Родился я в 1894 году в селении Гизель в довольно многодетной, но небогатой крестьянской семье. У моего отца Иналдико и матери Заликат Цаллаговых было четыре сына и одна дочь.
Очень трудно жилось крестьянам-осетинам в ту пору. Старшины, приставы, урядники и их помощники из казаков бесчинствовали в селе, обирали крестьян.
Во время сбора налогов казаки-помощники и казначей ходили по дворам и отбирали домашнее имущество у тех, кто не имел денег для уплаты налогов. В первую очередь – все ценное и необходимое, чтобы недоимщики быстрее принесли деньги. Отбирали лошадей, коров, арбы. Все это свозили и складывали под открытым небом. Коров, лошадей, коз, овец загоняли за ограду, а хозяева вынуждены были носить животным корм до тех пор, пока не удавалось выкупить.
В первые два года нового XX века старшинами в селении Гизель в разное время работали казак-урядник Бондаренко, весьма суровый человек, затем более обходительный Саламов из селения Даргавс, а в 1902 году старшиной был грубый, беспощадный человек – Бибо Кундухов из селения Ольгинского. Все эти представители местных властей держали при себе помощников-казаков.
Бондаренко не любил, когда кто-либо возражал против его распоряжений. Если ему возражали, он кричал: «Митрий, забери его!».
Митрий – здоровенный дядька – тут же хватал непокорного за воротник и бросал его за решетку.
В селе на сходе избирались еще 30 выборных, которым люди доверяли и которых уважали. По идее, они должны были вместе со старшиной принимать участие в разрешении местных вопросов и конфликтов. Но пристав Степанов и старшина Бибо Кундухов не считались ни с мнением общего схода, ни с решениями тридцати выборных, всячески унижали их и дошли до того, что оскорбляли выборных, называя их «тридцатью ишаками».
Пристав Степанов, мстя гизельцам, непременно назначал старшинами жителей других селений и станиц. И они, в угоду приставу, издевались над крестьянами, жестоко страдавшими от малоземелья, от притеснений местных богатеев, от бесчисленных налогов и поборов.
Все эти бесчинства довели Гизельское общество до такого состояния, что чаша его терпения переполнилась.
И вот однажды, апрельским днем 1902 года, без ведома пристава Степанова и старшины Кундухова в Гизели собрался сход. Под руководством выборных сход договорился, что приставу и старшине будут предъявлены категорические требования:
1. Разрешить обществу выбирать старшин и их помощников из коренного населения села.
2. Сократить правленческий аппарат.
3. Ограничить наряд подвод для Апшеронского полка двадцатью пятью единицами (а старшина Кундухов, желая выслужиться, доводил наряд до 50 подвод).
4. Принять меры к разрешению споров и недоразумений в пользовании землей.
5. Прекратить бесчинства казаков-архонцев, которые отбирали у гизельцев холодное оружие и оружие охоты (кинжалы и шашки носили с национальным костюмом).
В тот день, когда эти важнейшие для населения вопросы решались на сходе, собравшемся без ведома Степанова и Кундухова, их подхалимы донесли им, что в Гизели идет сход и ведутся разговоры против пристава и старшины.
К концу схода на своей тройке в Гизель явился пристав Степанов в сопровождении вооруженных всадников-казаков. Степанов был зол и взволнован, слез с тачанки, подошел к председателю схода и, не поздоровавшись, с недовольным видом спросил: «Что за сход?»
Председательствовавший Асланбек Пхалагов кратко изложил пожелания. Писарь Тараканов зачитал постановление общего схода, заявив, что оно будет передано начальнику Терской области. Степанов, еще заметнее волнуясь и трясясь, как в лихорадке, заикаясь, грубо начал кричать, угрожая розгами и ссылкой на каторгу бунтарей-крамольников.
Выборные – представители общего схода – высказали Степанову все свои претензии и поставили ультиматум: немедленно решить вопросы, поднятые общим сходом, убрать всех ставленников властей и дать гизельцам право выбрать старшину и его помощников из коренных жителей села.
В противном случае, – заявили выборные Степанову, – мы будем жаловаться на вас начальнику Терской области.
Степанов назвал выборных бунтарями-крамольниками, заявив, что этих «30 ишаков» он сошлет на каторгу. С этой угрозой он и ускакал в город.
25 апреля 1902 года семь уполномоченных от общего схода селения Гизель: Дадо Хосроев, Дахцико Доев, Асланбег Пхалагов, Губе Кесаев, Дзицил Мамсуров, Дзибо Кесаев, Иналдико Джериев с письмом, составленным Дзибико Голиевым, Налыком Цаллаговым, Харитоном Уруймаговым и Афако Коцоевым, явились к начальнику Терской области. Начальник приказал Степанову разобрать жалобы и устранить недоразумения.
Степанов потребовал, чтобы собрался сход, на котором будут разбираться вопросы, изложенные в жалобе начальнику Терской области
Сход собрался в 10 часов утра. Старшина Кундухов на сход не явился, будто бы был вызван куда-то по тревоге. Но это была ложь, это пристав устроил так, чтобы смягчить бурлящую, возбужденную толпу. Прихлебатели пристава из местных жителей донесли ему, что толпа угрожает избить его и Кундухова.
Кундухов вызывал особую ненависть гизельцев. Это был грубый, грязный, бесстыдный тип. Наезжая в Гизель по служебным делам, он пользовался гостеприимством в одном многосемейном, зажиточном и хлебосольном доме. Там он квартировал, питался. Обычно Кундухов являлся в этот дом поздно, после кутежей со своими прихлебателями, навеселе или вообще пьяным. Женщины этого дома, где он квартировал и был принят по-родственному, по очереди «дежурили» – ждали, когда явится «гость», не ложились спать, пока не подадут ему теплую воду, чтобы помыться, не подадут поесть и не приготовят постель.
И вот однажды ночью Кундухов явился домой очень поздно, «дежурная» женщина, утомленная дневными хлопотами и заботами, прилегла на тахте и заснула, и он изнасиловал ее.
Это стало известно сельчанам и покрыло позором и без того ненавистного Кундухова. Все село было возмущено и кипело гневом. Не было ни одного порядочного человека в Гизели, который бы после этого здоровался с ним.
Революционно настроенная гизельская интеллигенция во главе с Дзибока Голиевым, Харитоном Уруймаговым, Афако Коцоевым и Налыком Цаллаговым заранее все продумала, припомнила все: обиды, оскорбления, притеснения, гонения, все несправедливости и подлости, чинимые представителями власти в селении, и подготовила общественное мнение гизельцев, чтобы покончить с приставом и старшиной. И вот теперь гизельцы ждали появления на сходе этих ненавистных сатрапов.
Наконец, на своей тройке, окруженный вооруженными казаками, появился Степанов. Он молча прошел мимо схода в сельское правление, и только через час вышел на сход. Холодно поздоровался с людьми и предложил избрать переводчика. Был избран учитель Харитон Уруймагов. Его пригласили пройти к президиуму схода.
– Жалобы ваши, – сказал Степанов, – его превосходительство начальник Терской области признал неосновательными и предложил мне лично собрать сход жителей Гизели по жалобе Дадо Хосроева и его товарищей на старшину Кундухова за то, что тот не принимает мер к устранению недоразумений.
Вышел Дадо Хосроев и стал излагать обществу все жалобы на бесчинства, творимые Степановым и Кундуховым.
– Замолчать! – закричал Степанов. Но Хосроев продолжал говорить.
Степанов снова накричал на Хосроева и предложил снять с него кинжал. Хосроев решительно заявил, что он кинжала не отдаст и со схода не уйдет. В защиту Хосроева выступили Дахцико Доев, Бечи Моргоев, Татаркан Дауров и другие. Они стали кричать на Степанова:
– Ты приехал разорять нас, ты считаешь нас собаками, ты и Кундухов не считаетесь с мнением общества, самовольничаете, угрожаете нам ссылкой и каторгой. Вы считаетесь только со своими подхалимами, которые шпионят за честными людьми и все доносят вам.
