Сергей МАРЗОЙТЫ. Эхо дальних дорог

РОМАН

Продолжение. Начало см. «Дарьял» 1’07

Начало апреля запомнилось землекопам обилием солнечных дней.

Пористый снег сочится с пригорков в канавы глинистыми стоками. Резиновые сапоги смачно хлопают по дну – гляди в оба, чтобы не вываляться в густой жиже.

В тот злополучный день землекопы умаялись к обеду настолько, что впору было просить пощады у небожителей. Всевышний вместо благодати ниспослал им новое испытание. Поперек канавы лежал огромный валун, прикрытый слоем грунта.

– Ни обойти, ни объехать, – покачал подрядчик тяжелой головой и причмокнул толстыми губами. – Придется взрывать. – Подозвал нарядчика, отдал приказание и удалился.

Пока рабочие обедали, нарядчик явился с подрывниками. Действовали они аккуратно и умело, не проронив ни слова. Под валуном образовался обширный подкоп. Вложили в него заряд динамита, прикрепили бикфордов шнур и потянули его куда-то в сторону. Отошли метров на тридцать-сорок. Оглянулись, замахали руками, отгоняя землекопов от канавы. Подпалили огнепроводный шнур и разбежались кто куда. Шнур зашипел, пламя вспыхнуло и устремилось к валуну. Еще немного, и оно полыхнет в подкопе под глыбой. И тогда…

Взрывом раздробило камень. На том месте, где он лежал, образовалась глубокая, в человеческий рост, яма шириной не менее сажени. Осколки расшвыряло на десятки метров. Строители попадали. Плоские, округлые, остроконечные куски камня с визгом перелетели через головы землекопов, и это спасло их.

Перестарались взрывники, не поскупились на динамит. Без них нельзя было обойтись, но и вреда нанесли немало. Взрывной волной снесло стены барака. Сиротливо торчат оголенные столбы. Кровля покосилась. Снаружи видны лежанки и пожитки обитателей рабочей ночлежки.

Оглушенные люди не решались даже пошевелиться, хотя гулкий шум от взрыва уже истаял, и опасность им больше не угрожала. Подрядчик обходил рабочих, заставляя их подняться. Нехотя оторвались копщики от земли и тут же бросились к яме. Их словно прорвало – зашумели на все лады.

Наконец, угомонились. Каждый старается уйти подальше от смрадной ямы. И вдруг они увидели человека, лежащего у разрушенного барака. Толпа бросилась к нему. Люди онемели. Понуро уставились на мертвеца. Покойник опрокинут на спину. Усы и борода залиты кровью. Потухшие глаза тускло мерцают на бескровном лице. Землекопы обнажили головы и притихли.

Сквозь толпу протиснулся Тему. Увидев бездыханное тело дяди, рухнул на колени и зарыдал. Громко, отчаянно. Он не стеснялся своей слабости и плакал навзрыд, как осиротевший ребенок. Кто-то помог ему встать, кто-то увел в сторону от трупа, кто-то говорил какие-то слова в утешение. Тему не слышал этих слов, не вникал в их смысл. Смятый горем, он не пытался сдержаться. Знал, помнил, что горцу не подобает раскисать в трудную минуту, но происшедшее сокрушило его, и парень обессилел. Слезы текли по щекам. Слезы облегчали нестерпимую боль в сердце.

– Поеду в офис. Доложу боссу, – сказал подрядчик и поспешил к пролетке.

Люди не расходились, не приступали к работе. Будзи из Унала очнулся раньше других, тихим голосом распорядился:

– Принесите носилки. Надо обмыть усопшего, пока тело не остыло.

Соседний барак пострадал меньше. Уцелела и душевая. Туда и понесли труп Абе. Глаза прикрыты. Синева угасающего дня легла на бородатое лицо недвижной тенью.

Аксо было не узнать – бледен и растерян. Он услышал о несчастье от коллеги-подрядчика и поспешил к землякам. Опустив руки, выразил соболезнование тем, кто встречал его у порушенного барака, молча обнял Тему и направился в душевую.

Труп Абе лежал на столе, накрытый простыней. Осколком пробита грудь. И на виске зияла рана. Смерть наверняка наступила мгновенно. Не мешкая, Аксо уехал в соседний городок. Вернулся он на машине, присланной боссом. Привез гроб, накидку к нему, новый костюм, свежее белье, шляпу, носки, туфли.

В гробу Абе, переодетый во все чистое, выглядел умиротворенным человеком, покидающим бренную землю без сожаления. Порой казалось, что он просто задремал и вот-вот встряхнется, пожелает всем доброго дня и удачи. Казалось… Ушел из жизни горец. Божьей милостью в смертный час он не одинок. Рядом с ним такие же, как и он, рабочие. Рядом земляки и тот, которого обожал и с гордостью называл: мой племянник!

Может быть, о том же самом подумалось Тему, когда он прислушался к людям. Они скорбят вместе с ним, взяли на себя все хлопоты. Аксо обо всем договорился с местной общиной. Будет катафалк. Будут машины. Нашлось помещение, где могут собраться после похорон. Надо соблюсти обычай – почтить память Абе традиционными поминками.

Допоздна сидели земляки у гроба Абе. Отключили электрический свет. Горели свечи. В полумраке изредка обменивались репликами. Вздыхали, кляли распроклятую судьбу. Жалели семью погибшего. Желали Тему крепости духа.

Утром группа рабочих ушла на кладбище рыть могилу. Часа через два их навестил Аксо. Он поспевал везде и всюду. Объяснил официантам, как накрывать поминальный стол. Пригласил на похороны представителя профсоюза и человека от босса. Оповестил земляков, работающих в окрестностях Сиэтла и даже в отдаленных городках и поселках. Осетины из судоверфи изготовили памятник из нержавеющего металла с крестом и плитой, на которой начертаны имя и фамилия усопшего, даты рождения и смерти, прощальное слово на родном языке: рухсаг.

Задолго до полудня начали стекаться земляки. Выразив соболезнование старшим, отходили в сторону. Из разных мест съехалось свыше ста эмигрантов. Стояли безмолвно, сдержанно выражая свою скорбь. Представители босса и профсоюза поступили так же, как велят обычаи далекой горной страны. Вручили Тему несколько сот долларов на похороны и уехали, оставив шерифа. Зряшная предусмотрительность. Ничего дурного никто не замышлял. Случилась трагедия. Горцам не до унизительного выяснения отношений. Достойный муж продолжает жить в памяти живущих. Культ мертвых издревле бытует среди эмигрантов.

Вскоре шериф смог убедиться в этом, но покидать поселок не торопился. Его поражало все – и готовность пришельцев прийти на помощь друг другу, и эти… сборы денег. Каждый вносит свою лепту. Средств хватило на все расходы и, как потом выяснилось, на многолюдные поминки.

Как на диковину глядели жители окрестных поселений на происходящее. Не доводилось им видеть, как десятки и десятки дюжих работящих мужчин провожают в мир иной простого землекопа, воздают ему почести, которых заслуживает, может быть, сенатор или губернатор. Они были изумлены еще больше, когда узнали, что отпевать усопшего собирается русский священник из Сиэтла.

Отец Пахомий в высоком черном клобуке в сопровождении дьякона Феофана, в руках которого покачивалось кадило, степенно подошел к гробу. Невдалеке стоял незнакомец. Дорогой костюм темного покроя, модный цилиндр и ботинки выделяли его среди других участников церемонии прощания. Изысканные манеры, благородная осанка придавали его облику привлекательность прирожденного интеллигента.

Диву давались фермеры и местные обыватели: что его-то привело на эти странные похороны и почему перед ним лебезит шериф? Барон… Так обратился к незнакомцу священник. Это вызвало благоговение шерифа перед гостем.

Накануне, когда отец Пахомий собрался в путь, барону стало известно, что трагедия произошла в горской общине, погиб осетин из Владикавказа. Решение созрело мгновенно.

– Еду с Вами, Ваше преподобие, – сказал барон.

– Как Вам угодно, Владимир Яковлевич. Греха в любознательности нет. Отрадно, что горцы никогда не теряют веру в Бога, чтут память усопших даже на чужбине. Да простит им Всевышний невольные прегрешения.

Тогда барон промолчал, выслушав отца Пахомия, но по дороге в поселок землекопов не преминул объяснить свой поступок:

– Простите меня великодушно, батюшка, не праздное любопытство влечет Вашего покорного слугу к скорбящим людям. Странствия хороши еще и тем, что сталкиваешься с представителями иной цивилизации, с людьми иных традиций и верований. Тебе открывается новый мир человеческих отношений. Ты обретаешь настоящих друзей.

– Пусть осенит вас божья воля, – сказал отец Пахомий.

– Да, да, батюшка, довелось мне на пароходе сойтись с горцами. Это были наездники. Ехали на заработки. Однако не в этом суть. Скитальцев ныне тысячи. Но эти… Как будто орлы выпорхнули из гнездовья. Княжеская стать. Слово и долг – святая святых. Рыцари чести и достоинства. Каюсь, святой отец, покорили меня чужестранцы. Будто приник к кастальскому току.

– Священный ключ вдохновляет служителей муз. Вижу я, что и над вами витает дух Аполлона, – молвил отец Пахомий.

Он знал, что Владимир Яковлевич – отпрыск барона Икскуля, офицера русской армии, родился в Эстляндии. По семейной традиции получил военное образование, но что-то перевернуло душу. Бросил службу, поселился в родовом имении Нейенгофе. Сель-ская идиллия стала для него спасительным прибежищем. Очарование деревенского житья, девственная природа, суровые нравы и целомудренность простых крестьян – все было необычно, волнительно. И рука тянулась к перу.

– Вы слишком добры ко мне, святой отец, – откликнулся барон, не скрывая своей благодарности и желания поведать о сокровенном, как на исповеди. – Буду вечно обязан Вам за понимание и сочувствие, – в каком-то внутреннем порыве сказал он. – Я слышу зов своих гордых, вольнолюбивых друзей. Душа рвется к ним. И в дни скорби хочу быть рядом с их земляками.

– Неисповедимы пути господни, – сказал отец Пахомий и перекрестил взволнованного барона.

Владимир Яковлевич был искренним, разве что не очень распространялся о цели своей нынешней поездки и мечте совершить путешествие на Кавказ. Европейцы скроены на один манер. Они прагматичны и меньше всего озабочены вселенской гармонией. Хотелось чего-то неординарного, чтобы душа всколыхнулась, не обрекалась на спячку. Бог милостив – послал навстречу своих гонцов. Сегодня он снова встретится с ними.

Он стоял рядом с отцом Пахомием. Вокруг теснилось множество людей, поникших, но не сломленных. От них исходило что-то исконное, не размытое тенью печали. Да, это были они, побратимы тех, с кем свела его судьба на пароходе. И скорбь питает сердце живой энергией, когда крепок дух человека.

Безмолвное прощание с умершим сменилось молитвами священника и одиноким песнопением дьякона.

Жизнь и смерть всегда сходились на острие ножа. И теперь они сошлись на узкой тропе, и не разминуться им. Скупа чужбина на добрые вести и слезы. Сельскому глашатаю и горской плакальщице туда путь заказан. Может быть, крик перелетной птицы отзовется болью в осиротевшей сакле Абе за морями-океанами. А покуда…

Отпевание усопшего напоминало отпущение грехов. Завершен круг земного бытия человека. Праведника ждут райские кущи. Нечестивцу суждено пройти через ад и чистилище.

– Господи, помилуй раба твоего, – возгласил отец Пахомий. Дьякон подхватил молитву густым басом, взмахивая в такт словам священника кадилом. Ароматический дымок от углей и ладана трепетал в воздухе. – Господи, упокой душу раба божия на небеси.

Священник осенил себя крестным знамением, и люди перекрестились. Священник читал молитву, и люди шепотом повторяли ее.

Траурная процессия растянулась на всю улицу поселка. До катафалка почти километр гроб несли на руках.

Память Владимира Яковлевича запечатлевала мельчайшие подробности похорон. Неспешное торжественное шествие походило на священнодействие. Горцы шли каждый со своей думой. Шли вместе. И печаль у них одна, и надежда. За спиной века и тысячелетия, впереди – вечность. Жить надо достойно.

Ритуал погребения исполнен особого смысла. Истово произносятся заветы-напутствия. Воздается хвала земным доблестям усопшего. Речь преисполнена веры в то, что он и с того света будет одаривать потомков своим благорасположением. Низкий поклон тем, кто пришел проститься с умершим. Признательности заслуживают те, чьими руками выложен этот склеп – последний приют Абе. Перед тем, как закрыть гроб, к нему подходят сородичи. Произносят единственное слово – «рухсаг», прикасаясь ладонями к груди покойника. Потом его племянник Тему достал сумочку и посыпал могилу горстями сухой земли. Память о далекой родине.

Поминальный стол накрыт в просторном светлом зале. Его возглавил самый почитаемый в Сиэтле осетин, мудрый и речистый Аксо. По левую руку с ним усадили родича умершего, по правую – Владимира Яковлевича. Дальше рассаживались по старшинству.

Зал погружен в тишину. Слышен только голос Аксо. Голос негромкий, но внятный. Он воздает хвалу Творцу, просит Всевышнего ниспослать землянам благодать свою. Пусть не оставит их Бог ни в горе, ни в радости.

Аксо выпил рюмочку вина, также поступили и другие. К пище никто не притронулся.

– Царство небесное Абе, – сказал Аксо, снова подняв бокал. – Слыл наш земляк отменным семьянином, надежным другом, человеком слова и дела. Да будет память его нетленна. Да благоволит он к оставшимся после него родным и близким.

Тамада плеснул несколько капель вина на пол.

Только теперь взялись за вилки и ножи. Ели молча, соблюдая неписанный этикет. Аскетизм горского застолья проявляется на поминках в скромности трапезы.

И вновь заговорил Аксо. Он пожелал семье Абе благополучия.

– Пусть отныне горе обходит ее стороной. Пусть потомки будут достойны своего кормильца.

Зал по-прежнему погружен в тишину. Горцы сдержаны, немногословны.

Пригубили бокалы, закусили, тихо переговариваются, будто боятся потревожить покой пращуров.

