Рассказывают, что Петрарка любил кошек. После смерти поэта его самую любимую фелину забальзамировали, и эту фигурку до сих пор можно видеть в музее поэта.
Felina происходит от латинского felis, которое, в свою очередь, связано с felix, «счастливый». Кошка Петрарки была, несомненно, счастлива: не только при жизни она пользовалась благосклонностью хозяина, но и после смерти ей воздали почести, каких порой не удостаивают и людей.
И как, однако же, странно, что Капитолийский лауреат, автор великих поэм, создатель «Канцоньере» и «Триумфов», тот, перед чьей безответной любовью к мадонне Лауре мы испытываем восторг и унижение, – как, однако же, странно, чтобы этот самый гений был кошатником. Вообразите себе поэта, который, забывшись, строчит пером по бумаге, и вдруг он вздрагивает, словно вспомнив о чем-то, и, смущенно улыбаясь, бежит налить молоко в блюдце своей любимице.
Право, любить кошку потруднее, чем обожать женщину, особенно когда вы живете с первой и лишь мечтаете о второй. Глаза женщины всегда отождествляются с солнцем, чей свет тепл, мирен и благостен. Глаза кошки – это окно в другой мир, не случайно черных кошек, с яркими, как солнце, глазами, считают непременными спутницами ведьм. Но, верно, Петрарке было отрадно глядеть подолгу в эти бездонные колодцы, на самом дне которых он, – как знать! – находил и знание, и вдохновение. Не имея возможности все время смотреть на солнце очей Лауры, он предпочел им вечную тайну глаз своей кошки.
До нас не дошло ни одного портрета мадонны Лауры. В «Канцоньере» еще сильно влияние средневекового символизма и куртуазной поэзии: поэт тысячу раз поведает нам о добродетелях возлюбленной, своих любовных терзаниях и неизбывной горечи, – но мы так и не узнаем, высока ли мадонна Лаура; стройна ли. Может быть, она вовсе и не красива, и не умна, но разве не известно, что любовь склонна преувеличивать достоинства и превращать грехи в недостатки, а недостатки – в слабости?
У нас нет портрета мадонны Лауры. Зато у нас есть кошка Петрарки. Это любопытное существо живет не первое столетие в доме поэта, коротая дни и ночи в стеклянном саркофаге. У кошки странное удлиненное туловище; короткие лапы; маленькая яйцеобразная голова на длинной шее. Такими нередко рисовали женщин художники средневековья. И ван Эйки, и Босх, и Кранахи будут именно в таких пропорциях представлять женскую фигуру. Удивительно, что эти пропорции так задолго до женщин великих фламандцев и одного протосюрреалиста воплотились в кошке одного из величайших поэтов.
Впрочем, в то время, когда жил Петрарка, и даже гораздо позже, кошек все еще не умели рисовать. На тех из старых картин, где можно увидеть кота, он то похож на взлохмаченную болонку, то на ящерицу. Поразительно, что художникам было куда проще изобразить человека, чем животное. На фоне множества живописанных лошадей, ослов, собак и даже львов у нас не так много кошек. А ведь кошки служат человеку не менее верно, чем собаки, оберегая, предупреждая, спасая, леча. И все же, как редко мы видим на картинах кошек. И как мало знаем о кошке Петрарки.
О да, еще меньше, чем о возлюбленной мадонне Лауре, мы знаем о кошках Петрарки. Да, определенно, у Петрарки было несколько кошек. Мы не знаем, ни как они выглядели, ни как их звали, ни как долго жили они у Петрарки. Путешествовали они с ним в Авиньон? Что он сказал своей кошке, когда возвратился домой и снял, и положил на пюпитр лишь недавно возложенный на голову венок? «Ну, вот, наконец-то, я и удостоился чести древних», – например. А может быть: «Святые небеса, как же неудобно носить этот венец!» Или: «Ждешь меня? Опять этот олух Петруччо оставил тебя на ночь без молока?»
