие автоматы.
Мы побывали в еще одной крепости – сельджукской, стены сложены из тонких каменных пластин – месопотамский стиль, крепость Джабар, Калаат-Джабар. В нее нужно было покупать входной билет, но нас пустили бесплатно, потому что «Русия Сурия уахед», «Россия и Сирия вместе, друзья». Мы одни бродили и лазили по месопотамским руинам – ни одного посетителя, ни одного туриста, кроме нас. Поднимались на красный, с отломанной маковкой минарет – узкий винтовой подъем, рукавами терлись о стены, высокие ступени. От Джабара почти до горизонта тянулось водохранилище имени Хафеза Асада, отца Башара Асада, сирийское пресноводное море. По берегам водохранилища лиственные леса, высокие травы. Именно в этой местности появлялись древнейшие оседлые человеческие поселения. Почти 13 тысяч лет назад появились они. Люди строили круглые известняковые хижины с крышами из камыша, под полами хижин складывали скелеты предков.
Мы спустились из крепости на берег водохранилища и встретили молодых ребят: троих парней и девушку. Они расстелили ковер, выставили еду, кальян и включили музыку. Они тут же попытались втянуть нас в свой отдых. Хитростью нам удалось сбежать от их госте-приимства. Но все равно, к вечеру мы снова оказались в очередном доме жителей провинции Ракка.
Что теперь со всеми этими замечательными людьми? Перемолотила ли их война? Что сталось с их талантом жить?
Половецкое, 2013
НАД ИЗУМРУДНЫМ ЕВФРАТОМ
На обочине лежал мертвый верблюд – черная жуткая дыра в его брюхе. На песке лежал. Мы ехали по матово-черной автотрассе через пустыню, через плоскую до горизонта Сирийскую пустыню. Я и Настя выворачивали головы, чтобы лучше рассмотреть мертвого верблюда. Водитель-сириец не обратил на него никакого внимания.
Мы ехали в город Дейр-эз-Зор.
В Сирии одиннадцатый месяц продолжался гражданский конфликт, местами происходили жестокие бои.
Водитель, Саидом его звали, подобрал нас у развалин крепости Каср-эль-Хейр. Мы никуда не спешили: если бы он не остановился, мы бы не расстроились. Нам нравилось это плоское пустынное пространство, ровное море песка с красным утесом развалин Каср-эль-Хейр. Мы сидели на крепостной стене, свесив ноги вниз, и молча смотрели в горизонт. Небо мутное, бледно-голубое, тонны мельчайших частичек пыли висели в воздухе, мутили небо. Солнце размытым белым бельмом. Ветер, как засыпающий пьяница, вдруг оживал на несколько мгновений, гудел, цепляясь за каменные руины, и снова пропадал, «отключался». И ровное бежевое пространство, уходящее десятками километров к горизонту. Мы смотрели в горизонт, свесив ноги с красной древней стены, и молчали.
Утром, глядя в карту, мы пытались прикинуть, сколько километров нам придется идти через пустыню к Каср-эль-Хейр от ближайшей автотрассы. Прикидывали, где ближе будет высадиться из попутки. «Километров 14-15 придется топать по пустыне». Но это говорила сирийская карта – а сирийские карты неточные, путаные.
Каср-эль-Хейр – остатки арабской крепости, построенной больше тысячи лет назад, в самом центре пустыни. Мы стремились туда не из исторических побуждений – из эстетических. Ярко-красные руины в сердце пустыни – хотели увидеть, насладиться, приобщиться.
Водитель высадил нас в деревне Талибани, объяснил, что отсюда по прямой до крепости 10 километров. Талибани – хаотичное нагромождение бетонных ящиков-домов, огороженных глухими заборами, среди песков. Мужчины с морщинистыми обветренными лицами, морщины, как трещины на жестоко иссушенной земле. Дети с воплями бегали через клубы пыли за консервной банкой – играли в футбол. По улице – улице? или просто пространству между заборами? – гнал овец седобородый старик в красно-белом платке – платок повязан тюрбаном на голове. Мы спросили направление на Каср-эль-Хейр, «тарик Каср-эль-Хейр?», – старик махнул прямо через деревню. Мы шли через пыль мимо заборов. Остановился пикап. «Вэйн?» («Куда?» – на сирийском арабском) – спросил водитель. Мы ответили, и он показал жестом, чтобы садились в кабину. Оказалось, что к руинам крепости вела однополосная, но качественная асфальтовая автодорога. Высадив нас, пикап поехал дальше – в некую бедуинскую деревню, где хорошая вода.
