Гари ХАРИН. Азамат

ПОВЕСТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зима середины 80-х не ведала, не гадала ни о каком глобальном потеплении, поэтому была сама собой. Днем декабрь, не спеша, посыпал город свежим снегом, морозные вечера были отданы на растерзание детям и санкам, а утро тяжело расставалось с цветными снами ночи.

В квартире музыканта Государственной филармонии Якова Штивельмана уже царил полный набор звуков, сопутствующих утреннему опозданию – звучали голоса обитателей, хлопали двери, чеканил голос диктора радио, шумел дефицитный фен, шлепали тапочки и кряхтел чайник. Весь этот хор создавал своеобразную мелодию, к которой подключались соседи, улица, редкие машины, и уже все вместе они начинали разгонять утренний полумрак, привычно дремавший в центре советского Северного Кавказа.

– Азамат! Азама-ат! Вставай, – Яков уже в который раз будил сына в школу, и только сейчас ему удалось заставить того встать, для чего пришлось зажечь в комнате свет и лично, за плечи установить на ноги шаткую десятилетнюю вертикаль. Две предыдущие попытки не увенчались успехом – сын был уже в тапочках, но, посидев немного с закрытыми глазами, вновь, медленно клонясь, валился на теплую постель.

Оттягивая на место резинку своих трусов, Азамат, нарочито сгорбившись и свесив руки, направился через коридор на кухню. По дороге к столу, уже пахнущему завтраком, он успевает привычным движением подпереть снаружи дверь туалета шваброй.

– Мам, а можно я это не буду есть? – пробубнил он матери, усевшись возле нее в позе несчастного Пьеро.

– Нет, Азамат, нельзя, это, во-первых. Во-вторых, мне кажется, перед тем как сесть за стол, все же нужно одеться, умыться, почисть зубы, наконец.

Фатима Петровна отвечала, не глядя на сына, так как привыкла к его утренним сомнениям в пользе овсяной каши.

За старой, грубовато покрашенной дверью дернулся слив унитазного бочка.

– Азамат! Я убью тебя! – заерзала дверь, и раздался истерично-яростный шум борьбы за выживание, исходящий от старшей сестры Азамата – Жени. С тех пор, как ее брат из пухлого розового свертка стал превращаться в ходящее любознательное существо, она с трехмерной прогрессией постигает всю сложность их родственных взаимоотношений. Из еле высвобожденного дверного проема показалась тонкая кисть девичьей руки, в свирепом старании пытавшаяся дотянуться до древка швабры.

– И, в третьих, – невозмутимо продолжала Фатима Петровна, – выпусти Женю из туалета, а то она возьмет и вслед за значками выкинет из окна и твою замечательную коллекцию солдатиков.

Минут двадцать спустя, ложкой помогая своему стоптанному ботинку вкарабкаться на ногу и рукой поправляя прическу, Яков настойчиво голосил из коридора: «Азамат! Сынок, я прошу тебя, побежали. Пал Ароныч убьет меня!»

Надо сказать, что справиться со своей поредевшей шевелюрой Якову всегда было непросто. Он обладал достаточно весомым остатком жестких волос, которые в породе Якова по мужской, конечно, линии из поколения в поколение вели себя одинаково – рано начав свое бегство с головы, они, словно одумавшись, останавливались и позволяли себе лишь немного поседеть.

Наконец, с каменным лицом доедена овсянка, чай допит, школьный портфель застегнут, и упрямые черные копны прилегли-таки в нужном направлении.

Отец, сын и футляр со скрипкой наспех выскочили из подъезда, стараясь избежать гнева директора школы и очень маленького, но очень строгого дирижера Пал Ароныча – густобрового руководителя оркестра и всей музыкальной орды города.

Пожелав утра доброго соседу Ирбеку, который укороченным веником соскребал стылый снег со своей новой «ноль третьей», и поздоровавшись с дворничихой, нашептывающей угрозы невидимым оппонентам, они, полыхая морозным паром, заспешили к общественному транспорту.

