КИНОПОВЕСТЬ
Куда течет подземная река –
Кто может знать наверняка!?
Пусть безгранична наша власть –
От Истины все далеки пока!
Орел казался почти неподвижным – ходил кругами над уютно пристроившимся на склоне неширокой долины селением, окруженным похожими на лоскутное одеяло участками полей и сенокосов.
Орлу не было дела до тщательности, с которой был огорожен всякий сколько-нибудь пригодный для земледелия клочок земли. Это человек, окажись он на месте орла, пустился бы в размышления о том, что с любым из них, наверняка, связаны насущные надежды людей, которые издавна жили в этой высокогорной долине и не уставали повторять в своих молитвах (особенно часто во время застолий), что все они равны перед Богом. Хотя, очевидные различия в размерах и удобстве расположения полей, по правде говоря, невольно вызывали сомнения в их искренности.
Орел, понятно, был выше людских предрассудков, ведь ему принадлежало все небо, и в рассматривании полей у него не было никакой философии, а была лишь своя корысть.
Неожиданно тяжелый и быстро нарастающий рокот заставил безмятежно парившую птицу униженно вздрогнуть и изменить направление полета.
Другая птица – огромная, зеленая, с красной звездой на фюзеляже – пролетела мимо него куда-то в сторону гор, в одно мгновение лишив орла гордого титула Хозяина Неба.
Чуть поодаль и вслед за первой грохочущей птицей двигалась вторая – такая же краснозвездная.
Унижение, которому подвергся орел, очень огорчило старика, с улыбкой наблюдавшего за его полетом со двора своего дома. Собственно, старик и сам пережил унижение, потому что это его душа только что привычно парила вместе с орлом в небесах, поднявшись над суетой и мелочностью жизни, обретая в полете над землей покой и ясность мысли.
«Военные вертолеты просто так не летают, а теперь это случается по нескольку раз в день…»
Внезапное появление вертолетов каждый раз наполняло душу Ахсара, так звали старика, тревожными мыслями и даже отзывалось болью в сердце.
Происходило это не только потому, что орлов, неслышно паривших в потоках теплого дыхания земли, вытесняли теперь железные машины, наполнявшие пространство над домом старика грохотом и вонючей копотью, а его сердце тревожными предчувствиями.
«Опять летят на задание… – озабоченно вздыхал старик. – Вечером надо не пропустить по телевизору новости… Странная теперь война…»
Гораздо хуже было другое – новое для Ахсара ощущение того, что горные хребты вокруг перестали быть незыблемыми хранителями его мира, а казались теперь всего лишь фанерными декорациями неведомого ему театра военных действий.
Привычка следить за полетом орлов появилась у Ахсара еще в детстве, которое началось для него восемьдесят три года назад в этом самом двухэтажном доме с метровыми стенами первого этажа и просторной галереей, занимавшей больше половины верхней части дома.
Такое, довольно странное для соплеменников (они больше смотрели на землю, которая их кормила), трепетное отношение старика именно к этой птице проявлялось в том, что Ахсар еще ребенком мог бросить любое дело и подолгу следить за полетом орлов, улыбаясь и шевеля губами, словно твердя молитву.
Язвительные шутки соседей и родственников давно стали привычными. Тем более, по их мнению, это было даже некоей, переходившей из поколения в поколение, наследственной особенностью мужчин этого дома, построенного еще дедом Ахсара – отставным генерал-лейтенантом царской армии – в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, о чем свидетельствовала отметка на самом доме.
Девяти лет отроду, благодаря практике аманатства, дед Ахсара, которого тоже звали Ахсар, оказался на службе Российскому Отечеству – как раз в год пленения мятежного имама Шамиля и окончания Кавказской войны. Так что, ребенком начав служить России, дед Ахсара получил блестящее военное образование и с репутацией отменного храбреца, дважды раненного в сражениях русско-турецкой войны, дослужился до чина генерал-лейтенанта. Причина, по которой вполне благополучный генерал-лейтенант не только удивил сослуживцев выходом в тридцать шесть лет в отставку, но и неожиданно для всех еще и без сожаления покинул Санкт-Петербург, осталась для всех тайной и даже послужила темой для сплетен. Путешествие в Европу, конечно, могло быть вызвано и романтическими причинами. Кстати, именно в этот период в дневнике отставного генерал-лейтенанта появилось четверостишие, не совсем характерное для сурового воина:
Прекрасных глаз прищур восточный
Разит верней, чем выстрел точный.
Достойный враг у них один –
Неслышный ход часов песочных.
На то, что перед путешествием в Европу генерал-лейтенант решил побывать на родине предков, особого внимания никто не обратил.
«Родиной предков» оказалось довольно большое и благоустроенное селение, которое он когда-то покинул девятилетним мальчиком. Прибыв на место, отставной генерал-лейтенант был обласкан родственниками, количество которых вполне соответствовало его званию и заслугам, и с их помощью окунулся в изучение своей родословной. Тут он и узнал от стариков, что оно – это селение – является его родиной лишь по материнской линии.
По отцовской же линии его род происходил из довольно отдаленного от этих мест малочисленного общества, о чем ему довелось услышать какие-то не очень внятные истории, скорее, даже легенды. В них упоминалось о храбром юноше-сироте из бедного аула – отправившись на поиски своего счастья и победив на состязаниях всех соперников, тот сумел завоевать сердце юной красавицы из богатого и знатного рода, став, в конце концов, его предводителем.
Изучение собственной генеалогии оказалось делом совсем не простым. Генерал-лейтенанту стоило немалых трудов собрать об этом человеке хоть какие-то достоверные факты, а точнее, отрывочные сведения, которые лишь еще больше разжигали его любопытство.
Но чем более погружался он в истории и судьбы своих предков, попутно открывая для себя заново традиции и обычаи народа, к которому принадлежал, тем непреодолимей становилось его желание узнать как можно больше о человеке, который четыре века назад и, судя по рассказам, при весьма драматических обстоятельствах, положил начало его роду.
Тем более, что человека этого звали так же, как отставного генерал-лейтенанта – Ахсаром, что на языке его предков означало «отважный».
По-военному быстро и решительно предприняв все необходимые действия, через три дня, в два часа пополудни генерал-лейтенант уже стоял на окраине небольшого селеньица, расположенного в довольно диком месте.
Не без удивления – даже в некотором замешательстве – смотрел он на развалины какого-то древнего жилища, на которые ему, после некоторых препираний друг с другом, указали местные жители, которых было вообще маловато, да и выглядели они неважно.
Тем не менее, тут с генералом и случилось нечто весьма странное: с самых первых мгновений – как говорится, уже во время беглой рекогносцировки – он внезапно почувствовал необъяснимое волнение, у него даже перехватило дыхание, а сердце… – он вообще не мог припомнить, чтобы его солдатское сердце когда-либо так колотилось.
«Здесь будет стоять мой дом!..»
Эта мысль – с уверенностью, не допускавшей никаких сомнений – возникла у него в голове раньше, чем он успел как следует разглядеть и оценить достоинства и недостатки своего выбора.
Достоинства окружающего ландшафта не вызывали сомнений, но что касается признаков цивилизации, то, по правде говоря, генерал-лейтенант с трудно объяснимым восторгом разглядывал вполне убогое место, на котором следы человеческой деятельности угадывались с трудом.
Метрах в сорока ниже остатков жилища по дну долины бежал прозрачный ручей.
«Воробью по колено, но даже если превратится в бурный поток, до дома все равно не достанет… – размышлял он, беззвучно шевеля губами. – Толково все продумано!»
Развалины мельницы в русле ручья стояли – тоже, видимо, не случайно – под защитой деревьев, которые росли в створе потока чуть выше остатков мельницы.
«Поэтому мельница и сохранилась!.. – обрадовался своей догадке генерал. – Все весьма разумно! Весьма…»
По правде говоря, жизнь в селении, похоже, едва теплилась, но генерал почему-то был явно доволен увиденным, необычайно возбужден, чувствуя какую-то необъяснимую связь именно с этими убогими развалинами.
«Что-то странное со мной происходит…»
Он вдруг увидел себя со стороны, и где-то в глубине его души мелькнула мысль, что намерение поселиться именно здесь, скорее всего, не встретит ни понимания, ни одобрения со стороны многочисленной родни, престижу которой будет, конечно, нанесен урон этим его странным капризом.
«Меня не поймут…»
По правде говоря, он и сам себя в эти мгновения не совсем понимал, начисто забыв о намерении посетить эти дикие места всего лишь проездом в Италию. Но едва различимая нить, неожиданно связавшая его с далеким предком, оказалась прочнее здравого смысла.
Человек, с девятилетнего возраста носивший мундир, приученный с детства к суровой дисциплине и казарме, стоял посреди каких-то развалин и повлажневшими глазами жадно разглядывал уютную долину, окрестные луга, обрамленные кромкой леса, вдыхая полной грудью прохладный воздух.
Огромный орел кружил над долиной, и генерал-лейтенант не мог оторвать от него глаз, пока еще не осознавая, что его голова кружится от пьянящего воздуха свободы!
«Свободен! Именно в эти мгновения я словно умер и тут же родился заново…»
Такое признание он сделал гораздо позже в своем дневнике, на первой странице которого еще в Санкт-Петербурге каллиграфическим генеральским почерком гусиным пером было выведено четверостишие:
Грешим мы, грешим, и чтоб Бога вернуть,
Молитвы твердим, не вникая в их суть.
Его ж Благодать на того лишь прольется,
В ком мужества хватит в себя заглянуть!
Эти слова были начертаны отставным генерал-лейтенантом – да еще на первой странице личного дневника, предназначенного только для правды, какой бы горькой она ни была – совсем не случайно: он как раз вступил тогда в такой период своей жизни, когда потребность «в себя заглянуть» встала перед ним очень остро, когда он впервые задумался, а потом стал все чаще размышлять о том, что с некоторых пор ему приходится не столько служить Отечеству, сколько доказывать свою преданность Императору.
Доблесть, мужество, самоотверженность, благородство – качества, обеспечившие ему карьеру – после окончания боевых действий и возвращения в Санкт-Петербург все чаще становились помехой для той же самой карьеры, да и мало годились для жизни, которую ему приходилось вести в столице. Возможно, что именно к этому периоду следовало бы отнести еще одно четверостишие, обнаруженное Ахсаром в дедовском дневнике:
Нет слов, как опостылел этот век!
