В щель плотно закрытых ставен пробивается солнечный лучик, пытаясь рассечь комнатный мрак. Тяжелые портьеры на балконной двери слегка колышутся от дуновения утреннего ветерка. Двое мальчишек двенадцати и пятнадцати лет проснулись вот уже четверть часа назад и с открытыми глазами продолжают нежиться в своих кроватях.
Прозвенел звонок. Послышались шаркающие шаги домработницы, спускающейся вниз по лестнице. Сейчас она откроет парадную дверь, подставит большую кастрюлю, звякнет половник, она перебросится вполголоса несколькими фразами с молочницей и не спеша поднимется на второй этаж. А дом постепенно наполняется разными звуками и шорохами. Нарушая утреннюю тишину, по мостовой громыхает арба: это ингуш спозаранку едет на привоз, чтобы продать несколько мешков кукурузной муки. Дружный собачий хор, постепенно утихающий вдали по мере прохождения арбой территорий, охраняемых тем или иным четвероногим сторожем, постепенно стихает. Прогавкав для порядка еще пару раз, оглянувшись и удостоверившись, что порученный участок в надлежащем порядке, собаки по одной оставляют объект преследования и с чувством выполненного долга трусцой направляются к местам их постоянной дислокации: подворотням, конурам, подстилкам и т.п.
Кажется, что наконец настал черед тишины. Ан, нет! Резкие звуки, многократно усиленные эхом, заставляют встрепенуться ото сна еще не окончательно проснувшееся население в радиусе не менее полукилометра. Неподалеку в переулке продавец керосина энергичными ударами колотушки по металлической бочке извещает о начале своей производственной деятельности на благо нуждающихся в керосине.
Единственное существо в эпицентре этого громоизвержения, никак не реагирующее на какофонию, таскающая бочку старая лошадка, настолько привыкшая к этим звукам, что, не поводя ни одним ухом, преспокойно дремлет с прикрытыми глазами, досматривая свои лошадиные сны.
Солнце поднимается все выше, укорачивая тени высоченных пирамидальных тополей. Ставни открыты, окна распахнуты настежь, и комната вся наполнена июньским солнцем и теплом.
С балкона виднеется подернутая еще кое-где утренней дымкой горделивая гряда синеющих гор. Белоснежная шапка Казбека, окутанная снизу белыми кучевыми облаками, кажется витающим в небе, переливающимся драгоценным камнем. Правда, три года назад прекрасную панораму гор, наблюдаемую с балкона, частично заслоняла громада кафедрального собора, называемого Новым в отличие от Старого собора, расположенного ниже, почти напротив пятой школы. Оба этих собора, увы, были разрушены.
Наш двухэтажный дом окончательно просыпается. На первом этаже, где проживает ингушская семья с многочисленным потомством, слышны детский плач и возникающая, видимо, по этой причине полемика на родном языке между членами семьи. Нередко словесная перепалка прерывается увесистыми шлепками, надо полагать, воспитательного характера. На первом этаже только эта семья располагает выходом на улицу через одно из парадных. Второе, расположенное рядом, ведет на второй этаж в наши хоромы. Ингушское парадное, невзирая на непогоду, открыто с утра до вечера, и около него можно видеть постоянно сидящего на цементном крыльце самого младшего отпрыска этой фамилии – трехлетнего мальчишку, больного рахитом. У него огромная голова, тоненькие ножки-паутинки, он передвигается только ползком. Летом, при жаре, он облеплен мухами, когда похолодает, под него подкладывают подобие коврика и надевают большой не по размеру замусоленный овчинный полушубок. Остальные жильцы первого этажа попадают в свои квартиры через двор: семья маляра, русского по национальности, и армянская семья, глава которой занимается какой-то коммерцией, а один из сыновей его впоследствии станет известным в Союзе певцом. Второй этаж, за исключением одной комнаты, занимала наша семья: две больших квадратных комнаты – спальня и детская, большущий зал, небольшая комната домработницы, высокие лепные потолки. Еще в одной из комнат второго этажа проживала старая учительница математики, которая продолжала преподавать в школе.
Отец, инженер-путеец, закончивший еще в 1919 году харьковский железнодорожный институт, защищал диплом уже после революции. Ко времени описываемых событий – к концу 1937 года – он работал в управлении Орджоникидзевской железной дороги заместителем начальника службы движения и руководителем технического отдела дороги. Это были высокие должности, и назначению на них он был обязан исключительно своим знаниям и опыту, так как в рядах ВКП(б) не состоял. За ним была прикреплена служебная машина. Утром, когда она увозила его на работу, наводивший на улице порядок дворник, живущий в нашем доме, с ненавистью провожал ее взглядом и цедил сквозь зубы: «Когда вам, барам, конец придет». А ведь какую-то минуту назад дворник пожимал протянутую ему отцом для приветствия руку и желал «от чистого сердца» всех благ. Отец был очень мягким и доброжелательным человеком. Он старался помочь по мере возможности и родственникам, и знакомым. А к семье дворника, у которого было трое маленьких детей, он относился с особой заботой. Но, делая добро, он каждый раз старался преподнести это в таком виде, чтобы никоим образом не оскорбить человека подачкой, не задеть его самолюбия. Тому можно привести множество чуть ли не анекдотичных примеров. На нашей улице проживал восьмидесятилетний односельчанин, некогда богатый человек, но разоренный вконец советской властью. Отец старался почаще наведываться к нему, принося с собой что-либо съестное, придавая при этом своим действиям как бы сохранение былого этикета. Однако старик, в конце концов, видимо раскусил эту хитрость и наотрез отказался принять очередное подношение. Спустя некоторое время отец вновь посетил его и обратился с просьбой дать ему фетровые валенки, которые он видел в его доме. Старик обрадовался и тотчас извлек откуда-то эту сервисную обувку. Состоялась примерка. Валенки «оказались впору». Но отец наотрез отказался принять их в подарок и, приведя множество доводов, уговорил старика принять деньги. Валенки эти года два валялись в кладовке и, будучи изъедены мышами, нашли свое место в мусорном ящике. В другом случае, отец загорелся желанием приобрести у вдовы одного известного врача, продающей на толкучке никому не нужные предметы прошлого – старые веера, лорнеты со стеклом и без оного, поношенные нитяные перчатки и прочую аристократическую рухлядь – объемный труд под названием «Посвящение в бозе почившей императрице Анне Иоанновне», состоящий из многочисленных псалмов, притч, од, короче говоря, из всего того, что советской властью было торжественно выброшено на помойку. Предметом выбора этот труд стал по одной простой причине: это было самое дорогое по цене в ассортименте бедной вдовы.
Принесенное домой в большущей корзине это благоприобретение на первых порах было помещено в кладовку, а по истечении двух месяцев милостиво передано в дар сыновьям на использование по их усмотрению. Краткое совещание последних единогласно решило: с означенным императорским произведением ознакомить старьевщика-сборщика утильсырья, разъезжавшего по улицам на своей подводе с будкой, и получить взамен «жизненно важные» предметы, такие как глиняные свистки, карандаши, окрашенные в черный цвет, глиняные птички с крыльями на пружинках. Но в первую очередь необходимо постараться стать владельцами отлитого из какого-то светлого блестящего сплава пугача, оглушительно стреляющего специальными пробками.
Когда наступал выходной день, а это был сначала пятый день пятидневки, а позже – шестой день введенной шестидневки, отец брал обоих сыновей и направлялся с ними навестить своего старого друга или родича, живущего, как правило, на окраине одной из городских слободок. Нельзя сказать, что эти визиты приводили мальчишек в восторг. Наоборот, это была очень тягостная и скучная процедура: отец подолгу беседовал с хозяином дома, а мальчишки, благо все городские окраины утопали в садах, какое-то время лазали по деревьям, срывая еще неспелые плоды. Вскоре это занятие надоедало, и наступал период полного бездействия: они могли, усевшись на траву, подолгу тихо сидеть, устремив взгляд в одну точку, или сосредоточенно следить за муравьем, тащившим огромный по сравнению с ним самим груз к месту назначения.