– Наших выборных – почетных граждан, – продолжали гизельцы, – вы презрительно называете «ишаками». Вы даже не соизволили по-человечески поздороваться со сходом. Вы приехали не для того, чтобы разобрать наши жалобы и разрешить наши претензии, наши больные вопросы, вы прибыли, чтобы в ответ на наши справедливые требования просто-напросто разогнать наш сход.
Люди были страшно разгневаны, все кричали, шумели, кругом стоял угрожающий гул.
Степанов бросил сход и ускакал на тройке вместе с пятью вооруженными казаками.
Через некоторое время он вновь появился в селении, но теперь уже в сопровождении сотни казаков – чтобы арестовать зачинщиков.
Штабс-капитан Степанов с казаками ворвался в дом Губе Кесаева и арестовал совещавшихся там Дадо Хосроева, Темболата Хосроева, Дахцико Доева и Татаркана Даурова. Казаки конвоировали их в карцер, находившийся в сельском правлении. Навстречу им попался Дзибо Кесаев. Увидев такую картину, он поднял тревогу:
– Скорее в церковь, бейте в набат! Наших лучших людей ведут под арест!
И вот над селом поплыл набат, звонили все колокола, народ быстро собрался на церковной площади. Но арестованных уже посадили за решетку в сельском правлении.
Степанов долго не выходил из правления. А народ рвался в здание правления, требуя освобождения арестованных.
Наконец пристав Степанов вышел к людям вместе с податным инспектором Михайловым и предложил сельчанам разойтись по домам, но народ бурно требовал освободить арестованных. Степанов еще раз предложил сельчанам разойтись и отправляться в церковь: он думал, что колокола призывали на молитву – на вечернюю службу. Пристав сошел с балкона и стал угрожать, что, если народ не разойдется, будут применены меры.
Неподалеку от правления, возле школы, находились учителя Налык (Алексей) Цаллагов, Харитон Уруймагов, воспитатель реального училища Афако Коцоев, адвокат Дзибока Голиев. Степанов, надеясь, что они смогут повлиять на людей, предложил им помочь ему успокоить сельчан, уговорить их разойтись по домам.
– Сами заварили кашу, – ответил ему от имени учителей Дзибока Голиев, – сами и расхлебывайте теперь. – И добавил: – Убирайся отсюда сам, пока цел, пристав!
Отсутствие в селе Кундухова в тот момент несколько ослабило гнев людей, но они все же не расходились.
Обнажив револьвер, Степанов снова пытался разогнать людей, произвел три выстрела и ранил двух человек. Хасако Дзугутов выбил револьвер из рук Степанова и стал наносить ему удары по голове этим самым револьвером. Тогда и другие сельчане набросились на Степанова с дубинками и избили его так, что он потерял сознание. В избиении участвовали Хасако Дзугутов, Борис Дзугутов, Николай Хосроев, Дзибо Моргоев, Дзибо Кесаев и другие.
Приспешники пристава и его агенты Магомет Дзугутов, Сала Кундухов, Мацко Дзуцев и другие внесли пристава, который был без сознания, в сельское правление. Возмущенные сельчане надавали тумаков и приспешникам Степанова.
Во время избиения Степанова и всей этой драки сотня казаков Гребенского полка во главе с сотником Ермолаевым никакого участия в событиях не принимала. И только когда пришедший в себя пристав приказал применить оружие, казаки дали несколько залпов вверх. Степанова уложили на линейку и в сопровождении казаков отвезли во Владикавказ.
За участие в восстании было арестовано 58 человек:
1. Тулатов Асланбек
2. Дзугутов Борис
3. Дзугутов Хасако
4. Дзугутов Уруспи
5. Моргоев Бичи
6. Торчинов Елбиздико
7. Коцоев Асабе
8. Пхалагов Асланбек
9. Кодзаев Гуту
10. Доев Борис
11. Торчинов Николай
12. Танклаев Дзахо
13. Доев Соса
14. Доев Мацко
15. Отараев Мисирби
16. Моргоев Дзибо
17. Доев Адилгирей
18. Хосроев Дадо
19. Голиев Магомет
20. Доев Дахцико
21. Дауров Татаркан
22. Хосроев Тембулат
23. Хосроев Николай
24. Мамсуров Дзибыл
25. Моргоев Захар
26. Хосроев Миша
27. Гудиев Мусса
28. Доев Икко
29. Хосроев Дрис
30. Доев Магомет
31. Джериев Иналдико
32. Голиев Заурбек
33. Гасиев Баппу
34. Кодзаев Угалык
35. Кесаев Губе
36. Гасиев Елмурза
37. Доев Афако
38. Цаллагов Беци
39. Тулатов Гахамет
40. Адеев Бибо
41. Кодзаев Тембулат
42. Моргоев Афако
43. Доев Пост
44. Бараков Гхо
45. Доев Володя
46. Дауров Абыдз
47. Торчинов Беки
48. Кесаев Дзибо
49. Лохов Дзиу
50. Доев Тебо
51. Доев Бай
52. Пхалагов Бадзи
53. Доев Ахмат
54. Голиев Дзамболат
55. Голиев Дзибока
56. Коцоев Афако
57. Цаллагов Налык
58. Уруймагов Харитон
В числе арестованных оказались учителя Гизельской школы Налык (Алексей) Цаллагов, Харитон Уруймагов, а также гизелец-адвокат Дзибока Голиев и воспитатель реального училища Афако Коцоев.
В день ареста Налыка Цаллагова (как сообщили его братья Айдарико и Заурбек) он отпросился домой, якобы для смены белья, а сам быстро выкинул на пол различные книги и рукописи и приказал их немедленно сжечь. Среди рукописей Цаллагова, приготовленных им к печати и сожженных по его приказанию его братьями, были: «Краткая история Осетии», «Пословицы и поговорки», «История объединения пяти аулов (Теджикау, Зоратыкау, Кануковский, Асланджерикау и Мамсыратыкау) – в селение Гизель», а также «Обычаи и быт в нагорной полосе и в плоскостных селах Осетии».
Как свидетельствовал позже Дзибока Голиев, в заключении Налык Цаллагов постоянно был мрачен, плохо спал и ел. Голиев, предчувствуя недоброе, не спускал с него глаз. Особенно нервным, возбужденным был Налык Цаллагов однажды ночью. И едва Голиев задремал, как услышал какой-то хрип. Он моментально вскочил и увидел, что Налык левой рукой держит свою бороду, а правой успел перерезать себе горло.
Тело Налыка Цаллагова из областной тюрьмы перевезли в Гизель. Местный священник отказался без разрешения начальства отслужить молебен. Однако похороны прошли в глубоком трауре, при многолюдном стечении народа.
Выступление в селении Гизель явилось следствием классового расслоения и классовых противоречий между беднотой и горсткой зажиточных крестьян, следствием произвола местных властей в лице пристава Степанова и его ставленников – старшин из других станиц и селений. Особенно ненавистным был старшина Бибо Кундухов.
Гизельцев в те годы нельзя было назвать аполитичными: сказывалась близость к Владикавказу, знакомство и тесное общение крестьян с владикавказским пролетариатом, особенно же той части гизельских крестьян, которая из-за малоземелья вынуждена была уходить в город на отхожие промыслы. Там гизельцы знакомились с «вольными» настроениями и идеями. Кроме того, в самой Гизели в начале века была довольно большая (по тем временам) прослойка местной интеллигенции, получившей среднее, а то и высшее образование.
В те годы в Гизели жили и не порывали связи с родным селением, если даже уезжали оттуда, воспитанники Ардонской духовной семинарии Налык Цаллагов, Афако Даццо и Арсен Коцоевы, Дзибо и Дадус Галазовы, Мацко Гудиев, адвокат Дзибока Голиев, инженер Дзамболат Коцоев, скульпторы Барасби Адеев и Тебо Ногаев, студенты Цомак Гадиев, Темиркан Дауров, Карнелин Кодзаев, Гагудз Ногаев, а также Магомет Дадьянов, Вано Голиев, Тимофей Цуров, Асланбек Пхалагов, Асаго Пагаев и другие.