Любым аршином мерь – ничтожен человек!
Без меры ест и пьет, умом не прибавляя.
Куда-то все спешит, забыв, зачем затеял бег.
Разочарование заставило его взглянуть на свою жизнь со стороны, и, начав о ней размышлять, он ощутил столь сильное одиночество, что решил оставить службу и уехать за границу, благо был хорошо образован, знал несколько европейских языков.
Но перед отъездом в Италию, куда обычно все и стремились в подобных случаях, он решил все же побывать в тех местах, которые волей судьбы покинул в девятилетнем возрасте и о которых у него остались лишь смутные воспоминания.
Родители его были людьми влиятельными не только в своем роду, потому его и взяли в аманаты, но они умерли внезапно во время какой-то эпидемии.
Он был тогда совсем еще молод, о возвращении на родину и речи быть не могло. А так как учился он прилежно и много, то и утешился скоро. Так что причин скучать по дому у него давно уже не было.
Только в последнее время, когда он стал жадно читать все, что в ту пору писалось о событиях на Кавказе, где-то в глубине души он почувствовал нечто похожее на любопытство к своей малой родине – и даже вину перед ней.
Мужества ему было не занимать, хватило и для того, чтобы, как он писал в дневнике, «в себя заглянуть». Но картина, которую он там увидел, показалась теперь ему неполной, так как выходило, что при всех его весьма обширных знаниях он вряд ли сможет разобраться в самом себе, не имея собственного и четкого понимания: «кто он и откуда».
По правде говоря, не он первый столкнулся с этой старой, как Сфинкс, проблемой, суть которой, выраженную всего несколькими простыми и загадочными словами, уже во времена Сократа можно было прочитать на стене Дельфийского храма: «Человек, познай самого себя…»
Кстати, по одной из легенд участь Сфинкса зависит от решения этой загадки, то есть от того, хватит ли у человека мужества заглянуть в бездну собственной сущности и упорства, чтобы познать самого себя.
Это только поначалу казалось, что решение проблемы – всего лишь вопрос времени. Но, как мы помним, Пифагор утверждал, что «Боги дали людям две благодати: говорить правду и делать добро». Камнем преткновения оказался такой пустяк, как нежелание человека этой, дарованной ему благодатью, пользоваться – не любит он говорить правду, особенно, самому себе! А иначе познать себя невозможно! Так что, именно из-за этого «пустяка» Сфинкс, которому, по разным источникам, от шести до шестнадцати тысяч лет, все еще терпеливо ждет решения своей участи.
«Куда и зачем они полетели… – Ахсар все стоял и смотрел вслед вертолетам. – Об этом расскажут вечером по телевизору. Такая теперь война…»
Старика отвлек от мрачных мыслей автомобильный сигнал, заставивший его оторвать взгляд от неба и обратить внимание на стоявшую внизу у ворот черную «волгу».
Ахсар обрадовался, узнав служебную машину сына, которая стала непременным участником их встреч, когда несколько лет назад тот был назначен министром республиканского правительства. Истины ради следовало бы уточнить: назначение было неожиданным, большого удовольствия Батрадз Ахсарович от такой перемены участи поначалу не испытывал – у него хорошо шли дела и в строительстве. Но постепенно, ощутив очевидные преимущества своего нового положения, он, как говорится, адаптировался.
Опершись на открытую дверцу, на Ахсара смотрел водитель сына-министра – Лева, коротко стриженый улыбчивый крепыш студент-заочник юридического факультета.
Ахсар и Лева всегда с удовольствием улыбались друг другу, наверное, потому, что Ахсар очень не любил врать, а Лева еще не успел овладеть этим искусством.
– О-о… Лева! Привет, дорогой! – Ахсар засмеялся и помахал парню рукой. – Извини, я задумался! Ты что, один?
– Один… Батрадз Ахсарович собирается приехать вечером, – парень вошел во двор и почтительно ответил на рукопожатие старика, – меня послал предупредить, что к вам едут гости из Москвы…
– Гости?! Какие гости? – Ахсар встревожился, беспомощно оглянулся по сторонам. – Опять, наверное, к нему какие-нибудь большие начальники нагрянули?! У меня кроме араки ничего нет!
– Не беспокойтесь, все, что надо, я привез! – смеясь, успокоил его Лева. – Если ничто не помешает, он и сам к вечеру приедет. Только это не шефа гости…
Лева загадочно улыбался, но развить интригу не успел, так как на крыльце дома появилась Вера, жена Ахсара и мать Батрадза Ахсаровича, а с ней у Левы были особые отношения.
Вера, собственно, была женщиной не совсем обыкновенной.
Она была немного старше Ахсара, но выглядела значительно моложе мужа, особенно, когда смотрела собеседнику прямо в глаза, а взгляд ее казался по-детски озорным и мудрым одновременно! Многие были убеждены, что она видит человека насквозь.
Вера знала про Леву все! Да что там бесхитростный Лева – люди и покруче, услышав негромкий, заданный как бы мимоходом и в шутку вопрос, тут же выкладывали ей все свои проблемы, как на духу, и в мельчайших подробностях!
До выхода на пенсию она преподавала в своей небольшой сельской школе математику, хотя никогда ничему такому не училась. Собственно, она и в городе – так жители сел обычно называли Владикавказ – была всего-то три раза.
Во-первых, когда родилась в семье инженера, окончившего курс в Германии; он только и успел, что обучить ее азам математики и игре в шахматы, – вскоре после революции был арестован и сгинул в Сибири.
Мать от горя умерла, а Вера, осиротев, оказалась в доме дальних родственников, живших в горах неподалеку от села, в котором когда-то поселился отставной генерал.
Ахсар приметил ее не сразу, да и уговорить упрямую девушку выйти за него замуж стоило ему немалых трудов.
Поначалу она просто обучала его игре в шахматы – старинная коробка с костяными резными фигурками, сколько себя помнил Ахсар, всегда стояла на этажерке в углу веранды. Вера случайно оказалась в генеральском доме – она и ее родственники прибыли из соседнего села на похороны и остановились у них. Ахсар увидел Веру – она играла в шахматы с его дедом. Этого первого впечатления хватило ему на всю жизнь.
Первое время Ахсар делал вид, что просто любит играть в шахматы, только у Веры он никогда не выигрывал, так как на доску почти не смотрел, особенно, когда стал постарше.
– Жизни не хватит, чтобы научить тебя играть в шахматы! – как-то в сердцах съязвила Вера.
– А ты выходи за меня замуж, – не раздумывая, парировал Ахсар, – тогда и времени хватит!
О такой перспективе в ее положении можно было только мечтать, но Вера и слышать ничего не хотела. Не потому, что Ахсар ей не нравился, а потому что она вообще не собиралась замуж, так как, осознавая свое положение, боялась испортить кому-либо жизнь.
Второй раз она побывала в городе уже с Ахсаром, который с трудом уговорил жену поехать с ним во Владикавказ, – очень хотел с ней сфотографироваться, словно предчувствуя, что вскоре начнется большая война.
Ну, а в третий раз, уже уходя на пенсию, она вынуждена была поехать в город, чтобы получить орден за свой «многолетний добросовестный труд на ниве народного образования».
– Привет, сосед! – противный, скрипучий голос заставил Ахсара оглянуться. – Что, пан министр пожаловал?
Через дыру в заборе во двор пролез измученный одиночеством и постоянно раздраженный своей неустроенной жизнью сосед Ахсара и Веры – Ладе.
– Нет, Лева один приехал! – Ахсар засмеялся. – Говорит, что какие-то телевизионщики из Москвы едут – кино про нас с тобой снимать!.. Ты, кстати, почему опять не побрился?
– Нет настроения… – мрачно проскрипел Ладе. – А Батик твой что не приехал, занят сильно?! Такой же засранец стал, как и мой Рустем! Этот тоже все время занят, хотя и не министр!..
Ахсар только посмеивался в усы – тема была для Ладе слишком тяжелая. Лучше было просто набраться терпения и ничего не говорить.
– Сегодня что у нас, пятница? – Ладе задумался, потом безнадежно махнул рукой: – Может, завтра приедет, после занятий.
Жена соседа скончалась ровно пять лет назад, так и не дождавшись внуков. Сын, окончивший университет и аспирантуру, сам уже стал преподавателем, работы у него становилось все больше, а времени добираться в село к отцу автобусом находилось все меньше – и человек, и специалист он был хороший, но своей машины у него не было.
– Позвони Рустему – пусть обязательно приезжает! – улыбнулся, выждав паузу, Ахсар. – Я Леву попросил, чтобы Батрадзу напомнил, тот уже сегодня собирался подъехать, ближе к вечеру. Обещал остаться до понедельника. Так что придется нам с тобой завтра бараном заняться – гостей будет много.
– Хорошо! – буркнул Ладе, начиная потихоньку оттаивать. – Позвони, позвони! А где телефон?! Я уже второй раз сегодня прихожу, а телефона на месте нет…
Он имел в виду столб с остроугольной крышей и надписью «TELEFON», к которому была прибита большая пластмассовая мыльница – как раз под мобильный телефон, подаренный Батрадзом родителям. Ладе сам и врыл этот столб, когда определил опытным путем, что дозвониться в город можно только с этой точки.
– Если в «телефонной будке» нет – значит, опять у Веры в переднике! – Ахсар рассмеялся. – Стоит мне отвернуться – она тут же Батику звонит!
– Тут я еще со своими звонками на вашей шее! – виновато проскрипел Ладе.
– Не переживай – за него министр расплачивается! – Ахсар, смеясь, подмигнул соседу. – Мы с тобой не просили телефон нам покупать…
Орел, меж тем, вернулся в свои небесные владения и вновь, к удовольствию Ахсара, ходил кругами над селением и его лоскутными окрестностями, высматривая добычу.
Но в этот день покоя не было ни в небе, ни на земле – белая «Газель», окутанная облаком пыли, направлялась к селению, отвлекая внимание птицы.