Но это был один из тактических приемов: открыто ослушаться отца или вынудить его поступить, как им бы хотелось, мальчишки не могли, ибо авторитет родителя был незыблем. Конечно, ведя беседу, отец прислушивался к раздающимся громким голосам своих отпрысков, но когда они вдруг надолго замолкали, он начинал беспокоиться. Наступившая тишина заставляла отца вспомнить о детях и, видя их «утомленные» лица, он начинал жалеть их и старался по возможности завершить визит. Единственное, что составляло загадку для сыновей в подобных посещениях, это темы разговоров: они никак не могли понять, о чем может разговаривать интеллигентный человек в таком возрасте с совершенно неграмотным крестьянином, пусть и ровесником.
Несмотря на всепроникающую большевистскую идеологию вовлечение детей и юношества в организации, призванные воспитывать это поколение в духе бескомпромиссной борьбы за социализм, во многих домах еще были сильны дореволюционные семейные традиции. Дважды в неделю по вечерам в наш дом являлась высокая, тощая учительница немецкого языка, бывшая классная дама, и проводила полуторачасовой урок. Она давала уроки во многих домах городской интеллигенции, претендующей тогда на роль утонченного защитника цивилизации, но стоило только двери захлопнуться за немкой, их наследники со злорадством и облегчением произносили вслух придуманное неким злопыхателем четверостишие: «Их бина, дубина, полено, бревно, что немка скотина, мы знаем давно!» Подобное высказывание свидетельствовало не столько о максимализме оценок, свойственных отрокам, сколько о воспринимаемой последними идеологии «поколения победителей» – крушителей старого мира.
Младший из братьев, мнящий себя острословом, не преминул развеселить этим четверостишием свою родительницу. Та, проводив учительницу и поднявшись по лестнице, была встречена радостным, предвкушавшим очередной успех сынком, загородившим собою дверь с целью сконцентрировать на себе максимум внимания. После небольшой паузы он процитировал стишок. Дальше произошло неожиданное: мокрое посудное полотенце, которое мать держала в руках, с треском опустилось ему на голову, захлестнув часть лица. Больше от неожиданности, чем от боли он громко закричал. Отец никогда не наказывал физически своих сыновей, что же касается матери, то они получали от нее нередко малоощутимые, но все же обидные шлепки по мягким частям. В порыве гнева мать совершила то, чего никогда не могла допустить даже в мыслях. Опомнившись, она обхватила двумя руками голову сына, прижала его к себе и застыла в этой позе. Затем она резко повернулась и быстрыми шагами удалилась в свою комнату.
Этот сеанс остроумия на всю жизнь запомнился мальчику. Во-первых, он понял, что не все происходящее вокруг приемлется его семьей и ближайшим ее окружением в таком виде, как его пытаются представить. А второе – он достаточно критично для своего возраста стал относиться к различным явлениям, происходящим в ту пору в этой «обновляемой» жизни.
Видимо, как «пережиток прошлого», семьи дружили домами, за вечерним чаем велись непринужденные доверительные разговоры, откровенно говоря, частенько недружелюбные по отношению к существующей власти. Естественно, детей старались оградить от влияния подобных бесед: они обычно играли где-то в отдельной комнате, будучи поглощены своими шумными играми. Но теперь, как говорят, с высоты прожитых лет, начинаешь понимать, что старшие в душе, вероятно, лелеяли надежду на то, что их отпрыски все же воспримут какую-то часть дорогих для них жизненных ценностей, т.е. не будут слепыми исполнителями воли власть предержащих. Может быть, подспудное желание старшего поколения и стало в будущем причиной многих покалеченных и исковерканных судеб их потомков.
Следуя опять-таки тенденциям недалекого прошлого, дети должны были обучаться музыке, в основном игре на фортепиано. Старший наотрез отказался музицировать, и лишь согласие младшего, достигнутое под энергичным давлением брата, обеспечило последнему более или менее спокойное существование. Младший же два раза в неделю, умытый и одетый в чистые рубаху и брюки, внешне торжественно, в душе с чувством приговоренного, наступившего на последнюю ступеньку помоста эшафота, прижимая к груди большую черную папку с тисненным барельефом Бетховена, поднимался на второй этаж к учительнице музыки – месту своей непубличной казни.
Эта шестидесятилетняя дама располагала двумя комнатами, сплошь заставленными разнообразнейшей старинной мебелью. Во второй комнате, в глубине, стоял черный рояль фирмы «Шмидт Вагнер», кормилец Евгении Федоровны и общепризнанный лютый враг бедолаг-учеников. В глубокие продавленные старые кресла нужно было садиться с величайшей осторожностью, ибо тотчас раздавался громкий кошачий вопль или визг болонки, на которую ненароком опускался и тут же вскакивал, как ужаленный, будущий маэстро, уронив при этом на пол свою папку с выпавшими из нее нотами. Но незря говорят, что время хороший лекарь. Однажды, направляясь на очередную пытку восьмыми и шестнадцатыми нотами, мальчишка услышал далекие, глухие, но такие родные ему звуки: это были удары по футбольному мячу. Он остановился… Вернее, ноги отказались служить ему, перемещать его легковесное тело в нежелательном фортепианном направлении. Он живо представил себе, как весело сейчас там, на площадке: радостно возбужденные пацаны в предвкушении принципиальнейшего матча со своими извечными соперниками – Бородинской улицей – раздеваются. Они бросают свои вещи в две расположенные метрах в пяти друг от друга кучки, каждая из которых станет штангой футбольных ворот. Считаясь неплохим футболистом, будущий маэстро мог с уверенностью сказать, что, окажись он там, его участие в игре было бы вне всякого сомнения.
Настал час испытания. Личность явно раздваивается. Надо сделать выбор между обманом родителей и непреодолимым, в данном случае, естественным желанием принять участие в таком престижном матче. С точки зрения всего пацановского населения в границах улиц Ленина – Шоссейной (Ватутина) – Бутырина – Куйбышева участие в матчах такого ранга значительно повышает авторитет игроков среди сверстников.
В течение краткого промежутка времени, отведенного музыканту для вынесения решения, его внутренние душевные силы – сторонники спортивного образа жизни – одерживают безоговорочную победу над хилыми приверженцами интеллектуальной направленности. Безо всяких видимых усилий ноги уверенно подхватывают своего хозяина, и спустя минуты две, под приветственные возгласы футболистов нотная папка с тисненным на ней Бетховеном, описав в воздухе дугу, приземляется в районе левой штанги рядом с отглаженными рубашкой и брюками.
С этого момента «пианино» и «пианиссимо» больше не существуют. Весь житейский горизонт заслонен латаным-перелатанным футбольным мячом, избиению которого отводится, как минимум, часа два. Следует заметить, что время матча зависит не от участников игры: они могут состязаться до наступления кромешной тьмы, для этого сил у них хватит. Все дело в том, что под ударами пацанов мяч бывает вынужден испустить дух, т.е. выпирающая наружу камера – лопнуть. В связи с этим напрашивается исторический пример: знаменитому в тридцатые годы ленинградскому футболисту Михаилу Бутусову, согласно распространенной пацановской легенде, на правую ногу привязывался колокольчик. Ему запрещалось бить по воротам правой ногой, ибо случалось, что голкиперы после его удара влетали вместе с мячом в ворота, а некоторых уносили с поля бесчувственными на носилках. К сожалению, в описываемых нами событиях подобные ограничения по отношению к пацанам-бомбардирам не вводились, а посему гарантировать продолжительность состязания – прочность мяча – никто не решался взять на себя.
Наконец, начиналась и сама игра. Несмотря на придание ей статуса «важной», она ничем не отличалась от других дворовых футбольных сражений. Столбы пыли в местах наиболее жарких единоборств на время скрывали футболистов от взоров немногочисленных зрителей. Раздавались постоянные крики: «Один!», «Пасуй Викше!», «Беру!» и т.п. Частые перерывы в игре, вызванные, по мнению сторон, неправомерными действиями противника, накаляли до предела и без того бушующие страсти. При этом одни и те же правила трактовались каждой командой исключительно в свою пользу, провоцируя нарушение спортивного этикета в виде «хватания за грудки».
Бывало, что на роль арбитра приглашался мальчишка с «нейтральной» улицы. Но, как правило, довести соревнование до конца ему не удавалось: вынесенное им решение в пользу одной из команд действовало в виде допинга на их противников, которые в едином порыве бросались на судью и начинали его лупцевать. Спасти арбитра могли лишь быстрые ноги.
