К 60-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
РАССКАЗЫ
ПЕРЕВОД С ОСЕТИНСКОГО РУСЛАНА ТОТРОВА
ЭХО ДУШИ
1
Бобе жил в городе Чреба. Ничем особенным не выделялся. На страницах газет выискивал спортивные новости, в книжках – охотничьи рассказы. Охота и была его главной страстью. Если герой рассказа убивал тура, Бобе чуть не плакал от зависти. Сам он видел тура только на картинках, и тур представлялся ему похожим на козла, которого однажды продавали на базаре: скрестившиеся рога, ровно подстриженная борода и хвостик, напоминающий бровь человека.
За всю свою жизнь Бобе ничего крупнее перепелки не застрелил, хоть с самого детства мечтал убить оленя, серну, тура, медведя… Пусть даже волка. Хотя мясо его не годится в пищу, но волк все-таки крупный зверь.
Охотничий промысел Бобе начал с лягушек. Сначала он стрелял их из рогатки. Потом нашел стальную трубку, сделал самопал и за день перебил штук пятьдесят зеленых, бородавчатых. Завязал подол рубашки – получилась котомка; уложил в нее зеленую дичь и торжественно понес домой. Мать по достоинству оценила его подвиг: отходила ремнем, отобрала самопал и наконец заставила съесть тарелку фасолевого супа.
Когда Бобе достиг совершеннолетия, он купил себе централку и все свободное время стал проводить на загородных Тбетских полях. Но и там ничего, кроме перепелок, не было. Да и они попадались редко. Однажды он видел там зайца, но пока тот не убежал, Бобе и в голову не пришло, что это именно заяц, и в него нужно стрелять.
Недавно Бобе познакомился с Чаком. Чак – парень из ущелья Кударо. В знойный день он, как и Бобе, любит посидеть в кафе и выпить пива. Посидели они раз, другой и сдружились. Чак стал приходить к ним домой. Сначала мать Бобе встречала его настороженно, но Чак – парень порядочный, и теперь она радуется каждому его приходу.
Как-то в пятницу Бобе и Чак сидели в кафе. Пиво свежее, холодное, и вспотевшее тело остывало от него, как козий жир. Рабочий день кончился, и в кафе было многолюдно. Те, кому не хватило места, утоляли жажду стоя, пили прямо из бутылок.
– Поехали к нам в село, – пригласил Чак. – Ты ведь любишь охотиться? И на охоту сходим, и за столом посидим.
– А зайцы у вас есть? – спросил Бобе.
– Да что там зайцы! Мы, может, и тура подстрелим… Лишь бы дождя не было. Если не будет – клянусь, с пустыми руками не вернемся!
А небо было чистое-чистое. И ни малейшего дуновения.
И бобе согласился.
2
Родители Чака встретили его со всей душой. Тура для него не застрелили, но зарезали козленка, созвали сельских ребят и до полуночи просидели за столом. Хорошо посидели. Недавно в селе кто-то умер, и потому нельзя было петь, но парням и без того было весело.
В полночь гости поднялись из-за стола. Чак и Бобе вышли проводить их. Постояли во дворе, покурили.
Ах, что за чудесные ночи в Кударо! В этих глухих горах есть что-то такое, что наполняет душу безмерной радостью жизни. Пожелай только, протяни руку и можешь достать звезду с близкого неба…
Где-то залаяла собака. Ее поддержали другие. Лай докатился до горной гряды и эхом вернулся обратно в село.
Было уже за полночь, но ни Чаку, ни Бобе не хотелось идти в дом. Они были слегка под хмельком, и лай собак, и даже собственный кашель – все казалось им прекрасным.
Вдруг где-то недалеко послышалась ругань. Кто-то кричал во весь голос, скандально, непримиримо, и тихий мир сельской ночи наполнился неистовством гнева.
Бобе удивленно посмотрел на Чака. Тот улыбался.
– Кто это? Зачем кричит в такое время?
– Старуха из нижнего села.
– С кем она ругается?
– А кто ее знает? С кем-то поссорилась когда-то, а теперь звучит эхо души.
Бобе прислушался, попытался понять, что это за «эхо», но ничего, кроме брани, не расслышал.
– Она не вредная, – сказал Чак. – Давно овдовела, живет одна и привыкла думать вслух… Пойдем, пора ложиться. Она и до утра может ругаться. Ей не впервой… Если ночью не спится, думаешь ведь о чем-то? Вот и она. Только думает громко.