«Газель» была с правительственными номерами и везла в горы киногруппу одного из центральных московских телеканалов, которой было поручено снять фильм о «простых горцах». Фильм, по замыслу руководства телеканала, должен был способствовать перемене «негативных представлений о лицах кавказской национальности на позитивные».
Это было, очевидно, связано с тем, что боевые действия на Кавказе, так или иначе, шли на убыль, представления о его разноплеменных жителях, формировавшиеся, как говорится, в пределах Садового кольца и распространявшиеся из этих же пределов по всему свету, требовали или корректировки, или замены на новые.
Ну, а в умении, мягко говоря, неназойливо влиять на наши представления и убеждения профессионалам из офисов телеканалов и издательств, расположенных тоже в пределах Садового кольца, не откажешь – деньги они не зря получают.
В том, что «простые горцы» не всегда успевали вовремя заметить столь важные изменения своего статуса, ничего нового не было. В том смысле, что если «новое – это хорошо забытое старое», то в этой коллизии, действительно, не было абсолютно ничего нового.
Во всяком случае, еще в двенадцатом веке философ-суфий Аль-Газали призывал людей к бдительности по поводу истинности собственных представлений и убеждений – слишком, мол, легко они могут быть нам навязаны.
Как это ни печально, но опасение Аль-Газали по поводу этой общечеловеческой слабости к нам относится еще в большей степени. Ведь мы не сомневаемся, что обладаем более высокими, чем современники Аль-Газали, умственным развитием, культурным уровнем и системой ценностей. На самом же деле мы с тем же средневековым легкомыслием не видим разницы между нашими убеждениями (они целиком сегодня зависят от людей, обладающих информацией, и возможностью ее, эту информацию, контролировать и воспроизводить) и нашим собственным знанием. Хозяевам информации остается только умело пользоваться таким эффективным инструментом управления людьми.
Кстати, эту нашу, невинную, на первый взгляд, привычку – путать навязанные убеждения со знанием – Аль-Газали еще в двенадцатом веке считал весьма опасным эпидемическим заболеванием человечества, полагая, что на тех, кто здоров, то есть не утратил способности видеть это различие, ложится особая ответственность.
Для столичной киногруппы, сформированной из настоящих профессионалов, командировка со столь несложным заданием обещала быть, в общем-то, легкой прогулкой, так что все члены не первый раз работавшей вместе команды (новичком считался лишь молоденький видеоинженер Саша) были в хорошем, даже приподнятом настроении. В салоне гремела музыка, все смеялись и шутили, приятно утомленные и слегка расслабленные традиционным гостеприимством хозяев.
Радушие и гостеприимство, в сочетании с деловитостью и расторопностью, члены киногруппы успели оценить, что называется, едва ступив на благословенную кавказскую землю.
Их встречали предупредительные молодые люди во главе с руководителем пресс-службы – весьма элегантным и сдержанно-радушным человеком в очках.
Буквально через несколько минут их аппаратура оказалась в новенькой «газели», а они в небольшом служебном помещении аэропорта, где их уже ждал накрытый стол.
– Легкий завтрак! – сдержанно улыбнулся руководитель пресс-службы. – Заодно поговорим о наших планах, чтобы не терять время зря.
Последний аргумент сразил Светлану Михайловну – режиссер с двадцатилетним стажем, побывавшая с кинокамерой едва ли на всех континентах, она готова была сразу же и в резкой форме отказаться, так как жизнь научила ее быть нетерпимой ко всяким отклонениям от главной задачи.
– Хорошо, давайте перекусим! – сдержанно согласилась Светлана Михайловна, выдержав томительную для мужской части своей группы паузу – среди закусок, фруктов и зелени на столе стояли бутылки с коньяком. – Только недолго, мы должны сегодня же выехать в горы, – демонстративно открыв свой объемистый ежедневник и присев к столу, она добавила с изрядной порцией иронии, – если вы, конечно, успели определиться с кандидатурами – мы с вами позавчера об этом договаривались!
– Обижаете! – руководитель пресс-службы вызов принял и снисходительно улыбнулся. – С кандидатурами все в порядке – вас уже ждут! Разместитесь в гостинице, заедем на пару минут к руководству – к вечеру будете на месте.
Мужская часть группы, прекрасно знавшая, что Светлана Михайловна во время работы над фильмом напоминает старую опытную гончую, которую никакими уловками невозможно сбить со следа, облегченно вздохнула и, не теряя достоинства, потянулась к столу.
Светлана Михайловна почувствовала, что имеет дело с опытным и предусмотрительным человеком, не представляя, правда, истинных масштабов его предусмотрительности.
У Казбека Мацкоевича, или просто Казбека, так звали руководителя пресс-службы, после упомянутого телефонного разговора со Светланой Михайловной и перед последующим докладом руководству республики оставалось на размышление не более пяти минут.
Тем не менее, спустя ровно пять минут план дальнейших действий был готов, и Казбек уже вполне уверенно излагал суть дела своему другу-министру Батрадзу, родители которого всю жизнь прожили в горах, намекнув ему при этом, несколько, правда, опережая события, что идея сделать его родителей героями фильма исходит не только от него. То есть, дал понять, что кандидатуры уже фактически одобрены руководством.
Его друг Батрадз, вдохновленный оказанным ему доверием, сразу проникся всей ответственностью мероприятия и включился в его подготовку, тем самым избавив от рутинных проблем своего друга Казбека, который именно на это и рассчитывал и теперь имел все основания быть довольным собой.
Во-первых, родители Батрадза действительно жили в горах, так что со стороны Светланы Михайловны претензий к нему быть не могло – главное требование киногруппы было соблюдено.
Во-вторых, министр, конечно, не ударит лицом в грязь, принимая гостей в доме своих родителей, так что Казбеку не придется по этому поводу хлопотать и тратиться.
В-третьих, у Казбека Мацкоевича со столичными СМИ были и свои счеты. Как неисправимый идеалист, он не сразу научился предвидеть, чем может для него обернуться застольная искренность со столичными журналистами – слишком часто после возвращения в Москву, на свои каналы, они неузнаваемо менялись. Он называл это «метеозависимостью от капризов политической погоды».
Другими словами, подставляли его заезжие коллеги, как говорится, через раз, что и сделало его таким предусмотрительным. Впрочем, другого способа спасти свой идеализм у него не было…
«Простые горцы им понадобились»…
Казбек не сомневался: старые схемы свое отыграли, готовится новый спектакль. Ему нужно всего лишь не ошибиться в подборе актеров под уже написанные роли.
Инструкции местного руководства были вполне предсказуемы, предельно конструктивны, полны здравого смысла и откровенны: «подбери таких, чтобы стыдно потом за республику не было – головой отвечаешь!»
В этом Казбек Мацкоевич как раз и не сомневался, когда продумывал свой план. Оставалось лишь кратко изложить руководству свою идею относительно родителей Батраза Ахсаровича. Как он и предполагал (простота и надежность комбинации были оценены), возражений не последовало.
То, что Казбек Мацкоевич давно и хорошо знал этих интеллигентных и мудрых стариков, как и то, что Ахсар и Вера являются родителями его друга-министра, вовсе не обязательно было знать Светлане Михайловне, железная хватка которой его насторожила уже во время первого телефонного разговора.
«Похоже – отпетая стерва! Почему-то как раз такие свое дело туго знают!» Именно эта мысль заставила руководителя пресс-службы задуматься – на те самые пять минут.
«Простые горцы… позитивный ракурс – это что-то новое! Тем более – нельзя пускать на самотек, все должно быть под контролем…»
Четко сформулировав для себя задачу, Казбек потянулся за трубкой, чтобы позвонить Батрадзу, несколько загадочно при этом улыбнувшись.
«Ладно, будут вам простые горцы!»
Черная «волга», пылившая навстречу «газели», замедлила ход и остановилась. Водитель микроавтобуса Чера, то есть Чермен, узнал Леву и резко затормозил.
Улыбающиеся Лева и Чера сошлись посреди дороги, степенно пожали друг другу руки и обнялись.
Группа с любопытством наблюдала за ними, Светлана Михайловна, правда, поджав губы, – по ее мнению, водитель должен был спросить у нее разрешения остановиться.
К Леве и Чере, столь же церемонно поздоровавшись, присоединился Олег – один из молодых людей, встречавших группу в аэропорту.
– Долго вы что-то, – Лева посмотрел на часы, – я думал у стариков вас дождаться, но уже за шефом опаздываю.
– Пока устроились в гостинице, потом обед… – Олег усмехнулся. – Москвичи, правда, хотели сразу ехать, но Казбек Мацкоевич настоял, чтобы пообедали.
– Ночевать здесь собираются, не знаешь? – спросил Лева.
– А есть где? – без особого энтузиазма поинтересовался Олег.
– Для женщины у Веры комната найдется, – улыбнулся Лева, – а мужики у соседа могут разместиться, места у него хватит – один живет.
– Не переживай, ты с нами в машине перекантуешься! – успокоил Чера озабоченного Олега.
– Казбек Мацкоевич не собирался сюда сегодня? – поинтересовался Лева. – Я за шефом еду – можем и его прихватить…
– Вряд ли, – без энтузиазма отвечал Олег, – завтра к обеду, скорее всего, не раньше. Приказано пока повозить гостей по горам…
– Ну и что, нравится им здесь? – поинтересовался Лева.– Запарили! – махнув рукой, посетовал Олег. – Камень увидят у дороги – хватаются за камеру! Я им говорю: до места доедем, там таких камней – как грязи!
– Света!.. Смотри, какой орел! – оператор Валера выпрыгнул из машины. – Никогда таких больших не видел – я сниму?!
Светлана Михайловна, все еще недовольная не санкционированной ею остановкой, только пожала плечами.
На нетерпеливый сигнал серебристого шестисотого мерседеса, оказавшегося в пробке на совершенно безлюдной горной дороге, никто не обращал внимания – все, задрав головы, с азартом следили за полетом орла, которого снимал Валера, успевший установить штатив и камеру.
Только Чера оглянулся – среагировал на мощные музыкальные аккорды – и застыл, что называется, с открытым ртом: музыка рвалась из салона мерседеса, за рулем которого он увидел девушку в темных очках.