– Скорбь и радость неразлучны. Такова доля человеческая. Настает время, когда старики покидают нас. Их ношу подхватывают молодые, и не прерывается связь поколений. Пусть потомки будут счастливей ныне живущих. Пусть минуют их напасти и испытания, перенесенные нами.

Потеплели взгляды людей, смягчились скорбные лица, словно бремя судьбы полегчало, или молодость опалила их вспышками воспоминаний о детстве и юности.

– Хлеб да соль украшают наш стол и на поминках, и на пиршествах, – сказал Аксо. – Пусть Барастыр приютит Абе в раю. Сидеть ему рядом с покровителем царства мертвых на мягкой траве у светлого ручья. Пусть все, что есть на наших столах, всегда будет и перед ним. За помин души Абе. За хлеб-соль в каждом доме. Да поможет нам Бог.

– Да будет так, – повторяли вслед за Аксо горцы и не спеша покидали зал. У входа разделились на две группы – местные и пришлые. Еще раз выразили друг другу соболезнование – меньше горя, больше счастья. Всему свое время. На все божья воля.

Владимир Яковлевич внимательно слушал Аксо, пытался выстроить в один смысловой ряд услышанное, но воображение строило ряд иной, в котором перемешалось все – седая древность и день нынешний, языческие напластования и христианские заповеди, околдовавшие половину человечества, вера в загробный мир и культовое действо над гробом. От Всевышнего до хлеба-соли крестьянского – вечность, вселенские пространства, огни и воды, прах и возрождение, жизнь и смерть. Все уместилось в незамысловатых молитвенных речах Аксо.

Барон старался вникнуть в мировосприятие горцев, и больше изумлялся, нежели недоумевал. Была ли в этом предвзятость от давным-давно вспыхнувшей симпатии к ним? Наверно, была, но он не осуждал себя и никаких нареканий не принял бы. Жизнь проста, ясна, доступна. Жизнь многослойна, неоднозначна, непостижима. Об этом говорил Аксо своим соплеменникам на поминках.

Они остались втроем – Аксо, Тему и Владимир Яковлевич. Тему выглядел потерянным. Дядю не вернешь, его никто не заменит. Во-круг пустота, которую нечем заполнить. Ради чего-то иллюзорного дядя весь свой недолгий век метался, стремясь вырваться из нищеты. Все рухнуло в одночасье. Ушло навсегда. Но дядя не переносил малодушия и не простил бы ему растерянности. Хранить его заветы, думать о завтрашнем дне – другого не дано.

После тяжких раздумий в глазах Тему появились искорки оживления. Взгляд стал более осмысленным, в нем вспыхнул огонек упрямства. Аксо и Владимир Яковлевич вздохнули – он горец, он осилит все невзгоды.

Сам Аксо к былому почти равнодушен – в минувшие годы радости не знал. Несбыточные грезы не занимают его хваткую натуру. Что было, то кануло в Лету. Что будет – уму непостижимо. Надо делать свое дело, чтобы крепко стоять на ногах. Кажется, его и домой не очень тянет. Ему здесь хорошо. Бог даст, будет еще лучше. Чего же мельтешить, из снега лепить башни?

Аксо и Тему одного поля ягоды. Оба проницательны и решительны в поступках, но понимают, как не схожи их думы и намерения. Один прагматик, живет с какой-то самозабвенной яростью и достигает цели, помыслы его конкретны, ощутимы и осязаемы. Другой – романтик, мечтатель, закованный в кандалы, грезит о полете и схватках за свою долю. Не единомышленники они, но друзья, и скачут стремя в стремя. Нужны друг другу. Корни у них одни, хотя побеги разные. И тем довольны.

Не подозревали горцы, что их приятель размышлял об их судьбе. Есть в этих людях нечто самоценное – и в характере, и в мышлении, даже во внешнем облике. Не порывают с истоками, не расплескивают на ветру дедовскую правду. Стоят спиной к своей истории, но свято чтут древние обряды.

Владимир Яковлевич не собирается стать первооткрывателем – опыта и знаний нет, но думать и мечтать об этом право имеет. И этим правом обязан воспользоваться – приглашен в гости друзьями-наездниками. Новая встреча с горцами укрепила его в мысли, что он должен посетить заветные края.

Поздно вечером барон Икскуль покинул поселок, унося с собой уйму впечатлений, которые надолго определят настрой его души и круг интересов.

Наутро Аксо вернулся на стройку. Беда бедой, но жизнь продолжается. Привычный ритм рабочих будней держит человека в напряжении, не дает расслабиться.

Тему собрал свои и дядины пожитки, отправил письмо домой, сообщил родным о постигшем их горе. Потом отправился на кладбище. Постоял минуту-другую у могилы Абе, положив ладони на крест. Вдруг он вздрогнул, будто услышал приглушенный голос Абе из подземелья и, опустив руки, попятился к выходу.

– Вот и все, – с тоской подумал Тему.

Предстояло еще перевести семье Абе заработанные им деньги. На следующий день он отправился в Сиэтл. Быстро управился с делами и вышел из почтамта. Его внимание привлекло объявление о найме рабочих, написанное крупными буквами. Их расклеивают всюду. Все ждут, не дождутся эмигрантов. И сулят им удачу.

Он не заметил, как к почтамту подъехала машина с молодой женщиной за рулем. Прочитав приглашение неведомого зазывалы, Тему не очень позарился на щедрые посулы. Стоял в задумчивости, скользя взглядом по красочным витринам. Почувствовал, что за ним наблюдают, и обернулся. Возле машины прохаживалась белокурая дама с высокой прической. В голубых глазах застыло какое-то жгучее любопытство. Длинная шея и полуобнаженные плечи словно выточены из слоновой кости. Грудь и тонкая талия стянуты сиреневой тканью. Алые, слегка подкрашенные губы полураскрыты. Было в этом очаровании что-то греховное.

Женщина чем-то озабочена, не отводит глаз от Тему. Может быть, ей нужна помощь, но она стесняется обратиться к постороннему? Было неприлично держаться дикарем, и он поклонился незнакомке. Та ответила улыбкой. От улыбки она расцвела – вся зарделась, оживленное лицо стало еще привлекательней.

Проезжая мимо, она еще издали заметила этого молодого человека. Рослый, симпатичный юноша показался ей каким-то неприкаянным. Он о чем-то грустил, и это придавало его загорелому лицу какую-то особую мягкость. Черные усы, орлиный нос с горбинкой, задумчивые карие глаза – все привлекало внимание. Ей захотелось заговорить с ним, услышать его голос, прикоснуться к сильной мужской руке. Леди сделала несколько шажков в сторону таинственного пришельца.

Тему пошел навстречу ей инстинктивно, помимо своей воли. Постояли молча, не зная, что сказать друг другу. Наконец, незнакомка нашлась, назвала свое имя – Кетрин. Тему последовал ее примеру.

– Том, – по своему повторила Кетрин имя Тему. – Вы ищете работу? – Она взглянула на объявление. Тему невольно кивнул головой. – Садитесь в машину, – пригласила его Кетрин, и сама устроилась за рулем.

Тему покорно повиновался. Кетрин вела машину с отчаянной лихостью, и вскоре они мчались по безлюдной окраине города, застроенной роскошными особняками. Двухэтажный коттедж затмевал соседние белыми колоннами и балкончиками, широкими окнами и палисадниками с ранними цветами и кустарниками. Их видно сквозь металлическое ограждение и ворота, украшенные замысловатым резным литьем.

– Это мой дом, – сказала Кетрин.

Ворота распахнулись, машина вкатилась в просторный двор. От самого крыльца куда-то вглубь уходили ровные ряды фруктовых деревьев. Справа виден небольшой домик, рядом кухня, гаражи и еще какие-то строения.

Тему дивился красоте и ухоженности маленького дворца, сада, дорожек, убегающих в тенистые аллеи.

– Вы будете управляющим и… сторожем, – улыбнулась Кетрин.

Сторож – это еще куда ни шло, вот управляющим быть не доводилось. Тему и представления не имел о том, что ему предлагают делать. Кетрин поняла его и сказала:

– Есть у нас горничная, есть шофер, садовник, повариха. Нет сторожа и управляющего. Справитесь. Я помогу вам, – дотронулась она до его руки. – Прибирает мексиканка, стряпает негритянка. Сад на попечении Бена. Он немец. А вы??

– Осетин, – сказал Тему. Она пожала плечами, заглянула ему в глаза. Он догадался и пояснил: – Кавказ. Россия.

– Да, да, – обрадовалась Кетрин. – Здесь вы будете жить, – сказала она и поднялась по деревянным крашеным ступеням в домик, обвитый цветочными лозами. Ей нравилось быть хозяйкой.

В большой светлой комнате разместилась широкая кровать, платяной шкаф, стол, стулья. На стене зеркало и картина с изображением кипящего вулкана. На полу коврик. Окна выходят в сад.

Не успел Тему как следует осмотреть свое жилище, как объявились горничная и стряпуха. Они, по-видимому, сгорали от любопытства – кто ими будет повелевать? Молод, красив, полон сил. Не окажется ли жестковатым занудой? Непохоже. Вроде бы не суетлив.

Женщины – два разных создания. Ясноглазая смуглянка стройна, обаятельна, подвижна и, наверное, языкаста, да еще смешлива. Губастая, полнотелая негритянка улыбнулась госпоже, открыв крупные белые зубы. Белые зубы и белые глаза. Белый фартук. Черные до синевы волосы, и сама вся черная с ног до головы. С ума сойти. Но наверняка мастерица, если прижилась здесь.

– Старый Чейз – друг нашего семейства. Служит нам много лет. Добрейший человек, – кивнула Кетрин в сторону гаража.

Когда Кетрин назвала сумму вознаграждения за труды, Тему перестал сомневаться, быть сторожем-управляющим или нет. Обещанное чуть ли не в три раза превышало заработки на канале. Кетрин ничего не сказала о семье. Муж, дети… Кому служить-прислуживать? Видно, только ей самой, если распоряжается она.

Кому и как угождать – это меньше всего интересовало Тему. Другое дело – за что браться, что предпринять? Ума не приложит. Торчит в растерянности посреди двора. Подошел к Чейзу. Шофер улыбнулся приветливо, продолжая наводить лоск на сверкающую машину. Неторопливые движения старческих рук завораживали. Этот трудяга не нуждается в советах.

В дальнем углу сада он набрел на другого кудесника. Плотный, медлительный немец Бен не хуже Чейза понимал толк в своем деле. Деревья, очевидно, еще осенью избавлены от лишних ростков и уже наливаются соками. Стройненькие, одно к одному, будто подбирали их по единой мерке. Садовник рыхлил землю, собирал прошлогодний мусор и в тачке отвозил его в бачок поближе к воротам. Вдоль дорожек теснятся аккуратно подстриженные кустарники.

Пока Бен возвращался с тачкой, Тему вооружился лопатой. Немец был доволен. Не белоручка, слава Богу! Бен улыбнулся. Выходит, с мужской стороной найден общий язык. Тему заглядывал во все щели, во все закоулки. Некуда руки приложить – везде отменный порядок.

Хозяйская прыть нового управляющего пришлась по душе слугам Кетрин. Они наблюдали за ним исподволь. Тему не замечал их взглядов. Не замечал он и госпожи. Женщина раздвинула тяжелые шторы и смотрела на него в раскрытое настежь окно.

Вот он весь, как на ладони. Литая, мускулистая фигура. В нем уже закипает мужская сила, которая, даст Бог, выплеснется жгучими порывами неискушенной натуры. Сердце Кетрин забилось учащенно. Сладостное томление повергло ее в какое-то беспамятство. Все глядела и глядела на Тома.

Их взгляды встретились, и он и она нечаянно улыбнулись.

Хорошо, когда между людьми царит лад – Тему по-своему оценил благосклонность леди, не подозревая о том, какие чувства овладели ею с той самой минуты, как они встретились у почтамта.

Вечером приехал муж Кетрин. Супруга, наверное, успела сообщить ему о своем приобретении, и он не выразил удивления, когда ворота открыл новый служащий. Лишь зыркнул на него острым взглядом из-под толстых очков, небрежным кивком ответил на его поклон. На бледном сухощавом лице не дрогнул ни один мускул. Широкие тонкие губы и квадратный подбородок над черной бабочкой делали его похожим на хищную птицу. И ходит как-то странно, толчками, почти не сгибая колен. Вдобавок еще и сутулится. Благоверному Кетрин лет пятьдесят, не меньше.

Когда он скрылся в гостиной, Тему огляделся озадаченно, будто хотел поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Бен и Чейз разошлись по домам. Горничная и негритянка возятся в доме и на кухне. Ни обиды, ни ехидства – ничего такого не ощутил Тему. Только был смущен и обескуражен. После встречи с хозяином испытал лишь чувство разочарования. Не предполагал он, что попадет в услужение к людям, которые разнятся до неприличия. Впрочем, не пристало ему копаться в чужих пристрастиях и вкусах. Своих забот предостаточно.

Погасли огни в окнах. Домочадцы отошли ко сну. Прислуга отдыхает. И только один Тему бодрствует. Бродит по освещенному двору. То в тени утопает, то выбирается под полыхающие лампы фонарей. Ходит и думает, перебирает впечатления дня. Как-то неожиданно вся его жизнь перевернулась. Случайная встреча с Кетрин тому причиной. Он и рад случившемуся, и обескуражен. Не слишком ли на сей раз щедра судьба? Не привык он быть ее баловнем. Да вот сподобился. Дяде Абе это показалось бы блажью. Да и Аксо едва ли поверил бы сразу тому, что он обласкан чужими людьми. Но так все сложилось.

Засыпал Тему, медленно погружаясь в расплывчатые видения. Бездыханный Абе лежит в гробу. Аксо изливает свою горечь в скорбных словах. Барон Икскуль ищет какую-то свою правду среди горцев. И улыбка Кетрин… Светлая и… пугающая откровенной приязнью. Днем он ответил госпоже улыбкой по простоте душевной. Теперь почувствовал иное. Женщина обожгла его голубыми искрами глаз, словно хотела поделиться с ним чем-то сокровенным. Откровение встревожило Тему даже в сонном полузабытьи, но совладать с самим собой он так и не смог, и уснул беспокойным сном.