Судебное следствие по делу гизельского восстания продолжалось около двух месяцев. Были допрошены «свидетели» – предатели своего народа и агенты его притеснителей: родственники ненавистного старшины Кундухова – Зароби, Сала и касполат Кундуховы; друзья и доносчики пристава Степанова – Магомет Дзугутов и Мацко Дзуцев; предавшие и выдавшие восставших Тасолтан Каргаев, Гильцы Дзугутов, Иналдыко Ногаев и Алексей Тотиков, Додте Галазов – дальний родственник старшины бибо Кундухова, чьим гостеприимством пользовался этот насильник.
Защитником обвиняемых был юрист Гаппо Баев. Во время судебного следствия вокруг здания Владикавказского окружного суда стояли толпы народа. Из всех осетинских селений к зданию суда стекалась осетинская интеллигенция. Все сочувствовали участникам гизельского восстания. По адресу суда и начальства в толпе постоянно раздавались оскорбительные замечания и угрожающие реплики.
Несмотря на болезнь, в зале, где проходило судебное следствие, постоянно находился Коста Хетагуров. В беседе с приставом Степановым Коста угрожал ему, заявляя, что приставу не поздоровится за его беззаконные действия против гизельцев. Коста прямо заявил Степанову, что тот нахлестался спиртного и в таком виде явился на общий сход, и вел себя развязно и оскорбительно.
– В этом виновато начальство, назначающее начальниками участков всякую сволочь! – бросил ему прямо в глаза великий осетинский поэт.
А начальство тем временем было настолько перепугано гизельским восстанием и боялось дальнейшего роста крестьянского движения в Осетии, что вынесло сравнительно мягкий приговор участникам гизельских событий.
Арестованные участники восстания были осуждены на различные сроки. Из 58 арестованных 32 человека были высланы из пределов Терской области. 25 гизельцев были оправданы по суду и один – Налык Цаллагов – покончил жизнь самоубийством.
Этим приговором Владикавказского окружного суда от 28 сентября 1902 года остался очень недоволен пристав Степанов. Он написал рапорт начальнику Владикавказского округа полковнику Вырубову. Пристав жаловался на чересчур мягкий приговор, несмотря, мол, на то, что все 58 гизельцев были признаны виновными в покушении на его убийство. Пристав также писал, что дело должно было бы слушаться при закрытых дверях, но зал был полон туземной интеллигенции, сочувствующей подсудимым и враждебной по отношению к нему, русскому человеку. Степанов жаловался также на то, что многие из публики были посредниками между подсудимыми и свидетелями, говорил, что несколько свидетелей подали письменное заявление председателю суда о том, что родственники подсудимых угрожали свидетелям. Но это заявление было, якобы, перехвачено защитником Баевым и не дошло до председателя суда.
Далее пристав Степанов жаловался на то, что присяжный поверенный Баев – защитник подсудимых – во время перерывов судебного заседания постоянно заходил в свидетельскую комнату и учил свидетелей, как и что они должны показывать на суде, а тех, кто не слушал его советов, Баев упрекал: «Зачем вы едите свое собственное мясо?», «Зачем вы сами себя губите? Надо оправдать своих, а не стоять за русских».
Степанов просил полковника Вырубова, чтобы 25 гизельцев, оправданных по суду, все же были привлечены к ответственности, а двое из них – Дзибока Голиев и Дзицил Мамсуров – инициаторы и зачинщики гизельского восстания – должны быть наказаны особо: Голиева выслать в административном порядке из пределов Кавказского края, а Мамсурова – сослать на остров Чечень. «Они мне заявили, – доносил Степанов, – что, если Бибо Кундухов вновь будет назначен старшиной в селение Гизель, над ним будет совершена страшная расправа».
По поводу остальных 23-х оправданных гизельцев Степанов поддержал протест товарища прокурора, направленный им в судебную палату. Так этот самодур и изверг пытался отомстить людям, доведенным им до отчаяния.
Недобрую память оставил о себе в Осетии штабс-капитан Апшеронского полка Степанов – активный участник карательных экспедиций против бунтовавших крестьян в нагорной и степной частях Осетии. За свои «заслуги» в расправе над мирными жителями этот изверг, грубиян и пьяница был выдвинут начальником 1-го участка Владикавказского округа.
Все эти бурные события, очевидцем которых я был в возрасте восьми лет, произвели на меня неизгладимое впечатление. Конечно, многие подробности я постоянно слышал от участников гизельского восстания, от родственников и близких и в более поздние годы. А правильную оценку тех далеких событий я сделал уже в более зрелые годы, когда стал членом большевистской партии.
В начале века гизельцы в основном занимались земледелием и скотоводством. Земли у крестьян было настолько мало, что она не могла прокормить их. Крестьяне все шире и шире стали заниматься заготовкой дров для продажи во Владикавказе. Это была немалая добавка в бюджет многих семей.
С пуском железной дороги через Владикавказ началась торговля продуктами с центром России. Купцы стали доставлять во Владикавказ всевозможные товары, в которых ощущалась острая нужда и среди городского населения, и среди крестьянства.
Помимо торговли во Владикавказе, купцы стали излишки своих продовольственных товаров перебрасывать по Военно-грузинской дороге в Закавказье. Основным в то время являлся гужевой транспорт.
Доставкой грузов в Закавказье в основном занялись жители Осетинской слободки и близлежащих селений – Ольгинского и Гизели.
В то время путь от Владикавказа до Тифлиса занимал почти две недели. Дорога была тяжелая, неблагоустроенная. Кроме того, нередко на купцов нападали разбойники и отбирали товары, а то и убивали людей. Ездили в основном большими группами (оказиями), под охраной вооруженных отрядов. К поездке в Тифлис обычно готовились неделями, основательно.
Однажды собрались в дорогу и гизельцы, набралось подвод тридцать. Началась подготовка к выезду: ковали лошадей, быков, специально подкармливали их, ремонтировали свои арбы, подводы. Готовили в дорогу продукты питания, запасали араку, пиво, брагу – целыми бочками или в бурдюках.
А нужно сказать, что в Гизели жил один горький бедняк – Кута Дзугутов. В хозяйстве у него был лишь один вол да две козы. Средства к существованию он добывал себе тем, что гнул ободья для колес, гнул с помощью своего тощего вола.
И вот в этот раз Кута Дзугутов увидел, как готовятся к поездке в Тифлис его соседи – Габис Цаллагов, Гадара Дадьянов, Уртаевы, Чшиевы. Захотелось поехать и Дзугутову, но у него ничего, кроме одного вола да арбы, не было. Но тут он увидел, что во дворе у соседа – Габиса Цаллагова – гуляет без дела довольно-таки упитанный вол. Кута стал упрашивать соседа одолжить ему своего вола на время поездки в Тифлис и обратно, чтобы запрячь в свою арбу не одного, а пару волов. Обещал заплатить Цаллагову за вола.
Габис Цаллагов, видевший, как страстно хочется Куте Дзугутову поехать в Тифлис, посочувствовал бедному соседу и дал ему вола на время совершенно безвозмездно. Дзугутов страшно обрадовался, стал готовиться к поездке и взял в помощники сына.
И вот на рассвете 30 подвод гизельцев тронулись к Владикавказу. Они везли товары в Тифлис. Не доезжая Чми они остановились возле Терека, где было и травы для скота вдоволь, и кустарники неподалеку, чтобы отдохнуть в тени. Покормили скот, сами подкрепились провизией, пивом, аракой.
Кута Дзугутов пошел по своим делам в кустарник и в зарослях заметил, что там что-то такое прикопано и сверху прикрыто ветками. Кута разрыл землю и увидел угол железного сундука. А несколькими днями раньше Кута слышал, что недавно на этой дороге разбойники ограбили почту, а охрану, сопровождавшую ее, всю перебили. И, увидев теперь этот железный сундук, Кута понял, что в нем спрятаны деньги (обычно раз в месяц из владикавказского банка в тифлисский доставлялись деньги – в основном золотые и серебряные).
Кута Дзугутов, сообразив все это, решил «заболеть» и вернуться домой с сундуком. Он подошел к своим отдыхавшим землякам, взял бурку и лег в тени под кустом. Не прошло и двадцати минут, как Кута начал охать, стонать и реветь, как медведь. Вокруг него собрались земляки, стали ему сочувствовать, а он еще больше стонал и хватался за живот. И стал он просить людей, чтобы они переложили его груз на свои арбы, а его поскорее отправили домой с сыном, чтобы он успел доехать до дома живым.