Снисходительно, с убийственным равнодушием глядя на дурацкую компанию, с упоением разглядывавшую птичку в небе, девушка сделала рукой с массивным браслетом на запястье едва заметный изящный жест, значение которого было понятно и без слов: «может, мне дадут все же проехать?!»
Чера оглянулся на Леву – тот уже и сам заметил девушку и двинулся к своей машине, чтобы освободить дорогу.
Орлом теперь интересовался только Валера, которого ничто не могло оторвать от окуляра камеры. Все остальные выстроились вдоль обочины – эффектная девушка за рулем новенького серебристого «мерседеса» на крутой горной дороге была неотразима.
«В этом что-то есть, но Валеру уже бесполезно звать».
Светлана Михайловна еще больше поджала губы.
Когда серебристый крейсер проплывал мимо, звук в салоне усилился, а девушка, не удостоив зрителей взглядом, только чуть шевельнула на прощание рукой и, надавив на газ, исчезла в облаке пыли.
– Круто! – Чера не мог сдержать восхищения. – Нет, ну вы видели?! Жаль, что я женат – украл бы ее сегодня же!.. Олег, а ты чего теряешься – давай мы ее тебе украдем, только скажи?!
– Если вместе с мерсом – согласен! – Олег уныло вздохнул.
– Я ее знаю… вернее, однажды здесь видел… – сказал несколько загадочно Лева. – Ее отец – односельчанин шефа, они в одном классе учились… и строительный вместе заканчивали…
– А сейчас чем он занимается? – подозрительно спросил Чера. – Что–то я его не знаю!
– Раньше, как и шеф, борьбой и строительством, а теперь – водкой… – Лева усмехнулся: – я заезжал к нему на завод сегодня, Батрадз Ахсарович посылал.
Чера мгновенно оценил информацию и сделал из нее свои выводы.
– Понял – не дурак! Извини, Олег, но с мерсом ты пролетаешь! – Чера изобразил неподдельное сочувствие. – Жаль, конечно, но тут у Левы, оказывается, все схвачено!.. – Он кивнул на Леву. – Как, ты говоришь, ее зовут?
– Откуда я знаю… – Лева врать не умел. – Видел здесь один раз, если не ошибаюсь, в прошлом году. Правда, машина у нее была другая…
Лева не ошибался: новую машину отец подарил Люке всего два месяца назад в честь успешной защиты диплома в университете, а все пять лет учебы в «универе» ей, действительно, верой и правдой служил вишневого цвета «БМВ», который и запомнился Леве.
Кстати, эта любимая Люкина «тачка» была сразу же и без проблем продана – хотя девушка и проводила в ней больше времени, чем на лекциях и семинарах, на машине никогда не было ни единой царапины. Водить машину Люка умела с самого раннего детства, и если для нее и существовали в жизни какие-то правила, которые она никогда не нарушала, то это были «Правила дорожного движения».
Ее отец, Сослан, так обращаться с машиной не умел и очень гордился дочерью, которую обожал и старался угадывать любые ее желания – с той самой минуты, как впервые увидел дочь в роддоме.
Кстати, Люкой дочь сама себя назвала – когда впервые заговорила. Так что, взяв два месяца назад в руки ее диплом, отец не сразу сообразил, что выдан он Людмиле Сослановне – его дочери Люке.
Потакая ей во всем, он ждал беды, которую при подобном, если можно так назвать их отношения, воспитании ему все упорно предсказывали. Особенно упорно после успешного поступления – без всяких видимых усилий со стороны самой Люки и без помощи с его стороны – в университет. Кстати, никто из знакомых и родственников не хотел верить, что тут обошлось без помощи Сослана, но сам-то он знал, что не успел даже поговорить с дочерью перед вступительными экзаменами. В порыве отцовских чувств он сделал дочери подарок, потрясший родню, которая сразу сосредоточилась на том, что Люке надо бы упорно учиться, а не мотаться с утра до ночи на своем вишневом «БМВ», который отец ей на радостях подарил.
Как ни странно, но время шло, сессия за сессией, курс за курсом, а Люка неизменно пребывала в своем обычном – прекрасном – настроении, а на вишневом «БМВ» по-прежнему не было даже царапины.
Диплом дочери стал для Сослана потрясением, потому что он никак не мог взять в толк, когда же Люка, собственно, училась.
Сам Сослан закончил строительный факультет и, несмотря на то, что был уже с первого курса авторитетом на борцовском ковре, хорошо помнил, каких усилий стоил ему каждый семестр. Спортом он начал заниматься (понятно, что не теннисом или гольфом) вместе со своим другом и односельчанином Батрадзом. Два неразлучных друга – они с пятого класса школы самозабвенно постигали борцовское искусство, то есть, ловили три раза в неделю, если повезет – попутки, если не повезет – вышагивали несколько километров пешком до поселка, где были борцовский ковер и тренер.
«Мастерами спорта» Сослан и Батрадз стали одновременно уже на первом курсе института, так что могли спокойно учиться, как говорится, «в режиме наибольшего благоприятствования», без проблем.
У Батрадза, как это и подобало спортивной вузовской знаменитости, проблем никогда и не возникало. Зато Сослан добросовестно страдал каждую сессию, что называется, по полной программе. В конце концов Батрадзу пришлось с таким отклонением своего друга от нормы смириться.
Вообще, поступки Сослана, вернее, их мотивы, слишком часто вызывали у Батрадза недоумение. Как правило, Сослан всегда внимательно выслушивал доводы друга, легко с ними соглашался, а потом, неожиданно для Батрадза а, возможно, и для самого себя, поступал как-то совершенно иначе, создавая непредсказуемым импульсом своего правого полушария очередную проблему, которая была потом по зубам только железной логике левого полушария Батрадза.
Благодаря очередному такому импульсу Люка и оказалась в этот день на одной дороге с киногруппой. Узнав, что в доме родителей Батрадза будет много гостей, Сослан загрузил подъехавшего Леву всем необходимым и сразу же позвонил дочери, попросив ее поехать в село, чтобы помочь Вере. Сделал он это, подчиняясь какой-то своей внутренней логике; никакой особой необходимости в такой поездке не было. Люка, правда, этой просьбе больше обрадовалась, чем удивилась, так как Веру с большим основанием можно было считать ее подругой, чем девушек, находившихся с ней в машине. Люка тут же бесцеремонно высадила из машины своих приятельниц, сославшись на срочные семейные дела – отцу она никогда не перечила, а он крайне редко беспокоил ее просьбами.
«Ох, папа, папа!»
Лишь немного погодя Люка усмехнулась, вспомнив внезапно, как отец обмолвился в разговоре, что, возможно, на эту семейную встречу успеет и сын Батрадза Алан, у которого заканчивается стажировка в Лондоне.
«С тобой все ясно, папуля!»
Люка давно догадывалась, что Сослан не прочь породниться с другом детства и односельчанином, но чувствовала себя в безопасности – деликатность отца была выше его желаний, он никогда ни о чем таком дочери даже не намекал.
Но на этом сюрпризы не кончились – отец вновь позвонил ей в машину и после невнятной паузы попросил Люку купить какую-нибудь еду для художника, который расписывает стену в их новом сельском доме.
– Что ты сказал – художник?! – Люка от неожиданности притормозила. – Я тебя правильно поняла – у нас там живет художник?!.
– Да… по-моему, талантливый парень, – невозмутимо продолжил отец, – я видел его работу… у Махара в зале.
Люка вспомнила недавний разговор отца с матерью – Махару, который тоже делал водку, не терпелось похвастаться самым большим среди их знакомых изображением седобородого небожителя.
– О-о-о, пап! У нас что, на большой стене в зале теперь тоже будет красоваться Уастырджи на трехногом коне?! – с достаточной порцией иронии и пафоса спросила Люка.
– Я не знаю, что он там напишет… – голос отца был виноватым, а ответ уклончивым. – Мы еще не решили…
– Пап, ну ты даешь! – несколько смягчилась Люка. – А мама об этом знает?
– Ты знаешь… и я знаю, – ответил Сослан и замолчал.
Поняв, что отец не собирается ничего объяснять, а она стала соучастницей, Люка поспешила его успокоить:
– Принято, папуля!.. Не переживай – определюсь я с твоим художником как-нибудь! – Ее уже разбирало любопытство. – Давно он там обосновался?
– Вторая неделя пошла… кстати! – вполне буднично продолжил Сослан. – У него там яйца, видимо, кончились. Если тебе не трудно – загрузи в багажник…
– Пап, в селе куры перестали нестись?! – не удержалась Люка.
– Ему много надо, для работы. Штук пятьсот можешь взять – есть деньги у тебя?
Люка решила, что прозевала, выражаясь языком матери, очередной приступ депрессии, а другими словами, как говорили ее подруги, отца снова «клинит».
– Ты сам когда собираешься приехать? – у Люки редко портилось так настроение.
– Завтра утром… – не очень уверенно ответил отец. – Батрадз, правда, сегодня собирался…
– Я все поняла, поняла – не переживай! – Люка переменила тональность. – Разберусь я как-нибудь и с яйцами и с твоим художником!
Переведя дух и отключив телефон, девушка сбросила газ, прикидывая, куда лучше заехать за продуктами, не сомневаясь в том, что художнику, скорее всего, нужна не еда, а закуска.
Сослан всегда был очень привязан к родительскому дому, часто ездил в село и каждый раз старался взять с собой Люку. А теперь вот какой-то художник что-то там расписывает – новость Люку насторожила.
С тех пор, как Сослан перевез часто болевших родителей в город, дом в горах посещался семьей от случая к случаю. Вскоре после того, как отца не стало, спустя несколько месяцев после годовщины, Сослан стал вдруг позволять себе на день или два внезапно исчезать из поля зрения семьи, подозрительно неохотно оправдываясь потом необходимостью съездить в село, проведать родительский дом.
Однажды, прождав его в неведении двое суток, жена не выдержала напора своего разыгравшегося воображения и примчалась на такси в село.
Моросил дождь. Сослан был один – собирал в кучу камни у развалин старой фамильной башни, – заметил жену не сразу, так что у нее было время вдоволь на него насмотреться, остыть и даже испугаться.
«Один, под дождем – неужели я ему так надоела?!»
– Что-нибудь случилось?! – Промокший Сослан замер с очередным камнем в руках.