3
С утра пошел дождь. Когда Бобе проснулся и услышал этот тоскливый, монотонный шум за окном, у него словно ком застрял в горле. Что может быть хуже, чем настроение, испорченное с утра? Бобе уткнулся в подушку и проклял бога, который так изощренно издевается над ним. Проклял несчастную свою судьбу и снова уснул.
Проснулся около десяти. Хозяева уже накрыли на стол. Когда Бобе выпил немного, настроение его улучшилось. Младший брат Чака успел с утра собрать грибов, поджарил их и прямо в сковороде поставил на стол.
Сидели на веранде. Дождь постукивал по черепичной крыше с какой-то тихой, приятной печалью. Теперь уже Бобе думал о том, что сидеть за столом все же лучше, чем карабкаться с ружьем по выступам скал. Правда, и о другом он не забывал: домой-то придется возвращаться в непогоду…
– Женикка пришла, – тихо сказал младший брат Чака.
Бобе вопросительно глянул на Чака.
– Старуха, которая вчера ругалась, – подмигнул Чак.
И вот она вошла, Женикка. На плечах – промокший платок. Лицо изможденное, худое, только нос и виден.
Пока Бобе разглядывал ее, она сбросила платок на диван и подошла к столу.
– Доброе утро, гость.
– Здравствуйте, – поднялся Бобе.
– Садись, – сказала старуха и повернулась к Чаку. – Будь здоров, Чак.
Бобе и Чак сели.
– Присядь к нам, Женикка, – пригласил Чак.
– Нет. Где твоя мать?
– Здесь я, здесь, Женикка, – подошла к ней хозяйка дома. – Посиди с ребятами, скажи им пару слов.
– Не-е-ет, не пью. Вредит мне выпивка. Нервы болят.
– От одного бокала ничего с тобой не случится, – уговаривала хозяйка. Знала, видимо, что старуха не прочь выпить.
Женикка взяла и произнесла тост. Не забыла и гостя упомянуть, и хозяев дома. Потом выпила.
– Пришла за лекарством, – сказала она матери Чака. – Голова у меня болит… Вчера ночью опять расстроилась. Пусть онемеют те, что не дают мне покоя!
– Чего же ты ругалась?
– Ругалась, говоришь? Хи-хи-хи! – захихикала старуха. – Про меня не скажешь, что я, как некоторые, бессловесно прожила в этой деревне!
– Опять с Дзекка ссорилась?
– Не-е-ет! Чтоб этот Сарди покоя не нашел на том свете! Давно уже умер, а все не забывает свои повадки. Только уснула вчера, и на тебе – явился. Да! Прямо ворвался в мою комнату. Схватил и тянет меня к постели. Хорошо, под рукой полено оказалось. Ка-ак дала я ему по башке! И сразу проснулась. Сперва мне смешно было, а потом стало обидно. Почему издевается надо мной? А?… Ты тоже своих покойников помяни за столом. Как следует помяни, чтобы чужим людям не докучали. Я вон каждый день что-нибудь готовлю для своих. Зачем мне еда, если есть не хочется? А все для того, чтобы помянуть Натизона. Вот и скажи теперь: было когда-нибудь, чтобы мой покойник потревожил живых? А они – что Дзекка, что Сарди – все никак не могут угомониться! А я почему должна страдать? Что я им? Зачем лезут ко мне? Чтобы ты на том свете собачатиной кормился, Сарди! Он и живой шлялся по чужим женам. Думает, и я такая! Ничего, получил и еще получит…
Бобе жевал козлятину и удивлялся, слушая странные речи старухи. Слушал и чувствовал, как эта неистовая Женикка убивает в нем что-то прекрасное.
А та все говорила и говорила. Потом замолчала, словно вспомнила что-то. Накинула на плечи платок и ушла. И долго еще слышался с улицы ее крик.
Через несколько минут Бобе и Чак опять были в прекрасном настроении. Дождь усилился, и новой, светлой грустью наполнились их души. Младший брат Чака принес шашлыки на вертелах. Бобе глянул на них и подумал, что если бы не дождь, они бы наверняка убили тура. Прекрасного тура, подумал он с гордостью. Если бы не дождь…
ЧЕРТЫ ЛИЦА
Маленькому Джиби исполнилось шесть лет. Но речь не об этом. У Джиби были родители. Отца звали Созыр, мать – Зират. Но речь идет не о ней. Хоть и о ней тоже. Впрочем, давайте-ка по порядку…
Был жаркий летний день. В горячем воздухе, словно тугие струны, подрагивали волны зноя. Солнечные лучи яростно впивались в рыжую землю.
