В декабре минувшего года исполнилось 106 лет со дня рождения Гайто Газданова (1903-1971), признанного классиком русской литературы. Он позже других писателей «Русского зарубежья» стал доступен российскому читателю. Уже были изданы и переизданы произведения Д. Мережковского, И. Бунина, А. Куприна, И. Шмелева, З. Гиппиус, Г. Иванова, И. Одоевцевой и др.; о В. Набокове написаны десятки статей, монографии, и вот, лишь только в конце 80-х годов на страницах периодических изданий появились первые рассказы Гайто Газданова. Затем, в 1990 году, в Москве вышли две его книги – «Вечер у Клэр» и «Призрак Александра Вольфа», а спустя шесть лет в издательстве «Согласие» – трехтомное собрание сочинений.
Настоящее, рецензируемое пятитомное собрание сочинений Газданова наиболее полное в настоящее время.
Сбылось, наконец-то, заветное желание последнего «энциклопедиста» «серебряного века», искусствоведа и критика Владимира Вейдле, не без горечи писавшего на страницах одной из парижских газет о том, что будь романы Газданова изданы в России, то они составили бы «основу целого литературного направления»1.
Причина столь долгого и тщательного замалчивания имени Газданова в советской стране теперь, особенно в свете новых материалов, представленных в новом издании, понять нетрудно: с 1953 года он работал на радио «Свобода», где под псевдонимом Георгий Черкасов в рубрике «Дневник писателя» выступал на самые разные темы, не упуская случая попутно обрушиться с резкой критикой на видных в то время деятелей советского государства, даже в тех случаях, когда речь шла, казалось бы, о темах сугубо литературных, как то, скажем, экзистенциализм и творчество Жана Поля Сартра. (см. об этом: Выступления Газданова на радио «Свобода» (1960-1971). Т. 4. С. 359-450).
Первый том нового издания открывается предисловием американского слависта, профессора Массачусетского университета Ласло Диенеша – «Писатель со странным именем» и вступительной статьей Ст. Никоненко «Загадка Газданова», которые перекочевали из прежнего, более раннего издания. Как и последующие тома, он строится по строго хронологическому принципу. В него вошли романы – «Вечер у Клэр», «История одного путешествия», «Полет», а также, впервые – литературно-критические статьи, эссе, рецензии и заметки.
«Вечер у Клэр», первый роман Газданова, вышел в 1930 году в Париже и сразу же привлек к себе внимание как читателей, так и критики, выдвинув его в первые ряды писателей «Русского зарубежья». Истоки романа ошибочно, как об этом будет сказано ниже, связывали с именем французского писателя Марселя Пруста.
Михаил Осоргин, отсылая роман М. Горькому в Сорренто, писал: «…Книга Гайто Газданова (Газданов – осетин, очень культурный паренек, сейчас кончил университет), по-моему, – очень хороша, только кокетлива; это пройдет. Кокетливы «прустовские» приемы, само название. Но на него обратите серьезнейшее внимание, Алексей Максимович. Хорошо бы его в России напечатать – и вполне возможно; ни это, так другое. Он по-настоящему даровит. От него я жду больше, чем от Сирина. В числе немногих «подающих надежды» он мне представляется первым в зарубежье…».
Затем все, кто писали о «Вечере у Клэр» – В. Ходасевич, Г. Адамович, Н. Оцуп, К. Зайцев и другие современники Газданова, подхватив мнение Осоргина о «прустовских приемах», в свою очередь утверждали о влиянии эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» на молодого прозаика (см.: Современники о Газданове т. 5. С. 366-433).
Настоящий вопрос требует более подробного разговора, так как он уводит нас от подлинных истоков романа Газданова, самой истории литературы русского зарубежья и процессов в ней происходивших, тем более, что дилемма Газданов – Пруст так и осталась, по существу, неразрешенной в монографии Л. Диенеша. «В двадцатые годы, пишет он, – Пруст, конечно же, был именно тем писателем, которого следовало читать, которым следовало восхищаться и о котором следовало говорить; именно в эти годы Пруста возносят на самую вершину французского литературного пантеона. Это не могло не оказать воздействия на парижский русский литературный мир». Тем не менее, в интервью, данном сорок лет спустя, Газданов говорит, что в то время он еще не читал Пруста! Хотя позже Газданов, конечно, очень внимательно прочтет каждый из написанных им томов, называя его «величайшим писателем двадцатого века», и, «по-видимому, не избежал в определенной степени его влияния!» (и это, уже после того, как роман был написан?!).