Земляки разгрузили арбу Куты Дзугутова, весь его груз распределили по своим подводам. Арбу «заболевшего» выстлали свежим сеном и травой. Вместе с сыном Кута отправили домой. Подводчики тоже запрягли свои арбы и двинулись в дорогу.
Мальчик полными слез глазами наблюдал с состраданием за заболевшим отцом. И вдруг «больной» обращается к сыну: «Лаппу, гони тише!»
Проехав километра два, Кута осмотрелся кругом и велел сыну возвращаться обратно, на то место, где был привал. Приехали туда, Кута осмотрелся, увидел, что подводы гизельцев отъехали уже далеко, посторонних никого не видно. Кута слез с подводы и повел быков к кустарнику, где он обнаружил клад.
С помощью быков выволокли сундук и с большим трудом уложили его в арбу, накрыли сеном и травой; сделал Кута и себе лежанку – как больному, укрылся буркой и велел сыну: «Лаппу, гони скорее домой!»
Миновали город. Подъехали к Черной речке, нагрузили подводу дровами. Приехали домой темной ночью. Сундук спрятали в надежном месте. Полгода Кута ничего не делал, на правах больного целыми днями просиживал на нихасе.
По прошествии года Кута начал договариваться с людьми о доставке булыжного камня, гравия и песка. Вокруг его домишки было пустое место, и он занял около двух десятин – целый квартал. Нанял людей, вокруг своего участка вырыл канавы под фундамент. Сотни подвод начали возить во двор камень, гравий, песок. За одно лето вокруг двора площадью в две десятины выросли стены в полметра шириной и высотой в три с половиной аршина. Кута устроил большие арочные ворота, высокую калитку, чтобы мог свободно въехать всадник, не слезая с коня.
Народ поражался размаху работ. А внутри этой крепости торчала избушка – плетенка, крытая осокой.
– Кута, – спрашивают люди, – забор ты построил хороший, а дом твой никуда не годится!
– Ничего, даст бог и дом тоже построим!
И вскоре масса подвод стала подвозить кирпич, известь, черепицу и другие строительные материалы. Вдоль участка, окнами на солнечную сторону, начал Кута строить дом из семи комнат. Отдельно построил кунацкую для гостей, массу хозяйственных построек с подвалами под ними для картофеля и овощей, и фруктохранилище. Более десятины земли Кута занял под сад – посадил яблони, груши и различные сорта косточковых.
Но и этого показалось мало новоявленному богатею. Напротив его участка было свободное поле. Кута занял еще около четырех десятин земли, окопал канавой. Запретил всем остальным людям занимать хоть часть этого участка, ссылаясь на то, что он находится напротив его владения.
Приспособил он для себя и речушку, протекавшую возле его двора. На ней он устроил хорошую мельницу из трех агрегатов. Кроме того, купил еще и во Владикавказе огромный участок земли – целый квартал, окруженный улицами Тифлисской, Веселой и Ардонской. На этом месте Кута Дзугутов построил казармы и сдал их в аренду строевому казачьему дивизиону.
Но и на этом не кончились его приобретения: между станицей Архонской и селением Гизель он купил у отставного офицера 400 десятин земли.
Несмотря на то, что Кута Дзугутов был совершенно неграмотным, он стал крупным подрядчиком: заключал договора на поставку Тенгинскому и Апшеронскому полкам в течение круглого года дров, фуража для лошадей. На договорах он ставил печать золотым перстнем с буквами: «К.Дз.»
Кута Дзугутов купил себе звание прапорщика, носил шашку, кинжал и револьвер. На шашке его висел темляк, который имел особое значение: давался за воинское отличие. Ездил он на специальной линейке, а иногда верхом на коне, уздечка и седло были в серебряной оправе. На общественные пиры во время больших праздников, а также на похороны Кута не ходил.
У Кута Дзугутова было пять жен, из них одна была законная, а остальные – «именные»: одна жена была из князей Казбек – Вероника Казбекова, другая – Губион, третья – Гайттон (сестра Иналука Гайтова), четвертая – Газданон (Дзго Газданова) и пятая – Чшайнаг – из Грузии. Кута Дзугутов имел 7 сыновей и 7 дочерей.
Как рассказывают, найденные деньги Кута расходовал без всякого swer`. Никто из семьи, да и сам Кута, не знал, сколько было найдено денег и сколько израсходовано.
В Терском календаре написано, что на строительство Владикавказской бойни, которую строил прапорщик Кута Дзугутов, израсходовано 13 тысяч рублей. А ведь это только одна из его трат.
В те годы, когда я был еще совсем молодым и жил в родной Гизели, двое моих односельчан – Габоци Дадьянов и Вано Тотиков жили в Петербурге и служили телохранителями – Дадьянов у барона Икскуля, а Тотиков – у князя Юсупова. Позже я расскажу о Тотикове, а сейчас мне хочется рассказать о том, как гизельцы принимали барона Икскуля, немца по национальности, уроженца Эстонии, уже в то время опубликовавшего несколько романов, драм, повестей и рассказов, человека незаурядного, много путешествовавшего и проявлявшего живой интерес к Кавказу, в частности, к Осетии.
В конце XIX и начале XX века Габоци Дадьянов в течение двадцати лет служил телохранителем у барона Икскуля и вместе с ним объехал чуть ли не весь земной шар.
В 1908 году семья Дадьяновых пригласила барона к себе в гости в Гизель. Гость очень увлекся изучением осетинского языка: в течение четырех месяцев он освоил его настолько, что мог разговаривать. Сидя со стариками на нихасе, Икскуль изучал обычаи осетин, записывал их пословицы и поговорки.
Вот однажды гость увидел, что множество арб и верховых всадников направились в горы. Он спросил, куда это едет народ? Ему объяснили, что осетины едут на празднование дня «пророка Ильи – Уацилла».
Икскуль выразил горячее желание обязательно побывать на этом празднике. И они отправились вместе с Габоци Дадьяновым в селение Цагат-Ламардон. Оно находится в сорока двух километрах от Владикавказа, в Гизельдонском ущелье. Здесь ежегодно проводится праздник «Уацилла» – пророка Ильи. В один из дней июня сюда съезжались люди со всей Осетии. Празднование продолжалось в течение целой недели. В то время возглавлял это празднование Дзахо Гудцов. Народ почитал его праведником – святым, стоявшим «близко к Богу».
Все приезжавшие на празднование размещались по всем селениям Даргавского ущелья. Но основным очагом празднования и молебствия было селение Цагат-Ламардон, где проживал Дзахо Гудцов. Помимо этого, во всех селах в каждом доме приносили в жертву барашка, готовили в большом количестве пиво, араку.
И вот в назначенный день из селений Хуссар и Цагат-Ламардон люди отправлялись в «святое место» – Дзывгис, которое находится на скале высотою около четырех километров. Доступ туда имели только «достойные» («святые»), в основном Гудцовы. Когда народ двигался к Дзывгису по тропе, поближе к этой тропе подгоняли отару овец. Вот из этой отары, якобы, по выбору и воле самого Уацилла выделялся один баран, который шел за людьми по тропе до самого места жертвоприношения.
К «святому месту» люди шли с пирогами, шашлыками, пивом и аракой. На месте жертвоприношения резали барана, выбранного самим Уацилла. Из мяса этого барана жарили шашлык на вертеле, и часть варили в котле. Выбранные людьми «святые» относили в святилище Дзывгис три пирога, шашлык, вареное мясо, пиво и араку. Там произносили молитву и все, что принесли, оставляли до будущего года.
А те продукты – пироги, шашлык, мясо, пиво и араку, которые были оставлены в прошлом году, люди забирали с собой на место feprbnophmnxemh. Тут и происходило пиршество: пища, оставленная в прошлом году, чуть присыхала, но никакого гниения не происходило. Очевидно, это объяснялось тем, что на такой большой высоте всегда чистый и прохладный воздух, и совершенно отсутствуют мухи. Пища, остававшаяся и сохранившаяся с прошлого года, считалась «священной» и раздавалась всем участникам празднества.
Икскуль тщательно наблюдал за всем ходом праздника и делал у себя записи.