В конце концов, по тем или иным причинам игра заканчивалась. Наступал момент «отрезвления»: груз ответственности за произведенную замену музицирования на футбол заставлял мучительно искать выход из положения. Одежда была в порядке, однако вид ботинок явно свидетельствовал о том, что они не ограничились только контактом с педалями рояля, а выполнили еще некую грубую работу, оставившую на их поверхности ощутимые царапины.
Мелочь, сэкономленная на школьном завтраке, позволила музыканту прибегнуть к услугам чистильщика обуви. Маленького роста айсор с крупным носом и кустистыми бровями, снисходительно помахав несколько раз своими щетками, небрежно бросил мелочь в деревянную коробку и устремил свой взгляд в сторону, давая понять, что процесс завершен.
Затем наступила очередь папки со строгим профилем Бетховена, принявшим, как показалось музыканту, еще более суровое выражение в знак неодобрения действий своего владельца. Последний извлек из нее ноты и внес от имени учительницы карандашные птички, коими последняя отмечала границы очередного задания.
Несколько затянувшаяся по времени дорога домой была свободна.
Первая обманная операция завершилась благополучно, и посему неблаговидная деятельность будущего маэстро имела продолжение. Остается необъяснимым в этой истории то, что последовавшие вскоре шесть пропусков музыкальных занятий в течение месяца так и не были доведены до сведения родителей учительницей музыки. Видимо, методика ее преподавания позволяла ей некоторую вольность в трактовке подобных фактов. Раз в три месяца ею устраивались так называемые экзамены. Предварительно ученик получал какую-либо несложную пьеску или этюд, примерно месяц давался ему на то, чтобы вызубрить задание, а затем в полуторжественной обстановке в присутствии родителей, многочисленных кошек и собачек с бантами бегло исполнялся очередной музыкальный шедевр, вознаграждаемый аплодисментами присутствующих.
К сожалению, жизнь состояла не только из футбольных баталий и «Детского альбома» Чайковского.
Шел одна тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Улицы города по утрам выглядели настороженно пустынными. Вездесущие мальчишки, не дожидавшиеся обычно завтрака и уже с первыми лучами солнца с куском хлеба в руках снующие по улицам, возвещая громкой перекличкой о наступлении нового дня, теперь тенями появлялись в подворотнях домов и вполголоса, озираясь по сторонам, обменивались короткими фразами: «Витькина пахана забрали», «Адвоката Золотова увезли на машине», «Позавчера ночью Валэхиных пахана и маханю вместе забрали, а Анька у соседей армян осталась. На квартиру печать поставили».
От происходящего вокруг пацанам становилось страшно. Как-то сами собой отодвинулись куда-то в прошлое их маленькие каждо-дневные радости, благодаря которым жизнь представлялась им нескончаемым праздником.
Оказалось, что в нашу среду проникли враги, которые, не брезгуя никакими подлыми методами, хотят разрушить наш социалистический строй, превратить нас в рабов мирового капитала. Они не погнушались даже воздействовать ядом своей пропаганды на школьников. На обложках тетрадей с изображением Вещего Олега и его дружины, выполненным пером, маскируя буквы под рукоятку и украшения меча, под убранство коня и в буйную траву, эти отщепенцы с большим искусством рассовали по всему рисунку свои антисоветские призывы. Но даже каждый школьник начальных классов был осведомлен о происках коварных врагов народа и, разоблачая их, мог обвести чернилами засекреченные буквы, сложив из них, к примеру «Долой ВКП(б)», или нечто подобное, в корне подрывающее устои нашего общества. С таким же успехом борец за власть Советов в свою очередь мог бы использовать тетрадную обложку с Вещим Олегом, но уже в интересах существующего строя. При выполнении рисунка пером в тысячах нанесенных художником линий, кружочков, непроизвольно возникших фигурок, образующих свет и тени изображения, даже при ограниченном полете фантазии такой «старатель» мог обнаружить несметное количество букв, достаточных для воспроизводства, к примеру, труда В. Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Тут Олег с дружиной могли оказать неоценимую услугу делу революции.
Но время оказалось намного суровее выискивания буковок там, где их не было. Анекдот, шепотом передаваемый из уст в уста, как нельзя метко характеризовал сложившуюся обстановку. Встречаются двое. На вопрос одного из них: «Как живете?» – следует ответ: «Как в автобусе – одни сидят, другие трясутся». Трудно оценить, положение каких пассажиров было более предпочтительным. Но те, кто трясся, были готовы морально влиться в успокоившиеся ряды сидевших. Да и не только морально: каждый имел загодя собранный узелок с парой белья, полотенцем и теплыми шерстяными носками.
Одной из влиятельнейших организаций города той поры было Орджоникидзевское управление железной дороги. Оно располагало обширным жилым фондом, имело первоклассную больницу, пионерские лагеря, дома отдыха. Одним из таких оздоровительных очагов, расположенных высоко в горах, в сказочно красивом месте среди густого соснового леса был дом отдыха Армхи в Джейрах-ском ущелье. Впоследствии, после ликвидации управления дороги, благодаря своему живительному климату, этот курорт стал туберкулезным санаторием. Так подробно описывается именно этот дом отдыха по той простой причине, что он красноречиво свидетельствует о могуществе упомянутой железнодорожной организации и неблаговидных делах, начало которых было положено здесь, на лоне прекрасной природы.
Утро начиналось с обхода горничной, собирающей заказы «квартирантов» дома на желаемые ими блюда на завтрак, обед и ужин. Эти заявки неукоснительно выполнялись, ибо никому в голову не приходила мысль заказать нечто несусветное. В обеденном зале с утра до вечера находился большой стол с расставленными на нем разнообразнейшими дорогими напитками и закусками, непрерывно возобновляемыми. Эти яства могли быть востребованы в любое время и в любом количестве принимающими пищу. Учитывая, что основной наплыв отдыхающих приходился на лето, на время школьных каникул, то, естественно предположить, что отроки этого возраста не могли уделять внимание изысканным деликатесам и напиткам. При этом суточная стоимость их пребывания в доме отдыха никак не корректировалась в зависимости от фактического пользования предоставленными благами.
Проходили очередные четыре дня, и пятый – выходной день пятидневки – становился особенно оживленным и хлопотным для обслуги дома отдыха, т.к. в этот день высшее руководство железной дороги имело обыкновение удостоить сию обитель своим высочайшим посещением, отнюдь не семейного характера. Благо, недостатка ни в чем им не приходилось испытывать. Постоянно закрытые на ключ легкие комфортабельные павильончики, разбросанные в самых живописных местах соснового бора, у пенистой, прозрачной ледяной горной речки, в дни нашествия высоких гостей распахивали свои двери и напоминали улицы красных фонарей в каком-либо западном городе, правда, с не столь явными признаками «цивилизации».
Но такая обстановка возникала к закату солнца, когда густые синие тени ложились на траву между высокими стройными соснами, выхватывая из темноты, отбрасываемой горной грядой, ставшей на пути последних солнечных лучей, ослепительно выделяющиеся яркозеленые вершины сосен с золотящимися стволами. Воздух пропитывался острым ароматом хвои.
Часть высоких гостей имела обыкновение приезжать вечером и проводить ночь в доме отдыха. Остальные подъезжали часам к девяти следующего утра. Днем этот праздный люд с приготовленными для них удочками рассредоточивался вдоль речки для ловли форели, которая, кстати, уже с раннего утра серебрилась в корзинах на кухне.
До обеда гости по нескольку раз умудрялись приложиться к рюмочке отменного коньяка или водки, в зависимости от персональных наклонностей, закусить шашлычком, рыбкой и еще чем Бог пошлет.
Затем наступала пора, когда организм после праведных трудов требовал отдыха. Теперь на авансцену вновь выступали персональные наклонности, благо для удовлетворения их здесь были созданы идеальные условия: можно было и уединиться, и воссоединиться, и поспать, и пободрствовать.
Но небольшая группа отдыхающих из четырех человек, в составе которой в каждый приезд почему-то оказывались два постоянных гостя, обычно после коллективных мероприятий разделялась надвое и, уединившись с шахматными досками, долгое время предавалась этой древней игре.