И вместе с тем: «…У нас нет оснований сомневаться в том, что «Вечер у Клэр» не был написан под влиянием автора «A la Recherche du temns perdu».2
И еще: «…С самого же начала Газданов имел свой оригинальный индивидуальный стиль, свое мировоззрение, свой собственный «способ видеть и чувствовать тотальное принуждение и давление космоса», как говорит Уильям Джеймс, и вряд ли кто-нибудь возьмется утверждать, что он бы не развивался именно в этом направлении, даже если бы в современной французской литературе не было бы Пруста…»
Казалось бы, здесь бы и поставить точку!
Однако, обращаясь к рассказу Газданова «Железный лорд», написанному в тридцатые годы, Л. Диенеш вновь, поднимая вопрос о влиянии Пруста, пишет: «Он (рассказ – Н.Ц.) составлен из нескольких тонко сплетенных мотивов: так запах роз на берегу Сены в начале рассказа возвращает рассказчика в то время, когда он в последний раз слышал их сильный запах из гроба их тогдашнего соседа Василия Николаевича Смирнова (здесь можно действительно усмотреть влияние Пруста!)».3 (выделено мной – Н.Ц.).
В утверждениях Диенеша смущает двойственная позиция исследователя, непоследовательность и противоречивость его утверждений; вопрос так и остался открытым.
В эпопее Пруста у Марселя, одного из героев романа, «бессознательные воспоминания» связаны с размоченным в чае печеньем «мадлен», и вызваны они вкусовым ощущением.
Действительно, и в романах, и в рассказах Г. Газданова можно найти этот «принцип внешних ассоциаций», вызванный как вкусовыми ощущениями, так и обонянием, зрительными и слуховыми впечатлениями.
Так, в «Вечере у Клэр» читаем: «…особенно хорошо я помнил запах воска на паркете и вкус котлет с макаронами, и как только я слышал что-нибудь напоминающее это, я тотчас представлял себе громадные темные залы, ночники, дортуар, длинные ноги и утренний барабан, Успенского в белой рубашке и подполковника, бывшего плохим христианином…». Можно привести немало и других примеров.
Но позволительно ли на основании приема «ассоциативной памяти» утверждать о влиянии Пруста на Газданова, и не уводит ли он нас от подлинных истоков творчества автора «Вечера у Клэр»? – вопрос этот отнюдь не праздный, а существенный.
Все дело в том, что принцип этот использован был Газдановым значительно раньше, еще до того, как написан был роман «Вечер у Клэр», в самом начале творческого пути; в его рассказе «Превращение» (1928), читаем: «…помнится, в плохоньком меблированном доме большого южного города России жили две дамы в одинаковых комнатах, одна над другой. Дама, жившая наверху умирала от страшной болезни: «лимфатические сосуды» – говорили мне, и казалось, что в теле этой бледной и толстой женщины стоят десятками маленькие стаканчики с белой жидкостью, – и вот жидкость темнеет, окрашиваясь в кровавый цвет, и дама поэтому умирает. Внизу же другая дама целыми днями играла на пианино; и в вечер смерти «лимфатической больной» оттуда все слышалась элегия Массне; а наверху на столе лежал раздувшийся труп, и белый холст завешивал зеркала; я вспомнил эту историю однажды в ресторане, когда граммофон заиграл такой знакомый мотив; я надолго задумался; пластинка перестала вертеться, а я не начинал есть; белый пар взвивался над супом, и волны холста струились по зеркалам».
В рассказе два вида ассоциативной памяти – это звук – «элегия Массне», и зрительная – «волны холста струились по зеркалам».