– Все же идет нашему городу зима! – успевал отмечать про себя Яков, внимательно ступая через дорожные борозды заледеневшего снега. С удовольствием вдохнув утренней свежести, он подверг городской пейзаж высокопарному творческому обзору: лимонная полоска горизонта, перетекающая в бирюзу неба, матовый блеск гор, корявые деревья в припудренных париках, белые ломтики крыш и темные треугольники торцов с чердаками. Красота! Не зря же наша партия так выделяет Новый год среди остальных праздников! Сколько гадости мусора, и серости скрывает под собой лилейный покров!

Мясной магазин, смежный с автобусной остановкой, уже был открыт и светился электричеством за студеной витриной. А снаружи, прямо на земле, являясь одновременно рубежом и рекламой, стоял ряд свежеотрубленных коровьих и свиных голов. Возле них, всячески показывая свое звериное смущение и хороший аппетит, ранним завсегдатаем шныряла коротконогая рыжая дворняга, виляя во все стороны хвостом и большущей грыжей.

Азамата, как постоянного зрителя детской вечерней передачи, где все животные персонажи имеют прочные дружественные отношения, издавна интересовал тревожный вопрос: а были ли гильотинированные покойные знакомы при жизни друг с другом, а также с этой шустрой и грустной собачкой? И сам себе отвечал: по всей видимости – да! Поскольку глаза у дворняги были подернуты печалью даже в тот момент, когда на нее сзади, смешно и весело дергаясь задней частью, запрыгивала другая собака.

– Это они играются, – так нехотя и коротко отвечал сыну Яков, комментируя непотребные сценки из жизни животных.

Автобус не заставил себя долго ждать. Уже издалека обозначившись ревом мотора, одутловатый ПАЗик осторожно обогнул угол и тяжеловесно заторопился к очередным пассажирам. И пусть его фыркающие двери давно больны паркинсоном, и из всех фар работала только одна, Азамат очень симпатизировал именно этому потрепанному, сильно пахнущему бензином авто, так как оно имело свое неповторимое лицо или даже лица.

На его лобовом стекле, сверху увенчанном крупной зеленой бахромой, висел масштабный черно-белый портрет Иосифа Джугашвили, а к низу крепилось несколько слегка подкрашенных фото легкомысленных индийских актеров. Изнутри же кабина самого водителя и выступы над дверьми пестрели изображениями полуобнаженных девиц, вырезанных большей части из упаковок от женских колготок.

Проглотив Штивельманов, многоликий автобус затрясся, чавкнул и тронулся с места.

Яков, несмотря на общее неприятие такого цыганского дизайна, все же где-то был неравнодушен к столь пикантному оформлению автобуса. Но сегодня, поймав на себе пристальный взгляд сына, он поправил очки и, взявшись за поручни, стал довольствоваться видом из окна, наигрывая пальцами аккорды из Моцарта.

Остаток пути Азамат, сильно смежив левый глаз, отслеживал сквозь растопленные от инея стекла бледную утреннюю звезду, что вдалеке, но низко бежала за автобусом, ныряя за частые пятиэтажки.

Интересно, – думал Азамат, – сколько граней нужно рисовать у звезды? Если внимательно посмотреть, то пять – это уж точно мало. Пять надо на танках рисовать, на самолетах, на кораблях.

Игривая точка, лукаво отсияв, выдохлась за поворотом и исчезла, так и не дав ребенку, посещающему детскую художественную студию Дворца пионеров, исследовать себя до конца.

Перед школьной остановкой Яков подчеркнуто многозначительно попросил сына вести себя ДОСТОЙНО. У него были основания повторять эту, по большому счету, не совсем внятную просьбу вновь и вновь, так как вроде бы все по мелочи, по ерунде, но размашистая красная вязь из записей в дневнике, захлебывающиеся звонки по телефону от доставучей классной руководительницы и периодические жалобы соседей – весь этот коллаж высвечивал проблему воспитания и факт, что мнение Азамата насчет того, что есть это самое ДОСТОЙНО, каждый раз оказывалось немного иным, чем у его родителя.

Помахав отцу рукой, Азамат направился к своей ветхонькой школе имени святого мученика революции товарища Щорса. Целый класс был переоборудован здесь в красный уголок, посвященный гражданской войне и ее знаменитому герою. А в городе, за глаза, это учебное заведение больше было известно тем, что когда-то его закончил знаменитый перебежчик в США и предатель родины дипломат Попковский.