Со стороны можно было сделать вывод, что два, по меньшей мере, равноценных противника ведут упорную бескомпромиссную борьбу интеллектов, настолько они, казалось, были поглощены своим занятием. На самом деле все выглядело намного прозаичнее и ущербнее: один из «гроссмейстеров» – постоянная величина в паре – был сотрудником особого отдела управления дороги, а второй – «обрабатываемым материалом», предназначение которого заключалось в принародном озвучивании обсуждаемых и внушаемых ему в настоящий момент в «шахматной игре» истин. Эта шахматная игра представляла из себя не что иное, как выдачу определенного конкретного задания завербованному чекистами агенту.
Как каждое солидное учреждение, управление железной дороги располагало вместительным актовым залом, предназначаемым для проведения коллективных мероприятий. В последнее время к подобным актам добавился еще один – общие производственные собрания со специфическим уклоном: итоги работы рассматривались на нем с точки зрения вклада в общее дело персонально каждым руководителем. Подготовленные заранее выступающие говорили о моральном облике своего начальника, о его преданности делу социализма, пристрастиях и пороках, о его доверительных беседах. Подобная кампания готовилась скрупулезно, профессионально, часто, как видим, на лоне природы, и итогом ее бывало принятие на собрании резолюции о признании деятельности обсуждаемого лица вредительской и контрреволюционной.
А финальная сцена была до обидного проста: три товарища в штатском, окружив разоблаченного врага народа или двурушника, не спеша выводили его из зала на глазах всего честного народа и, усадив в машину, удалялись восвояси.
Так покинули стены некогда возглавляемого ими учреждения начальник дороги Маевский, его заместитель Брауде, начальник службы эксплуатации Малюк и десятки других специалистов.
Конец года тридцать седьмого стал, таким образом, и окончанием золотой безмятежной поры детства.
Водворением главы семьи во внутреннюю тюрьму НКВД забота государства о своих верноподанных гражданах не исчерпывалась Семья изолированного от общества также нуждалась в особом внимании, осуществлять которое было поручено именно ОСОБОМУ совещанию. Дабы не оставить жену и детей репрессированного вне поля своего зрения, руководствуясь все теми же гуманными принципами, членов семьи подвергали перемене места жительства. В зависимости от поста, занимаемого вредителем-супругом, жена могла оказаться в тюремном заключении или же довольствоваться лишь ссылкой в экзотические области необъятного Советского Союза. Что же касается детей, то им гарантировалось патриотическое воспитание в духе борьбы за построение социализма путем приобщения к бесклассовому обществу в одном из многочисленных детских домов российской глубинки.
Дядя по отцу, окончивший в Москве в конце двадцатых годов высшее учебное заведение и проживающий там постоянно, пожалел, видимо, государство и решил взвалить на свои плечи заботу о семье своего старшего брата. В самые сжатые сроки он выискивает вариант квартирного обмена Орджоникидзе-Москва. Наши хоромы площадью около ста квадратных метров с чудесным видом на горы и прочими коммунальными достижениями того времени были отданы за комнату в двадцать три метра в коммунальной квартире, где проживало еще шесть семей.
Немногим удавалось в то время оказать такую помощь стране!
При всей безукоризненности работы чекистов остаются непонятными причины, по которым при оставлении места жительства намечаемые к наказанию граждане оставались на свободе. К примеру, в 1934 году в одну из июльских ночей в осетинском селе Христиановское НКВД провело массовую операцию по аресту врагов народа. Как правило, списки подлежащих этой акции были подготовлены заранее. Двенадцать переполненных грузовиков-полуторок с сидящими на полу людьми, окутанные облаком пыли, поднятой с проселочной дороги, унесли в неизведанное полторы сотни крестьян. О трагической судьбе арестантов их близкие узнали лишь спустя шестьдесят лет. Но волею судьбы в эту ночь совершенно случайно не оказались у себя дома пять жителей села. Естественно, узнав о происшедшем, ни один из них на следующий день не появился в своем доме: все они исчезли, покинув родное село и растворившись в просторах необъятного Союза, но, конечно же, на территориях, подвластных всемогущему комиссариату внутренних дел. Однако они благополучно пережили и Отечественную войну, и многие послевоенные годы, не будучи побеспокоенными соответствующими органами «по опеке». Отсюда напрашивается вывод, что выполнялись некие плановые показатели по репрессиям, помогающие держать в повиновении народ.
Итак, Москва, Гоголевский бульвар, в двух шагах Арбатская площадь, этаж четвертый громадного старинного шестиэтажного дома с высоченными потолками. На входных дверях у звонка от руки написаны фамилии и количество звонков. После первого же звонка жильцы, находящиеся в этот момент в квартире и способные считать до семи, бросали все свои дела и начинали вести счет громким трелям, раздающимся в коридоре. Такое пристальное внимание к сигналам объяснялось просто: если находящийся дома жилец игнорировал первую попытку своего гостя проникнуть внутрь, и тот бывал вынужден повторить ее, то адресат звонка, если позволительно так выразиться, явно подвергал себя риску быть атакованным остальными квартирантами. В данном случае нарушались общие интересы нападающей стороны: почему-то повторные звонки вызывали крайнюю нервозность всех квартиросъемщиков, каждый из которых в отдельности выглядел вполне интеллигентным, рассудительным человеком, способным на благовидные поступки. Но как было когда-то сказано «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен», так и персонажи нашей коммуналки преображались.
Из семи официально именуемых в документах квартиросъемщиков наиболее примечательными были два персонажа: жена одного из бывших секретарей товарища Сталина Товстуха – врач, грузная женщина лет сорока пяти с вставным стеклянным глазом и с постоянно суровым выражением лица, и высокого роста, прямой, несмотря на свои семьдесят пять лет, с седой толстовской бородой старик Кожевников, член последней государственной Думы, купец первой гильдии. Остальные – мужчины были рядовыми советскими служащими, их жены – домохозяйками, а молодежь училась в школах, за исключением младшей дочери Кожевникова – студентки архитектурного института. Если мадам Товстуха покидала свою комнату исключительно в самых необходимых случаях, неохотно отвечая на приветствия жильцов, недобро блеснув при этом искусственным глазом, то Кожевников с раннего утра до позднего времени находился в постоянном общении с домохозяйками. Последние с большим уважением, если не сказать с восхищением, относились к нему, исключительно галантному и весьма просвещенному человеку. Местом «дворянского собрания» служила большая кухня с двумя четырехконфорными газовыми плитами (по одной конфорке на семью). Каждая хозяйка имела свой небольшой столик, покрытый клеенкой, и возле него стул, восседая на котором без отрыва от производства (приготовления пищи) она могла внимать интереснейшим рассказам Ивана Васильевича (так звали Кожевникова). Обладая великолепной памятью, он мог подолгу читать наизусть «Евгения Онегина», затем, чтобы не утомлять слушателей, он переходил к пикантным рассказам из жизни дореволюционного петербургского общества, которые излагал живо, с большим мастерством и юмором. Единственной темой, которой он никогда не позволял себе коснуться, была политика. Иногда кухонные дамы позволяли себе все же задать Ивану Васильевичу вопрос касательно современного положения вещей в мире. С присущим ему тактом он отвечал примерно так:
– Уважаемая (он называл имя и отчество), судить о таких высоких материях – удел политиков, аналитическое мышление коих соответствующе подготовлено и направлено.
Часом пик в коммунальной квартире, конечно же, было утро рабочего дня. Трудно представить себе мучения, которые испытывали жильцы при остром дефиците утреннего времени и при наличии одного-единственного на всех санитарного заведения, расположенного в конце длинного коридора. Двери комнат, расположенных друг против друга, выходили прямо в коридор. Деликатность не позволяла жильцам выстраивать живую очередь в коридоре, и посему двери в этот час плотно не прикрывались, чтобы через оставленную щель можно было вести наблюдение за туалетом. Возможно, дальнейшее описание покажется кому-нибудь слишком прозаичным, но «из этой песни слова не выкинешь»: в ту пору каждая семья располагала «ночной вазой», которая ежеутренне подлежала, естественно, опорожнению. Каждый наблюдавший за ходом коридорных событий был, подобно бегуну на старте, в состоянии предельного напряжения, чтобы в нужный момент, опередив конкурентов, рвануться вперед. Для придания полной готовности к этому маневру, каждый из стартующих держал в руках упомянутый сосуд, и стоило заветной туалетной двери дрогнуть, как из комнат в середину коридора, словно с заздравными чашами в руках, с обеих сторон выскакивали истомившиеся от долгого ожидания люди. Кто-то оказывался здесь первым и, вкусив радость победы, скрывался за дверью туалета, остальным же приходилось занимать вновь покинутые с такой радостью прежние позиции.