Раскрасневшаяся Зират трудилась у кухонной печи. Пот крупными каплями выступал на лбу, просачивался сквозь брови к глазам, и Зират то и дело утиралась передником.
В полуподвальной комнате шумно веселились гости, один за другим произнося здравицы в честь маленького Джиби. Здесь было хоть и сыровато, зато прохладно, и гости чувствовали себя вольготно.
– За здоровье Джиби! – кричали они во хмелю. – Пусть вырастет настоящим мужчиной!
Мальчика звали Сосланом. Джиби же был дядей Созыра.
Вот об этом-то и речь.
Люди не раз говорили, что Сослан очень похож на Джиби. Сам же Созыр никогда своего сына не видел. Через пять месяцев после свадьбы с Зират он ослеп на левый глаз. Поехал лечиться в Одессу. Врачи сказали ему, что левым глазом он уже никогда не будет видеть и, мало того, нужно срочно оперировать правый. После долгого, но безуспешного лечения, Созыр потерял зрение. Домой, в Чреба он вернулся слепым. К приезду жена родила ему сына. Мальчика назвали Сосланом.
Тогда-то Созыр и услышал впервые, что сын его похож на Джиби. Но и самого Джиби-то он ни разу не видел: дядя умер еще задолго до войны. Созыр знал его по фотографии. Черкеска, густая борода, глубокие морщины на лбу. Он хорошо помнил это фото. Очень хорошо. Если стереть с портрета дяди бороду, морщины и усталость прожитых лет, то вполне можно представить себе ребенка. Да тут и представлять нечего – дядя его и его сын похожи друг на друга, как две капли воды. Чтобы окончательно утвердить сходство, Созыр стал называть сына не Сосланом, а Джиби и, кроме того, заказал ему крохотную черкеску.
Теперь уже без всяких сомнений можно было взять сына на руки и сказать жене:
– А все-таки он очень похож на моего дядю.
– Да, да, – печально отвечала Зират, поглядывая на портрет старика.
..Застолье близилось к концу. У Созыра было хорошее настроение. Он сидел рядом со своим бывшим однокурсником Гацыром, и они вспомнили свою студенческую жизнь. Болтуны всегда легкомысленны, а Гацыр такой, что и умирающему не даст слова сказать. Но это не раздражало Созыра. Он знал собеседника в лицо и чувствовал себя уверенно. Труднее было с теми, с кем он познакомился после того, как ослеп. Когда из тьмы слышится голос невидимого человека, это всегда вселяет тревогу. Если же тьма безысходна – тревога перерастает в страх и отчаяние. Гацыр же… Гацыра он почти что видел. А тот, охмелев, заявил вдруг без всякой связи с предыдущим:
– А я говорю, Созыр, что ты не представляешь себе своего сына.
Созыр обиделся:
– Как это не представляю?
– Не представляешь, и все!
– Посмотри, он ведь похож на моего дядю.
– Нет, совершенно не похож.
– Гацыр, помоги снять с плиты кастрюлю, – позвала Зират.
– В самом деле, ничуть они не похожи, – заплетающимся языком произнес кто-то из гостей.
Кто-то закурил, и табачный дым шибанул Созыру в ноздри.
С дальнего конца стола слышался чей-то громкий, безудержный смех. Ха-ха-ха! – гремело в душе Созыра. «Дураки! – злился он. – Набитые дураки! Хохочут, орут во все горло…».
Он встал и, осторожно нащупывая проход, побрел к порогу. Обычно Созыр без труда передвигался по дому, но сегодня вещи были сдвинуты с привычных мест. Выбравшись в коридор, он услышал голос Зират, доносившийся из кухни. И голос Гацыра.
– …зачем ты сказал?
– …откуда я знал?
– Думаешь, я сама не вижу, что ребенок не похож на старика? Но пусть хоть таким представляет его себе, хоть таким!
– Я прошу прощения.
– Он никогда не увидит сына. Никогда. Будь проклят создатель, если он есть на небесах.