Люди советовались, как лучше принять гостя и как приготовить ему пищу. Одни говорили, что надо приготовить по-европейски, а другие настаивали, что нужно угостить кавказской едой. Спросили и мнение Дадьянова. Среди собравшихся нашелся хороший повар, он посоветовал зажарить на огне целого барана, положить его на поднос и преподнести гостю с чашей пива. Нашли очень большую, красиво разрисованную чашу емкостью чуть ли не в полведра.
Икскуль сидел со стариками. Между ними и поставили поднос с целым жареным бараном, чашу с пивом, три пирога и другие яства осетинской кухни. Старик, сидевший тамадой, граф Дауров, хорошо владел русским языком. Он встал, взял чашу в руки и сказал, что мы, осетины, очень любим гостей и весьма рады, что столичный гость почтил нас и приехал на наш скромный праздник. Все сидевшие встали, и старик-тамада от имени всех поблагодарил Икскуля и передал ему традиционный почетный бокал.
Икскуль принял чашу с пивом и горячо поблагодарил людей за прием, за гостеприимство. Он сказал, что объездил почти весь земной шар, был почти во всех сколько-нибудь крупных государствах и с удовольствием отмечает, что ему очень понравились обычаи и порядки осетинского народа, что в них много красивого, прекрасного. Гость отпил немного из чаши, поблагодарил за почетный бокал, за прекрасный кавказский шашлык и неповторимый вкус осетинского пива.
После этих слов все сели за стол. подали пироги и шашлыки, мастерски приготовленные. Особенно понравились гостю пироги, испеченные в золе, издававшие удивительный аромат и обладавшие приятным вкусом.
Икскуль подробно, с интересом расспросил, по какому рецепту готовятся эти пироги.
Старый тамада – граф Дауров произнес проникновенный тост за здоровье и в честь дорогого гостя – барона Икскуля. По национальному обычаю, все встали и стоя произнесли здравицу в честь гостя.
Нужно сказать, что в Гизели дом Дадьяновых, у которых жил Икскуль, был по соседству с нашим домом. И Икскуль знал меня как переводчика, который помогал ему общаться со стариками на нихасе. А тут, как раз во время здравицы, он заметил меня и позвал к себе:
– Татархан, иди сюда, сядь рядом!
Я ответил ему, что по нашим обычаям мне не полагается сидеть вместе со стариками. Но он все же попросил, чтобы я точно переводил ему все, что говорят старики. Конечно, я не отказал ему и переводил, как мог.
Когда гостю снова передали почетный бокал, Икскуль встал и сказал примерно так:
– Я очень благодарен вам за радушный, сердечный прием, за вашу душевность, за ваше дружелюбие. Мне очень по душе ваше гостеприимство и теплота. Я живу среди вас только месяц, и еще не изучил всех ваших порядков, ваших обычаев. Но могу уже твердо сказать, что мне очень нравятся ваши праздники, нравится, как вы проводите свой досуг, тихо, спокойно, с песнями и танцами. Я не слышал на ваших праздниках скандалов, ссор, а также не видел пьяных. Я просто не нахожу слов, какими мог бы достойно поблагодарить вас за теплый и радушный прием.
Когда закончилось пиршество, барону и старикам поставили стулья на той площадке, где происходили танцы. Гость не только внимательно смотрел, как красиво, изящно, и грациозно танцуют юноши и девушки осетинские танцы, но и с интересном расспрашивал стариков о национальных обычаях, о праздновании Уацилла (дня пророка Ильи), о том, как варят пиво, араку.
Долго длилась эта беседа. Говорил не только Икскуль. Старики тоже задавали ему много различных вопросов. Кто-то спросил Икскуля, как он попал в Осетию. И барон рассказал, что у него уже больше десяти лет работает их земляк – осетин Габоци Дадьянов, которого он любит, как родного сына. И вот однажды Габоци заболел какой-то тяжелой неизвестной болезнью.
– Я лечил его в Берлине, в Лондоне, – рассказывал Икскуль, – но болезнь не поддавалась лечению. Почти все его лицо было изуродовано недугом. Я с большим уважением отношусь к Габоци и потому не жалел денег на его лечение. Я написал в Америку, договорился со знаменитыми хирургами. Они сделали ему многочисленные пересадки кожи – с бедра на лицо, провели лечение, и теперь Габоци здоров. Вот он здесь, среди нас на празднике.
Икскуль прожил в Гизели почти шесть месяцев – от ранней весны вплоть до осени. Почти все время он проводил под открытым небом, под сенью огромной дикой груши с ярко-зелеными листьями. Под этим деревом Дадьяновы создали ему удобства: поставили стол, стул, кресло, мягкий диван.
Барон Икскуль целыми днями писал, работал, иногда проветривал, просушивал свои вещи. Я был частым его гостем. Однажды я застал его за починкой трикотажного белья. Я взял это белье в руки и сказал, что отнесу домой: моя мама быстро и хорошо залатает, все починит, как нужно. Но Икскуль рассмеялся и сказал, что за этим нехитрым занятием он отдыхает, думает.
Однажды он послал меня посмотреть, сидят ли на нихасе старики. Я проверил и сказал, что сидят. Икскуль поднялся и пошел на нихас. Когда он подошел, все встали и уступили ему самое почетное место. Он все время старался говорить по-осетински, а чего не понимал – просил меня перевести.
Вот он познакомился с несколькими стариками, записал себе в блокнот их имена и фамилии. В это время вдоль улицы проходили женщины с подарками и подношениями в руках: у кого полное блюдо с пирогами и жареной курицей, у кого четверть араки или четверть пива, подарки на свадьбу. Когда женщины поравнялись со стариками, те привстали. А женщины замедлили ход, повернулись вполоборота к старикам и поклонились в знак благодарности за приветствие.
Икскуль внимательно наблюдал за всей этой церемонией. А потом спросил:
– Татархан! Скажи, почему старики встали?
Я ему объяснил, что по нашему обычаю мужчины, сидящие в тот момент, когда вдоль улицы проходят женщины, должны привстать в знак приветствия и уважения к женщине.
– Какой хороший обычай! – сказал Икскуль и подробно записал себе в блокнот.
В это время из нашего двора вышла женщина с двумя ведрами, отправляясь за водой. Дойдя до середины улицы, она увидела всадника, едущего навстречу. Женщина моментально вернулась и спряталась за воротами. Как только всадник проехал, женщина спокойно продолжала свой путь.
Икскуль очень удивился и спросил, чего испугалась женщина и так поспешно скрылась?
Я объяснил, что женщина не испугалась, но, увидев всадника, скрылась, чтобы дать ему проехать. По обычаю – проходящему или проезжающему вдоль улицы мужчине женщина не должна пересекать дорогу, тем более с пустыми ведрами.
– Замечательно! Это очень красиво! – воскликнул Икскуль и подвинулся на скамье, предлагая мне сесть рядом с ним. С другой стороны скамьи сидели старики, и я ответил, поблагодарив за приглашение сесть, что мне, молодому, не положено сидеть со стариками.
Со двора, где сидели старики, вышли двое молодых мужчин, лет по 25-30. Увидев стариков, они спрятали свои папиросы. Икскуль и это заметил и спросил:
– Разве таким взрослым, усатым мужчинам не положено курить?
– Да, у нас мужчинам до сорока лет курить возле стариков не полагается.
Любознательный Икскуль не давал мне покоя своими расспросами, отрывал меня от подготовки домашних заданий. Я тогда учился в пятом отделении церковно-приходской школы. Но, несмотря на это, я всегда охотно шел к Икскулю, когда бы он меня ни звал.
Каждое непонятное ему осетинское слово он записывал себе и все время старался говорить по-осетински не только со мной, но и со всеми другими. Он давал мне целые листы, написанные по-русски, чтобы я перевел на осетинский язык.
Как мог, я переводил ему, а если не справлялся сам, прибегал к помощи взрослых. Так систематически пополнялся словарь любознательного исследователя, и впоследствии он стал говорить по-осетински вполне уверенно и правильно.
Он записал себе, какие бывают у осетин праздники в году, подробно описал, как проводятся свадьбы, как поминают покойников в первые предсубботние поминки, на сороковой день, в годовые поминки, в «ночь чертей», как разводят костры против каждого двора на улице.