Нельзя здесь же не сказать и о том, что, говоря о влиянии Пруста на французских писателей, исследователь его творчества Клод Мориак и историк литературы Симон сходятся во мнении, что при жизни он не имел, ни учеников, ни последователей.4
Важно здесь то, что речь идет о самой французской литературе и о возможных в ней «учениках» и «подражателях» Пруста. (!)
Отношение к Марселю Прусту, которого, по словам Л. Диенеша, «следовало читать и которым следовало восхищаться», было отнюдь не столь однозначным и восторженным в среде писателей-эмигрантов; по-разному он был воспринят и в советской России. Так, Горький говорил о нем: «…Нестерпимо болтливый Марсель Пруст… Французы дошли до Пруста, который писал о пустяках фразами по 30 строк без точек…».
Тут же невольно приходит на память роман современника Газданова Бориса Поплавского «Аполлон Безобразов»: «Читала ли она (Тереза – Н.Ц.) книги? Не знаю, ибо я не запомнил ее с книгой. Хотя она все знала, все понимала, думаю, все предчувствовала с чужих слов, со слов о чужих словах. Думаю также, что ей было достаточно одной страницы, чтобы оценить книгу, ибо сразу грубость написанного бросалась ей в глаза, а хорошие книги – к чему, действительно, читать их до конца, не весь ли Пруст заключен в одной своей бесконечной фразе с множеством придаточных предложений, и не вся ли душа писателя – в известной перестановке прилагательного в одном описании единого сумрачного утра?».5
Иван Шмелев, писатель «первой волны», в свою очередь, утверждал, что говорить «…о решающем влиянии Пруста на русскую литературу эмиграции нельзя никак. Чем может насытить Пруст? Дух насытить требовательный, не пустой?.. У нас, русских, есть, слава Богу, насытители, и долго они не оскудеют. И Пруст пользовался их светом. Толстой оказал влияние в приемах…»6.
И в самом деле, в отрочестве Марсель Пруст довольно рано «разделил вместе с матерью вкус к романам Толстого».7 И о том, что «свет» Толстого пролился на Марселя Пруста в разное время, помимо И. Шмелева, отмечали М. Алданов, а затем и В. Набоков.
Л. Толстой и в самом деле стал неотъемлемой частью духовного мира Пруста, ему принадлежит место особое. Сравнивая Бальзака и Толстого, Пруст писал: «Есть писатели, которых любишь, подчиняясь им, от Толстого получаешь истину, как от того, кто больше и сильнее, чем ты сам. <...> Ныне Бальзака ставят выше Толстого. Это безумие. Творчество Бальзака антипатично, грубо, полно смехотворных вещей. Человечество предстает перед судом профессионального литератора, жаждущего создать великую книгу… Бальзаку удается создать впечатление значимости, у Толстого все естественным образом значительнее, как помет слона рядом с пометом козы…»8.
Утверждать, опираясь на принцип ассоциативной памяти, о том, что генетически Газданов восходит к Прусту довольно, как мы видели, иллюзорно и лишено основания. Сама по себе ассоциативная память глубоко субъективна и едва ли могла быть механически позаимствована у французского писателя. Она требовала собственных жизненных впечатлений, ибо сама такая «реальность»… «предстает из кусков тебя самого <...> Ибо произведение есть нечто такое, что позволяет нам нырнуть в самих себя и тем самым коммуницировать с действительностью, а без ныряния коммуникации нет».9
И, наконец, нельзя не обратить внимание на одну существенную и важную сторону романа «Вечер у Клэр», оставшуюся за пределами внимания критики: видимо, вовсе не случайно эпиграфом к своему первому роману Г. Газданов выбрал строку из «Евгения Онегина».
На протяжении всего романа автор-повествователь упоминает имена, произведения Г. Державина, В. Тредьяковского, К. Батюшкова, Л. Толстого и других писателей; немало в нем реминисценций, перефразов из русской классики, но что важно особенно, так это обращение Г. Газданова в романе «Вечер у Клэр» к «Житию протопопа Аввакума», – «единственно несравненной прозе русского лада» (А. Ремизов).