Рано утром он обошел свои владения. Тишина оглушала, и ему стало как-то не по себе. Поспешно взялся за лопату и до прихода Бена перекопал две грядки под цветы.

Вскоре ожила улица – зашелестели шины машин. Пробуждался и дом – вспыхнули лампы в комнатах. Из кухни доносился стук не то ножа, не то топорика. У всех заботы, у всех дела. Один он не от мира сего. Надо делать что-то нужное, полезное. Надо, надо… Порой смятение Тему оборачивалось тоской, и тогда он изваянием застывал посреди двора.

Неделю-другую Тему крепился, не давая себе предаваться унынию, чтобы вовсе не потеряться. От добра добра не ищут. Что ему еще нужно? Заедает совесть. Не привык красоваться в чужом седле. Сторожит? Да. Управляет? Кем и чем? Все происходит без его участия. Он день-деньской прохлаждается, путается под ногами тех, кто занят, трудится, живет. Он завидовал Бену и Чейзу, Кармен и негритянке. Только ему никто не завидует. Один он здесь, в гостях.

Кетрин не могла подслушать внутренний голос Тома, хотя ни на мгновение не расставалась с ним. Разумеется, мысленно. Она видела, как юноша терзается, как в нем льется-переливается молодая сила. И ждала. Ждала, когда Том потеряет голову от одиночества и взвоет волком. Вот тогда-то она позовет его, и Том станет ее пленником. Плод снимают с ветки, когда он созреет.

Пришла весна и в этот суровый край, хотя часто дули холодные ветры и бывало прохладно. Но земля стряхнула оцепенение зимней стужи. Солнце порой припекало так, что грудь распирало от тепла и волнения. И тогда ему начинало казаться, что он не слоняется без толку, что он приносит радость окружающим. И Кетрин… Но этого быть не могло. Что тебе написано на роду, тем и довольствуйся. Сердце, однако, не всегда послушно разуму.

Женщина лелеяла свою мечту, земную, доступную, достижимую. Она верила, что счастье еще возможно, и за него стоит побороться. Грешна душа человеческая, но лучше летать, чем ползать, лучше рвать оковы, нежели чахнуть в хоромах. И Кетрин решилась.

То утро запомнилось им навсегда. Госпожа велела Чейзу подготовить машину к выезду. Пригласила Тома сопровождать ее в поездке. Они вместе. Они рядом. Они одни. Явь это или сон? Спутников что-то тяготило, держало в напряжении. Тему – как натянутая тетива. Молча следит за дорогой. Отвечает односложно на реплики госпожи. И Кетрин немногословна. Дни и ночи она жила ожиданием чуда, которое рано или поздно превратит постылое существование в праздник. И вот наступил желанный час. Давно не испытанное волнение от близости мужчины охватило ее существо.

Трасса стелется вдоль рядов коттеджей. Задержались у книжного развала. Заглянули в парфюмерию. Ничто не привлекло их, ничего не приобрели.

Теперь дорога петляла по кромке пустынного берега. Шепот волн, приходящих из далекого далека, отзывался в путниках колокольчиками тревоги.

Свернули на укатанный проселок, который привел их в сосновую рощу, открытую всем ветрам. Там, где деревья сомкнулись плотной стеной, Кетрин притормозила.

Она медленно шла от дерева к дереву. Знала, что соблазнительна, и не хотела этого скрывать. Изящный костюм придавал элегантность ее гибкой фигуре.

Изумленно наблюдал Тему за каждый движением Кетрин. Он проклинал себя за дерзость, но очарование спутницы околдовало его. Невольно придержал шаг. Вдруг он услышал испуганный возглас Кетрин и подбежал к ней.

– Нога… Помогите… – шептала Кетрин с мольбой.

Он подхватил Кетрин. Женщина прижалась к нему жарким телом. Блеск голубых глаз ослепил Тему, и он осыпал поцелуями ее губы, щеки, шею. Кетрин отвечала тем же.

Так и стояли они, позабыв обо всем на свете. Кетрин была счаст-лива и хотела, чтобы и он был счастлив. Всегда, всегда…

Возвращались домой той же дорогой, присмиревшие, притихшие. Ехали на малой скорости, чтобы не расплескать переполнявшие их чувства. Кетрин управляла машиной одной рукой, другой держалась за локоть Тему. Он ощущал, как пульсирует кровь в ее теплой ладони.

На окраине пригорода Кетрин решила погулять еще немного, чтобы прийти в себя.

Спустя час-полтора путники добрались до коттеджа. Простились, не вызвав каких-либо подозрений у прислуги, занятой обычными хлопотами и стряпней.

Тему долго слонялся по двору, все еще находясь во власти пережитого и не желая избегать новых встреч с чудесами, в которые раньше не верил. Есть они, оказывается, есть, и, если Богу будет угодно, Тему познает их сполна.

Горничная зажгла светильники в гостиной. Семья после ужина расположилась у раскрытого окна. Сэр Майкл Торби в ворсистой теплой пижаме, Кетрин в цветастом халате. Хозяин читал газету, прихлебывая апельсиновый сок из фарфоровой чашки. Супруга листала книгу.

Тему как магнитом тянуло к освещенному окну. Неслышными шагами приблизился к коттеджу и услышал сиплый голос Торби:

– Кажется, новый сторож не зря ест свой хлеб. Старается.

– Да, да, ты прав, дорогой.

– Не пьет?

– Нет.

– Чудно! И не балует? Он ведь южанин, горничная твоя – мексиканка. Горячая кровь. Недолго и до греха.

Кетрин не нравились нравоучения мужа. Однако, поразмыслив, она смекнула, что из назиданий благоверного можно извлечь полезное. Очень кстати завел ненаглядный супруг этот разговор.

– Я согласна с тобой, дорогой. Береженного бог бережет. Можно разрешить Кармен уходить на ночь домой.

– Пожалуй, – сказал сэр Майкл Торби и снова уткнулся в газету.

Последнее время Тему чаще посещает госпожу. Весенние заботы принуждают его постоянно находиться возле Кетрин. Сад. Поездки в город. Вдобавок еще ремонт кабинета затеяли.

Визиты управляющего к леди приходились как раз на то время, когда слуги сбивались с ног и не могли помешать их свиданиям. Часы уединения казались им мгновениями. Ни горничная со стряпухой, которые могли застать их врасплох, ни огромный мир, застывший за окном – ничто для них не существовало, кроме любви.

Бывало, госпожа приглашала управляющего два-три раза на дню. И все-таки ни он, ни она не ощущали всей полноты счастья. Неутоленная жажда близости угнетала их и влюбленные расходились, опустошенные и подавленные, словно просили друг у друга прощения.

Милость хозяйки обрадовала Кармен. Свободные вечера для юного существа, до сей поры лишенного возможности развлекаться с подружками, посещать кинотеатры, танцевальные площадки, словом, жить вволю – разве это не божий дар? Почему-то своим благодетелем девушка считала нового управляющего и отблагодарила его по-мексикански темпераментно. Как-то перед уходом из коттеджа Кармен таинственными знаками завлекла Тему в укромное место и без слов впилась сочными губами в губы растерявшегося юноши. Не смог Тему не отозваться на порыв девичьей души. Она обессилела от ласки, но вскинула головку и засмеялась. Через секунду смуглянка скрылась за воротами.

Тему еще долго ощущал нежный аромат губ взбалмошной девушки. Ни о чем не жалел, только опасался соглядатаев. Один Бог свидетель этой встречи. Других свидетелей не нужно. Иначе не избежать скандала. Надо быть осмотрительней. Кармен – вспыльчивая и честолюбивая особа. Она не из тех, кто останавливается на половине пути.

– Господи, вразуми меня в этот трудный час, – взмолился Тему и осмотрелся – никого поблизости не оказалось.

Так и повелось – днем визиты к госпоже, вечером с Кармен в условленном месте. Тему корил себя за мягкотелость и двоедушие, но встречи с Кармен продолжались. Однако угрызения совести мучали по ночам. Он в долгу перед Кетрин. Приют, достаток, заработок – это ли не заслуживает благодарности? Но не в этом дело. Он тоскует по Кетрин, когда разлучается с ней даже ненадолго. Совсем иное – безобидные свидания с Кармен. Ее ласки волнуют кровь, но он никогда не позволит себе соблазнить непорочную девицу. Пусть бог пошлет ей счастье.

Да будет благословен тот погожий весенний день. Тему по велению Кетрин снарядил прислугу в дорогу. Чейзу, Кармен и поварихе предстояло посетить городские магазины, потом съездить к фермеру за молочными продуктами. Он поставляет семье сыр и сметану, масло и овощи. Провизии на сей раз потребуется много. Торби ждут гостей. На именины Кетрин приглашено человек двадцать. Вина, виски, соки можно приобрести в Сиэтле, остальное приготовит приятель-фермер.

Как только прислуга удалилась, Тему вошел в спальню возлюбленной. Она ждала его, но он не мог сдвинуться с места, хотя всем существом стремился к ней. Женщина улыбнулась, взмахнула руками и бросилась к нему.

Не помнит Тему, что они говорили друг другу и как он очутился в постели Кетрин. Ничего не помнит. Он был нежен и кроток, горяч и ненасытен. Утомленные, они распластались на кровати. Первым очнулся Тему. Он притянул к себе Кетрин. И все повторилось снова. Они нашли свое счастье и не желали конца забытью.

Сколько же времени прошло с тех пор, как они уединились в покоях Кетрин? Час, два? Об этом не думалось. Лишь предстоящая разлука пугала пустотой и скукой. И все же пришлось возвращаться к реальности. Любовь и беду накличет, если разум не убережет.

Опасения были напрасными. Чейз и его спутницы еще не вернулись. На душе радостно и покойно. Сохранить бы это состояние как можно дольше, но не подстерегает ли их божья кара? Попрощались, не дожидаясь возвращения слуг.

Именины на другой день удались наславу. Солнце зависло над коттеджем Толби, наполняя двор теплом и светом. Столы накрыли под открытым небом. Приглашенные из ресторана официанты украсили их яствами и напитками. Гостей встречала сама именинница, встречала с поклоном и улыбками. Шикарные платья женщин поражали искусством пошива и луговым многоцветьем. Мужчины были чопорны и учтивы. Дорогие костюмы делали их похожими друг на друга. Все они – служащие страховых компаний и банков, судоверфи и адвокатских контор, городская элита.

Слух Тему уловил шепот двух дам, проявлявших, как ему показалось, излишнее любопытство. Они бесцеремонно разглядывали соседей, сыпали ехидными репликами. Досталось и самому Тему, правда, в совсем ином смысле.

– Я была бы не прочь остаться с ним наедине, – сказала одна из дам, кивнув в его сторону. – Хорош. Не чета нашим достопочтенным праведникам и нравственным чистюлям.

– Ты читаешь мои мысли, – ответила ей подруга, – но Кетрин не так щедра, чтобы поделиться божьим даром.

Женщины глянули на чету Торби и продолжили свою беседу:

– Кетрин – благоухающий цветок. Сэр Майкл – сухарь и брюзга. Как уживаются такие разные люди у одного очага?

– Такова наша участь. Нам цвести, мужьям копить доллары.

Застолье было шумным. Вино развязало гостям языки. Они произносили скучные тосты. Их стандартные речи схожи до единообразия. Насыщались вволю, в промежутках между бокалами мужчины вели деловые разговоры, женщины сплетничали, рассказывали скабрезные анекдоты, любовались молодым управляющим семейства Торби, следившим за порядком. Дамы не оставили его без внимания даже тогда, когда покидали гостеприимный дом. Это не ускользнуло от Кетрин – на лицо набежала тень.

Кетрин мечтала о веселом, многоголосом празднике, а получилось нечто благообразное. Тоска, да и только.

– Скорей бы наступило утро, – шептала она про себя, веря, что и Том думает сейчас о завтрашнем дне.

Обитатели коттеджа начали замечать, что забот у нового управляющего прибавилось. Он все чаще появлялся в хозяйских комнатах с какими-то бумагами. Участились и поездки с госпожой. Им невдомек, что леди увозила своего служащего то в сосновый бор, то в отдаленные бары, где можно было укрыться от любопытных глаз.

Кетрин и представить не могла, что у нее прежде была иная жизнь. Серая. Тоскливая.

Тему не знал другой женщины. К нему неожиданно пришла пора мужской зрелости. Он был благодарен судьбе и не задумывался о последствиях роковой связи с Кетрин.

Настоящий праздник наступал для влюбленных, когда сэр Толби время от времени отправлялся на несколько дней в Европу по делам судоверфи. Обычно он уезжал в Марсель. Хозяин считался вторым или третьим лицом на службе, вел переговоры с заказчиками, заключал с ними соглашения. Возвращался он в Сиэтл довольный, с дорогими подарками для супруги. Кетрин не интересовали подарки мужа, но она благодарила его так горячо, что Майкл Толби приходил в восторг. Тонкие губы расходились в вялой улыбке, сквозь очки тускло мигали серые глаза. Он и мысли не допускал, что жена благодарна ему за отлучку, за дни и ночи, проведенные с Томом.

Они живут под одной крышей лет десять. Случай свел сорокалетнего преуспевающего бизнесмена и восемнадцатилетнюю девушку из провинции на представлении русских артистов. Кетрин приехала в город с матерью из далекого поместья отца-фермера, приехала за покупками и заодно решила побывать на концерте. Их сиденья оказались рядом. Внушительный вид соседа располагал к доверительной беседе, и они в перерывах делились впечатлениями. Майкл, как бы между прочим, узнал ее адрес. Иноземные певцы и плясуны покорили обоих своим искусством. Это как-то сблизило их, легче было договориться о новой встрече. И он, провожая гостей из захолустья, попросил разрешения посетить их при удобном случае.

Слово свое Майкл сдержал – навестил Кетрин. Родители девушки приняли его с искренним радушием простых людей. Узнав о намерении богатого гостя пожить у них пару дней, выделили ему уютную комнату с видом на ручеек и плантации кукурузы. Свой визит Майкл Торби объяснил Кетрин весьма прозаично.

– Выкроил несколько дней для отдыха от городской суеты. Здесь у вас очень мило. Надеюсь на Ваше расположение.

– Ради бога. Живите. Отдыхайте. Никто не будет Вам мешать.