Большой интерес у гостя вызвал обычай осетин наряжать елки, посвящая их памяти умерших. Я рассказал, как мог: в определенный день елки украшают конфетами, орехами, яблоками и прочим – наподобие новогодних елок для детей. Эти елки всадники держат в руках и галопом скачут по всем улицам. Объехав все село, прикрепляют эти елки к памятникам тем покойным, которым эти елки посвящены. Предварительно все съедобное с елок всадники срывают и раздают детям, которые бегут за ними следом.
Икскуль сделал очень много записей об осетинских адатах, о примирении кровников, о названных братьях и названных сестрах.
На немецком языке Икскуль издал несколько книг, посвященных Кавказу. Повесть «Кавказская легенда» он написал в Гизели, собрав материал для нее из рассказов стариков.
Несмотря на свою ученость, Икскуль был очень религиозен, по вероисповеданию он был баптистом. Он считался всемирным проповедником «евангельских христиан».
Писатель, этнограф, ученый-востоковед, Икскуль говорил на восьми языках, читал лекции. Но, к сожалению, большинство его лекций было посвящено теме «Иисус Христос – спаситель всего человечества». Он никогда не садился за стол, не прочитав молитвы и не обратясь к Христу с просьбой простить ему все грехи, совершенные за истекший день – вольно или невольно. Своих слушателей Икскуль гипнотизировал страхом адских мучений и с упоением расписывал, как блаженствуют верующие в бога в райских кущах.
Таким противоречивым был этот незаурядный человек, с которым свела меня судьба в моей ранней юности.
Прежде, чем начать рассказ о своем трудовом пути, мне хочется поделиться воспоминаниями о своем земляке Вано Тотикове, который волею судьбы и случая стал свидетелем и даже участником события, немаловажного для всей России.
Рассказ о событиях, о которых пойдет речь ниже, я записал много, много лет назад со слов самого Вано – примерно 28-29 января 1917 года, в канун Февральской революции. Тотикова давно уже нет в живых, а все то, о чем я буду сейчас писать, я в 1970 году сообщил в Москву, в Музей Революции.
В 1910 году двадцатилетний уроженец селения Гизель, мой добрый друг и старший товарищ Вано Азиевич Тотиков уехал в Петербург и там поступил на должность телохранителя к князю Юсупову, проживавшему на Мойке.
Вано был красивым, стройным юношей. Кавказский национальный костюм еще более подчеркивал его изящество.
Сын Юсупова Феликс Феликсович был ровесником Вано, и они очень подружились. Молодому князю очень нравился кавказский костюм, и он заказал себе полный комплект одежды.
Юсуповы часто совершали заграничные поездки, и, естественно, телохранитель всегда сопровождал их. Кроме того, семья князя искренне полюбила скромного, расторопного, неглупого горца, он стал им близок, при нем многое говорилось без боязни.
В 1915 году Царь Николай II назначил старого князя Феликса Юсупова генерал-губернатором Петербурга. Князь был монархистом, но горячим патриотом России. Его беспокоило и возмущало, что на многих ответственных постах в тылу и на командных должностях на фронте находятся немцы, которые без стыда и совести торгуют русскими военными тайнами и планами, то есть, по существу, изменяют России, предают ее интересы.
Князь Юсупов не раз делился с царем своей тревогой, высказывал возмущение по поводу конкретных людей и событий. Безвольный царь откровенно сознавался Юсупову, что все назначения на высокие гражданские и военные посты совершаются по воле царицы Александры и Григория Распутина. Но тем скоро стали известны эти разговоры Юсупова с царем, а также совершенно недружелюбное отношение нового генерал-губернатора к немцам. И Александра, и Распутин добились смещения Юсупова с должности.
Сын Юсупова, молодой князь Феликс Феликсович, был глубоко оскорблен позорным смещением отца с высокого поста. Его самолюбие было задето чрезмерно. Своими раздумьями, своим негодованием по этому поводу Феликс постоянно делился с Вано, телохранителем своего отца. Феликс уверял, что он не простит этому «блуднику и шантажисту» – Распутину.
Феликс прислушивался ко всем разговорам и пересудам в своем кругу, дружил и сближался со всеми, кто критиковал Распутина и его «поклонников». Феликс искал случая отомстить за отца и для этого не брезговал заручиться доверием Распутина.
А тем временем обстановка в стране накалялась. Русская армия отвратительно снабжалась боеприпасами и продовольствием. Солдат гнали в бой безоружными, полураздетыми, и, как следствие – армия терпела поражения. Народ, особенно рабочий класс, возглавляемый большевиками, открыто критиковал беспомощность царского правительства, продажность немцев, захвативших ответственные посты b России, измену царицы и Распутина. На всех заводах и фабриках народ бурлил, открыто выражая свое возмущение.
На улицах, на заводах вывешивались различные карикатуры на правительство. Были среди них и печатные, и карикатуры художников-любителей, исполненные тушью или краской, а иногда и цветными карандашами. На одной из карикатур были изображены царица и Распутин, а ниже давалась расшифровка букв фамилии Распутина:
Р – оманова
А – лександра
С – воими
П – оступками
У – низила
Т – рон
И – императора
Н – иколая
Вот в такой обстановке Феликс Феликсович Юсупов и вынашивал план мести Распутину – план его убийства. Он подбирал людей, зарекомендовавших себя враждебным отношением к царице и Распутину. Такими людьми были великий князь Дмитрий (Романов), член государственной думы Пуришкевич, близкий друг Юсупова Сухотин и другие.
Для совершения убийства Юсупов предложил свой дом на Мойке. Семья Юсуповых выехала на отдых в Крым, на свою виллу. Феликс Феликсович попросил отца оставить с ним в Петрограде его телохранителя – Вано Тотикова. В доме, кроме них двоих, осталось еще несколько слуг.
И вот тогда Феликс Феликсович развил бурную деятельность. Он решил, что самым удобным местом для казни Распутина должна стать столовая в его доме. Под эту столовую он решил переоборудовать подвальное помещение в своей квартире. В срочном порядке Феликс Феликсович раздобыл мастеров, и они приступили к делу.
Работа длилась несколько месяцев. Подвальное помещение разделили дубовыми сводами на две части, украсили резьбой. Полы выложили дубовым паркетом с цветным рисунком, стены и потолки разрисовали масляными красками, полы украсили дорогими коврами. Приготовили роскошные сервизы, хрустальную посуду, столовое серебро с позолотой.
К концу декабря 1916 года оборудование и оснащение новой столовой в доме Юсупова было закончено. К приему «гостя» хозяин заготовил массу роскошных закусок и дорогих импортных напитков. К приходу Григория Ефимовича Распутина столы уже блистали роскошным убранством.
Феликс Феликсович поставил Тотикова в известность, что в тот вечер в его доме будет совершено покушение на Распутина, и предупредил, чтобы телохранитель Вано имел при себе наган с полным зарядом.
И вот часов в 10-11 вечера Феликс Феликсович лично привез на машине Распутина к себе домой.
«Гостя» пригласили прямо в столовую. Он разделся и начал все внимательно рассматривать. Все ему очень понравилось, он подошел к Феликсу и пробасил:
– Добро богатое, хорошее! Молодец, дружок! Где такое раздобыл?
По приказанию молодого Юсупова Вано Тотиков все это время находился под сводом, откуда ему было все хорошо видно, а сам он оставался незаметным. Все разговоры также были хорошо слышны. По заранее условленному знаку Вано должен был моментально прийти на помощь.
За накрытым столом сидели Феликс Феликсович и Распутин вдвоем. «Гость» несколько раз спрашивал:
– Где же это твоя супруга, почему ко мне не подходит?
– У нее гости, – отвечал хозяин, – они уже собираются уходить, тогда она спустится к нам.
Феликс Феликсович угощал Распутина пирожными, начиненными ядом. Предлагал отведать то одно блюдо, то другое, но «гость» упорно отказывался. Те отравленные пирожные, которые он все же съел, на него не подействовали.
Вдруг Распутин сам попросил налить ему стакан мадеры. Но хозяин по ошибке налил в тот стакан, в котором не было яда. А Распутин попросил налить еще стакан. Феликс Феликсович пытался налить в стакан с ядом, а Распутин заметил:
– Да налей в тот стакан, из которого я уже пил!