Впечатления гимназических лет герой-рассказчик пронес через многие годы. Случайно ли упоминание в романе Газданова «Вечер у Клэр» «самого замечательного писателя XVIII века»? Скорее всего, что нет. Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений – неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, которые необычайно близки Газданову.
Во второй том Газданова включен написанный в 1929-1945 гг. роман «Ночные дороги», документальная повесть «На французской земле», рассказы.
В третий том вошли романы «Призрак Александра Вольфа», «Возвращение Будды», «Пилигримы», а также рассказы. Здесь же помещены литературно-критические статьи, эссеистика, выступления Газданова на заседаниях масонской ложи.
Четвертый том – это последние романы писателя – «Пробуждение», «Эвелина и ее друзья», кроме того, выступления на радио «Свобода», проза, неопубликованная при жизни Газданова, в том числе и публикуемый впервые, незавершенный роман «Переворот». Нельзя здесь же не сказать, что в нем не нашлось места другому, незаконченному, прежде неопубликованному роману писателя «Алексей Шувалов» (см.: жур. «Дарьял» №3, 2003 (предисловие и публикации О. Орловой).
Пятый том целиком отводится довольно обширному эпистолярному наследию Г. Газданова – его переписке с известными писателями – М. Горьким, Б. Зайцевым, М. Алдановым, В. Сосинским, Ю. Иваском, Л. и Я. Ржевскими, Р. Гулем и др.; литературоведом А. Хадарцевой, общественным деятелем Г. Баевым и др. В пятый том, к сожалению, почему-то не попали письма Веры Николаевны Абациевой, матери писателя, опубликованные в №3 журнала «Дарьял» за 2003 год (публикация Т. Камболова, с. 54-75). Письма эти проливают свет на жизнь Газданова в Париже, содержат упоминания о его романах и творческих планах; так в одном из писем к сыну Вера Николаевна пишет: «…Жаль, что автомобильная езда (речь идет о работе Газданова ночным таксистом – Н.Ц.) отнимает у тебя так много времени, что ты мало пишешь. Жаль. Мне хотелось бы, чтобы литература была все-таки твоим главным занятием…».
Даже сейчас, спустя много лет, эти письма к сыну, с которым война ее разлучила, когда ему едва минуло 16 лет, и с которым ей так и не суждено было больше увидеться, нельзя читать без волнения и сочувствия.
В новом издании впервые представлены литературные статьи Газданова. К критике он обратился примерно тогда же, когда написаны были его первые рассказы. К сожалению, эта сторона деятельности писателя не нашла должного освещения в научной литературе. В заметке Диенеша о Газданове как литературном критике можно прочитать буквально следующее: «…Газданов первоклассный прозаик, но вряд ли выдающийся критик. Любители газдановской прозы, вероятно, получат не так уж много удовольствия и наслаждения от этих вещей, вероятно их ждет некоторое разочарование».10
Такая постановка вопроса едва ли правомерна и не выдерживает никакой критики. Во-первых, Газданов вряд ли претендовал на роль «выдающегося критика», и потом, то, о чем пишет Диенеш, смешивая беллетристику и критику, с не меньшим, пожалуй, основанием можно было бы сказать даже о великом Пушкине: читатель, конечно, не испытает такого же эстетического «удовольствия и наслаждения» от его критических статей, как при чтении его гениальной поэзии или прозы.
Но все дело в том, что критика «critique», термин, понятие, пришедшее в русскую литературу в конце XXVIII века из Франции, означает ни что иное, как оценка, разбор, суждение.