– Будьте моим гидом. Без Вас могу и заблудиться.

– Я обещаю, что с Вами ничего не случится, – рассмеялась Кетрин.

– Благодарю Вас. Я только сменю одежду.

Гость показался на крыльце в спортивном костюме и легких туфлях. Лоб с глубокими залысинами прикрывала кепка.

Они бродили по проселкам, разрезавшим плантации на ровные участки, гуляли по травянистому берегу ручья, то и дело заглядывая в глубокие омуты, в которых плескались стаи мелких рыбешек. Потом отправились в небольшую сосновую рощицу. Прохлада взбодрила спутников. Майкл без конца повторял одно и то же: какая прелесть, какая прелесть… Говорил он мало, все больше испытующе поглядывал на девушку. Ей льстило внимание знатного горожанина. Его предупредительность, когда приходилось преодолевать кочки или лужицы, щекотала девичье самолюбие. Она родилась и выросла среди этих полей и холмов, знала каждую тропинку, понимала шепот ручья, голоса птиц, шелест ветерка и делилась всем этим богатством с очарованным гостем. Его сочувствие возбуждало ее, и она тараторила безумолку.

Вернулись они к ужину. Торби нравилось буквально все – и курятина вкусна, и пироги – объедение, а соки – так это просто наслаждение. Дородная хозяйка дома была благодарна ему, согласно кивала седой головой, подкладывала Майклу то одно, то другое. А когда гость начал нахваливать ухоженные поля и красоты здешней природы, настал черед умиляться пожилому фермеру. Разумеется, Майкл не посмел так же откровенно восхищаться самой Кетрин, хотя она стала предметом его обожания со дня их встречи на концерте.

Прогулки продолжались и на второй, и на третий день. И только потом он нехотя покинул этот райский уголок и этих полюбившихся ему скромных и приветливых людей. Провожала его одна Кетрин. Он долго держал в своей сухой ладони горячую руку девушки, не спуская подслеповатых глаз с ее цветущего лица.

Кетрин потупилась, ей передалось волнение Майкла, и она молча теребила бахрому цветастой косынки, накинутой на плечи.

– У вас так хорошо… Я скоро загляну к вам снова. С вашего позволения, – сказал Майкл на прощание.

Он приезжал к ним несколько раз, привозил подарки, стараясь угодить Кетрин и ее родителям. Девушка догадывалась о чувствах Майкла, да и мать с отцом начали понимать, что неспроста зачастил к ним городской чиновник. Дочь на выданье, он холост – разве трудно уразуметь, что к чему. Решать, конечно, только Кетрин. Майкл сделал ей предложение. Получилось это у него как-то несуразно. Он что-то молол о судьбе, о родстве душ. О любви и намека не было в его словах. Это смущало девушку, заставляло задумываться. Но не век же куковать в глуши, где женихов по пальцам перечесть, да и те копошатся в земле или крутят хвосты бычкам. Город манит провинциалку обилием развлечений. Другой это мир. Другая среда. Другие люди.

Кетрин протянула Майклу руку. Он поцеловал ее и больше не отпускал. Родители видели все это, глядя в окно, и понимающе переглянулись. Дочка и ее избранник вошли в гостиную и опустили головы в ожидании благословения. Мать Кетрин прослезилась, приблизилась к ним и перекрестила молодых, шепча молитву.

– Будьте счастливы. Берегите друг друга, – сказала женщина.

– Примите и мои поздравления, – сказал отец и тоже перекрестил их.

Устроились за столом по-семейному. Фермер достал бутыль вина. Появились и мясо заливное, и соленья, и печеная индейка. Отец произнес тост, еще раз поздравил жениха и невесту с помолвкой, пожелал им счастья.

Сидели, ели, пили, обменивались соображениями о погоде, о видах на урожай, о сельской идиллии и городской суете. К концу застолья условились о месте и времени свадьбы. Она состоится недели через три в городе – не возить же столько гостей в этакую даль.

Майкл засобирался в Сиэтл. Кетрин уединилась в спальне.

Все произошло как-то уж очень обыденно. Не так представляла Кетрин свое замужество. Ни сердечного тепла, ни ослепительной радости. Может быть, любви и вовсе нет. Может быть, ее придумали досужие люди. Мать с отцом десятки лет живут душа в душу, друг без друга и дня не обойдутся. Это и есть любовь? Или они просто привыкли коротать свой век вместе. Наверно, так оно и бывает. И ей судьбой предначертана та же участь. И надо ли искать чего-то несбыточного?

Свадьба была пышной и веселой. Гремела музыка. Кружились разгоряченные вином пары. Отовсюду слышались смех и шутки. Кетрин не танцевала и почти не притрагивалась к яствам. Она все время ощущала на себе любопытные взгляды. Гости смотрели только на нее.

Первую брачную ночь Кетрин вспоминала с чувством брезгливости. Муж был добр и ласков. Раза два поцеловал ее в губы и даже обнял. Потом предложил ей раздеться, а сам удалился в соседнюю комнату. Вскоре он предстал перед ней в чем мать родила.

Кетрин отвернулась. Майкл прилег рядом, прижался к ней костлявым телом. Прищурив близорукие глаза, он потерся щекой по ее лицу, погладил бедро и лег на нее. Сделав свое дело, отвалился и притих. Кетрин ничего не испытала, кроме легкой боли, когда он овладел ею. Она отодвинулась от него резким движением, не скрывая обиды и досады – муж захрапел с каким-то тоненьким присвистом, распугивая тишину ночной спальни. Кетрин встала, оделась, вышла в сад. Лунное сияние немного успокоило ее. Светало, когда она вернулась в свои покои, чтобы еще раз убедиться, как безобразно счастье. Если это и в самом деле счастье, а не что-то другое, нелепое и уродливое.

Каждый вечер Майкл после ужина и чтения газет навещал жену, удовлетворял свою похоть и умолкал. Каждый вечер Кетрин ждала его в постели, надеясь, что и в нем, и в ней пробудится что-то, напоминающее страсть. Не дождалась. Он считал, что исправно выполняет свои мужские обязанности. Она желала иного – любви, горения, настоящей жизни. Эта жизнь бурлила где-то за порогом роскошного особняка Толби. Кетрин наблюдала за ней со стороны, не чувствуя ее прелести. Привыкнуть, однако, можно ко всему – и к добру, и к беде. Девять лет прозябала Кетрин в этой постылой клетке, даже не пытаясь что-то изменить.

Она жила без душевных всплесков, и это длилось томительно долго, пока однажды с божьей помощью не нашла Тома. Не так уж плохо устроена жизнь, если иногда сбываются самые невероятные надежды и мечты.

Пятый день муж находится в отъезде. Пятый день Кетрин наслаждается близостью с Томом. Особенно бурными бывают ночи, когда они остаются в особняке вдвоем. Да что там дом – весь мир принадлежал им.

В угаре любви Кетрин не заметила, что миновал срок месячных. Обычного недомогания не случилось. Лишь легкое головокружение озадачило женщину, которая никогда никаким недугом не страдала.

Она рассматривала в зеркало свое похудевшее лицо, темные круги под глазами и усмехнулась – ах, любовь, любовь, как ты упоительна, как сладка.

– Похудела? Ну, да ладно. Круги под глазами? Они даже украшают лицо, оттеняют блеск глаз.

Головокружение повторилось, и только теперь вспомнила Кетрин, что месячных-то и не было. Это откровение поразило ее – неужели зачала? От смятения женщина едва не потеряла сознание.

– Господи, помилуй. Надо ехать к врачу. Сейчас же, не мешкая ни минуты, – шептала она, собираясь в путь.

Через полчаса Кетрин сидела в кабинете гинеколога. Та невозмутимо выслушала пациентку, измерила пульс, послушала сердце, попросила раздеться, ощупала ее ниже пояса.

– У вас есть дети? – спросила врач Кетрин.

– Нет. Бог не слишком милостив ко мне.

– Бог милостив, – возразила доктор. – У вас будет ребенок.

Не веря своим ушам, Кетрин всполошилась, стала заикаться, готова была разрыдаться.

– Успокойтесь. Вам нельзя волноваться. Воздержитесь от сношений с мужем. Он поймет вас.

– Спасибо, доктор. Вы подарили мне счастье.

Кетрин не преувеличивала. Благодарение Богу. Она самая счастливая женщина на свете.

Неожиданный отъезд и столь же непредвиденное появление госпожи в коттедже насторожило прислугу. Никто не заметил, как она вернулась. То ли чем-то потрясена, то ли расстроена пустяками – не им судить о причине возбужденного состояния хозяйки. Во всяком случае, не все ладно в ее настроении. Кетрин приближалась к ним стремительным шагом. Ей стоило немалых усилий унять волнение, притушить лихорадочный блеск глаз, чтобы предстать перед слугами спокойной. Доброта добротой, но и ее порой заносило, и тогда лучше бывало искать убежище понадежней.

Она подошла к управляющему, который был увлечен беседой с горничной и стряпухой.

– Вы мне нужны, Том.

Женщины проводили Тему ухмылочками, в которых больше было ехидства, чем сочувствия: попался, голубчик, теперь держись, у хозяйки характер что надо, умеет показать свой нрав. Чрезмерно догадливые умницы пускали стрелы мимо цели. Как только Тему и Кетрин переступили порог гостиной, они обнялись.

– Я счастлива, Том. У нас будет ребенок, – шептала Кетрин, едва не плача от умиления.

– Какой ребенок? – ничего не понял Тему.

– Наш с тобой ребенок, мой милый, – Кетрин высвободилась из объятий друга и слово в слово повторила советы и наставления врача. Глаза ее сверкали, говорила она взахлеб, будто боялась упустить что-то важное. А думалось об ином: как жить без любви и ласки? Однако придется…

Все перемешалось в голове. Мысли путались, она корила себя за взбалмошность. Прижалась к груди Тему, слабая, беспомощная. Он чувствовал биение ее сердца, слышал ее тихий проникновенный голос. Кетрин шептала молитвы, благодарила Всевышнего за милость.

Аура забытья недолго царила в спальне. Тему услышал шаги горничной и незаметно выскользнул в сад. Уйдя в дальний угол, он пытался понять происшедшее, осмыслить услышанное. Все это время он молчал, не знал, что говорят в таких случаях. Слова утешения? Они оскорбят Кетрин. Слова любви? От повторения молитва не стареет. Так говорят горцы. Их любовь и молитвы давно сплелись, как и их судьбы. Чего ждет от него Кетрин? Все ведь у них едино – и мысли, и чувства, ну, а теперь и… ребенок. Она выстрадала свое счастье. Малыш украсит ее жизнь, наполнит смыслом.

Если бы Тему произнес вслух все, что наворотил мысленно, он со стыда сквозь землю провалился бы. Надо же проявить столь изощренную изобретательность в самозащите. Но кто, собственно, покушается на его честь и достоинство? Это мертвые не имут сраму, он же еще… дышит. Так почему же он умывает руки, все раскладывает по полочкам: и сочувствию своему нашел нишу, и малышу неродившемуся, и судьбе Кетрин. Но он обязан помнить о святая святых – о совести. Должно быть, с малолетства впитал в себя заповеди мудрых стариков. Горец не унизит, не обидит, не оставит в беде Женщину, Мать.

Тему с невероятным трудом обрел душевное равновесие, и все же где-то еще поскрипывала подленькая мысль: прощения заслуживает каждый, время исцеляет любые травмы.

«Опять ты все сваливаешь с больной головы на здоровую. Ты давно навострил лыжи, давно замышляешь покинуть чужие берега. Что с того, что, бывало, ты заводил об этом речь с Кетрин. Ты полагаешь, что Кетрин не воспримет твой отъезд как предательство или как бегство нашкодившего труса? Оставлять женщину одну в тоске и смятении – гнусно, низко, если не хуже».

Шли дни за днями. Золотистое лето на исходе. Тему порой просто знобило от неизбежности предстоящего объяснения с Кетрин. Они почти не разлучались, словно насыщались любовью перед расставанием. Общение иногда приобретало характер размеренной семейной идиллии. Это пугало своей будничностью. Еще больше изнуряли Тему ночные видения. Мысли уносили его в горы. Все чаще снятся отец с мачехой. Старик обычно стоит у дороги, сог-бенный, с посохом в руке. Ждет путника. Пора возвращаться в отчий дом. Кетрин, Кетрин…

Женщина менялась на глазах. Она отрешилась от всего обыденного, быстротечного. Жила в особом мире – поглощена думами о будущем чаде. Ничто другое ее не занимает. Умна, понятлива, всем добра желает, а Тему – тем более.

Кетрин слушала друга спокойно, уютно устроившись рядом с ним на диване и крепко сжав его сильные руки. Лицо ее слегка побледнело.

– Рано или поздно это должно было случиться, – произнесла Кетрин. – Спасибо тебе за любовь. Никогда не забуду тебя. И ты помни меня. Тогда будем вместе. И ты, и я, и наш малыш.

Она проводила Тему до морского вокзала. Они молча стояли у трапа пассажирского лайнера, дожидаясь посадки. Сыпал мелкий дождь. Ей было зябко от дыхания океана и от внутренней напряженности, с которой она никак не могла совладать.

Громкий бой колокола отозвался в их сердцах болью разлуки.

Корабль начал выбираться из бухты с отчаянным ревом. Тему не уходил в каюту. Кетрин не спешила покидать пристань. Лишь после того, как судно скрылось за горизонтом, она побрела к машине.

Долго еще маячил Тему на палубе. Он смотрел на город, который стал для него прибежищем в трудную годину, с которым связано столько хорошего и чистого. Лайнер уже бороздил океан, а душа рвалась туда, где медленно и неизбежно уплывала в прошлое самая счастливая пора. Там, в синеве удаляющегося побережья мучилось, страдало самое дорогое существо – Кетрин. Он видит ее фигуру, вытянувшуюся навстречу набегающим волнам, слышит ее безмолвную мольбу, ощущает нежность горячих рук. Он теряет все, чем жил до сих пор. Никто не заменит ее в этой круговерти разворошенных судеб.

Стынет на опустевшей пристани одинокая Кетрин. Приник Тему к борту, мокрому от хлестких накатов соленых волн. Такой же одинокий. Такая же заблудшая душа.