Многострадальные мафусаиловы стены этой школы помнили учениками еще отца, мать, теток, дядю и сестру Азамата, окончивших здесь десятилетку. И все они, за исключением родного брата Фатимы Петровны – знаменитого в свое время безобразника, отличались успехами в учебе и образцовым поведением. Это обстоятельство долго служило опытным педагогам возможностью для громких, стыдящих Азамата сравнений, естественно, не в его пользу.

Раскрывая один секрет, можно добавить, что Женя Штивельман, несмотря на свой красный диплом, сопричастность к комсомолу и почти блестящую характеристику, в тайных елейных грезах всегда мечтала повторить «подвиг» Попковского, но очень туманно представляла себе заинтересованность Запада в советских медиках. Но может… разве что… эти медики, эти пульмонологи, допустим, очень женственны и красивы?

Записанный дежурными как опоздавший, но довольный, что уже не проверяют ногти и уши, Штивельман, отковыривая по пути многослойную краску со стен, поднялся на третий этаж.

Первым уроком шло природоведение, но вне расписания была решимость вычеркнуть свое звучное имя из надписи в туалете, где тайные недоброжелатели приплюсовали его к толстой Веронике с равенством в виде сердца.

Открыв от себя дверь туалета, висящую на жирной пружине, что по легенде значилась в сознании учащихся как деталь от трофейного немецкого танка, он увидел группу старшеклассников. Поворачивать обратно было уже поздно. Те, в свою очередь, заметавшись в едком табачном дыму, отмерли от ложной тревоги, вновь достали сигареты и иностранные журналы о мужчинах с огромными блестящими мускулами.

– А, это ты, Азамат!

– Азамат, где твой автомат!

– Здорово, как дела?

– Ничего, нормально, – по-деловому изображая маленькое, но очень неотложное дело, ответил пятиклассник.

Но это мокрое дело, как назло, не шло. Немного помучившись и с болезненным сожалением косясь на довольно тщательно прописанную наглую ложь, Азамат закончил свою уриноимитацию.

– Слушай, ты бы не мог нам помочь? – обратился к нему высокий худощавый парень. Он был одет в школьные брюки и спортивную куртку, декорированную «Олимпийским Мишкой».

Добрющая физиономия косолапого символа Московской Олимпиады резко контрастировала с не сулящим ничего хорошего сочетанием темно-карих полусонных глаз и шрама над вздернутой верхней губой старшеклассника.

– Вообще-то я опаздываю.

– Служба в дружбу, – сказал другой и, выпуская в потолок дым, положил руку с сигаретой на плечо Штивельману.

– А что нужно? – недоверчиво поинтересовался Азамат, подозревая возможную экспроприацию пятнадцати копеек, которые, несмотря на постоянные запреты матери, были рассчитаны на бутерброд с кабачковой икрой и два компота.

– Да ерунда! Понимаешь, нас на урок по химии не пускают из-за того, что мы один раствор дома забыли.

– А вот у другой химички, новенькой, он есть. У нее его мно-о-ого, но нам она второй раз не даст.

– Мы уже у нее вчера просили. Да.

– Нам ведь всего чуть-чуть надо.

– Ну, попросишь? Мы же знаем, что ты нормальный парень, – по нарастающей развивая отеческую, доверительную интонацию, загалдели они, все теснее и теснее обступая Азамата.

Все эти ребята были из шумного 9-го «б», спецкласса по футболу, лидеры спортивных и развлекательных мероприятий, а также авангард дисциплинарных нарушений и последователи уличного кодекса чести.

– Ладно, попрошу. Все равно я уже опоздал, – ответил им Азамат и, выдохнув, нащупал сквозь карман школьной формы крупную пятикопеечную монету.

– Молодец! Правильно, давай, Азамат, 28 кабинет, Светлана Казбековна, запомнил?

– Да, а что надо попросить?

Получив подробный инструктаж и стараясь не позабыть название раствора, посланник направился к указанному кабинету.