Мы даже не знаем, были это кошки или коты. Если кошки, Петрарка наверняка по-отечески отчитывал их за недостойное поведение, следствием какового неизменно являлся выводок котят. Если коты… поэт, вероятно, ворочался с боку на бок в постели в весеннюю пору, когда ночами его будил разгильдяйский кошачий ор в кустах под окном. Поэт смущался: ему было неудобно перед соседями, ибо как ни прекрасно и естественно заложенное Природой, а лучше бы коты орали в других кустах, где-нибудь на окраине города, не у стены дома прославленного флорентийца. Пожалуй, еще хуже дела обстояли бы в Авиньоне, где Петрарке на память приходила бы ставшая притчей во языцех разнузданность нравов, в какой погряз престол св. Петра. Но поэт прекрасно знал, чем занимаются коты, попутно оглашая округу громкими весенними воплями. И потому вслед за смущением и возмущением поэтом овладевала бы романтическая нежность. Пусть стыдно будет тому, кто плохо подумает о Петрарке, но, воистину, став дипломатом и поэтом, он не перестал быть мужчиной и любить женщину своей жизни. Видит бог – и знает кошка Петрарки, – в эти весенние ночи поэт, разбуженный гимном кошачьего экстаза, многое бы пожелал отдать, чтобы хоть однажды познать счастье отдачи и торжество обладания в любви!
А кошки Петрарки знали все. С ними он делился тем, о чем не всегда писал даже друзьям. С годами Петрарка старел и полнел. Ему хотелось носить более просторную одежду. Бог знает, была ли это природная скромность или, напротив, изящная попытка обмануть себя, скрыв под складками хламиды уже не юношескую солидность. Так или иначе, портные не слушали Петрарку. Они его выслушивали, но не прислушивались к нему. Вряд ли и друзья могли его понять. И даже прекрасная мадонна Лаура едва ли поняла бы Петрарку, будь он ее мужем. Что же с того, что портной шьет ему платье на размер меньше? Зато и Петрарке приходится меньше платить портному. Но разве это достойное утешение тому, кто не хочет видеть?
Однако кошка поэта, несомненно, все понимала. Когда он одевался перед зеркалом, а она сидела на подоконнике, вылизывая лапку, ей достаточно было бросить на него косой взгляд, чтобы он начал нервно осматривать свое платье: нет ли там дыр, затяжек, некрасивых складок. Когда же кошка спрыгивала с подоконника и принималась крутиться и тереться о ноги поэта, это было верным знаком одобрения.
Какая женщина была бы столь немногословна и полезна одновременно?
Ночами кошка приходила спать в ноги к хозяину. Но иногда ею, своенравной и безмолвной, овладевала необъяснимая потребность быть ближе, владеть безраздельно, купаться в волнах человеческого тепла. В такие ночи кошка забиралась к Петрарке на грудь, а то и сворачивалась рядом с ним на подушке, удобно устроив свой хвост на носу поэта-лауреата. Он не возражал. Конечно, он куда как более предпочел бы смотреть на лицо мадонны Лауры, а не на спину кошки. Но кошачью благосклонность, как и любовь Лауры, должно было заслужить, и, если Петрарке не случилось завоевать женщину, неужто он стал бы отказываться от нежности кошки?
Кошка знала и об этом. Кошки все знают наперед, еще задолго до того, как об этом узнают люди. Порой, сидя у окна и наблюдая римский, тосканский или французский закат, – ведь, хотя солнце и одно, оно заходит по-разному над разными землями и городами, – Петрарка, отложив наконец перо и бумагу, тихо говорил со своей кошкой, обращаясь к ней неизменно «catus meus». И во время всякой такой беседы он замечал, что meus – «мой» – напоминает звук, который произносит кошка, когда порой обращается к Петрарке. Когда же он отвечает ей, она начинает мурлыкать: «мурр, мурр, мурр». И поэт думал, что это похоже на латинское murra, – и верно, мурчание кошки успокаивало поэта, когда ему было нехорошо, когда он был раздражен или просто не мог заснуть. Мирра употреблялась в виноделии, и так же пение кошки, сквозь чуть приоткрытые глаза наблюдавшей за своим хозяином, действовало на него как чудесное вино, разливаясь по телу, принося успокоение и сон. Но слышалось ему в этом и итальянское muro: как будто кошка возводила вокруг него стены, оберегая его от переживаний, которых и так слишком много выпадает на долю поэта, и от разочарований, которых могло быть ничуть не меньше. «Francesco meus, muro, muro, muro», – говорила кошка поэту на своем языке, и он понимал ее так, как, наверное, никогда не смог бы понять мадонну Лауру, ибо люди почти никогда не говорят то, что нужно сказать. Как истинно любящее существо, изо всех сил, отпущенных ей Природой, пыталась кошка уберечь своего поэта, шепча ему, чем старше он становился: «muro, muro, muro».