Другое дело, что сам разговор о Газданове – литературном критике, не может не насторожить всякого, кто знаком с его негативными в ее адрес высказываниями. Так, в письме к З. Шаховской Газданов прямо признается: «…Я очень отрицательно отношусь к большинству критиков и так называемых литературоведов». (Т. 5. С. 262)
В статьях о Гоголе, Чехове, других работах, Газданов неизменно утверждал, что книги, посвященные жизни и творчеству писателя «почти никогда себя не оправдывают» и «соединение слов – жизнь и творчество – особенно неубедительно». (Т. 3. С. 652)
Любопытно, что З. Шаховская, которой Газданов писал о своем негативном отношении к критике и литературоведению, придерживалась мнения совершенно иного: жизнь писателя, по ее мнению, неразрывно связана с его творчеством. «…Любитель не только парадокса, но и мастер камуфляжа, – писала она о Владимире Набокове, – запутывания следов, нагромождающий камни перед своими исследователями, он как будто и посмертно желал бы ускользнуть как личность – от любознательности или любопытства следующих поколений. С радостью бы уничтожил, думается мне, все свидетельства о нем, кроме своего собственного – литературного, или, может быть, жены, ставшей на долгие годы его alter ego».11
Забегая несколько вперед, скажем, что отрицательное высказывание Газданова в адрес критики, это всего лишь одна, декларативная, так сказать, сторона, а на деле выступал он на протяжении почти сорока лет как профессиональный критик, правда, опять же не без известных оговорок: именно с такой оговорки и начинает он свою статью о В. Розанове. «…Я, прежде всего, хотел бы отметить, – пишет Газданов, – что не собираюсь писать критическое исследование о Розанове, то есть совершать работу, которую в большинстве случаев – особенно в данном – считаю не очень важной и могущей иметь только библиографический интерес. Для всякого читателя сами произведения автора говорят за себя, всякие же комментарии к ним чаще всего бывают утомительны и не нужны – тому пример скучнейшие труды пушкинианцев, которые только компрометируют Пушкина в глазах незнакомых людей и которые, к счастью, мало читают». (Т. 1. С. 719)
Ну, а как же все-таки быть с эскападами Газданова в адрес критики?
Вовсе не трудно заметить, что инвективы его направлены не столько на ниспровержение самой критики, сколько на ограниченность ее возможностей, недостаточную глубину и точность таких, скажем, терминов, как «перекличка», «мироощущение», «миросозерцание» и т.п. – этой и в самом деле «ахиллесовой пяте» литературоведческой науки. Неточность, метафоричность определений неизменно вызывают у Газданова раздражение и насмешку: «…Речь какого-нибудь профессора – как недавно чуть ли не в Харбине по поводу Бунина было сказано, что “красной нитью” – и откуда такое, ничему не соответствующее выражение? – через его рассказы “проходит стремление к идеалу”».
Невзирая на категоричность многих оценок и суждений, к чести Газданова следует признать, что он вполне допускал мысль о том, что современники не всегда до конца понимают эпоху, в которой живут, и что творчество писателя, во всяком случае, какие-то грани, остаются за пределами понимания критика: «каких-нибудь тридцать лет назад, – засвидетельствует Газданов в своих «Литературных признаниях», – критика ставила рядом Блока, Брюсова, Белого. Ведь нам, современникам, слышать об этом, по меньшей мере, странно. Как можно было этого несчастного Брюсова, который был глубочайшим образом лишен самого ничтожного поэтичного дарования, по сравнению с которым какой-нибудь Клюев – просто титан, сравнивать с Блоком? Ведь после Пушкина был Блок, и этим все кончилось. Как нужно было, казалось бы, совершенно ничего не понимать в поэзии, чтобы об этом говорить серьезно? И вместе с тем нельзя от этого просто отмахнуться: среди тех, кто хвалил Брюсова, были люди, прекрасно все понимающие: и ни в их честности, ни в их уме мы не имеем право сомневаться. Нет, по-видимому, было нечто неуловимое, прекрасное и преходящее, – что они чувствовали и понимали и чего мы, наверное, никогда не постигнем. И Брюсов это как-то выражал, хотя нам это и кажется чудовищно нелепым». (Т. 1. С.736)
Теперь самое время обратиться к тем принципам, к той доктрине, которой придерживался сам Газданов в своих литературных статьях.
Прежде всего, он считает «второстепенными» те произведения, которые вызваны к жизни причинами «общественной необходимости». «…Писатели такого рода почти всегда пользуются успехом, тираж их книг бывает высок; их романы, рассказы, пьесы и стихи собственно и составляют большую литературу современной им эпохи.