В конце концов, утро завершалось, и все приступали к своим непосредственным обязанностям. Мы, дети дома по Гоголевскому бульвару, учились в большинстве своем в шестьдесят четвертой школе Киевского района столицы. Школа наша располагалась на улице Коминтерна, наискосок от одноэтажного старинного здания наркомата обороны, в двухстах метрах от Арбатской площади. За школой находился крытый Арбатский рынок, куда нам изредка удавалось вырваться со школьного двора, огороженного деревянным забором на кирпичном основании. Обычно к этому времени на рынок приезжала на автомобиле тоненькая миловидная японочка, видимо, служанка расположенного рядом в красивейшем особняке Морозова японского посольства. Народу на рынке всегда было невпроворот, и мы – несколько школьников – незаметно наблюдали, как она, предварительно взвесив несколько килограммов клубники и уплатив сполна за все, тонкими пальчиками с ярко накрашенными ногтями отбирала целые ягоды, нещадно отбрасывая большую половину купленного. Наблюдая за этим действом, мы самостоятельно пришли к выводу, что насколько капиталисты богаты, настолько же они и глупы.
Иногда во время перемены мы дружно зависали на заборе, пытаясь увидеть приехавшего на работу в наркомат какого-либо видного военного начальника. Несколько раз нам посчастливилось видеть приезд самого наркома обороны Клима Ворошилова. Правда, его черный «Линкольн» с блестящей хромированной распластавшейся в прыжке собакой на капоте, не останавливаясь, на скорости въезжал в заранее открытые боковые ворота. Но однажды мы стали свидетелями такой любопытной сценки: к главному входу подкатила машина, в которой сидел Ворошилов. Неожиданно тротуар между автомобилем и парадным заполнился не весть как очутившимися здесь первоклашками нашей школы. Они приветствовали наркома, выражая свою радость громкими криками: «Дядя Ворошилов! Дядя Ворошилов!» Продвигаться в такой толпе наркому было, конечно, непросто. Но из машины мгновенно выскочил адъютант, распахнул дверцу своего начальника, а сам, будто гладя по головкам детишек, а на самом деле расталкивая их по сторонам, быстро ввел Ворошилова в помещение. Со стороны вся эта процедура выглядела вполне пристойно, как и многие из тех деяний, которые были свойственны тому периоду.
После школьных занятий нечасто (из-за дороговизны билетов) мы посещали один из лучших кинотеатров столицы «Художественный», расположенный тоже на Арбатской площади. Обычно перед сеансом в небольшом фойе с расставленными в несколько рядов креслами, играл джаз Ренского, а на эстраде выступал исполнитель блюза, негр с длиннющими ногами: отбрасывая одну из них в сторону, он скользил на второй до противоположного конца помоста, резко останавливался и, отбив чечетку, повторял все в обратном порядке. Певица Капитолина Цит, несколько располневшая дама среднего возраста, развлекала зрителей исполнением популярных в то время песен из кинофильмов. По окончании выступления зрители награждали исполнителя жиденькими аплодисментами и по звонку, наконец, дружно направлялись в зрительный зал, заранее предвкушая ожидавшее их удовольствие.
Описание старого Арбата, воспетого многими большими мастерами занятие, заранее обреченное на неудачу и граничащее с большой смелостью, если не сказать с литературной наглостью. Из многочисленных достопримечательностей Арбатской улицы здесь будут упомянуты лишь некоторые, запомнившиеся.
Если начать путь от Арбатской площади к Смоленской, то на углу справа первым зданием был высокий, шикарный ресторан «Прага». По той же стороне далее располагался большой магазин «Филателия», затем беспрерывный ряд магазинов и магазинчиков, наконец, запоминающееся своей архитектурой здание театра имени Евгения Вахтангова. Правая сторона Арбата заканчивалась Смоленским гастрономом, вторым по величине и значимости магазином, пытающимся соперничать с Гастрономом номер один (бывшим Елисеевским), расположенным на ул. Горького.
Левая сторона улицы начиналась с небольшого гастронома, далее после ряда магазинов – расположенное в глубине двора фотоателье с большими вертикальными остекленными витринами, выставленными на улицу, со множеством фотографий и портретов. В следующем квартале находился магазин диетических продуктов (на большой вывеске почему-то красовалась надпись – «диэтических», что вызывало жаркие споры среди праздношатающейся особо грамотной части прохожих). Ближе к Смоленской площади было небольшое здание кинотеатра «Арс», посетителями коего, благодаря дешевизне билетов, являлись в основном школьники всех возрастов. Коснувшись темы кино и завершив путь по Арбату, стоит назвать еще доступные для посещения широкими малоимущими слоями кинотеатры «Повторного фильма» на Никитских воротах и «Новости дня» у Пушкинской площади. Последний предназначался для демонстрации сборников киножурналов, которые начинались с бешено мчащегося на всех парах прямо на зрителя паровоза в окаймлении пятиконечной звезды, сопровождаемого все усиливающейся громоподобной музыкой.
Спокойное течение времени нарушалось большими революционными праздниками – Первым маем и Октябрем. Учащимся старших классов вменялось обязательное участие в демонстрациях трудящихся, посвященным этим датам. О том, чтобы не принять участие в этом волеизъявлении народа, не могло быть и речи: систематически проводимая по всей стране целенаправленная работа в отношении единства партии и народа исключала появление подобной крамолы в головах сознательных поневоле граждан.