Старшеклассники, развлекаясь, не подозревали, что отсылают маленького Персея взглянуть в глаза спящей истине, от прямого взгляда которой у людей в детском возрасте незаметно начинает покрывается тонкой коркой мрамора место где-то возле легких.

И Азамат без крылатых сандалий, не ища подвигов, конечно же, не знал, что этот так называемый раствор вызывал у людей мистический ужас даже на заре веков и до сих пор продолжает чинить различные неприятности и неудобства наивному при всех его знаниях человечеству.

В частности, ему это аукнется буквально сейчас.

Секунду… Еще секунду… Все.

Тук-тук-тук…

– Светлана Казбековна, извините, вы не могли бы одолжить мне баночку менструации?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Фатима Петровна, только что испытав своего рода шок и импульсивно дергая коленом, «била в набат», не отрываясь от газовой плиты, где на каленой сковородке шипели и румянились пухлые оладьи. Во взведенное состояние она пришла после того, как по телефону классная руководительница Азамата Антонина Гавриловна довела до ее сведения, что ее сын вместо уроков ходит по коридорам и срывает занятия молодым учительницам, доводя их при этом до слез пошлыми шутками. Антонина Гавриловна считает, что если немедленно не принять комплексные меры, то страшно даже представить, что может получиться из такого ребенка.

– Почему, почему все неприятности так и липнут к нему? – озабоченно размышляла Фатима Петровна. Это все его окружение. Это их кошмарное влияние! Он же абсолютно безвольный мальчик, как губка впитывает в себя все, что видит и слышит. А что хорошего он может видеть и слышать, находясь под влиянием банды своих одноклассников? Может, надо перевести его в другую школу? А что если мы с Яшей уже давно что-то упустили, – подумала она, капая на пол жидким тестом. – Вдруг мы абсолютно не знаем своего ребенка? Похоже на правду. Очень похоже. Складывающиеся одно к одному обстоятельства говорят об этом. Азамат не дает нам расслабиться ни на секунду, и я как мать не могу предугадать в нем ничего. Ничего.

Дождавшись прихода мужа, Фатима Петровна из-за роя изводящих ее мыслей не смогла высказать все по порядку, а поставив на столе тарелку горячего борща, просто коротко и горячо доложила:

– Яша, звонила Антонина Гавриловна.

– Так. Что хотела? – Яков упоенно подсыпал соль в аппетитное блюдо и слушал супругу очень рассеянно.

– Она хотела сказать, Яша, – Фатима Петровна воинственно оперлась руками о стол, – что твой сын сегодня подошел к новым учительницам по химии и потребовал у них трехлитровый баллон с менструацией.

– Я не баллон, я баночку попросил, – из столовой скуляще опротестовал масштаб своих злодеяний Азамат.

– Замолчи! – сорвалась на близкий к истерии вопль Фатима Петровна, сотрясая при этом воздух плоской лопаткой, с которой мгновенно спрыгнули капельки подсолнечного масла.

Лицо Якова, только что исполненное глубокой нежности к первому блюду, вмиг преломилось брезгливой гримасой.

– Я могу поесть после работы? – тихо и гневно послал он запрос супруге, подчеркнуто медленно откладывая ложку в сторону.

После этого жеста между уставшими родителями Азамата произошел недолгий, но жаркий обмен претензий друг к другу – с экскурсом по всем негативным воспоминаниям, с точными указаниями места и времени допущения непростительных ошибок. Причем Фатима Петровна несколько раз с мокрыми глазами звала сына на кухню, давая мужу тем самым понять, что у нее с ним разговор окончен, и она сама, в гордом одиночестве, готова сражаться за хорошие манеры Азамата, но каждый раз Яков выразительно-четким жестом отсылал сына обратно. Выяснение отношений закончилось обязательными в таких случаях пусканием женской слезы, трогательными мужскими извинениями и взаимными объятиями, полными искреннего раскаяния.

Расправившись с обидами и борщом, родители вызвали на ковер свое дитя, тихонько кочующее по квартире в далеко не радужных ожиданиях.