Они не всегда непременно плохи, среди них попадаются очень талантливые люди; но надо раз и навсегда усвоить, что все это литературное производство не имеет ни малейшего отношения к искусству»…
Воззрения Газданова на литературу, критику содержат немало противоречий; отвергая социальное искусство, именуемое им «литературным производством», он, тем не менее, создает такой глубоко социальный и реалистический по своему характеру роман, как «Ночные дороги».
Надо сказать, что Газданов часто вступает в противоречия с собственными постулатами. Во второй, уже более поздней статье о Гоголе, Розанове, других своих статьях, он не исключает фактов «биографии» и связывает с ними некоторые черты их творчества. «…Какая жуткая жизнь была у автора «Мертвых душ»! Ни жены, ни детей, ни собственного очага, ни дома, ни друзей, ни привязанности, ни пристанища, ни любви, ни даже России, из которой его все время тянуло в чужие земли; скитания, унижения, непонятый им самим литературный гений, презрение к тем, кого он хотел любить и кому, по его словам, он стремился принести пользу, безнадежное одиночество, бедность, и мания величия, и смертельный религиозный бред. И, кроме того, конечно, страшный, нечеловеческий мир, который создало его чудовищное, раскаленное воображение, похожий на видение раскаленного ада, в котором сгорел Гоголь, оставив нам в наследство то, что было создано его неповторимым литературным гением, и неразрешимую загадку его кратковременного пребывания на земле, и его смерти – столь же непостижимой, как его жизнь». (Т. 3. С. 365)
Впервые к творчеству и личности Н. Гоголя Газданов обратился в конце двадцатых годов в статье «Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане». Спустя три десятилетия он пишет вторую статью «О Гоголе», что, несомненно, свидетельствует, что мысли об авторе «Мертвых душ» не покидали его в течение долгих лет.
Статью «О Гоголе» Газданов начинает с заявления о том, что всякая попытка «понять Гоголя граничит с “почти неразрешимой задачей”, это своего рода “алгебраическая формула”, и тут же, ссылка на высказывание и авторитет Л. Толстого: “Гоголь был человеком с большим талантом, но узким и темным умом”.12 Слова эти в какой-то степени напоминают очень короткий и беспощадный диагноз или, если угодно, приговор». (Т. 5. С. 635) И все же, даже это не проясняет подлинного отношения Газданова к Гоголю, его противоречивых о нем суждений и оценок.
Статья Газданова «Миф о Розанове», написана была в тот же год, что и первая заметка о Гоголе. В ней он отступает от своего убеждения, что «соединение слов “жизнь и творчество” звучит неубедительно, однако в основу статьи Газданова о Розанове легло именно классическое положение труда Э. Голлербаха, полагавшего, что «понять Розанова-писателя значит узнать Розанова-человека. В. Розанов писатель и человек поясняют и дополняют друг друга… Вот почему изучать его жизнь нужно в свете его творчества. Его можно понять только “изнутри”, только психологический анализ может привести к постижению Розанова. “Его лицо” и есть его “философия”.
Именно такой задачей психологического анализа и задается Газданов, желая через жизнь писателя объяснить его творчество.
Предлагая нам свое собственное истолкование Розанова-писателя и Розанова-человека, Газданов не может скрыть субъективного читательского отвращения. «…Читая “Опавшие листья” и “Уединенное” Розанова, – признается Газданов, – мне трудно было отделаться от чувства непобедимого отвращения: там есть множество вещей, которые не могут не покоробить всякого, кто перелистает эти страницы. Розанов, между прочим, считал эти вещи своими главными вещами. “Лучшее во мне (сочин.), – пишет он Голлербаху, – “Уединенное”. Прочее, все-таки, “сочинения”, я “придумывал”, “работал”, а там просто – я». (Т. 1. С.719)
Вокруг Розанова – по убеждению Газданова – создавался миф, который «одинаково неверен, как в том случае, когда Розанов представлен религиозным мыслителем, так и во всяком другом. Розанов не литератор, не явление, Розанов – это смертный туман и кошмар. Никакого влияния Розанов не мог иметь и не имеет на литературу, потому что влияние предполагает прежде всего существование какой-то цельности, каких-то взглядов, объединенных одним субъективным началом. Индивидуализм Розанова, о котором писал он сам, и повторяли другие, – фантазия. Какова же индивидуальность человека, который сначала называет Коперника великим мудрецом, открывшим для нас возможности видения о себе и мире, – и потом того же самого Коперника называет купцом? Или склоняет во всех падежах слово жид: “жиды на теле России” – и затем пишет такой панегирик евреям, необычайный по страстной убедительности, какого до него не знала русская литература? Нет, это не индивидуализм.