Тогда ФеликсуФеликсовичу ничего не оставалось, как, якобы, по оплошности, опрокинуть рукавом неотравленный стакан на пол. «Пришлось» налить все же в тот стакан, в котором был яд. Распутин выпил и съел еще несколько отравленных пирожных. Но и это на него не подействовало.
Но вот минут через десять он стал слабеть, опустил голову, его потянуло ко сну.
– Что, спать хотите, Григорий Ефимович? – спросил Феликс Феликсович.
– Да нет! Что-то у меня голова кружится.
И вдруг Вано услышал выстрел и увидел, как Распутин свалился на пол. Феликс Феликсович подошел к телохранителю и сказал:
– Я убил эту собаку! – а сам трясется, как в лихорадке, с трудом языком ворочает.
Чуть успокоившись Юсупов сказал, что нужно куда-то убрать труп.
С этими словами Юсупов снова подошел к Распутину и, увидев, что один глаз у того открыт, толкнул его ногой. Вдруг Распутил неожиданно вскочил, кинулся на Феликса Феликсовича и стал душить его. Юсупов вырвался от него и сделал еще два выстрела. Распутин свалился.
Убедившись, что Распутин мертв, Феликс Феликсович поднялся наверх, где его ждали остальные заговорщики.
Вано Тотиков через черный ход вышел во двор, чтобы проверить, не слышал ли кто из городовых выстрелов, так как их пост находился недалеко от дома.
И в это время он увидел, как открылись двери черного хода, и показался Распутин, ползущий на четвереньках. Вано испугался, что тот может скрыться, и дважды выстрелил Распутину в спину из нагана. Вот тогда-то он свалился уже окончательно.
На выстрелы прибежали Феликс Феликсович и все остальные. Доктор, Вано и двое слуг подняли Распутина и затащили его под лестничную клетку. Вдруг раздался звонок к дворнику. Юсупов сам вышел на звонок. Городовой узнал князя:
– Ваше сиятельство! Что за выстрелы?
– Да собака-дворняжка взбесилась, кидалась на слуг, мы ее и пристрелили.
С этим городовой и ушел, откозыряв князю.
Вопрос о том, что делать с трупом, был решен быстро. Феликс Феликсович и Сухотин дали четкие указания, что и как сделать.
Тотиков, доктор Лазоверт и двое слуг пошли под лестничную клетку, где лежал Распутин. Кровь текла из его ран, образовав большие лужи. Надели на Распутина его шубу, завернули в палас, погрузили на машину, увезли на Петроградскую сторону и спустили его сначала под мост через Невку, а затем в прорубь, проделанную под мостом.
Вернувшись домой, все, кто участвовал в потоплении трупа, быстро принялись за уборку и ликвидацию улик. Доктор убрал со стола всю посуду и пищу, подвергшуюся воздействию яда. Все в доме было приведено в образцовый порядок. Слуги были строго предупреждены о том, что они не должны разглашать никаких сведений о ночном деле.
В то время, когда происходили эти события, я уже три года работал на одном из военных заводов Петрограда. В 1915 и в 1916 годах вместе с другими своими земляками мне частенько доводилось бывать в гостях у Вано Тотикова в юсуповском особняке на Мойке. Тотиков принимал нас всегда очень радушно и от души угощал. Частыми его гостями, кроме меня, бывали Магомет Калманов из селения Ольгинского, родственник жены Тотикова, Казбек Бутаев (родом из селения Салугардан) – в то время студент Военно-инженерного института.
Членам семьи Юсуповых очень нравилось пение Калманова, они приглашали его к себе в дом на вечера, подружились с ним и щедро награждали его за удовольствие, которое он доставлял им и их гостям своим пением. По рекомендации Юсуповых Калманова приглашали выступать с концертами во многие дома столичной знати.
У меня сохранилась фотография Вано Азиевича Тотикова. Он снят в саду дома Юсуповых на Мойке в 1915 году. Телохранителем старого князя Юсупова Тотиков служил с 1910 по 1918 гг.
Теперь я хочу немного отступить от этого повествования, чтобы рассказать о своем детстве и о том, как и почему я попал в Санкт-Петербург.
В своем родном селении Гизель с 1905 по 1910 г. я учился в церковно-приходской школе. Старшеклассников часто привлекали к церковной службе: по очереди мы дежурили в алтаре, помогали готовиться к службе, зажигали свечи, подавали кадила священнику, читали вслух молитвы и псалмы. Назначение чтецов, певчих и обслуживание внутри церкви исходило от священника.
И вот однажды накануне какого-то праздника наш священник отец Вано Рамонов назначил меня и Мамсура Торчинова читать псалмы. Торчинову священник приказал обслуживать его в алтаре, а мне – читать псалмы под всенощную службу. Чтобы познакомить меня с порядком чтения, Рамонов велел мне прийти к нему на квартиру.
В назначенный час я пришел домой к священнику, а жил он недалеко от школы. Не постучав в двери, я ввалился прямо к нему в комнату.
Поп сидел за столом и завтракал. На столе у него я увидел три пирога, курицу, четверть пива и графин араки. По лицу попа я заметил, что появление сорванца ему не по душе. Салфеткой, лежащей у него на груди, он моментально прикрыл свою трапезу: ведь был великий пост и такую пищу употреблять в те дни было «великим грехом», как учил нас поп.
Рамонов жил в Гизели один, семья его постоянно проживала в Дарг-Кохе. Завидев меня, он быстро встал, провел в другую комнату, взял книгу и показал, что именно нужно читать, объяснив, что надо делать это громко и четко. И даже продемонстрировал своим басом, как это надо делать. Когда я уходил, Рамонов предупредил меня, чтобы в следующий раз не вздумал входить в дом без стука. С этим я и ушел.
Придя в свой класс, я подробно рассказал товарищам, какую пищу ест наш поп в дни поста, и как он отпустил меня из дома, не угостив.
А нужно сказать, что я в тот день ушел из дома голодным, и вот почему. Мама в тот день готовила к закваске сыр. Я торопил ее, чтобы она пораньше дала мне покушать, так как мне нужно было зайти к священнику. Мама налила мне миску фасоли, а ложку случайно положила ту, которая только что плавала в молоке. Я запротестовал: как это в постный день мама дала мне ложку из скоромного молока.
– Я есть не буду, у меня пост, – твердо заявил я и побежал в школу, предварительно навестив попа.
И вдруг – такое разочарование: поп ест пироги с маслом и курицей и запивает пивом и аракой! А ведь он нам на каждом уроке «закона божьего» твердил, как грешно в постные дни употреблять скоромную пищу.
Мой рассказ о визите к попу и о его трапезе разошелся по всей школе. Ребята бурлили, возмущались.
И вот на уроке у Александра Павловича Кадзова ребята задали ему вопрос:
– Почему наш священник, отец Вано Рамонов в постные дни ест скоромную пищу?
Учитель смутился:
– Откуда у вас такие сведения?
Все ребята смотрели в мою сторону. Учитель понял, что я побывал у Рамонова дома, и посоветовал нам:
– Нельзя разглашать такие вещи, не увидев своими глазами.
Прошло несколько дней. И вдруг поп снова вызывает меня к себе на квартиру. Я, конечно, догадался о причине вызова и стал придумывать, что бы такое мне сказать в свое оправдание.
В назначенный час явился я на квартиру к священнику, дрожа, как в лихорадке. Помня его наказ, теперь я постучался в двери, а услышав: «Войди», вошел и вежливо поздоровался.
Рамонов молча подошел ко мне совсем близко и с размаху дал мне пощечину, да еще и оскорбил:
– Собачий ты сын, что ты глупости обо мне болтаешь?
От удара у меня закружилась голова, как говорится, искры посыпались из глаз, я упал и покатился волчком.
Поп Рамонов был высоченного роста, заросший длинными черными косматыми лохмами, которые и без того наводили страх на людей.
Я вскочил с пола, весь в слезах от боли и обиды, оскорбленный тем, что пострадал за правду. Поп намеревался ударить меня еще раз, но я попятился назад, обнажил перочинный нож и выскочил из квартиры, что называется, сломя голову.