Итак, ровно в восемь утра школьники собирались во дворе школы. Чистенькие, выглаженные, с радостными улыбками, плотно накормленные дома всякими вкусными яствами, они шумно приветствовали друг друга, поздравляя с наступившим праздником. Еще большую уверенность в безоблачности предстоящего дня придавали им рубли, трояки, а может, у кого и поболе – деньги, так щедро по мнению любящих родителей, выданные своим чадам на сегодняшние карманные расходы. Следует заметить, что количество денег не всегда свидетельствовало о подлинных чувствах старших к своим отпрыскам. Где-то часу в десятом школьники начинали медленно собираться в колонну, некоторые держали в руках портреты вождей на палках, транспаранты на красном кумаче и другую разнообразную, как принято было называть, наглядную агитацию. Однако лица, удостоенные чести пронести мимо мавзолея перечисленную выше политпродукцию, не выглядели внешне одухотвореннее и счастливее тех, кому таковая не досталась. Наоборот, они выражали полное безразличие, а то и невосприятие почетной миссии, на них возлагаемой. Они прекрасно понимали, что в течение дня их уделом будет перемещение вверенной им бутафории на всем протяжении длительного пути, причем с полной ответственностью за ее сохранность при сдаче школьному завхозу. Так или иначе, колонна выходила из ворот школьного двора и по улице Воровского направлялась к Садовому кольцу – месту сбора демонстрантов почти всей столицы. Вот тут-то и начиналось великое стояние: по всей ширине улицы собиралось множество колонн трудящихся Москвы, продвигающихся к цели, т.е. к Красной площади, со скоростью черепахи. Школьники, еще не окончательно уставшие от праздничных неожиданностей, держались довольно бодро, почти празднично: стайками они бегали вдоль колонн, находили друзей, знакомых, немилосердно растрачивая выданные им финансы на мороженое, конфеты, сладкую воду. В ожидании основных событий – выхода на Красную площадь – время для взрослых демонстрантов протекало значительно быстрее: играли духовые оркестры, кружились в вальсе пары, или под гармонику выбивали каблучную дробь в русской плясовой лихие танцоры. Собравшиеся в группы хором распевали песни. В поддержании определенно высокого уровня температуры в большой мере помогало им предварительное принятие «на грудь» спиртного, что напрочь отсутствовало в среде подростков. К послеполуденному времени наступала некая усталость от всех искусственно повторяемых радостей. Реже раздавались звуки оркестров, хоровые песни, уставшие танцоры в стороне переводили дух, с надеждой озираясь по сторонам – вдруг кто-то незаметно поднесет им вожделенные граммы. Однако общий жизненный тонус поддерживался стараниями руководства представленных здесь коллективов, которые с помощью затейников или других, заранее разработанных ими мероприятий, будоражили массу, заставляя ее олицетворять неудержимое веселье и радостное настроение народа. Примерно к половине четвертого наша колонна попадала на улицу Герцена, откуда начиналось медленное шествие к Манежной площади, на которую сливались и другие колонны демонстрантов. На площади стояли ряды милиционеров, обозначающие контуры будущих шести колонн, проходящих по Красной площади. Каждая колонна представляла какой-то район столицы. При прохождении близость колонны к стоящему на мавзолее правительству предопределялась выполнением районом производственных планов. Наша колонна Киевского района Москвы шла обычно второй от кремлевской стены. Колонны, миновав Манежную площадь, уже через ряды красноармейцев внутренних войск, обтекая Исторический музей, выходили на Красную площадь. Здесь колоннам предстояло двигаться между сплошными рядами младших командиров внутренних войск, стоящих плечом к плечу друг к другу, но смотрящих в противоположные стороны. Внимание всех демонстрантов к этому моменту было приковано, естественно, к трибуне мавзолея, где находилось все правительство во главе с товарищем Сталиным. Головы всех были повернуты направо, люди старались увидеть в первую очередь вождя и волей-неволей замедляли движение. Команды стоящего сурового кордона, пронизывающего с обеих сторон своими взглядами проходящих демонстрантов – «Быстрее!», «Не отставать!» – подаваемые под оглушительные непрерывные крики трудящихся во здравие товарища Сталина и возглавляемого им политбюро, не выполнялись. В результате после мавзолея между рядами колонн образовывался разрыв в несколько метров, преодолевать который приходилось бегом, держа наперевес портреты вождей на палках и другую амуницию. Нужно отметить, что увидеть вождя на трибуне удавалось демонстрантам довольно редко, так как выстояв весь военный парад, вождь отлучался на отдых, после чего мог вновь появиться на трибуне мавзолея.
Демонстранты, запыхавшись после ликвидации разрыва колонны по вине вождя, наконец, обретают спокойствие и монолитной массой, переводя дух, медленно направляются по Васильевскому спуску вниз к набережной. Там людская масса разъединяется на несколько рукавов: часть переходит Москворецкий мост, остальные расходятся по набережной в разные стороны. Тяжелые танки после утреннего прохождения по Красной площади, оставшиеся до наступления темноты на набережной, вытягивались длиной недвижимой цепочкой, конец которой терялся вдали. Все боевые машины накрыты брезентом так тщательно, что ни один квадратный сантиметр металла не просматривается. Когда стемнеет, машины направятся через всю Москву в расположение своих частей. А сейчас молодых бравых танкистов в черных шлемах и комбинезонах, расположившихся полулежа на своих боевых машинах, приветствуют проходящие мимо трудящиеся, сполна выполнившие на сегодня свой гражданский долг. Некоторые девушки бросают им цветы, несмотря на то, что эти дары природы стоят в столице недешево, особенно в праздник.
Через какое-то время, вконец уставшие после грандиозного пешего перехода через всю столицу, демонстранты оказываются дома за покрытой белой накрахмаленной скатертью столом. Возможно, такое обильное угощение повторится во многих семьях лишь к очередному празднику.
Настоящим праздником для мальчишек, да и не только для них, был день большого футбола – встреча команд класса «А» на первенство СССР или кубковая игра. На ключевые игры, от которых зависела судьба кубка или чемпионского звания, билеты раскупались за много дней до начала игры в кассах предварительной продажи, местоположение которых указывалось в афишах: центральный стадион «Динамо», магазины «Динамо» по ул. Кирова и на Садово-Земляном валу. Цены билетов в то время были такими: трибуны северная (там располагалась правительственная ложа) и южная стоили пять рублей, западная (теневая) и восточная – по три рубля, и на этих же трибунах детские билеты, но уже на второй и вышерасположенные ярусы, стоили по рублю. Большинству из нас приходилось копить деньги на билет за счет мелочи, выдаваемой ежедневно родителями на школьные завтраки. Когда нужная сумма накапливалась, то девять мальчишек из нашего дома сдавали свои накопления назначенному хранителю, который держал эти деньги у себя. В случае возникшего по какой-либо причине недоверия к кассиру, последний был обязан представить всю наличность мальчишкам и подтвердить свою незапятнанную репутацию. В день начала продажи билетов мальчишки гурьбой направлялись к магазину на улице Кирова и выстраивались у входа перед открытием. Даже такая небольшая очередь, как стайка ребят у входа в еще не открытый магазин, настораживала прохожих: значит что-то должны выбросить, возможно, тапочки на черной резиновой подошве. Те, кому позволяло время, пристраивались в очередь к ребятам, и как только в девять часов дверь магазина открывалась, все дружно устремлялись в магазин. Поскольку финишный объект мальчишек был предопределен почти месяц назад, то они дружно оказывались у кассы, расположенной в углу и, купив билеты, так же дружно покидали помещение, оставив в растерянности своих невольных по вторжению в магазин сообщников.
В день матча, казалось, вся Москва устремлялась на стадион «Динамо». Задолго до начала матча весь транспорт столицы, следующий к стадиону, бывал переполнен, включая и маршруты, проходящие в километре-двух от стадиона. На всем протяжении этого отрезка со всех сторон к Петровскому парку – месту расположения спортивной арены – медленно двигался и стар и млад, оживленно обсуждая предстоящее событие. Из открытых окон остановившихся трамваев ловко выпрыгивали представители особо нетерпеливой молодежи и быстро, насколько позволяла обстановка, устремлялись вперед к заветной цели. Самая глубокая в то время станция метро «Стадион Динамо» задолго до начала игры прекращала принимать пассажиров, а работала только на разгрузку. Поток прибывших разделялся на две части согласно указателям: «К северным трибунам», «К южным трибунам». Безучастные ко всему происходившему переполненные эскалаторы беспрерывно выбрасывали «на гора» две разновидности пассажиров, явно отличающихся друг от друга. Возбужденные, с радостно блестевшими глазами, громко выражая свои мысли, энергично жестикулируя на ходу, они по выходу из вестибюля станции направлялись в живые коридоры, образованные стоящими плечом к плечу милиционерами и их верховыми коллегами. Чтобы очутиться в этом коридоре, нужно было мелькнуть зажатым в руке билетом перед безразлично относящемуся к факту наличия такового милиционеру, основной задачей которого являлся предписанный инструкцией порядок. Как вы поняли, очутившиеся в коридоре люди были счастливыми обладателями билетов.
Вторая разновидность болельщиков являла собой унылую, лишенную всяческого энтузиазма массу людей, почти, как гласил старинный цыганский романс, «со слезой во взоре». Нетрудно догадаться, что это были те, кого судьба-злодейка лишила возможности иметь в своем кармане этот вожделенный кусочек бумажки, именуемый билетом. Очутившись у стадиона, эти лишенцы растекались по наполненному такими же отчаявшимся искателями счастья Петровскому парку, продолжая машинально двигаться куда-то среди могучих деревьев и повторяя вслух: «Лишнего билетика нету?» Здесь же, в этой массе надеявшихся на чудо людей были, как ни странно, и желающие оказать им помощь. Но подобное деяние свершалось последними вовсе не бескорыстно, а по цене, превышающей в десятки раз стоимость билета. Они тоже участвовали в этом броуновском движении, внимательно изучая спрос и принимая при этом все известные только им меры предосторожности. Будучи людьми грамотными, они были хорошо знакомы с одной из статей уголовного кодекса, в тексте которой фигурировало слово «спекуляция» и называлась определенная цифра «семь».