Произведения Розанова существуют сами по себе, настолько они различны. Розанов – литератор? Розанов – мыслитель?».
Но неприглядны не только Розанов «литератор» и «мыслитель», но и Розанов- моралист. Розанов признавался, что если он и бывает правдив, то только по небрежности, и что о морали у него нет представления, но это, конечно, по утверждению Газданова, «ложь» – «о морали он очень хорошо знал все, что нужно, и Герцена, и Толстого именно на основании морали и ругал. И когда писал статьи либеральные в либеральной газете, а консервативные в охранительной, то тоже знал, что это гадко, когда называл Желябова дураком, тоже знал, почему это подло, – хотя потом и простосердечно удивлялся, почему за Желябова обиделся “даже подобострастный Струве”. Знал Розанов и то, что, называя Гоголя “идиотом”, – он говорил глупость и гадость – и то же говорит, когда представляет Ходынку…». (Т. 1. С.719)
Не меньший интерес представляют статьи Газданова и о своих современниках, писателях-эмигрантах – И. Шмелеве, М. Алданове, Б. Поплавском и др.
Газданов внимательно следил и за произведениями советской литературы. Читатель пятитомника впервые имеет возможность познакомиться с его отзывами на произведения А. Толстого, И. Эренбурга, В. Катаева, А. Мариенгофа и др., взятыми из личного архива писателя.
В связи с выходом в свет первой части романа А. Толстого «Петр I», он писал: «…Несмотря на то, что роман еще не окончен и окончательная оценка его может быть произнесена только после опубликования второй части – уже и сейчас можно не сомневаться, что «Петр I» будет одним из лучших исторических романов в русской литературе.
Только необыкновенный талант Толстого позволяет ему вести дальнейший рассказ таким не эпическим стилем, который у всякого другого автора вышел бы утомительным и скучным, как это бывало, когда за исторические темы, довольно модные в российской литературе, брались другие писатели средних способностей. Толстой – исключение; то, что не позволено другим, позволено ему…». (Т. 1. С.767)
Отозвался Газданов и на роман И. Эренбурга «Виза времени» и не только на него, но и на все творчество писателя. Можно соглашаться или не соглашаться с оценками автора отзывов, но нельзя отказать ему в исключительной зоркости и точности наблюдений. «Едва ли какой-либо другой писатель, – замечает Газданов, – может “потягаться” такой плодовитостью с Эренбургом, разве что из прошлого русской литературы Немирович-Данченко и Боборыкин… Это объясняется тем, что Эренбург, в сущности, меньше всего писатель и уж никак не беллетрист. Он – журналист, если хотите, репортер с небольшим запасом идейного баланса»… И, как всегда, Газданов непримирим, ироничен ко всякого рода языковым, стилистическим огрехам: «…Следует, пожалуй, еще отметить небрежность языка: стилистом Эренбург никогда не был; правда, и русскую речь не пытался реформировать, язык у него, конечно, не бунинский, но все-таки писать “я хотел запросто намерить ботинки” как-то уж очень неловко, а неподготовленный читатель может и вовсе не понять в чем дело». (Т. 1. С.764)
Единственный, по мнению Газданова, роман Эренбурга, который заслуживает внимания, это «Хулио Хуренито».