Берег сливается с серым туманов. Ветер крепчает, Тему окатывает студеная вода. Он вцепился в скользкие поручни, словно прикован к ним. Корабль на всех парах несется все дальше и дальше в синие просторы. Кетрин не исчезает. Она замерла на пристани, как изваяние, как воплощение печали. Обреченно глядит вдаль, в небытие. В глазах нет слез, их иссушила боль расставания. Она говорила, что не забудет. Она просила помнить, чтобы быть вместе. Это исповедь. Это заклинание.

Только божья воля освободит человека от кары. Тему знает это не понаслышке. Пятый год он на чужбине. Были взлеты и падения. Были обретения и утраты. Выстоял, выдюжил, выжил. Разное случалось, но были и остались вехи, которые отмечены зарубками на душе. Порой казалось, что Абе пожертвовал жизнью ради него. Принять такую жертву он не мог, чувствовать же себя обязанным будет всегда, хотя вины за ним никакой нет. Дядя обрел покой в потустороннем мире, наделив племянника извечной мудростью: какие бы беды ни подстерегали тебя, жизнь продолжается. В этом заключена правда Бытия.

И Кетрин… Ангел-хранитель. Она стала опорой в дни скорби, когда с ума можно было сойти от горя. Мир становится богаче, красочней, добрей, когда люди одаривают друг друга любовью. Он поднялся на палубу с дорогой ношей – неоплатным долгом перед Кетрин.

Образы самых близких людей – Абе и Кетрин – возникают в памяти помимо его воли, и он дорожит этим, потому что назад нет возврата. Впереди океан, новые пути-дороги, старые друзья и родня, Галиат и Владикавказ, состарившийся отец и добрейший Сосе, яростный Чермен… Сколько же воды утекло в горных реках с тех пор, как он покинул Отчизну?

Думы упрямо возвращали Тему к прошлому. Была мечта заработать деньги, купить клочок земли на равнине, зажить по-людски. Она близка, эта мечта, можно ухватить ее за гриву, как необъезженного жеребца. Будет рад отец. Будет доволен Сосе. Чермен… Друг едва ли похлопает по плечу. Он не землепашец. Он – буревестник. Ему нужна ширь небес…

Корабль устремился к европейским берегам и все набирал скорость, будто крылья выросли у него, а не машины гудели в чреве.

Тему мало общался с пассажирами, без конца ворошил пережитое и в мыслях уносился к родным и близким. До них добираться дни и ночи, но они все ближе и ближе.

Он страдал ностальгией, когда отправлялся из Либавы в Америку. Горы неотступно следовали за ним, напоминая о потерянном. Счастье на чужбине представлялось пустой иллюзией, хотя рядом находились люди бывалые, искушенные в жизни. Теперь вот возвращается домой без груза прежних надежд и опасений. И, наверное, не у корабля выросли крылья, сам Тему почуял упоение полетом.

Пароход перестал содрогаться, всей своей тяжестью преодолевая сопротивление морской толщи. Путника потянуло на палубу. Вечерняя тишина сменила изнуряющую качку. Волны обернулись светящейся рябью.

Судно входило в порт, пылающий огнями электрических светильников. Изредка раздавались утробные гудки кораблей, которые приближались к пирсу или уходили из бухты туда, где открывались новые дали.

Невдалеке на много верст раскинулся Марсель. Пристань напоминает восточный базар – шум, гам, толчея. Затеряться здесь, однако, невозможно – пассажиры нарасхват, стрелки и указатели приведут в гостиницу и кафе, помогут найти нужный корабль, узнать время отправления и пункты следования пароходов. После океанского безбрежья, то и дело взрываемого штормами, Марсель предстал перед путниками уютным пристанищем, хотя и Средиземное море наверняка подвержено стихиям. В этом Тему убедился, когда назавтра взошел на палубу турецкого судна. Небольшой корабль ходко шел по морю, следуя очертаниям берегов. Теплые дни сменялись ливнями и грозами. Пароход скользил по волнам легко, словно небесные разряды придавали ему силы. Он упорно двигался от порта к порту, высаживая пассажиров и подбирая вместо них новых странников. Бывало, судно пережидало непогоду где-нибудь в безветренной бухте. Случалось, качка заставляла пассажиров вспоминать и небожителей, и нечистую силу.

И все же людям не сидится на берегу, у своих очагов. Их манят чужие страны во все времена года. Попутчики напоминают Тему земляков. Смуглолицые, бородатые, черноглазые и говорливые греки, турки, болгары казались соплеменниками. Он общался с ними без языка – мимикой, жестами, улыбками, кивками головы. И таким образом, оказывается, можно выражать мысли и чувства. Пусть это походило на беседу глухонемых, но путники понимали друг друга.

Только сойдя на пристани Одессы, Тему почувствовал настоящее облегчение. Вздохнул полной грудью, перекрестился и сказал:

– Слава тебе, Господи. Наконец, я дома.

Одесса, Ростов, Владикавказ – время летит незаметно, будто дорога не измеряется сотнями и тысячами километров. Рыбные базары – в каждом городишке, в каждой деревушке. Уже поспевают и дары южной природы – дыни, арбузы, виноград. Терпких вин разного вкуса, всех цветов радуги – вдоволь. Живи и радуйся.

Тему не представлял, какой будет встреча с родной землей. Он и не думал об этом. Ну, а теперь, когда переступил отчий порог, понял, что просто счастлив. Он задержался на перроне – надо осмотреться, насладиться ароматом чистого воздуха, прислушаться к звучанию родной речи. Как назло, первыми из земляков попались ему на глаза стражи порядка. Вдоль опустевших вагонов важно шествовал пристав в сопровождении околоточного надзирателя. Выглядят смешно, хотя что-то доброе исходило и от них. Во взгляде блюстителя закона он почувствовал почтение, вызванное, очевидно, его чужестранным нарядом и заморскими сумками с молниями. Бог с ними!

Взгляд странника скользит по снежным вершинам и кряжам. Горы поражают красотой и мощью. Это ощущение не покидало путешественника, пока он ехал на фаэтоне по знакомым до боли улицам, усаженным каштанами с густой листвой, с дорожной пылью на мостовой.

Уютные неказистые дома трогательны и милы. Цокот подкованных копыт лошадей и шорох резиновых шин фаэтона звучат полузабытой песней. Прохожие, спешащие по делам, это же земляки, единокровные люди, хотя и говорят на разных языках. Дай им бог удачи!

Миновали офис американцев на Московской. Здесь начинался его путь в заморскую страну, и сюда же он вернулся. Собор, сверкая куполами, встречает Тему колокольным звоном. На Краснорядской улице над медной утварью колдуют мастеровые люди. Голосистые персияне бойко торгуют сладостями. От пекарни греков на всю округу распространяются аппетитные запахи лаваша и печений, испеченных тут же на глазах у покупателей.

Тенистые рощицы окружают массивные дома купцов и чиновной знати. Терек ярится под обрывом, ведет свой вечный спор с валунами и перекатами, перекрывающими его путь в Каспий.

Горы, горы… Там рождаются сказки и предания. Там живут потомки нартов, горы спасали их в тяжкую годину, не дали кануть в небытие. «Скупы, однако, кормильцы, и горцы вынуждены скитаться по свету», – подумалось Тему, но радужное настроение путника не поблекло. Чужбина отныне за тридевять земель, за морями-океанами. Он дома…

Тему не стал стучаться. Вошел в знакомый дворик, занес поклажу, сел на табурет. Еще не свечерело. Домочадцев не видно. Он чем-то встревожен, будто снова оказался на распутье. Вот она, церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Где-то рядом слышна родная гортанная речь. По улицам снуют вездесущие водоносы. Носятся мальчики с газетами, суля слобожанам невероятные новости. Все как прежде. А как жить дальше? Денег он накопил, но не в них счастье. Нужен, ох, как нужен совет Сосе. Да и Чермен, бедовая голова, дозарезу нужен.

Тему осенила счастливая мысль. Мудрость Сосе и отчаянная смелость друга – вот два крыла, без которых ему не ухватиться за гриву удачи.

– Слава тебе, господи! Тему вернулся, – услышал он взволнованный голос хозяйки дома.

Зариат стояла перед ним в ситцевом платье, с традиционным фартуком, с косынкой на седой голове. Женщина заключила гостя в объятья, потом отстранилась и долго смотрела ему в глаза.

– Возмужал. Настоящий мужчина! – окинула она взглядом сильную фигуру и красивое лицо пылающего здоровьем гостя. – Добро пожаловать, Тему. Как я рада, как я счастлива, – шептала Зариат, убирая белые локоны, обрамляющие ее лицо, испещренное мелкими морщинками.

Возраст размыл черты лица, но она по-прежнему красива. Щедрость натуры проступает в человеке не только в благородстве духа, но и в красоте.

Тему любовался ею. И он был рад и счастлив от того, что слышит ее голос, видит ее светящиеся добротой глаза. Слов не было, были нежные чувства, была радость встречи и общения с дорогим человеком. Зариат пригласила Тему в дом.

– Вот твоя комната. Не забыл?

– Я ничего не забыл, Зариат. Все помню и никогда не забуду, – воскликнул Тему.

– Ты, наверное, проголодался?

– Нет, нет. Спасибо.

– Тогда дождемся твоего наставника. И Дзерасса скоро подойдет. Поужинаем вместе, как раньше бывало.

– А где Дзерасса?

– На работе. Она у нас мастерица. Белошвейка, – Зариат пристально взглянула на юношу. – Пойду стряпать. А ты устраивайся. Будь как дома.

Тихий вечер оглашался мычанием коров, блеянием овец, суетливой воркотней домашней птицы. Тему распаковал сумку, приготовил подарки. Сосе он привез золотые карманные часы с цепочкой, Зариат – пуховую шаль и сапожки, Дзерассе – кольца и янтарное ожерелье.

Домочадцев долго ждать не пришлось. Тему услышал грузные шаги Сосе и вышел навстречу старшему. Наставник мало изменился – все такой же плотный, добродушный, жизнерадостный. Постарел, однако, малость. Годы… Обнялись как родные. Вскоре появилась и Дзерасса. Легкая, нарядная, веселая девушка наполнила дворик смехом:

– Обленилась ты, мать. И корова не доена, и куры не кормлены, а из кухни так вкусно пахнет пирогами! Ждешь гостей?

– Уже дождалась, – мать кивнула в сторону раскрытых дверей.

Дзерасса притихла, смутилась.

– Ступай. Поздоровайся с путником.

Девушка переступила через порог и обомлела – перед ней стоял знакомый и незнакомый молодой человек. Высокий. Симпатичный. Смешливый. Когда гость улыбнулся, она всплеснула руками.

– Здравствуй, Тему, – вздохнула девушка и потупилась.

– Здравствуй, Дзерасса, – гость растерялся и умолк.

Сосе молча наблюдал за происходящим, в душе благодарил бога – послал долгожданного гостя. Об этом он говорил и за столом, который украсили три пирога, курица, разносолы, бутыль вина с красочной этикеткой. Рядом на столике – салаты и печенье.

– Мы рады тебе, Тему. Слава богу, испытания твои позади. Ты не оробел перед ними, вернулся живым, здоровым. Теперь надо браться за дело. Какие бы ветры не дули за воротами, человек должен обживать свое место под солнцем. Учить тебя, надеюсь, не придется. Годы странствий не пропали даром. Знаю и верю в это.

Застолье было общим. Женщины не уединились, как прежде случалось. И это тоже радовало Тему. Он слушал Сосе, поглядывал на Зариат и Дзерассу, и видел, что они чувствуют себя одной с ним семьей. Участливы, ничего не утаивают от него. Заботы, надежды – все как будто у них едино и одинаково дорого им.

– Мы очень огорчились, когда узнали о смерти Абе, – вздохнул Сосе. – Жаль, душа его упокоилась на чужбине.

– Похоронили Абе с почестями. Собрались все осетины. Устроили поминки. Отпевал его русский священник.

– Царство ему небесное, – сказал Сосе, выслушав Тему. – Теперь тебе седлать коня. Бери бразды в свои руки.

– Отец ждет, не дождется меня. Пора и нам перебираться на равнину. Мне нужен твой совет, – учтиво сказал Тему. – Ты знаешь, что и как делать. Везде у тебя друзья и знакомые. Куда податься? С чего начинать?

– Совет да любовь – на этом держится жизнь, – неожиданно в беседу мужчин вмешалась Зариат.

Никого не покоробили ее женская убежденность в своей правоте и даже такой поворот разговора.

– Да, да, – продолжил свою мысль Сосе. – Задумал ты благое дело. Пораскинь умом, присмотрись к людям. Будь я на твоем месте, Тему, поселился бы в Урсдоне. Благодатный уголок. Река с форелевыми омутами. Кругом чернозем. Лес рядом. И садами своими славится село, и пасеками. Туда стекаются горцы из разных ущелий – из Дигории и Туалии, из Мизура и Хода. И наших уаллагкомцев там немало.

– Я видел село со стороны, когда с Абе ехали во Владикавказ. Он говорил, что в Урсдоне живет его родня. Разыщу земляков.

– Приютит тебя мой старый друг, Дафа Тавасиев из Фаснала. Он живет там несколько лет, можно сказать, старожил. Поможет и делом, и советом. Постарайся выкроить надел поближе к нему. Сыновья Дафа почти твои ровесники. Строишь дом – подбери соседа. Так заведено исстари.

– Я передам твои слова Дафа.

– Наши богачи так и не привыкли трудиться. Работники отбились от рук после революции. Познали вкус свободы. Вот баделята и распродают понемногу свои земли. Жить-то надо.

– Еду в Урсдон. Спасибо тебе за напутствие. Остается седлать коня. Обзаведусь скакуном.

– По соседству живет наездник Али-Бек. Он выступает в цирке, разъезжает по стране. У него хорошие кони. Поговорю с ним. Думаю, уступит скакуна за сходную цену.

– Очень хорошо, – обрадовался Тему. – Куплю подарки родным и – в путь. Черкеску бы отцу…

– У нас найдутся готовые черкески и бешметы, – вымолвила Дзерасса и засмущалась – ей не приходилось судачить со взрослыми.

– Это в пошивочной мастерской, – уточнила мать, – только надо знать размеры, чтобы не ошибиться.