Слова Зират звучали как причитания. Как голос из пустой могилы.
Что-то надорвалось в душе Созыра. В глазах потемнело, и тьма эта была кромешнее слепоты. А из комнаты доносился все тот же смех:
– А-ха-ха-ха!
Охваченный ужасом, Созыр торопливо прошагал по коридору и спустился вниз, в подвал.
…Застолье продолжалось. Гости ели, пили, всем было весело. Никто не замечал отсутствия хозяина. Только Зират и Гацыр. Созыра не было так долго, что Зират начала тревожиться. Она подозвала маленького Джиби:
– Пойди, позови отца.
Мальчик стремглав бросился в подвал.
– Папа, тебя зовут!
Отец сидел на полу и, опустив голову на руки, плакал, как ребенок. Услышав голос сына, он вздрогнул, быстро вытер слезы и даже улыбнулся.
– Папа, почему ты плачешь?
Созыр прижал мальчика к груди. Пустыми глазами жадно смотрел на сына, но видел только мелькание знакомых лиц. Из той, прежней, зрячей жизни.
– Сынок, – стонал он, – сынок…
Возможно, он и представил бы себе облик сына – по голосу, наощупь, – но Созыр слишком уж привык слагать невидимые лица из черт своих давних знакомых.
– Сынок! Неужели я никогда не увижу тебя, сынок? Свет глаз моих!
– Папа, давай я сяду на тебя верхом, а ты повезешь меня.
– Нет, нет, иди. Я тоже сейчас приду.
Мальчик побежал назад, в комнату. Созыр вытер слезы и побрел за ним. Нашел свое место, свой бокал, выпил. И тут же услышал голос Гацыра.
– Я немного про…пропустил лишнего… Ты знаешь, а ведь в самом деле твой сын и дядя похожи.
«Утешает меня, дурак».
– А может, он похож на кого-нибудь из тех, кто учился с нами? – спросил вдруг Созыр.
– С нами?
– Да.
– Нет. На твоего дядю Джиби он похож. Очень…
«Сволочь, – злился Созыр. – Ну что за сволочь?!»
– Да нет же, не похож он на моего дядю. Это я шутил… А может, на кого-нибудь из наших друзей? Может, на Хазби?
– На Хазби?
– Да.
– Нет. На Хазби – нет. А вот на Солтана…
– На какого Солтана? На Зороти?
– Да.
– Действительно похож на него, – заметил кто-то из гостей.
– На Солтана Зороти? – допытывался Созыр.
– Да.
– Ха-ха-ха! – гремел все тот же зычный голос. – Ха-ха-ха!
УДИВЛЕНИЕ
Старуха шла в гору, словно по лестнице поднималась. С каждым шагом воздух густел. Ноги проваливались в него, как в сугроб. Воздух можно было ощутить пальцами. Старуха удивлялась: столько лет прожила, а не знала, что он бывает таким густым.
– Дойду ли до дома? – спросила себя.
И тотчас же отогнала эту мысль.
– Скоро приду.
И перекрестилась. Она только сейчас вспомнила, что не помолилась вчера перед сном.
Ах, эти сны. Почему они так тревожат сердце? Едва проснувшись вчера, она забеспокоилась и стала просить внука, чтобы отвез ее домой, в деревню. Но он нахмурился, ее взрослый внук, и старуха замолчала.
Дверь у него в квартире скрипучая. С ночи старуха оставила ее открытой, чтобы никого не разбудить. Только начало светать, встала тихонько и пошла. На первый автобус успела. А сейчас-то солнце уже высоко. Все уже проснулись и, наверное, ищут ее.
– Доберусь ли? – снова спросила она.
И опять отогнала эту мысль.
– Немного осталось.
Вечером старуха разденется, сядет в исподнем на краешек постели и будет говорить, говорить что-то быстрое и невнятное. Из бормотанья ее можно понять лишь: «Будь милостивым, всевышний». О чем же молитва?
– Бабушка, – спросит ее маленький Бобе, – ты что такое говоришь?
– Прошу, хороший мой, чтобы тем, кто сейчас дома, завтрашний рассвет принес добро. А те, кто в пути, пусть живыми и здоровыми вернутся домой.
Проснувшись утром, она будет долго смотреть в окно. Потом назовет каждого из домочадцев по имени и спросит громко:
– Уже светло?