Якову все же хотелось держаться подальше от этого не очень лицеприятного конфликта. В его благоденственном сознании полученная информация и возраст сына никак не сопрягались. Прямо какое-то квипрокво! Он даже попробовал объяснить жене, что, возможно, их ребенок и не знает значения «этого» слова, и, наверное, кто-то над ним просто посмеялся. Но Фатима Петровна в категорической форме потребовала его присутствия на кухне. Добавив, что Азамат все прекрасно знает и просто издевается над всеми.

– Кто? Кто тебя надоумил на такое? Какие такие старшеклассники? – уже допрашивал сына Яков.

– И как это он может их не помнить? – подхватывала хранительница очага, давая Якову попробовать дымящийся оладий с вилки.

Женя, игнорировавшая громкие возгласы, доносящиеся из кухни, беспечно общалась по телефону, свесив ноги с коридорной тумбы. Но любопытство все же взяло свое и, прижав трубку к груди, благо позволял длинный шнур, она приблизилась к кухне. Не заходя за порог, Женя знаком поманила к себе Фатиму Петровну.

– Мам, а что он опять сделал? – шепотом поинтересовалась она.

Фатима Петровна вначале с укоризной посмотрела на дочь, но осознав, что вопрос в принципе уместный, быстро объяснила ей на ухо суть дела. Студентка первого курса медицинского института прыснула со смеху и удалилась рассказывать об этом казусе подруге, ожидающей на другом конце связи. Женя специально не ушла из коридора в свою комнату, дабы отзвуки справедливого суда ласкали ей слух.

Фатима Петровна, попытавшись закрыть дверь за дочкой, явно не понимающей всей серьезности ситуации, продолжила взывать к сыну и ко всем богам:

– Азамат, я заклинаю тебя, не водись с этими Нодариками, Стасиками, Заурами и всякими разными Ашотами! Ты можешь мне сказать, что хорошего вы делаете, когда собираетесь все вместе? У тебя не должно быть ничего общего с этими людьми!

– Почему?

Здесь Фатима Петровна молитвенно сцепила на груди пальцы, что говорило Азамату о том, что сейчас она будет ставить в пример Кондратенко.

– Почему ты не дружишь с Алексеем? Такой хороший мальчик, на плавание ходит, зарядку по утрам делает, фотографией увлекается, марки собирает. Ну почему, ответь мне, почему тебя тянет только в дурные компании?

– Потому что он сам такой! – донесся исполненный мести голос Евгении. Ради этого справедливого замечания она даже сумела оставить телефонный разговор, в котором до этого в подробностях пересказывала комсомольское собрание, где разбирали ее нравственность, подозревая, что это именно помада Евгении Штивельман осталась на щеке стоящего в актовом зале гипсового В.И. Ленина. Так оно на самом деле и было, но, слава богу, выручил бесшабашный и влюбленный в нее однокурсник Мага, взяв всю вину на себя.

Фатима Петровна опять сделала попытку закрыть уже лет десять как не закрывающуюся кухонную дверь.

Но Женя, чувствуя, что без ее вклада в воспитание брата не обойдется, с громкой поступью внесла на кухню листки с доказательствами аморальной деятельности Азамата. Тот узнал их, покраснел и начал вспоминать все виды казней, которые он видел в одном фильме о рыцарях, проецируя их на коварную старшую сестру.

– Какой позор! – измочаленным голосом сказала Фатима Петровна, надевая очки. Вдвоем с дочерью они стали рассматривать уже совсем не очень робкие попытки Азамата рисовать голых женщин. Женя тихо подкидывала дровишки: маньяк у вас растет, Фатима Петровна.

– Не говори глупостей, – не отрываясь от рисунка, отвечает ей мать.

– Да!? – Женя почти срывалась на крик, явно не развеявшись еще от собрания и беседы со своим комсоргом. – Разве этот пескарь только сегодня засветился?! Он давным-давно глубоко плавает! Почему вы не считаете того, что он за мной в ванной подглядывал, и того, что из дореволюционной книги всех обнаженных женщин лезвием вырезал?!

Яков был окончательно выведен из себя этим ковырянием старой раны, так как и к слабому полу, и к старым книгам у него было особое, трепетное отношение.

– Прекратите, я вас прошу! – загрохотал он, хлопнув по столу ладонью.