– Поищу человека, похожего на отца ростом и статью.

– Искать его не надо. Он живет вот за этим забором. Твой отец Базо и мой сосед как близнецы-братья.

– Ну, тогда подходящие черкески у нас есть, – сказала Дзерасса. – Серая ткань. Красивая подкладка. Бешмет из коричневой материи. Газыри.

– Еще бы папаху и сапоги, – сказал Тему.

– В таком наряде Базо и старостой села могут избрать, – рассмеялся Сосе. – И на ныхасе во всем будут соглашаться с ним.

Шутка старшего оживила беседу. Никого не тянуло на покой. Столько впечатлений принес этот день, что домочадцам было не до сна. Дзерасса быстро убрала со стола и присела на край тахты, не скрывая своего любопытства.

– Что слышно о Чермене? Где он? Власти не беспокоят его?

– Колесит по всей Осетии. Каждый день рискует попасть в лапы полиции, но удержу не знает. Так скроен.

– Надо мне встретиться с ним. Столько лет не виделись! Дорог он мне и близок, как брат родной.

– Будь осторожен, Тему. Я и Чермену это внушаю. Не кладите головы на плаху. Не доставляйте радости врагам своим.

– Тогда я ушел от беды. Абе забрал меня с собой в Америку. Как будто все улеглось, но, кажется, на время. Хочу видеть Чермена.

– Устрой свои дела. С Черменом бог вас не разлучит. Так думаю.

– Простите меня, мои дорогие! – вскинулся Тему. – Совсем забыл о подарках. Через минуту он вернулся с коробочками. – Это тебе, Сосе, – вручил наставнику часы. – А это нашей милой Зариат, – передал хозяйке дома шаль и сапожки. – Дзерасса, буду рад, если не откажешь принять мой скромный дар – ожерелье и кольцо… на счастье.

Девушка зарделась от смущения. Зариат прижала подарки к груди. Сосе щелкнул крышкой часов и залюбовался затейливым циферблатом. Он ответил за всех:

– Рука дающего не оскудевает. Береги тебя бог, Тему.

Праздничное настроение царило в доме Сосе и на второй день. Сам он отправился на работу раньше обычного. Зариат покормила младших и вышла за ворота проводить их. За завтраком они держались скованно, лишь изредка обменивались репликами. На улице мгновенно преобразились – шутили, смеялись, говорили безумолку, перебивая друг друга.

Зариат перекрестила дочь и гостя – ей почудилось в их отношениях какая-то особая близость, и она не спускала с них глаз, пока те не завернули за ограду церкви. Услышав звон колокола, Тему и Дзерасса поднялись на паперть. Прихожан в этот час было немного – одни старухи. Зажгли свечи и направились к амвону, откуда доносился голос священника:

– Благослови вас Господь…

Тему и Дзерасса переглянулись и улыбнулись. Покидали храм господний присмиревшие, будто глас божий связал их каким-то таинством.

Вернулся Тему на слободку после полудня с мешком в руках. Он был набит покупками – черкеска да бешмет, папаха, сапоги да теплая шаль для мачехи, белье, полотенца, мыло и прочая мелочь. С собой он возьмет самое необходимое. Не будет же возить свою американскую поклажу из города в Галиат, оттуда в Урсдон. Разберется с делами. Вот тогда и соберет свое богатство под одну крышу. Подумав об этом, Тему усмехнулся. Нечего сказать – богатство. Скорее – груз для ослика. Однако же прибеднялся. Есть у него возможность приобрести все, что пожелает, всему свое время.

Тему навестил семью Чермена, но толком ничего не узнал о друге. Он, как всегда, непредсказуем – может появиться и средь бела дня, и поздней ночью. И также незаметно исчезнуть. Везде у него дела, друзья, встречи. К тому же начал избегать братьев. Один – городской голова, другой – полковник царской армии.

От Баевых Тему направился к Кантемировым. Сосе утром по дороге на работу должен был переговорить с Али-Беком. Знаменитый наездник встретил гостя как старого приятеля. Человека давно не было в родных краях. Спасибо Сосе – обеспокоен его судьбой.

Оживленное худощавое лицо и орлиный взгляд выдавали в нем прирожденного джигита. По-юношески стройная фигура в бешмете, перехваченная ремнем с кинжалом, подвижна и гибка. Али-Бек приветлив, остроумен, душа нараспашку – истый горец. Он приносит людям радость, устраивает им праздники всегда и всюду, на каких бы языках ни говорили, на каких бы землях ни жили.

– Слава наших предков скачет на коне по миру. Ты побывал в Америке, но верхом туда первыми добрались мои побратимы из Даргавса. Братья Гудцовы. Об этом рассказывал барон…

– Икскуль? – обрадовался Тему.

– Ты встречался с ним? – удивился Али-Бек.

– Он был вместе с нами в дни горя в Сиэтле, когда хоронили дядю. Барона поразили наши обычаи.

– Это и привело чужестранца к нам. Он гостил в Даргавсе и был очень доволен. Барон говорил, что теперь он знает о горцах то, о чем они сами не ведают и не подозревают. Икскуль встречался со стариками, записывал легенды и предания. Обещал рассказать в книгах обо всем, что увидел и услышал.

– Как жаль, что не встретился с ним еще раз. Повез бы его в Уаллагком. Там тоже живут гордые и мужественные люди. Честь и достоинство берегут, как зеницу ока. За это милует их Бог, укрывает под своим крылом святой Уастырджи.

– Сказано: еще не все дни съели мыши. Даст бог, сойдутся вновь ваши пути-дороги.

– Барон в шутку называл себя искателем кладов. И еще он говорил, что ветер странствий занес его не в ту сторону – настоящее богатство таится у нас на Юге.

– Икскуль не старатель. Его интересовали истоки древних обычаев и обрядов. Глаз у него наметан. Он нашел то, что искал. Нельзя представить горца без кремневки. Икскуль проник в то, что за этим скрыто. Добро и зло. Мужество и жестокость. Вольнолюбие и покорность адатам.

– Мы дышим этим воздухом и не можем понять, кто мы, чем живем, куда идем. Да и нищета хватает за горло.

– Бог нас спаси от беспамятства. Безродное существо мало чем отличается от зверя или животного.

– Горца душит ярмо раба. Храмы придают ему силы, но спасти едва ли смогут. Молитвы ублажают жаждущих ненадолго. Вот он и уповает на кинжал.

– Кто-то верует, кто-то оружием служит правде. И тоже верен своему выбору.

– Правды нет. Она растоптана. Человек унижен. Хлеб насущный добывает потом. И за это его еще и казнят.

– Мне сказали, что ты дружен с Черменом. Я слышу в твоих словах его голос. Это один путь. Но предки дорожили своими крепкими устоями. Сохранить их – и долг наш, и дело чести. Ты не согласен со мной?

– Я не думал об этом.

– А вот Икскуль размышлял обо всем и говорит нам в назидание: помните, не предавайте забвению! Игра джигита на скакуне – не забава. В удали человеческой – красота души. Это то, что барон называет рыцарством. Даже арба может стать украшением арены. Даже коню будут люди рукоплескать. Мне ближе этот путь к истине.

– Ты счастливый человек, Али-Бек. Обрел свою стезю. Не напрасно скитается по свету и барон Икскуль.

– Барон не постиг всей правды. Ему рассказывали о кровной мести, о жертвах адата, о жестокости нравов. Мир чудес и нужда беспросветная, дар божий и соблазны чертовщины, сабельный звон и потоки слез. Это наша жизнь, и ему трудно было проникнуть в святая святых.

– Перекроить бы эту жизнь. Икскуль поведает о ней миру, и на том спасибо. Нам самим надо брать в руки свою судьбу.

– Это удел твой и Чермена, и друзей ваших. Однако ты пришел ко мне не причащаться, – улыбнулся Али-Бек. – И исповедь занимает тебя, наверное, меньше, чем моя конюшня.

– Прости, Али-Бек, но ты прав, – теперь улыбнулся Тему.

Али-Бек вывел из-под навеса вороного коня. Мощная грудь. Тонкие ноги. Гладкий круп. Голова задрана вверх. Вот-вот закусит удила.

– Осетинские скакуны не хуже кабардинских и калмыцких, – сказал Али-Бек. – Подбираю коней по масти. Белых и саврасых. Вороной у меня один. Уступаю его тебе. И это твое, – указал он на сбрую, седло, охотничье ружье. – Снаряжение путника.

– Щедрая у тебя рука, Али-Бек. Да поможет тебе бог.

Тему оседлал коня и с лету, не коснувшись стремени, оказался в седле.

– Лих однако, тебе надо наездником быть. Ну, да ладно. Удачи. Не проходи мимо.

По пути к дому Сосе Тему заглянул к лавочнику. Приобрел сапоги, галифе, бешмет – не в европейском же костюме гарцевать на коне.

На рассвете Сосе проводил гостя. В хурджинах – подарки, за седлом – скатанная черная бурка. Вороной и всадник во всеоружии впечатляют и радуют наставника. Тему не заметил, что Дзерасса во все глаза смотрела на него из окна своей спальни.

До Гизели конь шел размашистой рысью, потом Тему дал ему передохнуть. Конь норовил пуститься вскачь, но всадник унял его прыть – путь неблизкий, и выбиться из сил недолго. Дорога знакомая. По ней Тему вместе с Абе добирался до Владикавказа. Те же заросшие травой проселки. Та же наезженная колея. Вокруг непролазные кусты ольхи и вербы. И тишина – ни одного встречного. Только в небе парит одинокий ястреб, с высоты высматривая добычу – грызуна или зайчонка.

Сердце путника кольнуло чем-то острым, и он сник. за счастьем пустились вдвоем, а возвращается один, без дяди. Странно, вместе с Абе в сознании мелькнула и Кетрин, и тут же исчезла. Странно и то, что Тему, увлеченный новыми заботами, перестал чувствовать горечь разлуки. Много тепла и радости принесла ему Кетрин. Мысленно повинился перед ней и еще долго, до самого Дзуарикау, Тему слышал ее заливистый смех.

На окраине села в речке плескались ребятишки. Гомон голых крепышей отвлек Тему от воспоминаний. Когда вороной сунул морду в прохладную воду, один смельчак подбежал к путнику.

– Ты кто? – строго спросил он Тему. – Ветра нет, значит, с неба свалился средь бела дня.

– Здравствуй, орел. Я твой земляк, – улыбнулся Тему. – Как зовут?

– Ты, наверно, устал, и конь твой с ног сбился. Пойдем к нам. Отдохни. Мы рядом живем, – сказал малыш. – А имя мне дал дед – Хетаг.

Тему вошел в незнакомый двор, ведя коня под уздцы. Малыш опередил его, и вскоре на крылечке появилась женщина с ясным открытым лицом, с темными бровями в дугу. Молча приложила ладонь к губам.

– Прости, твой сын очень гостеприимный человек. Мир дому вашему!

– Сорванцу палец в рот не клади, – погладила мать мальчика по голове. – Войди в дом. Угостим, чем бог послал.

Женщина накрыла стол – сыр, чурек, овощи. Чашей пива гость испросил покровительства небожителей, благословил путников и младших.

– А где твой отец? – спросил Тему юного приятеля. – Чей очаг приютил путника?

– Он поехал в Моздок за пшеницей. А зовут его Беслан, – обстоятельно доложил Хетаг.

– Да поможет Уастырджи тем, кто в пути, – сказал Тему, достал кулечек с изделиями персиян и вручил его хозяйке дома. – Пусть жизнь твоя будет такой же сладкой, как эти конфеты. Будь счастлив, мой маленький брат, – пожал он руку малыша.

Вскоре Тему снова ехал по проселку. Конь перешел на рысь, но это не мешало всаднику думать.

– Горянка живет святой заповедью – облегчи страннику путь, прими, согрей, накорми. Это еще в давние-предавние времена стало обычаем. Соблюдай его, и очаг твой не потухнет. И Зариат щедрости не занимать, и Дзерассе…

По укоренившейся привычке Тему перебирал в памяти события и впечатления минувших дней. Были наставления Сосе. Были заботы Зариат. Была… Дзерасса. Из пугливой девчонки выросла девушка на выданье. Он не забывает ее пытливых взглядов с лукавинкой. Помнит ее смешливые реплики за завтраком, озорные притчи, когда шли из слободки в центр города. Священник произнес в церкви слова благословения. Девушка радостно вздохнула и улыбнулась, щеки порозовели от волнения, а в глазах вспыхнули искорки тревоги.

Тогда и сердце Тему защемило от близости к девушке… под сенью храма. И был рад тому, что она стала его поводырем. Дзерасса все делала с увлечением – выбирала покупки, хвалила или откладывала товары. Тему не возражал, был благодарен спутнице за то, что избавлен от разговоров с торговцами. Отказать Дзерассе в чем-либо никак нельзя, и он охотно подчинялся ее воле. Это доставляло ему удовольствие.

Это была игра, в которой слова теряли смысл, лишь чувства, а может, предчувствие решало все. Поведение и поступки молодых как бы оставались за гранью сознания и определялись порывами души. Для Дзерассы все внове – и заботы домовитой хозяюшки, и жажда чего-то яркого и необыкновенного. Тему не догадывался о девичьих переживаниях. И сейчас он поглощен воспоминаниями, но должен признаться, что эти милые подробности их общения значат для него больше, чем обычные добрые отношения друзей. Думы, думы, и воспоминания… Он невольно пустил вороного вскачь, словно надеялся, что стремительный бег скакуна принесет ему успокоение. Ветер бил в лицо, но он не чувствовал его ярости, обитал в ином мире, в котором властвовала девушка по имени Дзерасса с веселыми глазами, с губами, похожими на лепестки розы, с тяжелой косой на груди.

Что это? Озарение влюбленности? Не слишком ли быстро он становится пленником девичьих чар? Человек опрометчив и податлив, когда в нем рождаются нежные чувства. Заглушать зов сердца – это не мужество. Боязнь очевидного – малодушие.

Скачка обострила ощущения седока, смирила его с мыслью о том, что от судьбы не скрыться, не умчаться даже на самом быстроногом коне. Что от бога, то незыблемо. Прятаться в кусты от своей участи – трусость или отступничество. Ни то, ни другое он не приемлет.