Выбрав очередную жертву, повторяющую просьбу о лишнем билетике, такой благодетель вполголоса объявлял: «Есть у меня». Не верящий в свалившееся на него счастье, искатель, громко выражая свою радость, бросался на продавца, обращая внимание окружающих, чем совершал непоправимую ошибку. Ответом на его бурную радость был истошный крик продавца: «Что вам надо?! Ведите себя прилично! Я вызову милицию!» и т.п. Успех ожидал того, кто знал, как надлежит действовать в такой ситуации. После получения сообщения о наличии лишнего билетика, заинтересованное лицо без лишних телодвижений и, тем более, без привлечения внимания окружающих, молча поворачивалось и следовало вслед за удаляющимся в сторону спекулянтом. Где-то, в тени вековых деревьев, под ласковый шелест листвы сделка свершалась. Соблюдение негласных правил поведения на центральном стадионе страны в различных ситуациях было неотъемлемым условием благополучия посетителей этого спортивного сооружения.
В качестве примера нарушения «стадионного этикета», повлекшего за собой нежелательные последствия, можно привести такой эпизод: очередная волна, выброшенная из подземелья и начавшая растекаться по всем описанным нами выше направлениям, как обычно, была атакована: со всех сторон с новой силой звучала мольба о лишнем билетике. Элегантно одетый молодой человек с перекинутым через руку светлым макинтошем, державший под руку свою не менее элегантную спутницу, решил, видимо, продемонстрировать перед ней свое остроумие. Недолго думая, он поднял вверх правую руку с зажатыми между указательным и большим пальцем билетами метро и громко провозгласил: «Есть два билета!» На месте, откуда раздался этот призывающий к немедленному действию клич, образовалась живая воронка: обладатель провозглашенных билетов очутился внизу, атакованный сверху жаждущими заполучить в свои руки билеты. Каждый порядочный человек был уверен, что если его деньги попадут в руки или хотя бы в карманы продавца, то именно он и окажется единственным владельцем билетов. Следуя такому выводу, каждый из этих людей старался втиснуть свои червонцы поглубже в карманы согнутого под тяжестью десятка тел острослова. Но помимо названных, порядочных, в такой многолюдной толпе должны были оказаться особи, не совсем соответствующие подобной классификации. Вездесущие карманники, мечтающие как раз о создании такой обстановки, деловито и профессионально, не взирая на бушующие вокруг страсти, обшарили все, что можно было прощупать. Оказавшись в итоге завершения этой операции единоличными владельцами всего, что было до этого у несчастного остряка, они дополнили солидный улов немалым количеством изрядно помятых, но, тем не менее, ласково греющих их грешные души купюр, которые минуту назад принадлежали совершенно другим владельцам.
Наконец, как по команде, атакующие несчастного, дружно отпрянули в разные стороны. Взорам окружающих предстала печальная картина. Молодого человека, минуту назад выглядевшего персонажем модного журнала, можно было принять за огородное пугало: выпрямившись во весь рост, он обводил отсутствующим взглядом на мгновение притихшую толпу. Пуговицы его пиджака были оторваны, один рукав валялся у ног на асфальте, разлохмаченные волосы и разорванная на груди рубаха довершали его сходство с неодушевленным огородным сторожем. Лишь одна небольшая деталь нарушала общую гармонию созерцаемого: из бокового наружного кармана пиджака стыдливо выглядывала красная тридцатка, с такой надеждой и невероятными усилиями всунутая туда одним из соискателей злополучного билета. К счастью смерч, обрушившийся на жертву остроумия, миновал его подругу: в самом начале атаки она была отброшена в сторону дюжим молодцом, сметавшим всех на своем пути к достижению заветной цели.
Несмотря на все это, мы, пацаны, не испытывали никаких проблем в отношении билетов и часа за полтора до начала находились уже на территории стадиона, образовав большую толпу возле северных ворот, через которые въезжали автобусы с футболистами-участниками игры. Остановившиеся перед входом на трибуны автобусы тотчас оказывались в плотном кольце восторженных юных почитателей. Милиции приходилось прикладывать немало сил, чтобы обеспечить проход футболистов в их раздевалки. Футболисты выходили из автобуса с шутками, непринужденно отвечая на приветствия. По всему было видно, что их приезд связан не с работой, а с игрой, которая принесет и им, и их многочисленным поклонникам подлинное удовольствие. Трудно представить себе восхищение, которое испытывали мальчишки при виде своих кумиров, какой любовью озарялись их лица при появлении корифеев советского футбола! А предметом обожания могли быть столичные динамовцы Михаил Якушин, Сергей Ильин, футболисты Спартака Андрей Старостин, вратари Акимов, Жмельков, грузины Пайчадзе, Шавгулидзе, Джеджелава, непревзойденный мастер дриблинга ленин-градец Петр Дементьев, киевляне – вратарь Трусевич, форварды Шиловский, Щеготский… Непосильное занятие попытаться перечислить выдающихся футболистов довоенного Советского Союза.
Ребятне, окружившей плотным кольцом въехавшие на стадион автобусы, нередко удавалось прорваться сквозь бдительный милицейский кордон к выходившим из машин игрокам, чтобы в непосредственной близости выразить громкими возгласами свою беспредельную преданность общему делу. И еще немаловажный фактор – втайне каждый надеялся дотронуться своею собственной рукой до живой легенды, чтобы, по поверью, стать когда-либо знаменитым футболистом. А как несказанно был счастлив малец, которому, проходя мимо, один из игроков напяливал на глаза его кепку или же удостаивал легким подзатыльником.
Самым важным было то, чтобы свидетелем этого эпизода явился бы или твой товарищ, или хотя бы тот, кто мог засвидетельствовать при случае этот исторически значимый факт в жизни будущего поколения строителей социализма.
В конце концов, начиналась и заканчивалась игра. И какой бы результат не ознаменовал это событие, последующие страсти разгорались с одинаковой остротой.
К сожалению, не все жизненные проблемы замыкались на футболе. Нужно было еще и кушать… и одеваться, и много чего другого. И возникали такие жизненные ситуации, в которых участие подрастающего поколения становилось необходимым.
Проблематично было купить в магазинах ситец, чертову кожу (прочный материал именно для подрастающего поколения) и некоторые другие относительно дешевые материалы. Для подобного рода акций семейство заблаговременно планировало поход всех ее членов, имеющих право на участие в таких мероприятиях (имеется в виду возраст). Молодежь заранее укладывалась спать с таким расчетом, чтобы к двенадцати часам ночи ее можно было поднять и вывести на заранее намеченные рубежи – к подворотням в район Арбатского рынка. В течение всей предстоящей ночи участникам движения за дешевой мануфактурой предстояло путем умелой передислокации, регулируемой всю ночь рабоче-крестьянской милицией, закрепляться на все новых позициях. Дело в том, что часам к пяти утра стихийно начинали формироваться будущие очереди к магазинчикам Арбатского рынка, коим предстояло торговать упомянутой дешевой номен-клатурой товара. Привыкшая блюсти незыблемый порядок московская милиция всю ночь разгоняла трудящихся, скрывающихся в подворотнях и подъездах домов с целью попытаться, наконец, создать ту единственную очередь, ради которой они лишились сна и отдыха, положенных им по конституции страны. Милиция имела, видимо, и некоторые свои толкования оного: окончательные очереди бывали узаконены к самому открытию рынка. Милиционеры, выскочившие вперед на свободное пространство, поднятием высоко вверх руки возвещали об окончательном законном рождении очереди, которая под их непосредственным предводительством, уцепившись друг за дружку, поступательно двигалась по направлению объекта продажи, внутрь открывающегося рынка.
Естественно, стоящие сзади в очереди, будировали вопросы о праве очередников-подростков на получение отведенного минимума мануфактуры (молоко на губах не обсохло).
По мере распродажи товара в хвосте очереди возникали новаторские идеи – ограничить метраж мануфактуры, выдаваемой в одни руки. Естественно, подобная постановка вопроса задевала интересы впереди стоящих, что нередко приводило к словесной перепалке, заканчивающейся обычно вмешательством милиции. При разборках инцидента «голова»-«хвост» количество представителей последней группы было подавляющим, и после довольно длительной дискуссии их требования, согласованные с одним из представителей милиции, обретали форму закона и передавались продавцам. В то же время «голова», всемерно затягивающая время споров путем засылки в гущу событий своих агентов, спешно отоваривалась и бесшумно, как тени в полдень, исчезала.