Азамат от неожиданности съежился и перестал заполнять уже третий лист тетради фразой «Женя сука». Он приготовился к самому худшему.

– Я не могу уже всего этого слышать! Хватит болтать о том, что было! Достаточно демагогии! Надо принимать решения, которые смогут сейчас, реально повлиять на Азамата и заставят его в следующий раз думать!

Фатима Петровна с гордостью посмотрела на мужа, подавая, таким образом, пример своим детям – с таким же благоговением они всегда должны слушать Якова.

Яков же довольно успешно разыгрывал из себя домашнего деспота, коим быть его вынуждало желание поскорее припухнуть на диване, куда он стремился всей душой; посмотреть по телевизору новости о семье политэмигрантов Локшиных из Америки; целомудренно послушать на старозаветном, но могучем приемнике «Голос Израиля» или «Радио Свобода». Заметив неподдельное внимание жены и дочери, он продолжил свою обвинительную речь и вскоре подвел семейное собрание к логическому завершению.

А итогом стало озвучивание четырех гибельных для Азамата пунктов: 1) никаких таких улиц, 2) никаких тренировок, поскольку борьба вышибает у ребенка последние мозги, 3) никаких вредных излишеств в виде мультфильмов и, тем более, кино после программы «Время», 4) усиление контроля за возвращением домой – что из художественной студии, что из общеобразовательной школы.

Мрачную перспективу дополнила Фатима Петровна, не поленившись еще раз пофамильно перечислить всех друзей Азамата и отметить их дурное влияние. Сам же возмутитель спокойствия, причина всевозможных недоразумений и родительских расстройств, в очередной раз промямлил желание встать на скорый путь исправления.

После громких разбирательств крепкая семья, а это, между прочим, оплот социалистического государства, устроилась за кухонным столом пить чай с вареньем и оладьями под урчание двухкамерного холодильника. Штивельманы сидели перед окном, покрытым легкой испариной. А за темным стеклом над их городом бушевал смачный зимний вечер, хранивший в числе многих своих оттенков краски всех Морей Житейских и цвета высокого Седьмого Неба.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Гулкое эхо вчерашних проблем – обидное вероломство старшеклассников, кляузы Жени и осадок от беседы с родителями – не смогло развить в Азамате неуверенности или поколебать комфортное самоощущение. Но все это вместе, помноженное сейчас на шумовые помехи в виде голоса учителя литературы, все же мешало ему войти в состояние обычного влюбленного и предаться потоку воображения. Объектом грез и устойчивой симпатии Азамата была одноклассница Лена Айвазова. Умница, красавица, блондинка, она, конечно же, знала о своем давнем воздыхателе, как стало известно из буквально накануне перехваченной записки, и ставила в своем сердце Азамата на почетное третье место после Гены из 6-го «а» и Бимболата из 4-го «е». Штивельман очень гордился бронзовым пьедесталом, но сегодня никак не мог настроить себя на проигрыш его любимой фантазии: он на белом коне, в черкеске и папахе едет похищать Айвазову из ее многоэтажного дома. Все испытываемое Азаматом недовольство выплескивалось на очень упитанную соседку по парте Веронику. Она была отличницей и старостой, что по версии классрука Антонины Гавриловны должно было положительно влиять на Азамата. Но пухленькая девочка только раздражала его своей аккуратностью и педантизмом; более того, он был убежден, что Вероника просто без ума от его яркой, неуемной персоны.

С последним звонком пионер Штивельман и его неустанные товарищи уже завершили обязательный между ними ритуал по выкидыванию чужих портфелей из окон. Озеро синих пиджаков, белых фартуков, красных галстуков, блестящих значков и пуговиц вылилось в коридор. В школьном дворе, возле барельефа, посвященного памяти командира Богунского полка Николая Александровича Щорса, уже стали собираться друзья Азамата, вся та самая слаженная компания, которая не раз была упомянута Фатимой Петровной в качестве негатива – Стасик, Ашот, Заур и Нодарик. От обилия энергии эта группа никогда не стояла на месте и практиковала между собой некое подобие игр викингов, усложнив их баталиями из обидных слов и выражений.

Первым потратить свободный час более рафинированным способом, чем закидывание троллейбусов снежками, предложил Стасик:

– А давайте сегодня к Розочке пойдем!