«Лучше бы он и вправду оказался здесь с женщиной!»
Супруга только покраснела и виновато пожала плечами. Залина, жена Сослана, была врачом, и странности в поведении мужа требовали, по ее мнению, срочного диагноза, который беспокоил ее теперь больше, чем ревность.
Люка, та, в отличие от матери, давно со странностями отца разобралась, так как с детства имела привычку наблюдать за ним откуда-нибудь из своего уголка, всегда безошибочно угадывая его настроение, чем часто и весьма конструктивно пользовалась.
Поначалу ей казалось забавным наблюдать за отцом, замечая, как он вдруг становился задумчивым, отрешенным, как будто мучительно вспоминал что-то очень важное.
Так и было на самом деле: в такие моменты Сослан казался человеком, впавшим в размышления о чем-то гораздо более важном, чем, скажем, бесконечный поток позвякивающих на конвейере бутылок. Но беда была не в том, что к производству водки – основе благополучия его семьи – Сослан стал абсолютно равнодушен, а в том, что он понятия не имел, что именно пытается вспомнить.
К слову говоря, чукчи, если не знают ответа на какой-то вопрос, садятся в чуме у костра и без всяких комплексов начинают вспоминать то, о чем не имеют ни малейшего представления, в полной уверенности, что они когда-то об этом знали, но забыли.
Этот прием чукотских мудрецов странным образом перекликается с утверждениями некоторых современных пророков, утверждающих, что человечество просто забыло о том, что в начале Творения оно – человечество – представляло собой нечто гораздо более значительное, чем то, что представляет собой сейчас, и теперь ему придется изрядно потрудиться, чтобы все вспомнить.
Хочется думать, что дело обстоит именно так. Ведь вряд ли Высочайший Дух, создавая нас, кстати, по своему образу и подобию, стал бы награждать своей драгоценной Божьей Искрой не человека, а такую примитивную оболочку, как обезьяна. А, тем более, связывать с ней свои лучшие надежды и ожидания.
Хотя водочное производство было для Сослана роковой случайностью его жизни, а проще говоря, данью моде, дела у него шли хорошо – он просто не умел делать что-либо плохо.
Никому и в голову прийти не могло, что одна лишняя минута у безукоризненного импортного конвейера приводила его порой в бешенство – тогда он замыкался, погружался в себя, стараясь ни с кем не общаться, особенно со своими близкими.
В одно из таких погружений в себя он просто ехал, без всякой цели, как говорится, куда глаза глядят, а оказался в селе, в старом родительском доме.
С этого все и началось. Ему – в недавнем прошлом профессиональному строителю – стало вдруг стыдно, что родительский дом ветшал и даже грозил развалиться.
Недолго думая, Сослан решил для начала совсем разобрать оставшуюся половину фамильной башни, а камни использовать для строительства нового дома.
С этого момента и этапы строительства, и неожиданные смены архитектурных идей всегда почему-то совпадали с периодами душевного дискомфорта Сослана, как графики всплесков солнечной активности совпадают с земными погодными аномалиями.
Так, уже в следующий свой приезд Сослан решил, что следует не разбирать, а полностью восстановить фамильную башню, а дом лучше строить из кирпича.
Но и эта идея долго не протянула. «Кирпичный дом в горах – как такое могло прийти мне в голову?!»
Уже через пару недель на своей строительной площадке рядом с кирпичом Сослан выгрузил десять «камазов» сланца.
Явно предпочитая одиночество, Сослан ни с кем не советовался, помощи ни у кого не просил, ничего никому не показывал.
Батрадз совершенно случайно, навещая родителей, узнал обо всей этой канители со строительством, но ничего нового для себя не увидел – Сослан был, как говорится, в своем репертуаре: мог нанять каких угодно умельцев и быстро со всем разобраться, но opedonwhr`k с каким-то ритуальным упорством все делать своими руками.
А так как строить он умел, то вскоре на месте родительского хадзара появился вполне добротный дом из кирпича, сланца и камня, окруженный забором из тех же материалов, особый ритмический рисунок которому придавали круглые остроконечные башенки. Из-за этих башенок весь архитектурный комплекс смахивал больше на некую, не лишенную эстетических достоинств, сказочную декорацию, у которой был лишь один недостаток – она была уже закончена.
Другими словами, Сослан дом построил, но вспомнить то, самое важное, что не давало ему покоя, так и не успел, хотя и чувствовал уже, особенно когда наблюдал за собой со стороны, что разгадка где-то совсем близко – чуть ли не в нем самом.
Возможно, так оно и было на самом деле. В том смысле, как об этом говорил когда-то Фалес Милетский (один из семи греческих мудрецов): «Разбогатеть философу легко, но не интересно». Ведь, по правде говоря, завод перестал занимать Сослана чуть ли не с момента пуска конвейера, а вот строить своими руками дом ему было интересно, хотя, к сожалению, этот процесс слишком быстро подошел к концу.
Именно тогда (и очень кстати) началась эта история с художником, с которым он случайно познакомился у своего коллеги Махара – тот буквально затащил Сослана в свой хадзар, чтобы похвастаться росписью стены, на фоне которой должен был сидеть старший.
Сослан даже и не сомневался, что увидит на стене именно седобородого небожителя на трехногом коне, так что ни один мускул не дрогнул на его лице.
Художник, парень лет двадцати семи, зорко следивший за его реакцией, видимо не ожидал такого откровенного равнодушия к своей работе, да и работа этого не заслуживала.
– Фреска… – с такой же порцией равнодушия и даже презрения к Сослану проговорил художник. – Старинная техника… итальянская…
– А что-нибудь другое умеешь писать? – не дал ему договорить Сослан, думая о чем-то своем. – И стена у меня раза в три больше…
Хорошо, что коллега-водочник, пригласивший Сослана, занимался на другом конце стола фуршетом – мог и обидеться.
– Дорогое это удовольствие… – еле сдерживаясь, сквозь зубы проговорил художник, – старинные рецепты… сто яиц на квадратный метр…
– Да хоть тысяча…– Сослан равнодушно пожал плечами. – Ты здесь уже закончил?
– Вроде все… – определенно растерявшись, пожал плечами парень. – Утром заберу инструменты… а что?
– Если завтра я за тобой заеду… часов в десять – устроит тебя? – Сослан, впервые улыбнувшись, протянул парню руку. – Сослан…
Художник был поглощен мыслями о долгожданном вознаграждении за законченную работу и не мог ухватить суть происходящего.
– Пойдет… – не очень уверенно сказал он, едва не вскрикнув от вполне дружеского рукопожатия. Но виду не подал. а только выдохнул: – Аркадий…
Минут пятнадцать спустя, почти уже выехав из города, Сослан неожиданно улыбнулся – вдруг сообразил, что нашел хороший повод уединяться в селе когда ему вздумается, не вызывая подозрений и упреков жены.
«Что писать – не договорились! О цене вообще разговора не было!»
Художник был того же поля ягода, что и Сослан: сначала согласился ехать неизвестно куда, а потом уже стал думать и ругать себя за бесхарактерность.
Правда, Аркадий был мрачен и зол только внешне. Острый глаз художника все же успел отметить во время рукопожатия обезоруживающее обаяние улыбки в сочетании с редким по ясности и зоркости взглядом непьющего и, судя по рукопожатию, физически очень сильного человека.
«А что-нибудь другое умеешь писать?!»
Простодушно заданный вопрос был заряжен изрядной порцией иронии – и это обнадеживало, так как Аркадий как раз и хотел писать что-нибудь другое, и продолжал ворчать на себя скорее по инерции.
«Как я мог так лопухнуться? Стена у него, видите ли, в три раза больше!..»
На следующий день Сослан привез художника в село и показал дом…
Стена просторного продолговатого зала оказалась даже большей, чем представлял себе Аркадий, и была очень удачно расположена по свету.
Он долго рассматривал стену, даже мерил ее шагами – на самом деле ему все уже было ясно, он просто боялся задать самый больной вопрос.
– Что будем писать? – наконец, обреченно спросил Аркадий, моля Бога, чтобы у Сослана не было ответа на этот вопрос.
– Я не художник… – Сослан виновато пожал плечами и посмотрел на часы. – Ты сам посмотри пока, подумай – куда торопиться… А потом поговорим, если ты не против.
Аркадий колебался – такая неопределенность его тоже не очень устраивала.
– Чувствуй себя как дома, ни о чем не беспокойся: все, что надо – на первое время, конечно, – я загрузил в холодильник, – уловив его колебания, на всякий случай уточнил Сослан.
Он открыл дверцу новенького «Боша» – Аркадий понял, что дальше испытывать судьбу ему совсем не хочется: то, что он успел разглядеть в холодильнике, говорило о большом уважении к труду художника…
– Я, пожалуй, согласен… с вами!.. – задумчиво произнес Аркадий. – Безусловно – есть, где развернуться: стена отличная и освещение мне нравится. Но вы абсолютно правы – тут надо подумать…
– Я об этом и говорю! – обрадовался Сослан. – Тем более, что думать здесь никто не мешает. Я, например, только здесь и могу думать, – он вновь посмотрел на часы. – Извини, но мне пора. Я приеду через денек… максимум – через два дня…
Сослан протянул художнику визитку.
– Если что понадобится, обращайся к Ахсару и Вере – это мои соседи – у них есть телефон. Пойдем, я тебя с ними познакомлю!..
Уже на выходе Сослан несколько загадочно усмехнулся:
– Есть, правда, еще Ладе – местный авторитет, но он, скорее всего, сам с тобой познакомится, я в этом не сомневаюсь.
Аркадий, комфортно откинувшись на огромном кожаном диване, смотрел, прищурившись, на стену, которую предстояло расписывать и, оглушенный тишиной и покоем, пытался сосредоточиться на предстоящей работе.
Сослан успел познакомить его только с Верой – Ахсара не оказалось дома – и сразу уехал. Вера, с первых минут расположившая его добродушием и тонким юмором, не отпустила Аркадия, пока не заставила его перекусить.
Со стороны могло показаться, что они давно знакомы, понимают друг друга с полуслова, так что Аркадий спохватился, когда понял, что фактически уже не просто перекусил, а плотно пообедал.
Вера, пряча скрюченные подагрой руки под передником, с улыбкой наблюдала, как героически он борется со сном.