В ушах звучал шепот Дзерассы. Девушка обняла мать и тихим голосом рассказывала о том, как ее окружили подруги, увидев кольцо на пальце и ожерелье на шее. Потом они бросились к окнам мастерской и начали расхваливать красавца, который стоял на улице в раздумье. Они поздравили ее, желали счастья и почему-то называли Тему женихом.

Мать гладила густые волосы дочери, ничего не говорила, только вздыхала, понимая, что творится с ее чадом. Вспомнила, как перекрестила их утром – одним знамением на двоих, но это так, по случаю…

Тему нечаянно подслушал разговор дочери с матерью. Ему стало неловко, он не знал, как вести себя. Все это время с ним что-то происходит, сам не свой оттого, может быть, что нет-нет да приходят на ум слова Абе о свадьбе.

В пути, наедине с самим собой, можно было бы разобраться в сумятице мыслей, однако это не удавалось скачущему по безлюдному проселку всаднику. Воистину – от судьбы не уйдешь, да и противиться ей ох как не хочется. Нет, не хочется!

Впереди обозначались очертания салугарданских домов. Конь похрапывал от усталости, но хода не сбавлял, зная, что его ждет сочный корм и водопой. Тему разыскал родню Абе. Погоревали об усопшем, помянули добрым словом. После ужина он заснул мгновенно и до рассвета пальцем не пошевелил. Утром, одарив домочадцев сладостями, Тему снова доверился коню и дороге.

До Урсдона рукой подать – верст двенадцать, не более. Где рысью, где шагом приближался всадник к селу. Позади долгий путь скитания. Впереди Урсдон и новые надежды. Путник уносится мечтой туда, где суждено ему осесть навсегда.

В полдень он достиг берега чистой горной реки. Остановил коня над высоким обрывом. Внизу бурлит поток. Перед ним раскинулось большое село. Левый берег застроен добротными кирпичными домами под красной черепицей или крашеной жестью. Вдоль берега рассыпаны мельницы и крупорушки. За строениями богачей видны турлучные домишки бедняков. Глинобитные лачуги едва различимы под деревьями – яблонь, груш, слив здесь, наверное, полно в каждом подворье. В тени кустарника пережидают жару стадо коров и отара овец. Ослики пощипывают колючки. Буйволицы улеглись в прохладной воде.

Тему рассматривал свои владения. Он в самом деле ощущал себя хозяином. Пусть у него в запасе пока одни благие намерения, но с этим чувством он больше не расставался. Надо стать властелином, если явился на белый свет и носишь папаху.

Дафа из рода Тавасиевых поселился вблизи алдарского поместья без боязни. Сыновьями бог не обидел, никто не посмеет досадить вольному горцу. Да и сам еще крепок – подкову согнет. Рассудителен, обязателен, слов на ветер не бросает. И в селе почитаем, и с землевладельцами ладит. Они вынуждены считаться с его нравом и мудростью. Давно он перебрался из Фаснала в Урсдон. Не семья – целый выводок орлят. Четыре сына и две дочери выросли под его крылом.

Дом у Дафа деревянный, но обложен кирпичом, покрыт черепицей. Трех комнат пока хватает. В сарае две арбы, в конюшне две лошади, в хлеву три коровы и пара бычков. Неизвестно, кто кого надоумил, но в имущественной описи значатся и четыре постели, хотя ребята предпочитают спать на жесткой тахте под ворсистой буркой. Своей земли у Дафа всего две десятины. Еще двенадцать приходится брать в аренду. Словом, успел построиться, обзавестись скотиной и всем необходимым в доме и в хозяйстве.

Мощный торс Дафа облегает черкеска из серого домотканого сукна. Скуластое лицо украшено бородкой. Оно словно высечено из камня. Резкие черты. Темный загар. Взгляд колючий, пронизывающий насквозь. Тему он встретил крепким рукопожатием – дорожит старой дружбой с Сосе, которого уважает за гостеприимство и мастерство кулинара. В доброте его урсдонский фасналец убеждался не раз и не два.

– Мой дом – твой дом, – сказал Дафа. – С алдаром договорюсь. Мне он не откажет. Участок подберу тебе подходящий. Каждому нужен надежный сосед. Чурек горло дерет, если не разделишь его с достойным человеком. Богу угодно, чтобы отныне мы жили бок о бок.

– Буду вечно благодарен тебе, Дафа.

– Бога благодари. Соскучился по горам?

– Давно не видел их. Давно не дышал воздухом родных ущелий. Давно, давно…

– Нелегко живется в теснинах. Люди мечтают о земле. А мне по ночам снятся горы. Там могилы моих предков. Туда меня тянет, когда становится невмоготу.

Не посмел Тему спросить Дафа о сыновьях, но тот понял гостя, и, продолжая свой рассказ о житье-бытье, как бы между прочим упомянул их:

– Скоро придут твои сверстники. Сосед ставит дом. Устроил зиу. Всем миром помогают ему стать на ноги. Друг старшего сына увязался с ними. И городской человек не прочь помахать топором.

Они ввалились во двор гурьбой, сыновья Дафа и их гость, усталые, говорливые. Молодых фаснальцев Тему признал сразу же. Осанка горца, крутой нрав, неторопливая манера разговора, цепкое рукопожатие – все отцовское, разве что по возрасту они более откровенны, общительны, любознательны. Кто да что, каким ветром занесло? Старший из братьев зыркнул на младших, и те удалились по своим делам. Он посмотрел им вослед и засмеялся:

– Этих хлебом не корми, дай только посудачить. Порода у нас такая – вынь да положь, как говорят казаки. Поймем друг друга. Впереди у нас вечность, – дружелюбно проговорил наследник Дафа и назвал свое имя – Сосланбек. – Можно и просто – Сослан.

Только теперь обратил Тему внимание на друга Сосланбека. Крепыш – под стать побратиму. Высокий загорелый лоб с ранними залысинами, приятное округлое лицо и рыжеватые усы. В глазах – чертики озорства. Он улыбнулся, раскинул сильные руки.

– Чермен! – воскликнул Тему и бросился к нему.

– Тему, Тему, – повторял Чермен, обняв странника. – Нашего полку прибыло, – обратился он к Сосланбеку. – Искатель счастья. Избороздил моря и океаны. Когда горец становится еще и морским волком – несдобровать властям.

– Счастье надо искать в родном краю. Искать… Бороться за него надо, брат ты мой, – сказал Сосланбек. – Само оно не дается в руки.

Это были единомышленники, и разговор начистоту не озадачил Тему. Он поведал им о своих странствиях.

Друзья его говорили о другом, и он понимал их с полуслова. Звон набатного колокола не заглушить. Так думают и Чермен, и Сосланбек и, наверное, не только они. И все-таки Тему не утаил, что земля зовет пахаря, что он прикован к ней. С ним никто не спорил, потому что видели, чего ему стоила иллюзорная удача на чужбине. Но станет ли иной жизнь Тему? В одиночку ее не перелопатить, а терпение людское истощилось.

Урсдон не обошли стороной события, потрясшие страну. Крестьяне до сих пор заряжены энергией борьбы за волю. Сосланбек не склонит головы перед бадилятами. И Чермен не зря колесит по селам и ущельям. Не миновать схваток и с властями, и с алдарами. Тему не подведет товарищей. Они испили воду из одного родника. Хорошо им вместе, будто на охотничьих тропах истоптали с Сосланбеком не одну пару арчита1 или на кувдах и свадьбах за лихую джигитовку и пляски не раз получали из рук старейшин чаши ронга и алутона2. Названый брат порой ближе и дороже единокровного, когда души испепеляет горе людское. Годы перекраивают человека, но Чермен за эти годы едва ли остепенился. Он просто заматерел, хотя той юношеской горячности не убавилось. Стал пытливей и зорче. Убежденный. Неподкупный. Возможно, и тому, и другому пристало быть не только ратниками, но вожаками.

Наутро доверенное лицо алдара, надменный человечек с крысиной мордой, ушастый и лупоглазый, выполнил свою миссию. В присутствии сельчан отмерил саженью участок, отметил его границы колышками. Напоследок окинул сердитым взглядом Тему и его друзей и, не проронив ни единого слова, удалился.

– Хмырь, – бросил ему вслед Сосланбек. – Не завидна участь наших душеприказчиков, если опираются на таких слизняков.

– Явные признаки вырождения, – согласился с ним Чермен. – Гонор, амбиция – все испарится, когда подует ветер покрепче.

– Ты теперь собственник, Тему, – сказал Сосланбек. – Тебе повезло, избавился от ярма. Многие из твоих новых соседей влачат его всю жизнь. Называют их временнопроживающими. Они не настоящие обитатели грешной земли. А земля-то принадлежала нашим предкам. Ее брать надо, а не покупать.

– Это святая правда, Тему. Да ты и сам знаешь, где корень зла. Не будем омрачать праздник горечью застарелых обид, – сказал Чермен. – Наступит день, когда и голос вопиющего в пустыне будет услышан. Веруй, и мечты сбудутся. И на обломках самовластья напишут наши имена, – Чермен был возбужден и красноречив.

– Начало положено, – сказал Тему. – Один кол еще не плетень, но ощущение у меня такое, словно я стал другим человеком. Пусть это чувство появится и у других горцев. Пусть и они обретут крылья.

– Эта песня мне больше нравится, – рассмеялся Чермен.

Сосланбек понимал, что Тему сейчас не до песен, и тут же приступил к делу, проявив хватку землепашца.

– Землю надо обживать. Построим времянку – пару комнат, хлев, навес, соорудим ограду… Еще не дом, но уже не шалаш. Будет, где преклонить голову. Вот тогда мы скажем: начало положено.

– Говорят, в Кадгароне есть кирпичный завод, – Тему вопросительно оглядел своих друзей.

– Зачем так далеко ездить? Христиановское рядом. Там можно раздобыть все – кирпич, черепицу, доски, балки. Завтра же снарядим арбы и брички. Пригласим сельчан на зиу3. Всего-то забота – одна баранья голова, чтобы помолиться Богу, Уастырджи, ублажить покровителя домашнего очага, чтобы оберегал твою надочажную цепь.

– Об этом не стоит печалиться, – улыбнулся Тему, довольный крестьянской сметливостью Сосланбека.

Лето исходит изнуряющим зноем, но и осень не за горами. Успеть бы повесить эту самую надочажную цепь в собственном доме до наступления холодов. Зря тревожился Тему. В Урсдоне переселенцев встречают радушно. Каждый считает своим долгом прийти на помощь соседу, а новичку и подавно. Так повелось издревле.

На другой день в сторону Христиановского потянулась вереница арб и бричек. Возниц сопровождают Сосланбек, Чермен и Тему на конях. Это придает движению путников праздничную торжественность.

События разворачивались быстро. Возле будущего подворья Тему на глазах росли кучи песка и извести, булыжника и глины, штабеля досок и балок, столбики кирпича и черепицы. Кто-то рыл канаву под фундамент, кто-то месил раствор, ладил перекладины или рубанком доводил доски до зеркального блеска.

Земля на вес золота. Пустырей и зарослей в Урсдоне отродясь не водилось. Однако неухоженных угодий хватало – не находились арендаторы или поденщики увиливали от работы. Надела Тему много лет не касался острый лемех плуга. Отменный чернозем пустовал. Выжженная солнцем целина долго ждала пахаря.

Стоило появиться ограде, как надел превратился в подворье. Иные запахи и звуки принес с собой поселенец со своими друзьями. Стучали топоры, на все лады звенели пилы, раздавалось звяканье лопат и кирки. Пахло стружками, жженой известью, дымом костра.

Рождалась новая жизнь, но люди не задумывались над этим. Так должно быть, и дивиться исконному укладу бытия не приходилось.

Урсдонцы были заняты делом. И дело у них спорилось на зависть – все строилось добротно. Времянка походила на настоящий дом с крыльцом, широкими окнами, верандой, печью и даже погребом. Комнаты разделены коридором. В стороне разместились хлев с сараем.

На все, про все ушел месяц, жаркий месяц знойного лета. Урсдонцы сменяли друг друга, чтобы и с алдарскими управиться, и соседу помочь.

Скромное застолье возглавил сам Дафа. Друзья и соседи уместились за одним столом. Пироги и куры, кувшин с аракой и бочонок пива – вот и все, чем богат новый хозяин дома, вернее, его ak`cnfek`rekh, которые постарались приготовить яства.

Тамада освятил жилище Тему молитвенным словом:

– Да поможет Бог поселенцу Урсдона. Пусть Уастырджи сопутствует ему и дома, и в пути, в помыслах и деяниях. Покровитель домашнего очага да убережет цепь Сафа во благо семьи.

Дафа произносил тосты истово, веруя в благодать небожителей. Сотрапезники во всем соглашались с ним, в один голос произносили: аминь!

Пиршество завершила песня в честь покровителя путников и ратников, заступника сирых и обездоленных. Звонкий голос Чермена вспорхнул птицей. Сосланбек поддержал друга рокотом густого баса. Голоса гостей вплетались в песню слаженным хором.

Растроганный Тему слушал шутки земляков и отвечал им забавными притчами. Только однажды он не нашелся и как-то опешил.

– Гул твоего пира и за порогом не слышен, – сказал Чермен. – Одна колгота, хотя мы и голосим во всю мочь.

– Не береди душу новосела, – упрекнул его Сосланбек.

– Дом дому рознь, – не унимался Чермен. – Триста лет Дому Романовых. Вся Россия от края до края веселилась допьяна. Не тебе чета, Тему. Ты курами отделался, а в столице шла настоящая гульба. Да и с землевладельцем будут нелады. Он еще даст о себе знать.

– Долг оплачен сполна. За мной грехов не водится.

– Благодетель твой наверняка полагает, что ты закатил пир на весь Урсдон, и будет ждать своей доли. Так заведено.

– От меня он не дождется подношений.

– Гляди в оба. Всегда. Во сне и наяву.

– Потрясли их до основания, и все неймется – урок не пошел впрок.

Неприятный осадок не омрачил праздника. Мудрость старших и отвага молодых вселяли в сельчан надежду, и они не думали о худшем. Так устроен человек.