Мы сидели на древней каменной стене, между полукруглых, тоже из красного камня, башен. Настя – тоненькая, каштановые волосы по ветру, в бледно-синих джинсах, в зеленой мохнатой фуфайке, пальчики ее машинально гладили щербатый раскрошившийся камень – загадочно улыбалась вдаль. Мимо проезжал «мерседес» – я махнул ему рукой: то ли ради приветствия, то ли уверенный в безнадежности его остановить – сам не понимал, – но «мерседес» остановился и водитель настойчиво принялся приглашать нас в салон. Водитель сигналил, зазывающе махал нам руками. Пришлось отворачиваться от горизонта и слезать с красной стены. «Мерседес» направлялся в Дейр-эз-Зор.
Водитель Саид в деловом костюме, в галстуке. Сообщил нам, что русские – очень хорошие, «супер гуд», что Россия для Сирии лучший друг, «Русия Сурия бест ферендс». Мы ехали через эту великолепную, по-настоящему пустынную Сирийскую пустыню. Лишь мертвый верблюд на обочине. Ехали больше часа – только песок и редкие клочки чахлой растительности. Настоящая, не испорченная человечеством пустыня – не перебитая каналами, не взлохмаченная нефтяными «качалками». Я восхищался, пожирал глазами однообразный пейзаж – водителю кивал и поддакивал.
Саид зазывал нас к себе в гости в Дейр-эз-Зор, в свой родной город. «Дэйр-эз-Зор проблемы, война, армия, бандиты», – вываливал я вопросительно весь свой запас арабского. Нас предупредили уже, что в этот город соваться не стоит: там происходят кровавые столкновения между армией, полицией и противниками правящего режима, противниками президента Башара Асада. «Нет, нормально. Были проблемы, армия убивать бандиты, сейчас все хорошо», – Саид улыбался, он реагировал на нас, как любой нормальный сириец: он нас всячески убеждал стать его гостями. Мы с Настей переглянулись и согласились.
Через два с лишним часа езды по обочинам появились низкоэтажные бетонные и глиняные дома за глухими заборами – пригороды Дейр-эз-Зор. Появились пальмы. Чем дальше – ближе к городу, – заросли пальм гуще, дома выше и аккуратнее. Фонари пошли вдоль трассы. Газоны. Мы остановились – блокпост. Солдаты в оливковой форме и с «калашниковыми» в руках. Бетонные блоки, окрашенные в цвета сирийского флага. На разделительной полосе пустая бочка – и тоже в цветах сирийского флага. «Нет проблем, – сказал Саид, – тут мои друзья». К автомобилю подошел человек в темно-синей форме и фуражке – полицейский – отдал Саиду честь, пожал руку, что-то сказал на арабском. Мы поехали дальше.
Въехали в гущу арабского – подвижного, хаотичного, сигналящего и крикливого – города. Многоэтажки вдоль улицы – на первых этажах магазины и кафе, остальные этажи жилые или под офисы – на балконах вывески или сушилась одежда и белье. Южный, вечно-летний город – поэтому балконы длинными шеренгами, в каждой квартире, в каждом офисе выше первого этажа обязательно балкон. Обломанные пальмовые ветви на тротуаре. Из кафе клубы ароматного дыма.
Саид неожиданно, без объяснений остановил машину. Вышел и начал вытаскивать из багажника наши рюкзаки. Не глядя нам в глаза, торопливо объяснил, чтобы мы стояли здесь, а он доедет «вон дотуда» – неопределенно махнул рукой вперед – и вернется за нами. Оставил нас с рюкзаками на тротуаре и уехал. «Козел, не вернется он, чую, не вернется», – сказал я Насте. «Подожди, может мы что-то не поняли. Не может же он привезти нас и бросить в незнакомом городе, если сам звал в гости», – ответила Настя. Мы сели на рюкзаки и смотрели в сторону, куда уехал Саид. Минут 15 смотрели-ждали. Или 20. Мимо промчался оливкового цвета пикап с развиевающимся сирийским флагом. В кузове пикапа пятеро вооруженных солдат – автоматы направлены на тротуары и дома. «Да, не приедет. Вот козел», – согласилась Настя. Мы решили оставить рюкзаки в ближайшем кафе и погулять по городу – если уж оказались тут, то надо хотя бы погулять, посмотреть.