– Пойду! – извиняющимся тоном сказал Аркадий. – Неделю почти не спал – работу надо было срочно закончить.
– Ахсар к вечеру с охоты вернется – ужинать приходи! – Вера улыбнулась.
«Необычайно живой взгляд! Как будто видит человека насквозь. Надо будет написать ее портрет.»
Аркадий удобнее откинулся на диване и закрыл глаза – дальше бороться со сном у него не было сил .
– Ты что, спать сюда приехал?!
Аркадий мигом открыл глаза – более противным голосом его никогда не будили, даже в армии.
Густые усы… Неправдоподобной ширины и кустистости сросшиеся брови напоминали двух маленьких дикобразов.
«Не лицо, а топинамбур с бровями!»
Художник невольно улыбнулся, сравнив лицо незнакомца со знаменитым ирокезским клубнем.
«Еще и голос как у вороны, которую два дня назад научили говорить!»
– Ладе! – незнакомец уверенно протянул художнику руку.
– Аркадий!
– Я в курсе, – снисходительно кивнул Ладе. – Вера мне все про тебя рассказала – кстати, ты ей понравился; так что, можешь за свою судьбу не волноваться – она людей насквозь видит.
Аркадий невольно усмехнулся, вспомнив предупреждение Сослана относительно Ладе.
– Ты зря улыбаешься – если ей человек не показался, я к нему на пушечный выстрел не подхожу!
Аркадий не понял – только вскинул брови.
– Вредно для здоровья!.. – объяснил Ладе. – Вера говорит, что у такого человека даже морковку на базаре нельзя покупать!
Аркадий к разговорам расположен не был, и Ладе это заметил.
– Извини, если я тебе помешал… Ты, наверное, рисовал во сне… Кстати, Менделеев тоже так делал.
– При чем тут Менделеев?
Аркадий не мог оторвать глаз от невиданных бровей, и иронии в словах Ладе не уловил.
– Тот свою таблицу тоже во сне увидел, – Ладе осмотрел стену и неожиданно сменил тему: – А хочешь, я угадаю, что тебе Сос заказал?
– Не угадаете! – неожиданно резко отреагировал Аркадий, которого начало раздражать это очень артистичное панибратство. – Мы этот вопрос вообще еще не обсуждали!
«Топинамбур» понимающе, грустно улыбнулся:
– Ты не обижайся… Я не в себе сегодня – ровно пять лет, как жену схоронил. Утром ушел на кладбище, весь день там провел. Я всегда один туда хожу…
Ладе махнул рукой и отвернулся.
Аркадий понимал, что должен что-то сказать, как-то выразить сочувствие этому человеку, но вовремя найти и произнести нужные слова – не всегда получается.
Выйти из положения Аркадий решил с помощью вполне искреннего, хотя и банального жеста – открыл дверцу холодильника.
– Сосовская водка! – понимающе усмехнулся Ладе, едва бросив взгляд на бутылку. – Тоже гусь – водку делает отличную, а сам вообще не пьет.
Аркадия эти интонации не очень убедили, но Ладе его удивил:
– Убери обратно! – твердо произнес он. – Я же тебе сказал, что весь день провел на кладбище. Если хочешь, вечером Ахсару занеси – он любитель всякие настойки на травах делать. Зайдешь вечером?
– Зайду.
– Тогда до вечера! – Ладе поднялся, уже у дверей интригующе посмотрел на художника: – Так сказать тебе, что надо на этой стене написать, раз вы еще не решили?
Это было уже слишком, но Аркадий промолчал из любопытства.
– На авторство я не претендую – можешь Сосу сказать, что ты это сам придумал!
Аркадий вздохнул, смирившись с тем, что придется и это выслушать. Ладе уверенно продолжил, словно прочитав его мысли:
– Богов оставим в покое – согласись, мы им и так каждый день надоедаем! – Ладе вышел на середину комнаты перед стеной, оглянувшись на пустой пока зал, сурово спросил: – Что здесь будет стоять?
– Стол… – произнес Аркадий не очень уверенно.
– Правильно! – похвалил его Ладе. – А за столом – дай Бог, чтобы по хорошим делам – будем сидеть мы все, односельчане, родственники и наши друзья! Улавливаешь мою мысль?
Аркадий неуверенно кивнул, и Ладе уверенно продолжил:
– На стене должны быть нарисованы те, кто уже не может сесть с нами за один стол, кого уже нет с нами – но так, как будто они есть!
Аркадий терпеливо слушал и даже из вежливости кивнул, хотя очень не любил таких бесцеремонных соавторов. Ладе, внимательно следя за его реакцией, продолжил:
– Генерал, который дом Ахсаровский построил, – с него ведь все началось… – Ладе заводился все больше. – Слава Богу, он умер в своем доме, своей смертью! А вот на его сына – отца Ахсара –написали анонимку, донос. И где его могила, никто не знает!
Аркадий молча смотрел на чистую белую стену.
– Кстати, кто именно написал донос, кроме меня никто не знает, – вдохновенно продолжал Ладе, – но и этот человек тоже должен быть на этой стене – вместе со всеми!
Ладе вдруг словно запнулся, рассматривая стену.
– А вот здесь, в углу, напишешь мою жену – Олинка ее звали. – Ладе старался выглядеть веселым и беззаботным. – Только не забудь место рядом с ней для меня оставить – потом допишешь, когда время придет. Договорились?
Аркадий, поглощенный какой-то своей мыслью, машинально кивнул. Потом тихо спросил:
– А кто написал донос?
– Тебе это очень надо знать? – подумав, спросил Ладе.
– Очень… – не сразу, но твердо, ответил Аркадий.
– Ладно – ты художник, тебе видней…
Ладе помолчал, потом вздохнул и вскинул брови:
– Будзи написал – отец Сослана… Перед смертью сам мне признался – специально меня к себе в больницу вызвал. Хотел сначала сыну признаться, но передумал. Только мне одному рассказал – Батрадз и Сослан с пеленок дружат, не хотел их дружбу омрачать. И ты не проговорись, смотри! Никто об этом не должен знать!
– Но почему он это сделал?!
– Почему, почему! – Ладе ответил не сразу. – Не знаю, почему! Может быть, потому, что его корова с трудом давала кружку молока, – Ладе зло рассмеялся, – а три генеральские – еще дед Ахсара эту породу из Германии выписал – почти по ведру каждая! А у кого могли быть такие подозрительные коровы? Только у врага народа!
– И все?!
– Не все! Дом тоже потом отобрали… Ахсару с Верой, правда, комнатку оставили. Ты в ней сегодня пироги кушал. Сначала школа в этом доме размещалась, потом сельсовет, амбулатория – теперь этого ничего нет. Отца Ахсаровского давно реабилитировали – посмертно, конечно. А лет шесть назад Ахсару и дом удалось полностью вернуть.
– Надо же! – вырвалось у Аркадия. – Мне Вера ничего об этом не рассказывала. Да у нее вообще такая улыбка, как будто она всю жизнь в раю провела…
– У каждого из них, чтобы ты знал, был свой ад и свой рай. Одним словом, у каждого была своя правда – нам с тобой этого не понять, – глубокомысленно заметил Ладе. – Вера это хорошо понимает, хотя совсем девчонкой сиротой осталась: отца сослали в Сибирь, мать от горя умерла. Ей есть что рассказать, можешь мне поверить. Только она вообще никогда на свою судьбу не жалуется. Правда, в город, где сиротой осталась, никогда не ездит.
Ладе двинулся к двери, обернулся и добавил:
– Да! Самое главное забыл сказать: на картине обязательно должна быть весна, и все должны быть счастливы! Обязательно!
Быстро надвигались сумерки; освещение в зале каждую минуту менялось, а Аркадий все сидел неподвижно на диване, уставившись на стену. На самом деле он смотрел на себя со стороны, пытаясь понять: что вообще с ним происходит? Суток не прошло, а он уже увяз в паутине обязательств, которые вовсе не собирался давать.
«Вы ничего не делаете, с вами все случается!»
Когда-то он, что называется, пропустил мимо ушей это утверждение философа-оккультиста Георгия Гюрджиева, а теперь оно не выходило у него из головы: слишком похоже на то, что происходило с ним в последние дни. Хотя, в то же время, его не покидало ощущение, что разрозненные события последних суток только кажутся случайными, а на самом деле, словно изгородь огромного загона-ловушки, незаметно, но неумолимо ведут к какой-то неведомой ему цели.
Эти предчувствия сменились уверенностью в одно мгновение – как только у него внезапно мелькнула эта мысль…
– Ничего себе я влип! – художник резко выпрямился на диване. Еще раз с удивлением оглядел просторный продолговатый зал с высоким потолком, предназначенный для традиционных ритуальных застолий.
– А ведь мне тоже предстоит расписывать трапезную!.. – Аркадий не сразу понял, что говорит сам с собой. – Как это ни смешно!..
Это тоже относилось не к кому-нибудь, а к Леонардо да Винчи: Аркадий имел в виду трапезную монастыря братьев-доминиканцев, церкви Санта Мария делле Грацие, которую Леонардо да Винчи взялся расписывать не по своей, кстати, воле, а по поручению герцога Лодовико Моро, прервавшего, таким образом, на последнем этапе работу над грандиозным памятником своему отцу – знаменитому кондотьеру Франческо Сфорца. А ведь Леонардо да Винчи потратил на создание этого скульптурного шедевра четырнадцать лет. Уже сам проект потрясал современников – даже семиметровой глиняной модели коня поэты уже посвящали стихи, так как она превосходила все, созданное когда-либо и в Греции, и в Риме. Но Моро было жаль двухсот тысяч фунтов бронзы для отливки столь уникальной конной статуи – ему срочно нужны были пушки – и он предложил Леонардо временно оставить изготовление скульптуры и заняться написанием «Тайной вечери» для монастырской трапезной братьев-доминиканцев. А семиметровая модель, кстати, была вскоре уничтожена французскими солдатами, использовавшими ее как мишень для стрельбы.