Хорошо им вместе, и от этого Тему по-настоящему счастлив. Но пришла пора расставания. Чермен спешил в Ардон к Хадзымату Рамонову, Сосланбек – в Эльхотово к Урусби Зортову. Попрощались на рассвете, когда Тему вывел коня на водопой.

– Из конюшни Али-Бека? – спросил Чермен.

– Наездник уступил мне вороного по просьбе Сосе.

– Сколько достойных людей ходит по нашей земле, – заметил Сосланбек.

Собраться бы им воедино, когда поднимется ураган.

Урсдонские дни и ночи сблизили их настолько, что Тему не надо было убеждать в правоте Сосланбека.

– Друзья жаждут бури. Ради своей Правды готовы жертвовать собой. Она у них одна со всей беднотой. Тем и сильны, – размышлял он, провожая их взглядом.

Не заметил Тему, как занялось погожее утро. Солнце выкатилось из-за полыхающего горизонта и позолотило листья деревьев, луга и пастбища заречья россыпями теплых лучей.

Повеяло бодрящей прохладой. Дуновенья ветра приносили из ущелья потоки горного воздуха, напоенного прозрачными струями родников и запахами чернолесья. Дышалось легко.

Село давно уж пробудилось. Тему ощущал тепло домашних очагов, слышал перекличку пастухов, пересуды женщин, гомон ребятишек. Собачий лай и петушиный гвалт наполнили улицы и переулки. Все жило, трепетало, согревало душу. Сельские будни радовали его новизной и обилием светлых впечатлений, и он чувствовал себя прирожденным урсдонцем, живущим заботами односельчан.

Человек считается гостем всего один день, потом он закатывает рукава, впрягается в ярмо вместе с домочадцами. Ну, а он даже не гость. Поселенец. И жить надо, как все живут, не мозолить глаза.

Ближе к вечеру Тему встретился с младшим братом Сосланбека с коротким, странным именем – Ага. Он проезжал на арбе, нагруженной травой, от которой пахло солнцем, ветром и землей. Вилы и коса торчали за спиной возницы.

– Вороной твой бьет копытом, ржет и мечется в конюшне. Будет сыт, уймется сразу и закусит удила, – нараспев говорил Ага и одним движением высыпал огромную охапку сочного корма. – Послушай, Тему. Ты не хочешь размяться? Не разучился гнуть спину на жатве?

Условились о встрече спозаранку. Ага уехал домой. Тему повел коня на водопой. Вечерний Урсдон ошеломил его. Половодье цветов, красок и звуков. Мычание коров, блеяние коз и овец, ржание лошадей, скрип колес стихают, как только скотина оказывается в подворье. И наступает тишина. А солнце полыхает в полнеба. Перед тем, как скатиться за хребет, оно свешивает с небес на склоны заснеженных кряжей пряди светложелтых, оранжевых, подернутых багрянцем лучей. Поверхность реки, утомленной от быстрого бега, плавится серебром. В ее приглушенном журчании чудится что-то завораживающее. Колдовство природы и тревожит, и очаровывает. Только сердцем можно прикоснуться к нему, чтобы остаться самим собой и в будни, и в праздники, на пылающем восходе светила и на его печальном закате…

Жатва вымотала сельчан, их терзает удушье от горьковатой пыли спелых колосьев и сухого воздуха. Не успеешь очистить горло, как новый приступ перекрывает дыхание.

Дальние поля убраны. Стога и скирды издали кажутся башенками, обрызганными золотом. Лишь вблизи леса, у самой опушки, колос еще наливается янтарным зерном. К колючей стерне с проросшей мягкой травкой подступает плотная стена пшеницы. Она рассечена прогалинами, проложенными жницами. Их согнутые фигуры мелькают повсюду. Они выпрямляются, когда надо утереть почерневшие от загара лица, обрамленные косынками, чтобы вновь и вновь захватывать пучки стеблей и резким движением срезать их на корню. И так без передышки, с раннего утра дотемна. Лишь малые промежутки времени удается выкроить, чтобы выпрямить спину и утолить голод чуреком и кисловатой сывороткой.

Мужчин на жатве меньше. Они заняты более важными делами – нужно еще и дрова заготовить, и сеном запастись, и за табунами с отарами присмотреть – да мало ли нужд и потребностей у человека.

Ага и Тему взялись за серпы и начали шаг за шагом продвигаться к дальнему концу пшеничного клина. Шли спиной к солнцу. После полудня изменили направление движения. Так и пастухи пасут скот: утром на закат, вечером – на восход светила. Мужские руки забирают враз побольше колосьев, и снопы за ними вырастают иные – они погуще. И все-таки угнаться за женщинами не могут. Нехватает сноровки и уменья не уставать. Хрупкие и слабые на первый взгляд женщины казались двужильными, столько терпения выказывали, столько сил у них находилось. Не присядут, не посудачат. И возвращались домой уже в темноте. Их ждали заботы о детях, об ужине, о скотине. Тему и Ага едва поспевали за женщинами. Ломило в плечах, ныла поясница. Да разве признаешься в своей слабости… Стыд и срам.

За неделю Тему приноровился к серпу. И во сне, и наяву чувствовал себя настоящим пахарем, человеком земли. Наверное, этого ощущения не доставало ему все эти годы, и теперь он любовался золотистым разливом пшеницы, как если бы это богатство принадлежало ему самому. Взгляд Тему скользил по чистому небу, по чернолесью, подступившему к селу, по отвесным склонам гор.

Сердце забилось учащенно. Нестерпимо потянуло к родному очагу. Взбудоражил зов крови, звон надочажной цепи. До Галиата день езды, а он замешкался в Урсдоне. Но надо же было обустроиться, прижиться в чужом селе.

Ночь перед поездкой выдалась суматошной. Хотелось выспаться, набраться сил, а сна все не было, и в голове сплошная неразбериха. Его обступили воспоминания, и, как ни старался, избавиться от них не мог. Абе бередит душу. Все смотрит и смотрит на него… с обидой и упреком. И Кетрин… В глазах мольба и тоска.

Окна и двери распахнуты, но в комнате душно, а Тему знобит от ощущения вины. И себя обокрал, и ее не уберег от горя. Ничего ведь не осталось от той счастливой поры. Что с ним происходит? Грехи молодости или пороки неуемной натуры? Может быть, знак судьбы, от которой никому еще не удавалось скрыться. Сказано: реки вспять не текут. Он казнит себя, словно исповедуется перед… Дзерассой. Вот как все перепуталось, вот как все сплелось! И кто теперь развяжет этот тугой узел?

Недолгий сон сморил Тему. Первые петухи спасли его от кошмарного видения. Чудище с разинутой пастью вот-вот проглотит всадника с конем. Он бросился в бурлящую реку и… проснулся – ни страшилища, ни потока. Лишь петухи надрываются в предрассветных сумерках.

– Слава тебе, господи, – произнес Тему и начал собираться в путь.

Быстро оседлал коня. Вороной заждался седока. Который день томится в конюшне.

Широкая продолговатая поляна Фадау, раскинувшаяся за селом, встретила Тему звенящим шелестом некошеной травы, свежестью дыхания ледников. Где-то попискивает птичка-невеличка, спеша порадовать странника. Тему благодарен пичужке, в ответ на ее забавные трели лихо свистнул, пришпорил скакуна и углубился в чащобу, скованную тишиной. Дубы и чинары в три обхвата уходят кронами в небо. Застыли исполины в глухой спячке – ни одна веточка, ни один листик не шелохнется. Глинистая колея расширена арбами. Она вьется, изгибается на частых поворотах, уводя путника все дальше и дальше вглубь Черного леса. Лес с трудом расстается с ночной тьмой и по-прежнему хранит молчание.

Всадник не одинок. Все дорогу он слышал голос Абе, с которым когда-то проехал по этой тропе. Дядя рассказывал тогда были и небылицы о пастухах и охотниках, о причудах земляков, о далеких временах. Рассказывал всякое, и все было правдой, потому что он сам верил всему, что узнал от мудрых стариков на сельском ныхасе, и старался передать своему племяннику.

Час, а может больше, звучали в ушах слова наставника. Впереди забрезжил свет. Это урочище Тырмон. Там можно отдохнуть в коше. Стойбище давно обжито сельчанами. Отары пасутся на двух обширных полянах. Хозяева кошары возятся с чугунком у костра.

Гость доставил им радость. Месяцами никто не навещает их, а мир, сказывают, полон новостей. Накормили Тему, поблагодарили за новости. И сами пастухи не остались бы в долгу да похвастаться нечем, а растравлять незнакомца своими печалями не принято.

Вскоре Тему снова погрузился в тишину густого леса. Его раздумья прервал вороной. Конь заржал, хлестнул по кустам хвостом, зачастил рысью, почуяв запахи жилья. Волнение скакуна передалось и седоку. Перед ним открылся Сахгас. На пастбище по пояс вымахал травостой, но был уже изрядно истоптан и теперь легко просматривается из конца в конец. Не мешало бы отдохнуть – полдневное солнце висело над кряжами и палило прямо-таки нещадно.

Пастухи живут жизнью отшельников. Они рады любому встречному. И гостеприимны, и любознательны не от скуки, а от житей-ской привычки и надобности. Добрая весть пойдет на пользу, от дурной – поостережешься.

Накрошили в большую деревянную чашу свежий чурек, пахнущий золой, залили его густым кефиром из бурдюка. И лишь после этого приступили к дотошным расспросам. Что творится на свете? Будет ли опять война?

Тему охотно рассказывал пастухам обо всем, что слышал, видел, знает. Удивить собеседников чем-либо не просто. Какие только беды не перенесли и какие еще предстоит им испытать – одному Богу ведомо. Вот Америка их заинтересовала по-настоящему. Тему не скупился на рассказы. Он как будто заново переживал свое хождение на чужбину. Земляки слушали его молча, покачивая головами: везде трудно приходится горцу, нигде не встречают его хлебом-солью, так не лучше ли коротать свой век под родным небом?

Гость вкрадчиво, с недомолвками говорил еще и о том, что скоро все переменится, горцы не будут больше батрачить на богачей. Пастухи недоверчиво уставились на Тему – добрый вестник слишком щедр на посулы. Однако слушали его сказки с любопытством. И сам Тему взбодрился от этой беседы и, когда покидал Сахгас, еще раз пообещал гостеприимным хозяевам лучшей доли.

Подъем со дня ущелья на перевал Долуга крут и обрывист, но конь преодолел его сходу, будто почувствовал близость конца пути. Тему ликовал. Возбужденный от избытка чувств, он уносился к родным сердцем и мыслью. Радость распирала грудь, и – что на него вовсе не похоже – на глаза навернулись слезы.

Закат пламенел над Галиатом. Путник пытался разглядеть отчий дом и не мог – уж слишком похожи друг на друга сакли горцев. Каменные стены, плоские крыши, узенькие дворики и кривые улочки…

Сельчане во все глаза смотрели на странника. Что всадник, что конь – загляденье. Молодой всадник привлекал их и статью, и нарядом, а вороной грациозной красотой и легкостью движений – не будет ему равных на скачках. Тему спешился. Он наслаждался, ступая по улочке, ведущей в гнездовье, откуда когда-то выпорхнул, чтобы исколесить мир, испытать нужду и горе, и божью благодать. Казалось, вернулось босоногое детство, и он прикоснулся живой плотью к истокам. Камни и башни, люди и горы – все излучало тепло, и он ощущал его всем существом.

Тему здоровался с каждым встречным, видно было, что они не узнавали земляка. Даже отец долго всматривался в него, когда он вошел во дворик, пока не признал в госте родного сына. Тему обнял старика, прижал к себе, и только тогда родитель вымолвил:

– Вернулся… Слава тебе, Господи!

Мачеха бросилась к Тему, всплеснув тонкими ручками. Стояли, молчали, затаив дыхание. Не хотелось говорить, расспрашивать – ничего не хотелось. Стояли, молчали, радовались встрече.

Недолго длилось семейное одиночество. Сбежались соседи. И стар, и млад повалили в дом Базо. Двор и улица наполнились людьми. Не стихал гомон, отовсюду слышались возгласы, шутки, смех. Возле забора запылал костер. Юноши освежевали барашка. Молодые соседки взялись за корыта – крошили сыр, месили тесто для пирогов.

Застолье продолжалось допоздна. Старики возносили молитвы в честь небожителей. Помянули и Абе. Парни и девушки плясали без устали. Ожил Базо – никогда его сакля не видела столько гостей, никогда не слышал он столько добрых слов. Правы оказались ясновидцы – не теряй надежды, и мечты сбудутся.

Отец и сын, проводив сельчан, уютно устроились на тахте и, наконец-то, излили души в неспешной беседе. Больше говорил Тему. Говорил обо всем – о странствиях, о Сосе и друзьях, о полюбившемся Урсдоне…

Мачеха притихла у очага, то и дело кивала головой, не сводя глаз с пасынка, сильного, красивого, удачливого. И Базо неотрывно смотрел на своего наследника из-под бровей, изредка поглаживая редкие усы. Когда Тему заговорил об Урсдоне, старик даже привстал. Он не возражал сыну. Чего уж там – взрослый человек. Сам он одной ногой стоит в могиле. Теперь Тему должен думать о завтрашнем дне. Ему быть хозяином в доме. Ему лучше знать, где и как им жить. Если купил надел земли, построил жилье, помех чинить не станет.

– Слава тебе, Господи! И в мою саклю заглянуло солнце. И сына ты вернул мне. Будет кому хоронить…

Знал Тему, что доставит старикам радость, но то, что они проявят такую готовность покинуть Галиат и перебраться в незнакомое место, и предположить не смел. Немощные старики жаждут покоя. Они обретут его на равнине. Наверное, они и сами об этом думали, во всем соглашаясь с ним.

Село на другой день пробудилось вместе с неожиданной новостью – Базо собрался переезжать в Урсдон. Судачили по разному. Одни жалели старика. Как-то приживется он среди чужих людей. Легко ли бросать обжитый уголок, родню и односельчан, с кем делил невзгоды и радости, хлеб да соль. Другие завидовали земляку. Дождался-таки сына, теперь заживет вольготно. И те, и другие были правы, но Базо выбирать не приходилось. Как надумал сын, так оно и будет. Ему верховодить в семье. Пора усталому старцу и на солнцепеке посидеть, сложа руки на посохе.

Конец первой части