Эта идея немного остудила пыл Азамата, и он, наполнившись печалью, поделился с друзьями строгим домашним вердиктом. Как бы то ни было, но дома ему нужно быть вовремя.

Уговорить его, как всегда, вызвался Ашот, с апломбом проведя параллель между своей тяжелой судьбой и нелегкой долей Азамата.

– Да мы туда и обратно. Тебе во Дворец пионеров – мне в музыкальную школу! Ты же знаешь, что она у меня в печенках сидит. Я уже второй раз виолончель ломаю, под трамвайные двери ее подсовываю, а родители опять берут и новую покупают. Только хуже себе сделал – отец теперь в транспорте запрещает ездить и денег на билеты не дает. Как представлю, что нужно с этой бандурой пешком тащиться – жить не хочется.

И пока в задушевных разговорах шло развенчание сомнений, одноклассники заглянули под лестницу к окну лавашной. В итоге сегодняшняя дань рассеянных покупателей, чья мелочь частенько проваливалась сквозь щели деревянного помоста, составила 34 копейки. Из них 10 тут же ушли на горячий, дымящийся лаваш, а остальные, дополненные личными вкладами, припасены для предстоящей, весьма волнующей авантюры.

Цыганку Розочку школьники застали на посту, на ее рабочем, так сказать, месте. По обыкновению она трудилась вместе со своей старшей сестрой. Родственницы орудовали внутри большого павильона рынка. Худенькая, большеглазая младшая талантливо приставала к прохожим с просьбой о милостыне, другая, похожая на индийскую актрису второго плана, предлагала свои услуги профессиональной провидицы. Все честно и без грима. Далекое-близкое будущее клиентов знала лишь она сама и ее зеленый попугайчик, покладисто вытаскивающий за небольшую плату одну из сотни бумажек с записанной на ней возможной трансформацией рока.

Ребята окликнули попрошайку, отвлекая ее от вяло на этот раз текущей деятельности. Та заметила их и, разминая в кулачке частицу длинной юбки, осмотрительным шагом подошла к сестре, тряхнув ее хорошенько за рукав куртки. Чумазая «актриса» повернулась к школьникам и раздраженным вскидыванием руки поинтересовалась, что им здесь собственно надо. В ответ ей Ашот затряс возле красного от мороза уха монетками, собранными меж сложенных в лодочку ладоней.

На лице цыганки появился многообещающий оскал – она быстро оценила обстановку и поняла, что здесь к чему. Высокомерно сплюнув на пол, она щелчком пальцев подозвала маленького кассира-посредника. Ашот отдал ей деньги и, получив несколько каких-то ценных указаний, вернулся к друзьям.

– Что тебе там Розочкина сеструха наговорила?– весело спросил Нодарик, съезжая с перил павильонной лестницы.

– Лучше бы я не ходил и ничего не слышал. Она сказала, чтобы я передал тебе, что ты умрешь перед Новым Годом, – чуть заикаясь, ответил ему Ашот.

Вмиг заскучавший Нодарик, внимательно посмотрел на своих друзей. От страшного пророчества те сразу же стали серьезными и замолчали. Нодарик, умеющий держать себя в руках, впился взглядом в Ашота, который от его прямого взора тут же завертел по сторонам скорбящим, сопереживающим лицом. Но, видимо, где-то он все же переиграл, потому что Нодарик твердым голосом повторил свой вопрос, только уже вместе с тумаком под дых, как, наверное, поступил бы его прапрапрадед, сосланный в Казбеги князь, с гонцом, принесшим ему плохую весть.

– Да пошутил я, пошутил, – задыхаясь от удара и захлебываясь от смеха, ответил Ашот. – Гадалка просто предупредила нас, что если через час Розочка не вернется, то она пойдет в нашу школу и все расскажет, а потом и в милицию заявит.