Историческая параллель с миланским шедевром Леонардо да Винчи мгновенно придала происходящему свой особый смысл – Аркадий почувствовал, что оказался совершенно в ином творческом измерении. Правда, сердце художника щемило не только от восторга. Его переполняли сомнения, тоска и страх – ощущения, какие, возможно, испытывает альпинист, не раз воображавший себя покорителем Эвереста, и вдруг волею Судьбы действительно оказавшийся один на один с Великой Горой.
«Если ты остаешься один, ты принадлежишь лишь себе самому».
Аркадий вспомнил эти слова из дневника Леонардо, потому что вдруг почувствовал, что оказался перед выбором, и времени распорядиться своей творческой жизнью у него почти не осталось. Еще не поздно вернуться в свой привычный и уютный мир; или надо решительно пересечь невидимую черту, отделяющую его от другого измерения, в котором находилась и трапезная монахов-доминиканцев, и сам Леонардо да Винчи – один на один со своей «Тайной вечерей».
На свой счет Аркадий не заблуждался – с некоторых пор он перестал врать самому себе, на собственном опыте убедившись, что человеку вообще дорого обходится ложь, а дороже всего приходится платить за ложь самому себе. Другими словами, он ясно осознавал, что является всего лишь провинциальным художником; что стена – очень уж большая, а новый дом Сослана, в котором предстояло работать, находится не в Милане, а на одной из двух улиц небольшого селеньица. Да и сам заказчик совсем не смахивает на просвещенного мецената эпохи Возрождения…
«Чего я, собственно, испугался? – размышлял художник, пытаясь разобраться в своих чувствах. – Замысел слишком большой, или я – слишком маленький?»
Но на этой мужественной ноте Аркадий не удержался и тут же малодушно пожалел себя.
«Еще вчера я собирался получить деньги и заняться, наконец, мастерской, а сегодня я здесь, в незнакомом селе, в чужом доме… Хорошо – хоть холодильник полон!»
При мысли о полном холодильнике по телу пробежала теплая волна, но он все сидел, погруженный в размышления об определенном сходстве хадзара и трапезной, не сводя глаз со стены, своими размерами пугавшей и манившей его одновременно. Особенно обидно было сознавать, что Ладе, глазом не моргнув, разглядел на девственно чистой стене да еще и снисходительно подарил Аркадию свой сюжет, который теперь не выходил у него из головы.
Больше всего задевало за живое то, что «топинамбур», похоже, даже не сомневался, что «сделал художнику предложение, от которого тот не сможет отказаться».
Но так и было на самом деле – Аркадий уже не помышлял о бегстве, вполне конструктивно размышляя о том, что вместо одного, традиционного для такого помещения, героя, ему придется писать не менее десятка персонажей, добиваясь не только портретного сходства с прототипами. Ведь придется учитывать драматизм отношений между персонажами – просто так на одной стене не напишешь людей с такими непростыми судьбами, как Ахсар и Вера, Ибрагим и Будзи. Отец Ахсара – Ибрагим – погиб в результате доноса; отец Сослана – Будзи – погубил своим доносом односельчанина!
«У каждого свой ад и свой рай, своя правда – тут с Ладе не поспоришь!»
Аркадий только вздохнул, вспомнив, что успел, кажется, пообещать Ладе место на картине – рядом с его женой.
«На какой картине? Кто сказал, что я уже решил писать именно этот сюжет?»
Аркадий прекрасно понимал, что возмущается с большим опозданием. В других обстоятельствах он обычно сразу пресекал любые попытки бесцеремонных вторжений в свою творческую жизнь, но интуиция художника подсказывала ему, что на этот раз он оказался, пусть и против своей воли, в каком-то ином – незнакомом ему, но очень мощном потоке жизни, который не преодолеть иначе, как повинуясь его логике.
А ведь это были не все еще подарки судьбы – Аркадий не знал, что, согласно этой же, неведомой пока логике, буквально через несколько дней ему предстояло встретиться с Люкой – дочерью Сослана и хозяйкой дома, в котором он, осторожно заметим, пока что так комфортно расположился!
День шел на убыль, когда киногруппа добралась, наконец, до места назначения. Как и предполагал Лева, ее большую – мужскую – часть решено было разместить на ночлег в доме Ладе, чему тот был бесконечно рад.
Светлана Михайловна, которую вопросы быта волновали в последнюю очередь, успела расположиться со своим пухлым ежедневником в руках во дворе перед домом и уже беседовала с Ахсаром и Верой, которые сидели перед ней на лавочке и приветливо улыбались.
Неподалеку наслаждался закатом еще один член киногруппы – Марик.
Марику недавно исполнилось сорок пять лет, десять из которых он являлся спецкором одной из центральных газет в Мексике. По правде говоря, человеку неискушенному могло показаться, что этот очкарик с заурядной внешностью разведчика – абсолютно бесполезный в группе человек. Но Светлана Михайловна, предпочитавшая работать с профессионалами, знала его давно и регулярно привлекала к работе над своими фильмами в качестве автора.
Если Светлана Михайловна при первом знакомстве с будущими героями фильма, по своему обыкновению, шла напролом как говорится, брала быка за рога, то Марик, пристроившись где-нибудь в сторонке, в разговоры не встревал и, казалось, без всякого интереса лениво наблюдал за происходящим со стороны.
На самом деле это был однажды случайно открытый ими и оказавшийся очень эффективным прием. Светлана Михайловна напором своего темперамента, как говорится, «заводила» и даже провоцировала людей. На Марика через минуту вообще переставали обращать внимание – без всякого, казалось, интереса он наблюдал за происходящим, внимательно слушал, не упуская мелочей и нюансов, на которых основывал потом свои, порой парадоксальные, выводы. Именно за них его так ценила Светлана Михайловна.
И на этот раз поначалу все шло, как обычно. Марик занимал свою привычную позицию – чуть в стороне от событий. Но через пару минут он почувствовал, что Светлане Михайловне, судя по всему, необходима его помощь.
Дело в том, что Ахсар и Вера такое неожиданное внимание к себе, похоже, всерьез не воспринимали и относились к происходящему с юмором. Выслушав очередной энергичный вопрос Светланы Михайловны, весело переглядывались и отвечали, шутя и подтрунивая друг над другом.
Светлана Михайловна почувствовала, что только зря теряет время, и если эту парочку не разделить, то их веселью не будет конца.
Она оглянулась на Марика – тот понял ее без слов и, оставив свою позицию, обратился к Ахсару:
– Можно мне на веранду подняться?
– Пойдемте, я вас провожу! – Ахсар обрадовался возможности оставить женское общество. – С веранды все село как на ладони!
Когда они проходили через просторную прихожую к лестнице, ведущей на второй этаж, Марик успел заметить через дверной проем молодую девушку, хлопотавшую на кухне с тестом и начинкой для пирогов. Ему показалось, что он узнал в этой скромной молодой хозяйке так поразившую всех своим эффектным видом девушку – ту самую, из серебристого мерседеса. Правда, без темных очков, украшений и макияжа.
Если это была она, то перемена, с ней произошедшая, была столь разительна, что Марик сразу же усомнился в своем предположении, но спрашивать о девушке Ахсара не стал – они уже поднялись на просторную веранду, где хозяин подвел Марика к стене, увешанной многочисленными фотографиями родни и предков.
В центре этой экспозиции, на самом почетном месте, висела пожелтевшая фотография человека в мундире, на которую сразу указал Ахсар. Правда, без комментариев хозяина догадаться о том, что на фото генерал-лейтенант царской армии в отставке, было трудно.
– Вот это тот самый Ахсар, мой дед и тезка, он и построил этот дом! – сказал Ахсар.
Марик осмотрелся, щурясь от яркого света, заливавшего просторную веранду – не было сомнений, что именно это помещение, как говорится, делало погоду в доме: большой обеденный стол, покрытый ковром диван, старинная этажерка с давно потерявшими свою актуальность, но такими дорогими для обитателей дома реликвиями.
На верхней полке этажерки внимание Марика привлек некий предмет, заботливо накрытый ручной работы ажурной салфеткой, при взгляде на который у него без всякой причины дрогнуло сердце.
– Вот здесь его лучше видно, – продолжал, меж тем, рассказывать о деде Ахсар. Под первой фотографией висела еще одна, более свежая и качественная, на которой отставной генерал-лейтенант – в папахе и с кинжалом на поясе – выглядел настоящим джигитом.
– Это он уже во Владикавказе фотографировался, – не без гордости пояснил Ахсар. – Тут и год указан… видите?
Марик машинально кивал головой, но на самом деле ничего не видел и не слышал, так как был поглощен мыслями о предмете, который неожиданно привлек его внимание – у него не было сомнений, что под ажурной салфеткой находится коробка с шахматами.
С самого детства Марик был немногословным, начитанным, уравновешенным, абсолютно надежным для своей семьи и государства еврейским мальчиком. Профессию не выбирал – родители были столичными журналистами, и он после окончания МГИМО стал журналистом-международником, женился по совету родителей, и, по их же мнению, очень удачно, так как сразу после женитьбы был направлен известной столичной газетой спецкором в Латинскую Америку. Единственной его страстью были шахматы.
В том, что в доме Ахсара хранились шахматы, не было, конечно, ничего из ряда вон выходящего. Необычайный интерес Марика объяснялся хорошо заметным сквозь узоры салфетки блеском темного и светлого перламутра, которым они были отделаны, – шахматы явно были очень старыми. Во всяком случае, он никогда к таким древним фигуркам не прикасался и уж никак не предполагал увидеть их в этом маленьком горном селении.
«Сколько же лет они путешествуют во Времени?»
Марик с трудом оторвал взгляд от вожделенной коробки, обернулся к Ахсару, продолжавшему с энтузиазмом свой рассказ о деде и его увлечении поэзией.
«Через сколько рук прошли, прежде чем обрести покой на этой этажерке?»
Марику не терпелось прикоснуться к ним, услышать от старика занимательную – он в этом не сомневался – историю их Жизни и Судьбы, но он вовремя остановился: Ахсар увлеченно рассказывал о своем прославленном деде, и прерывать его в эту минуту, отвлекая внимание на какие-то шахматы, было бы неуважением к его знаменитому предку.
– А это что такое? – вежливо и удивленно поинтересовался Марик. Среди фотографий (в рамочке под стеклом) хранилась сильно обветшавшая и пожелтевшая страница, на которой едва угадывались четыре рукописные строчки.