– Светло, – ответит ей кто-нибудь.
– Чтобы жертвой твоей я стала, – вздохнет она с радостью, перекрестится и только после этого встанет.
В деревне, в доме того, за которого она когда-то вышла замуж, теперь ее младший сын хозяином. Женат он. И дети есть – Бобе и его сестра. Не любит ее старуха. Все ей кажется, что девчонка так и норовит стащить у нее что-то. То ли дело Бобе. Бывает, конечно, поссорятся они, а то и весь день не разговаривают, но дольше старуха не выдерживает. Достает припрятанную в кармане конфетку и протягивает ему. Правда, тайком, чтобы девчонка не увидела. А Бобе подпрыгнет, как щенок, поцелует ее, и старуха заплачет от радости.
– Чтобы жертвой твоей я стала, мой хороший. Зря тебя поругала, зря.
А через несколько минут они опять ссорятся…
Старший сын ее живет в Орджоникидзе. У него и дети уже взрослые. Далеко они, а ей так хочется их видеть. Соберется она в Орджоникидзе, а сестра Бобе обязательно скажет:
– Бабушка, опять на гастроли выезжаешь?
Старуха не знает, что такое «гастроли», но догадывается, что хорошего в этом мало.
– Ты опозоришь наш очаг! – проворчит она сердито.
Противная все же девчонка! Строптивая, ехидная…
Взять хотя бы еду. Старуха никогда на людях не ела досыта. Сколько бы не положили ей в тарелку, всегда отнекивается:
– Нет, нет, это слишком. Столько не съем.
И заставит убавить наполовину.
А за день-то не раз проголодаешься. Если дома никого нет, можно и поесть. Наспех, конечно, так, чтобы никто не застал тебя за едой. Похлебаешь супа из кастрюли, и то ладно. Только девчонка эта глазастая мешает. То забежит, то выбежит, и все-то ей надо видеть. Вот и приходится есть с оглядкой.
А может, это от старости? Но какая же она старуха? На соседней улице живет женщина намного старше, лет на шесть, наверное, или на семь. Однажды она поговорила с ней и, радостная, пришла домой.
– Ты что-то в хорошем настроении, – заметила невестка.
– Вот… Рожан меня удочерила, – гордо ответила она.
Все стали смеяться над ней. И невестка, и сын, и девчонка, конечно. Старуха смотрела на них и не могла понять, что их насмешило. Если Рожан старше, разве она не может удочерить ее? Нет, многого не понимают эти младшие…
– Ничего они не понимают, – проворчала старуха. – Как я его просила, чтобы отвез меня домой. А он… Сейчас бы спокойно сидела дома.
…Село бы недалеко, но она уже не могла идти. Присела. Воздух был, как утрамбованный сугроб.
Вспомнила: внук ее Бобе читал сказку о том, как люди пришли к богу.
– Всевышний, – сказали они, – каждый из нас хочет знать час своей смерти.
Бог не ответил им. Но люди сказали, что без ответа они не вернутся на землю, а останутся в небесах. Богу было тесно с людьми, и, чтобы отделаться от них, он ответил. Каждый знал теперь час своей смерти. И на земле не слышалось больше ни смеха, ни музыки. Люди старели за несколько дней. Согбенные, с опущенными головами, они бесцельно бродили по земле.
И тогда они снова пришли к богу.
– Всевышний, прости нас и возьми обратно свой дар. Мы не хотим больше знать час своей смерти.
И бог смилостивился над ними…
Сказка есть сказка, Бобе и читал ее как сказку. И только старуха понимала ее.
– Чтобы ты свалился оттуда, – пробормотала она.
Глаза ее увлажнились.
– Чтоб свалился, – проклинала она бога.
Ей уже и сидеть было трудно. Она легла. Глаза ее сами собой закрылись. Хотела встать, но воздух навалился ей на грудь. С трудом, через силу она открыла глаза.
И увидела…
Необъятное, бескрайнее небо. Ни скал в нем, ни пропастей, ни ухабов, ни выбоин.
Там, в этом светлом и солнечном пространстве, свободные и радостные, мелькали ласточки. Но ласточки сидели и на электрических проводах вдоль дороги. Старуха смотрела на них, сидящих, и удивлялась: почему они не летают? Почему? Вокруг такой простор, а они сидят, нахохлившись. Почему?