Тогда же в статье «Мысли о литературе» Газданов писал: «Советская литература является событием еще небывалым в мировой истории культуры; она биологически не похожа на литературу-искусство в том смысле, в каком мы привыкли это понимать. Этим в значительной степени объясняется враждебность к «советской» литературе в одних случаях, в других – глубочайшее и грубейшее ее непонимание…». (Т. 1. С.732)
В первом томе Газданова напечатана нашумевшая в свое время его статья «О молодой эмигрантской литературе». Появилась она в середине тридцатых годов на страницах журнала «Современные записки» и вызвала острую дискуссию. В полемику с автором статьи вступили Г. Струве, Г. Адамович, М. Осоргин, М. Алданов и др. (см. Т. 5. С.280-338)
Пафос статьи Газданова заключался в том, что оторванная от родной почвы, среды, языка, эмигрантская литература неизбежно зачахнет, – она лишилась главного – преемственности, духовно-нравственного начала великой литературы XIX столетия. Газданов утверждал: «…Сирин (В. Набоков – Н.Ц.), единственный талантливый писатель “молодого поколения”, в своих романах чаще всего описывает иностранцев… То, что герои Сирина иностранцы, я думаю, не случайно: мы живем – не русские и не иностранцы – в безвоздушном пространстве, без среды, без читателей, без ничего – в этой хрупкой Европе, – с непрекращающемся чувством того, что завтра опять все “пойдет к черту”, как это случилось в 14-м или в 17-м году. Нам остается оперировать воображаемыми героями, если мы не хотим возвращаться к быту прежней России, которую мы не знаем, или сугубо эмигрантским сюжетам, от которых, действительно с души воротит…». (Т. 1. С.746)
В качестве одного из оппонентов Газданова выступил и писатель Марк Алданов, который возражал автору статьи: «…Мы вправе думать, что вся русская эмигрантская литература от отсутствия внутреннего морального знания должна страдать и страдает не намного больше, чем какая бы то ни была из современных литератур».
Но время рассудило иначе: Газданов оказался более дальновидным и проницательным, чем его собратья по перу: в эмигрантской среде и в самом деле так и не появилось ни одного сколько-нибудь яркого и значительного дарования.
________________
Имя Гайто Газданова за два десятилетия со времени появления его романов и рассказов в России привлекло к себе исключительное и всеобщее внимание: феномен неповторимого, ни на кого не похожего творчества писателя и сегодня остается все еще не до конца разгаданным (отсюда, как мы видели, и желание «привязать» его роман «Вечер у Клэр» к Прусту), и новое собрание его сочинений будет этому немало способствовать. В редакционной статье первого же московского сборника, посвященного Газданову, затрагивается и эта задача: «Возвращение Гайто Газданова не было шумным, но в то же время оно было наиболее честным для художника – читателя завоевывали не популярность на Западе, не большие тираж, а только тексты… утверждение, что Газданов “и сегодня остается актуальным писателем”, верно лишь наполовину. Необычность и новизна его прозы, возможно, опережают и нашу современность, что-то предугадывая в будущем русской литературы. Во многом это объясняет не только читательский, но и исследовательский интерес к творчеству писателя-эмигранта».13
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вейдле В. Новая проза Газданова//Звезда. – 1993. – №2.
2 «В поисках утраченного времени» (фр.).
3 Диенеш Ласло. Гайто Газданов. Жизнь и творчество. – Владикавказ. С. 105, 106, 136.
4 Мориак К. Пруст. – М., 1968. – С. 7. Simon P. Histoire de la literature fracaise au XX e siecle. V.I. – P., 1958. – P.153.
5 Поплавский Б. Домой с небес. Романы. СПб.-Дюсельдорф, 1993. – С. 132.
6 Шмелев И. Собр.соч. т.7. – М.: 1999. – С. 483.
7 Моруа А. В поисках Пруста. – М., 2000. – С. 38.
8 Proust M. Contre Saine-Beave. – P., 1971. – P. 657.
9 Мамардашвили М. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). – М., 1995. – С. 23.
10 Диенеш Л. Из дневника писателя//Дружба народов. – 1996. – №10.
11 Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. – М., 1991. С. 10-11.
12 Это неточный пересказ мысли Л. Толстого: «Гоголь – огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум». См.: Л. Толстой. О Гоголе (1909)/ Л. Толстой. О литературе. Статьи, письма, дневники. – М., 1955. – С. 599.
13 Возвращение Гайто Газданова. – М., 2000. С. 5.