Ахсар ответил не сразу. Марик почувствовал, что старик стесняется отвечать на вопрос.
– Эта страничка выпала из дневника деда. На ней просто одно четверостишие, – наконец, заговорил хозяин, смущенно улыбаясь. – Однажды в конце зимы я сидел тут после обеда и пытался разобрать дедовские записи. Их без большой лупы прочесть было уже довольно трудно – у меня даже глаза разболелись. Я подошел к окну размяться – в этот день даже из дома не выходил, такая слякоть была жуткая. Уже смеркалось. Смотрю в окно и вдруг вижу: конь проходит, прихрамывая, мимо дома и исчезает в тумане. Меня вдруг словно током ударило: я понял, что вижу ту же самую картину, какую видел дед и которой посвящено его четверостишие.
Ахсар рассмеялся, пряча волнение, а может, стесняясь, что разволновался по пустяку.
– Меня поразило, что дед, возможно, вот так же стоял у этого окна и видел ту же самую картину, что и я! – Ахсар, боясь показаться сентиментальным, старался перевести все в шутку. Но только еще больше разволновался. – Дед тайком пописывал стихи, а я вот не умею!
Марик обратил внимание на большую лупу в латунной оправе, лежавшую на столе. Взял ее и стал, шевеля губами, разбирать текст на истлевшем листке:
Февраль – снега, туманы, слякоть. Тяжкий сон души.
Неслышно день уйдет ручьем, что подо льдом бежит.
Вот-вот исчезнешь сам, как старый конь в тумане.
Скворцы вернутся – и напомнят, что ты жив.
Дорога заняла в общей сложности около двух часов, в течение которых Люка каждый раз вздрагивала на особенно сложных участках, невольно вспоминая про сотни яиц в багажнике. Ей вообще вся эта история не нравилась: у отца никогда не было тайн от семьи – теперь какой-то художник и эти дурацкие яйца. Улыбка, с которой она въезжала в село, не предвещала ничего хорошего тому, кому эти яйца предназначались.
На ее настойчивые сигналы никто не откликнулся – Люке пришлось самой открывать ворота. Войдя в дом, девушка успела заметить, что часть стены в зале была уже загрунтована, но самого художника в доме не оказалось.
Окинув хозяйским глазом необжитые пока апартаменты и закинув еду в холодильник, который оказался, к ее удивлению, полон продуктов, Люка опять вспомнила про яйца. Открыла было багажник, но передумала их выгружать. Отец попросил ее помочь Вере, так что с яйцами пусть маэстро сам разбирается.
Решительно сняв украшения и избавившись от макияжа, она оставила машину во дворе и поспешила к Вере, чтобы предупредить ее о скором прибытии гостей, которых встретила дорогой, и помочь ей достойно их принять.
Старушка появлению Люки искренне обрадовалась, была растрогана тем, что та специально приехала ей помочь. А вот Ахсара дома не оказалось.
Вера, смеясь, объяснила, что он с обеда бродил где-то неподалеку с художником, которого привез в село Люкин отец – показывал ему наиболее древнюю из сохранившихся в селе башен. А теперь, наверное, Ахсар затащил его на пасеку – всегда, когда предстоят большие хлопоты, Ахсар почему–то оказывается или на охоте или на пасеке. Пчелы для него дело святое, да и лучшего повода держаться подальше от суеты не найти.
В конце концов Вера с Люкой сошлись на том, что, собственно, острой необходимости в присутствии Ахсара пока что нет – все, что нужно, Лева доставил, а пироги для Веры с такой помощницей, как Люка, – не проблема.
Хотя и не очень усердствуя, Олег выполнил распоряжение руководителя пресс-службы – повозил гостей по горам. Одним словом, когда киногруппа, наконец, добралась до дома Ахсара, тесто для пирогов в деревянном корыте – арынге – уже подходило, а Люка под руководством Веры заканчивала готовить для них начинку.
Что касается сомнений Марика относительно Люки, то его можно было понять. Сельская, как он решил, девушка, занимавшаяся на кухне своим привычным делом, оказалась именно Люкой, для которой в диапазоне осетинского менталитета любая роль и в любых декорациях была знакома с детства до мелочей. Так что, без усилий шагнув из серебристого «Мерседеса» в мир патриархальных условностей, она следовала традиционным правилам приличия и этикета легко и естественно, как это способен делать только абсолютно свободный от всяких условностей человек.
Никому и в голову не могло прийти, что этому ощущению свободы девушка была обязана Вере, с которой она общалась, возможно, не так уж и часто, но разве главное влияние на нас оказывают те, кто каждый день занимаются нашим воспитанием?
Кроме того, такая легкость перевоплощения объяснялась еще и тем, что внимание Люки обычно полностью концентрировалось исключительно на том, чем она в данный момент занималась – мало того, что никаких посторонних мыслей у нее в этот момент не возникало, она и сомнений по поводу того, что делает, никогда не испытывала!
Тут уже сказывалась, скорее всего, отцовская наследственность – ведь именно такая особенность характера Сослана позволяла ему добиваться успеха в каждом деле, за которое он брался, словно ему помогали, как казалось некоторым, сами Силы Небесные.
Ахсар первым заметил белую «газель», пылившую к селению, и очень огорчился – он как раз заканчивал разогревать интерес любознательного художника (еще и умевшего слушать!) к своей любимой теме, неназойливо подготавливая Аркадия к восприятию откровений из жизни пчел. К этому моменту тот уже узнал, что пчелы живут на Земле с десяток миллионов лет и, по одной из гипотез, прибыли к нам с другой планеты. Ахсар уже собирался плавно перейти к теме удивительной разницы в продолжительности жизни рабочей пчелы (всего каких-то три месяца!) и матки (по последним данным – аж до семи лет!), но именно в этот драматический момент на подъезде к селу показалась белая «газель».
– Кажется, гости едут, надо идти встречать; пойдем, посмотрим, кто к нам пожаловал, – немного грустно улыбнувшись, сказал Ахсар, очень надеясь, что Аркадий составит ему компанию. Парень был ему симпатичен – спокоен, нетороплив, любознателен, пчела села ему на руку – даже бровью не повел. Но, к огорчению Ахсара, Аркадий вежливо, но твердо сослался на занятость, пообещав, правда, обязательно зайти вечером.
В кабинете руководителя пресс-службы ярко горел свет. Батрадз Ахсарович, хотя и спешил в родительский дом, но не мог, на всякий случай, не забежать перед самым выездом к Казбеку – тот ведь официально курировал это мероприятие.
Ехать в село было уже поздновато – собственно, руководитель пресс-службы никуда и не собирался, зато Батрадз очень надеялся уговорить своего приятеля составить ему компанию.
– Кофе будешь? – устало спросил Казбек, отыскав среди бумаг на столе давно остывшую чашку.
– Какой кофе? – Батрадз нетерпеливо присел на краешек стула. – Там пироги уже на столе! Ехать пора – я Вере обещал, что тебя привезу…
Пресс-секретарь с непроницаемым лицом допил остывший кофе.
– Может, не стоит сегодня их беспокоить? – задумчиво, но твердо спросил Казбек. – Я, во всяком случае, сегодня точно там не нужен… – казалось, что он разговаривает сам с собой. – Пусть спокойно познакомятся, поговорят. Они приехали работать – пусть работают!
Батрадз насторожился, уловив в словах Казбека некую интонацию, некий намек на то, что его чрезмерное внимание к личному, в данном случае, не совсем уместно. Он призадумался, спорить и задавать лишних вопросов больше не стал.
– Ты, кажется, как-то связываешься со стариками? – озабоченно спросил Казбек. – Олег последний раз звонил еще с дороги, часов в пять… – Казбек отложил телефон, посетовал: – Я предлагал группе возвращаться после съемок в город – Светлана Михайловна наотрез отказалась. – Он внимательно глянул на Батрадза. – Вере не тяжело будет одной – столько сразу гостей в доме?
– Почему одной?! Все под контролем! – бодро успокоил его Батрадз, доставая мобильный телефон. – Сослан дочку послал Вере на подмогу – после обеда мне звонил. Супруга моя наотрез отказалась ехать: сегодня сын должен звонить из Лондона, на днях возвращается со стажировки.
– Алан приезжает?! Поздравляю! – засмеялся, оживившись, Казбек. – Тут бараном не отделаешься!
– Обижаешь! – Батрадз только хмыкнул, продолжая прижимать трубку к уху. – Кстати о баранах – завтра надо пораньше в село попасть, отцу помочь.
Он не договорил, так как на звонок, наконец, ответили.
– Олега пусть позовут! – встрепенулся Казбек.
– Я это, я… Батрадз! – громко и ласково отвечал кому-то Батрадз. – Слышу, слышу – говори: как вы там – гости приехали?
Он долго слушал, улыбаясь и кивая головой.
– Нет, сегодня никак не получается – завтра пораньше приедем – расскажу… да, да, вместе с Казбеком – вот он рядом!
– Олега пусть позовут! – не унимался Казбек.
Но Батрадз уже отключил телефон.
– Не переживай – все у них в порядке! – он засмеялся. – Светлана Михайловна в доме с Верой, а мужчины у Ладе устраиваются – Олег тоже с ними. Помнишь Ладе?
– Его забудешь! – ужаснулся каким-то своим воспоминаниям Казбек. – Так, говоришь, группа в его доме разместилась? Столько мужиков сразу – он же из них клоунов сделает!
– Это уж точно! – Батрадз от души расхохотался. – C тех пор, как его Олинка умерла, первый раз в его доме гости! А арака у него, как ты помнишь, только двойная!
– Тебе смешно, – обреченно вздохнул Казбек. – А я теперь ночь спать не буду.
Официальную церемонию чествования гостей решено было перенести на следующий день – слишком все были утомлены перелетом, поездкой по горам, да и время было позднее.
– Хотя мы и не совсем верно поступаем, но я вас понимаю: утром вы еще в Москве были, да еще целый день по горам ездили. Кроме того, заниматься бараном – дело моих младших, а они завтра приезжают, – добродушно согласился с общим мнением (его сформулировала Светлана Михайловна) Ахсар. – Я вынужден вам подчиниться – перенесем официальную часть на завтра.
Окончание следует