Но время безжалостно, а кошка не умела писать стихов, иначе бы все возведенные ею стены дожили до наших дней, как и наследие ее хозяина. Петрарка сам окружил Лауру неприступной крепостью «Канцоньере», в капелле которой и упокоилось его сердце, когда завершился его земной путь. Кошка, узнав об этом раньше всей прислуги, только теснее прижалась щекой к руке поэта. А потом потянулись длинные дни без Петрарки, когда долговязый олух Петруччо, который, впрочем, знал чуть-чуть по латыни, заметил, с какой грустью кошка поднимает голову, лежа в кресле хозяина, и произносит «meus». Она перестала мурлыкать; но она и не умела писать стихов, чтобы излить в них свои слезы. И когда Петруччо заходил смести пыль с пюпитра или приносил ей молоко в блюдце, о чем теперь он никогда не забывал, она грустно смотрела на него и тихо произносила «meus». И Петруччо, хотя и был простым парнем, смущался, чувствуя в кошачьем голосе человеческую скорбь.
Вскоре он поделился этим с другими слугами, и все они в изумлении отмечали, как переживает кошка уход Петрарки. Так стойко она переносила одиночество, но все тише и грустнее звучало «meus», которое она роняла, замирая у платяного шкафа, бросая взгляд на кровать, к которой она теперь не приближалась и где не спала, тыкаясь носом в вечно наполненное молоком блюдце. Meus, meus, meus…
Однажды кошке приснилось, что Петрарка пришел к ней. Она спрыгнула с кресла, где спала, и стала виться вокруг него; потом он сел, она прыгнула к нему на колени и стала целовать его руки, лицо, шею. Богу известно, как тяжело ей было слышать восторженные речи хозяина о жизни в раю. Он встретил там Лауру и теперь сочинял новые сонеты, надеясь-таки завоевать ее любовь. Но вдруг он остановился и сказал:
– Это истинное чудо, что мое вдохновение, моя возлюбленная так близко со мной сейчас. Но, право, без тебя одиноко. Никто не подскажет мне, прилично ли я одет, а я стыжусь выйти лишний раз на улицы рая: не дай Бог, мое платье слишком старо или имеет какой другой изъян. Не хотелось бы, чтобы она увидела меня в неподобающем виде. Теперь, когда она так близко, а я все еще не забыл «Канцоньере», да и в раю их поют наизусть, я стал хуже писать. К тому же на улицах я должен показываться обязательно в лаврах, а тебе ведь известно, сколь не удобен мой венец. И вот после такого дня, когда я нисколько не уверен ни в своем платье, ни в стихе и стиле, я не могу заснуть. Я пытаюсь настроиться и вспомнить твое благозвучное пение, но безуспешно. Ночами в раю такая тишина, я уже начал скучать по твоим весенним приключениям.
И он почесал кошку за ухом, и она откликнулась: «meus, meus, muro, muro, muro, muro».
– Знаешь, – задумчиво произнес поэт, – я сам себе дивлюсь: сейчас, в другой жизни, я так нуждаюсь в тебе, и однако же, я никогда не посвятил тебе ни одного стиха, пока мы были здесь вместе. Тебе впору было бы обидеться на меня, но вот ты встречаешь меня и говоришь мне «мой», и возводишь стены, защищая от одиночества, постигшего меня в раю. По сравнению с тобой, catus meus, я негодяй и неблагодарная скотина, но за мои стихи я попал в рай. Впрочем, я видел там собаку Диогена, а уж он-то, несмотря на мудрость, прожил в бедности и в бочке. Так отчего же не быть в раю кошке Петрарки, Капитолийского лауреата?
Кошка с замиранием сердца слушала Петрарку. О, если бы она умела слагать стихи, она бы немало изумила хозяина одой в его честь! Но она молчала. Петрарка встал и, не спуская кошку с рук, пошел по пустому коридору и дальше, и кошка впервые проходила сквозь стены и облака…
Когда Петруччо обнаружил ее спящей в кресле хозяина, он прослезился. А потом отнес ее к анатому, который, подивившись изящным пропорциям кошки, забальзамировал ее. Фигурку поставили в стеклянный саркофаг в доме поэта, где ежегодно на нее глядят тысячи посетителей. А где-то далеко, в раю, сидит и пишет сонеты по-прежнему одинокий Петрарка. Впрочем, нет: теперь он воспевает кошку, которая на поверку может быть не менее прекрасна и верна, чем женщина. «Ну-с, catus meus», – обращается Петрарка к кошке, закончив очередной сонет. И кошка отзывается: «Meus, muro, muro, muro».
Октябрь 2008 г.