Я знал, что поп под рясой носит револьвер, и испугался, что он меня застрелит.
Когда я появился в школе в слезах и с красной щекой, ребята обступили меня и наперебой стали расспрашивать, что со мной случилось? Я все скрыл, и ничего ребятам не рассказал. А через два дня меня из школы выгнали.
Учитель Александр Павлович Кадзов сказал по этому поводу:
– Ты сам виноват. Зачем обнажил нож и напал на священника?!
Дома родители не знали, что меня выгнали из школы. Две недели подряд я исправно каждый день собирал свои тетрадки и учебники и отправлялся в школу, но каждый день меня выдворяли из класса. А когда ребята шли по домам, я отправлялся вместе с ними, как будто тоже с занятий.
А утром, как только меня выдворят из класса, я становился против окон нашего класса, прислонившись спиной к акации. Мне были видны все ученики и учителя, да и они на меня посматривали. На переменах я играл с товарищами, а на уроках упорно стоял под акацией.
Каждый день я записывал, что нам задали, выполнял все задания, учил все уроки. Учитель Александр Павлович с мелом в руке часто глядел на меня через закрытое окно и что-то говорил обо мне ребятам.
Так прошли две недели. И вот однажды учитель вызвал меня в класс и сказал:
– Мне тебя жалко, что ж ты зябнешь каждый день у акации! Ты был примерным учеником, тихим и скромным, послушным. Как это все произошло у вас с батюшкой – мне непонятно. Ну ладно, садись на последней парте с Торчиновым и Галазовым, может батюшка тебя не заметит, ты ростом мал.
Так я снова стал учиться в своей группе. Около месяца я старался не встречаться со священником.
Но вот однажды утром, перед началом занятий, дети – мои братишки – играли в коридоре нашего дома в мяч. Проходя мимо, я ударил мяч ногой, он попал в висевшую в углу икону с изображением девы Марии с младенцем Христом на руках. Икона упала и разбилась вдребезги, осколки разлетелись по всей квартире.
Братишки мои кричат:
– Мама, мама, Додта икону разбил!
На крик прибежала мама, испугалась и ахнула, как при большом горе:
– Я венчалась под этой иконой!
Схватила палку и начала меня дубасить по спине. Я упал от сильной боли, не мог вздохнуть. Потом прилег на тахту. В доме все утихло. Я тихонько встал, обошел все шесть комнат дома, собрал все пять оставшихся в доме икон, завернул их в половик и спрятал в темных сенях. Семья наша была очень большой – 24 человека. Но все в это время находились на полевых работах. Дома оставались только моя мать и дети. Мать готовила для всех обед – к приезду семьи с поля. Большая русская печь пылала вовсю.
Я поджидал, пока мама пойдет за водой на речку. И как только она пошла, я схватил иконы и побросал их в пламя горящей печи. Они сгорели буквально в одно мгновенье.
В эту ночь домой я не пришел, остался ночевать у двоюродного брата. Утром забежал домой, схватил свою сумку и побежал в школу.
Учитель Александр Павлович спросил меня, почему я накануне не был в школе? Я ответил, что у меня сильно болела спина, и сейчас болит. Больше об этом разговора не было.
Вечером меня дома снова побили. Вся семья была предупреждена, чтобы никто не смел разглашать ничего об этом происшествии, а то опозоримся.
Все как будто уладилось. Я всячески старался угождать каждому члену семьи, чтобы искупить свою вину.
Прошло около трех месяцев. В селении из уст в уста передавали, что в «Терских ведомостях» писали, будто бы в «Петербургских ведомостях» появилось сообщение о том, что в селении Гизель Владикавказского округа Терской области появились баптисты, приехавшие из Америки, которые распространяют свою веру и проповедуют сжигание икон, и будто бы в селении уже были такие случаи.
Весной 1912 года в Гизель из Петербурга для расследования этого дела приехал представитель святейшего синода. Он создал комиссию, в которую вошли Владикавказский епископ – священник осетинской церкви благочинный Цомаев и священник Гизельской церкви отец Вано Рамонов. Председательствовал, конечно, представитель святейшего синода.
Комиссия сначала провела негласную проверку фактов – через преданных церкви «благонадежных» людей. Закончив расследование, комиссия определила виновных и призвала их к себе. «Виновными» были признаны баптистский проповедник Темир Дадьянов, верующие баптисты Георгий Ногаев и Асаго Дзугутов, а также ученик Гизельской школы Татархан Цаллагов, то есть я, учинивший сожжение икон.
Всех виновных помощник старшины Гацагыр Майрамуков привел в школу, где им был учинен допрос. Комиссия установила, что Темир Казантемирович Дадьянов, приехавший из Америки, по вероисповеданию баптист, евангельский христианин, является проповедником. Верующие баптисты Георгий Дженаевич Ногаев и Асаго Хасакоевич Дзугутов признались, что они баптисты и проповедуют свою веру, стараясь «спасти людей от греха». А вот в подстрекательстве к сожжению икон никто из них себя виновным не признал.
Мне же пришлось признаться, что я нечаянно разбил одну икону, за что и был наказан матерью палкой. Тогда назло матери я сжег все иконы, имевшиеся в нашем доме. Я твердо заявил, что никто из баптистов меня к этому не подстрекал.
Но комиссия не посчиталась с моими оправданиями и признала, что подстрекательство к сожжению икон все-таки исходило от баптистов. Целый день нас продержали в классе, не отпустили домой даже пообедать. К вечеру же, когда стало темнеть, ударил набат. Тревожный колокольный звон собрал все село.
Комиссия собралась в самом большом школьном классе. Но весь народ не вместился даже в этот класс. Кто сидел на партах, а кто и стоял. Окна были открыты. На передней парте, около стола комиссии, сидели обвиняемые. Шум и гомон не утихали. Старшина и его помощник старались навести порядок, но у них ничего не выходило. Один сельчанин, стоя на парте, кричал во весь голос:
– Батюшка, дайте слово.
Наконец, дали ему слово.
– Ну, говорите, что вы хотите?
– Я хочу задать вопрос Дадьянову. Скажите, Дадьянов, пожалуйста, куда Вы лезете со своими четырьмя баранами, когда у батюшки пять тысяч баранов?
Народ хохочет, смеются и члены комиссии. Народ аплодирует. Наконец, после долгих просьб народ успокоился.
Священник Рамонов открыл собрание и кратко изложил суть дела и цель сбора схода.
От имени схода священник Рамонов приветствовал представителя святейшего синода, а также епископа Владикавказского и благочинного Осетинской церкви Цомаева.
В своем выступлении представитель синода рассказал, что появились различные секты – «антихристы», которые искажают православное учение, были случаи сожжения икон. Были такие случаи и в Гизели. Он призвал людей не поддаваться «искушению» и твердо чтить православное вероисповедание. Епископ Владикавказский благочинный Цомаев также повел речь против искажения баптистами православного вероисповедания и потребовал сурово наказать баптистов за искажение православия и подстрекательство к сожжению икон.
На этом сход закончился. Но люди не расходились допоздна. Шли разговоры, что все баптисты будут сосланы, а за сожжение икон понесут особое наказание.
Придя домой, я по секрету изложил матери суть дела и сказал, что всех вместе с семьями будут высылать в Сибирь. Я просил:
– Мама, дай мне денег на дорогу, я уеду отсюда, дальше жить мне здесь нельзя. Кроме того, у меня еще и с попом испорчены отношения, он меня в покое не оставит. Все равно не будет мне здесь житья!
– Ты мне глупости не говори! – сердилась мать. – Никуда ты не поедешь! Сиди дома!
Всю ночь я не спал, все планировал, обдумывал, каким путем мне выбраться из Гизели. Я знал, что наша семья продала двух коров за 75 рублей и собиралась купить хороших молочных коров. Знал я и где хранятся эти деньги.
На следующий день к вечеру я подготовился. В небольшой чемоданчик положил чистое белье, пару полотенец и мыло. С внутренней стороны брюк я пришил маленький карманчик для денег, положил туда 70 рублей, а пять рублей – в обычный брючный карман. И вот пешком, ни с кем не простившись, я ушел из родного дома во Владикавказ, прямо на вокзал.
Продолжение следует