Зато на школьных занятиях можно было отличить тех, «кто рано встает и кому Бог подает» от тех, кто встает позже. Во всяком случае, мальчики, облаченные в негнущиеся брюки из «чертовой кожи» и девочки, одетые в пестренькие ситцевые платьица, выглядели, как стайка воробьев, весело прыгающих по весенним лужам, в которых плескалось солнце. Дети были рады обновам, а мысль, что они еще и сопричастны тому, что в их «одни руки» наравне со взрослыми были вручены предметы сегодняшней радости, наполняла их гордостью.
Наступили, наконец, летние каникулы. Мать с двумя младшими в начале мая уехала на Кавказ к родным, оставив двоих старших ребят под зорким оком дяди заканчивать школьные занятия.
В преддверии выходного дня – воскресенья 22 июня 1941 года вся необъятная страна спала мирным безмятежным сном. Утром в воскресенье по квартире разнесся слух о том, что по радио ожидается важное правительственное сообщение. Эта весть передавалась дважды, и все, бросив свои дела, сосредоточили свое внимание на этом событии. Наконец, в середине дня по радио раздался голос Вячеслава Михайловича Молотова. Он был очень взволнован, часто заикался, с трудом выговаривая некоторые слова, делая продолжительные паузы. Люди в оцепенении слушали произносимые им слова, не сознавая в полной мере масштабов беды, обрушившейся в этот час на них.
В довоенное время столичная торговля не испытывала недостатка в продовольствии. Правда, во время войны с финнами в течение двух дней Москва ощутила перебои в снабжении хлебом. На третий день в печати появилось сообщение о мерах, принятых горкомом партии и наказании виновников этого срыва. В дальнейшем продовольственное обеспечение столицы было образцовым. При таком благополучии, естественно, никто не помышлял о каких-либо запасах на черный день, и, придя в это воскресенье к магазинам, москвичи увидели непривычную для них картину: в дверях магазинов стояли милиционеры, пропускающие внутрь по десять человек. Тут же были вывешены нормы отпуска продовольственных товаров в одни руки: сливочное масло ограничивалось ста граммами.
На следующий день в печати и по радио было объявлено о сдаче в специально организованные пункты всех имеющихся у населения радиоприемников, предупреждалось о суровых мерах в случае невыполнения приказа. Такой пункт для населения Киевского района столицы был задействован на Арбатской площади.
С каждым днем люди все больше проникались чувством неотвратимости колоссальной беды, безропотно выполняя все указания властей. Настал черед приказу, по которому за нарушение правил светомаскировки виновного ожидала смертная казнь – расстрел. Домоуправления бесплатно обеспечили всех поголовно жильцов оконными шторами из плотного черного материала. С наступлением сумерек все окна зашторивались, после чего жильцы по несколько раз выбегали на улицу (каково пожилым обитателям верхних этажей, да еще без лифта), чтобы удостовериться лишний раз, не пробивается ли где предательская полоска света. Кроме личной гражданской дисциплины, такая тщательность светомаскировки объяснялась в еще большей степени приказом коменданта Москвы, подтвердившим через печать и радио, что нарушение правил светомаскировки карается высшей мерой наказания. На следующий день было опубликовано сообщение, что за несоблюдение светомаскировки приговорены к расстрелу комендант одного из общежитий и еще два гражданина и что приговор приведен в исполнение. Народ понял, что это всерьез и надолго.
Лестничные клетки домов освещались синими электролампочками, создавая пустынный полумрак, дома будто вымерли: изредка слышалось шарканье ног, затем раздавалось гулкое хлопанье двери, и вновь воцарялась тишина.
На бульварах под сенью деревьев были рассредоточены аэростаты воздушного ограждения – огромные гондолы, охраняемые часовыми. С наступлением темноты они взмывали высоко в небо, представляя один из элементов противовоздушной обороны столицы. В центре Москвы, на Театральной площади были установлены четыре зенитки, обложенные вкруговую мешками с песком и охраняемые красноармейцами – помимо орудийной прислуги.
Учитывая серьезность обстановки, нужно сказать, что все эти меры, предпринятые властями, были оправданными и своевременными. А ведь прошло всего каких-то десять дней с начала войны!
Из сводок информбюро москвичи знали о попытках немцев разбомбить столицу, а позже уже и сами стали слышать разрывы немецких бомб на подступах к Москве: воздушные армады немцев рвались к столице, невзирая на колоссальные потери. Но только 22 июля, через месяц с начала войны, одному вражескому самолету удалось прорваться в небо Москвы. Десятки прожекторов заметались по ночному небу, пунктир из трассирующих пуль потянулся к перекрестку нескольких прожекторов, цепко держащих в поле видимости самолет, вокруг которого вспыхивали разрывы зенитных снарядов. Сопровождаемый прожекторами и канонадой самолет поднимался все выше и, в конце концов, исчез в ночном небе.
Во время первой воздушной тревоги, а это случилось в конце июня, паника охватила население. Все устремились в метро. У нас это была станция Арбатская – самая неглубокая в Москве и не имеющая эскалатора. Во время спуска по лестнице в образовавшейся давке погибло три человека. Одной из жертв, увы, оказалась дочь уважаемого всеми нами, соседями, Кожевникова, тоненькая воспитанная девушка, почти архитектор – она завершила защиту диплома. Для нас это была первая видимая жертва войны, и все мы восприняли ее с необычайной болью. Кто мог предполагать, что это только начало кошмара, ожидающего весь без исключения народ необъятной страны. Попавшие на платформу метро по сбитым деревянным сходням направлялись милиционерами в тоннель и, пройдя по рельсам, останавливались, постепенно успокаиваясь, и начинали искать место, где бы присесть. Поскольку тревога случилась ночью, то можно представить себе, как и во что были одеты люди: здесь можно было увидеть женщин в шубах, надетых на голое тело, людей в халатах и т.п. Рельсы были в мазуте и, естественно, большинство оказались перепачканными.
Но это была первая и последняя подобная тревога. В дальнейшем железный порядок был установлен: в метро спускались женщины с детьми и старики. Остальной народ был распределен по жэковским дружинам и по сигналу тревоги занимал свои места на крышах домов для борьбы с зажигательными бомбами. Для этой цели имелся специальный инвентарь, состоящий из багров, клещей с длинными ручками, бочек с песком и водой, лопат и т.п.
Еще в июне на площадь Революции был привезен сбитый немецкий бомбардировщик, вокруг которого с утра до вечера шли беспрерывные митинги. Один за другим люди карабкались на развалины самолета и до хрипоты выкрикивали патриотические призывы, проклиная фашистскую нечисть и завершая свои выступления словами: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Не обошлось и без комического: полненький гражданин, забравшийся не без посторонней помощи на крыло самолета, так вошел в раж, что начал бить ногами изо всех сил по плоскости самолета и, сильно картавя, кричал в такт ударам: «Будь ты про-клят-пес-пар-шивый!..» Набрав побольше воздуха в легкие, он хотел, видимо, громогласно заверить всех присутствующих в своих патриотических побуждениях, как вдруг нога его скользнула по металлу, и он полетел вниз в толпу. В результате оратор не пострадал, а вывих плеча получил гражданин, на которого он упал.
В Москве формировалось народное ополчение. Десятки тысяч жителей столицы, в основном представители интеллигенции (уже тогда рабочие выстаивали у своих станков по две смены) добровольно являлись на формировочные пункты, требуя отправки на фронт. Получив оружие, ополченцы направлялись в зону боевых действий, откуда временами доносилась до городских окраин далекая канонада. Одним из таких ополченцев оказался и наш дядя, единственная опора и защита оставшихся в Москве двух ребят. Командир, ознакомившись с его заявлением, не только предоставил ему трехдневный отпуск, но и помог оформить необходимые эвакуационные документы для племянников.
В середине августа переполненный пассажирский поезд в кромешной тьме отошел от перрона Казанского вокзала и взял направление на Кавказ. По пути только однажды у Тулы немецкие самолеты попытались атаковать состав, но были рассеяны зенитной артиллерией.
Так был завершен краткий, но запомнившийся навсегда трехлетний столичный отрезок жизни…