Я читал про Дейр-эз-Зор раньше. В городе ничего исторически или культурно выдающегося. Столица сирийской нефтедобычи. Он и отстроился под работников нефтяной индустрии. Современный безликий город – блочные многоэтажки, четко спланированные улицы на европейский манер. В России подобных городов полно в нефтяном Ханты-Мансийском или газовом Ямало-Ненецком округах. Одна-единственная достопримечательность в Дейр-эз-Зор – подвесной мост через Евфрат, построенный французами в 1920-ых годах. «Значит, дойдем до центра, глянем, что там, потом до моста и поедем», – сказала Настя.
Мы зашли в первое попавшееся заведение – в парикмахерскую. Несколько подростков внутри – сидели в креслах и смотрели телевизор. Мы поздоровались с ними. Среди них оказался один англоговорящий. Мы попросили оставить у них рюкзаки часа на 3-4. «Погуляем и вернемся за ними. А то с рюкзаками ходить очень тяжело», – объяснил я. «Хорошо, хорошо», – согласился подросток. По телевизору показывали некое массовое действо: арабы что-то скандировали, плотный человеческий вар, кулаки вскидывались вверх. «Это что?» – спросил я. «Это Дейр-эз-Зор. Это митинг сегодня против Асада, – радостно объяснял англоговорящий. – А вы за Асада или против?» Другие подростки, услышав знакомое «Асад», придвинулись ближе к нам. Если я неправильно отвечу, то мы можем тут встрять, нарваться на неприятности. Люди митингуют, блокпост на въезде, солдаты вооруженные. Этих пятеро, я – один. «Слушай, приятель, мы туристы, – принялся объяснять я. – Мы тут гости. Асад – ваш президент, вам и решать, какой он». Англоговорящий обнял меня и поцеловал в щеку. «Асад – плохой. Асад – диктатор. Нам не нужен Асад», – и он плюнул в пол. Мы оставили в его парикмахерской рюкзаки и спросили, как идти к французскому мосту. Путь был простой и не слишком длинный – через квартал повернуть налево и дальше все время прямо, пешком с полчаса.
Мы шли, внимательно осматривая здания и тротуары, – ждали следы от пуль на стенах, высохшие пятна крови под ногами. Безликие многоэтажки, балконы, вывески, торговля на тротуарах, люди, взрослые, дети с рюкзачками за руку с мамами или папами, неспешные старички – ничего необычного, все спокойно. Правда, мы не увидели ни одного портрета Башара Асада на стенах и в витринах – в Алеппо, Ракке и деревнях, в которых мы успели побывать, их было полно, эти портреты были всюду в общественных местах.
Мы уточняли дорогу – сирийцы, как и везде, – охотно и подробно нам объясняли, непременно улыбались.
Центр города. Небольшая круглая площадь – укрытая газоном. Автомобили ехали по кругу, ответвлялись в расходящиеся лучами солнца улицы. Ни танков, ни БТРов, ни солдат, ни полицей-ских. Ни митингующих, ни следов от пуль или снарядов, ни пятен крови, ни разбитых витрин. Вокруг площади супермаркеты – из автоматически открывающихся дверей выходили женщины с пластиковыми пакетами, набитыми покупками. От площади уходила улица, застроенная коттеджами, прохожие объяснили, что по ней мы выйдем к мосту.
Аккуратные двухэтажные коттеджи среди пальм – колониальные особняки с просторными террасами, огромные окна, вместо глухих заборов изгороди из витых металлических прутьев. Особняки из французских фильмов 60-ых годов о жизни белых в экзотических заморских владениях. На этой улице должен был появиться сухой морщинистый араб, ведущий верблюдов. А на террасу выйти молодой Ален Делон в светлых рубашке и брюках. И вслед за ним молодая девушка в коротких шортах, в рубашке с коротким рукавом и широкополой шляпке, шляпку придерживала тремя пальцами. Возле ворот их ожидал бы «Шевроле». Сухой араб равнодушно взглянул бы на белых и пробормотал бы что-то со словом «Аллах». Но улица была пуста, двери и окна вилл безлюдны. Одна из вилл – разбита, ошметки жалюзи торчали из разбитых окон, дверь выломана, стены расписаны черными и красными граффити, плохо закрашенными серой краской. Через сотню метров у ворот сидела охрана – за их спинами белокаменный особняк с черными окнами. Охранники в черных кожаных куртках, автоматы лежали у них на коленях, сидели босоногие, под стульями стояли ботинки.
Въезд автомобилям на мост перегораживали два металлических столба, скованные толстой цепью, – на цепи, грустно покачиваясь, сидели два фотографа – у обоих пленочные старые фотокамеры. Слева от входа на мост будка с полицейским – в окне большой портрет Асада, окно треснувшее, видимо, по нему ударили чем-то или запустили что-то, паутина трещин. Полицейский, старый и усталый – перекидывался фразами с фотографами.
До Второй Мировой Сирия была французским протекторатом. Французы строили тут свои дворцы, виллы, технические сооружения, которые никогда не строили на своей исторической родине. Тут они подходили с другим мерилом – постройка, конструкция должна внушать трепет и восхищение местным племенам перед племенем колонизаторов. В 1927 году французы достроили мост через Евфрат в Дейр-эз-Зор – он соединил Ирак с портом Бейрут, в окрестностях на сотни километров больше не было ни одной переправы через Ев-фрат. Мост был важным сооружением, не тривиальным, и французы выполнили его не тривиально. Подобного нет нигде в мире – единственный в своем роде. Металлические ванты-опоры на тросах удерживали пролеты. Несколько арок над телом моста – в них звук вибрировал, как в церковном колоколе. Но никакой чугунности, монументальности. Мост весь легкий по виду, как-будто сложен-склеен из спичек.
Мост для Дейр-эз-Зор был вроде Арбата. Тут гуляла молодежь, приезжие, тут замедляли шаг и чего-то ждали, высматривали. Парочки, свесившись через тросы-перила, перешёптывались. Подростки фотографировали друг друга на мобильники. Девушки в хиджабах и без. Юноши в обтягивающих футболках и штанах. Моя тоненькая девушка Настя пересекала спичечный, почти невесомый мост – она своими тонкими длинными линиями словно растворилась среди тонких и длинных линий колониального изящества и арабских просторных платков. Я почти потерял ее из виду. Но она вдруг вынырнула возле меня и сказала: «Смотри, насколько тут вода изумрудная. Как в настоящей горной реке». Один подросток сказал нам «freedom» и показал V – знак сирийских бунтарей. И пошел дальше – заметно по походке, довольный собой.
Мы, свесившись через перила-тросы, разглядывали стремительный поток. Евфрат, широкий, разрезанный мелкими островами, здесь походил на великую реку, вспоившую, взрастившую древние человеческие цивилизации – быстрый, восхитительный, сочного оттенка. Возле этой воды люди могли заряжаться новыми идеями, технологиями, генерировать открытия. Сильный, подвижный Евфрат гнал под нами тонны воды. И мы не подозревали, что в Насте уже взрастает, формируется новый человек – наш Арсений.
* * *
Нашему Арсению пять месяцев и три дня. Он уже навыкся переворачиваться со спины на живот. Переворачивается и тянется к погремушкам. Дотянется и смахивает из своей кроватки на пол. Погремушки звучно бьются о пол. Арсений прислушивается и тянется к следующей. Над его кроваткой приклеена к стене карта Сирии – Евфрат пересекает страну по диагонали. На улице все не заканчивающаяся русская зима. Снег метет, вороны прижимаются к веткам березы, машины буксуют на нерасчищенных дорогах.
Пару дней назад в интернет-новостях сообщили, что боевики из антиправительственной группировки взорвали французский мост в Дейр-эз-Зор. Фотография в новостях была – тростниковая конструкция моста в клубах взрыва. В Дэйр-эз-Зор больше нет «арбата» над изумрудным Евфратом.
В Сирии третий год уже продолжается гражданский конфликт – полномасштабная гражданская война идет.
Кимры, 2013