Следуя за маленькой цыганкой, друзья покинули многолюдный павильон и направились к стройке многоквартирного дома, растущего рядом изо дня в день. Стройка, словно бетонная бомба, рухнула в центр старого Молоканского квартала. Там, в домике, пока еще чудом избежавшего сноса, на обвалившемся полу должна была состояться вторая и заключительная часть загадочной сделки – по крайней мере, так могло кому-то показаться со стороны. На самом деле все выглядело гораздо прозаичнее – за 50 копеек Розочка могла поцеловать всех по очереди в губы, а за 1 рубль – показать свою девственную промежность, поднимая многочисленные веерообразные юбки. Компания школьников, обладающая в этот раз небольшой суммой, уже готовилась к процедуре.

Первым в очереди к купленной нежности стоял Заур. Не выпуская из рук портфеля, он получил свою долю из пускающих сигаретный дым багровых губ цыганки. Ашот и Азамат, хоть это было не впервые, с долей неловкости отвернулись к раскуроченному окну. Из него им открывалась вся панорама строительства. Стоя в приятном волнении, они позабыли обо всех своих невзгодах и заполняли этот своеобразный антракт, наблюдая за работой подъемного крана, кабина которого переливалась на солнце легким трудом советских будней.

Но откуда же им всем было знать, что отсыревший, провонявший домишко уже неделю как служил апартаментами и складом тары для колоритной бомжихи, местной бандерши Мацухи, которая контролировала остатками своей воли все недопитые кружки ближайшей пивной и подмяла под себя многих подобных ей. В этот самый момент Мацуха резво скользила по искрящему снегу, взяв себе в помощники пару соратников. Они отслеживали малолетнюю компанию еще с самого рынка, подозревая в них каких-то абсолютно других детей, которые не так давно околачивались возле ее притона. По всей видимости, они и совершили бессовестное похищение щенка таксы, которого Мацуха, в свою очередь, рассчитывая на немалый доход, выкрала у захмелевшего посетителя кафе. В тот же день она не досчиталась и нескольких единиц пустой стеклотары. На плечистой бандерше было грязное фиолетовое пальто без пуговиц, которое она то ли от холода, то ли в силу привычки обхватила руками, спрятав кисти под засаленные рукава. Красно–синее лицо ее, украшенное боевым фонарем, было перехвачено узором презрительной улыбки. Рядом с ней, еле поспевая, пыхтели еще двое бомжей из числа ее приближенных, громко и угодливо негодуя от детской наглости и роста малолетней преступности.

Действуя ногой и черной магией матерных выражений, Мацуха толкнула висевшую на соплях дверь и, вышибив ее, шагнула за порог, объятая морозным паром, словно двумя большими серыми крылами.

От внезапности, от ее рева Азамат с Ашотом, не рискнув даже повернуться и посмотреть, что происходит, заорали, укушенные животным страхом. К ним с большим пониманием присоединились Розочка и остальные. Словно летучие мыши, они стали в ужасе разлетаться по слепящим дневным светом щелям и проемам – под звенящий грохот падающих, бьющихся и перекатывающихся бутылок. Цыганка Розочка, имея в крови достаточный опыт встреч с недоброжелателями, первой проявила волю к жизни: цепляясь за одежду и ступая по юным телам, она проворно перелезла через застрявших в окне Стасика и Заура.

Строители с верхних этажей, остановив работу, с любопытством и недоумением наблюдали за бегущими пионерами, с разбега берущими широченные канавы, высокие заборы и застревающими в арматуре.

– Они убежали, – без всякого сожаления сообщил Мацухе тщедушный бомж из бывших интеллигентов, впавший от вида детской прыти в ностальгическое расположение духа.

– Я поняла. Тюфяк! – ответила Мацуха сентиментальному бомжу, озвучив его прозвище, и с витком погасила сигарету на его руке.

В это время врач-терапевт Детской городской поликлиники № 2 Фатима Петровна с несчастным выражением лица капала себе валерьяну и жаловалась дочери Евгении:

– Ну где, где этот мерзавец?! Бессовестный! Уже по-о-ол пятого! Только вчера его предупредили. И ты видишь? Видишь, Женя?! Якова он вообще не боится!

Дочь слушала мать, скрестив на груди руки и наморщив лоб. Всем своим видом она полностью соответствовала моменту не контролируемого расхода нервных клеток.

– Да он на нас на всех плевать хотел, мама! Это первый раз, что ли? Ты что, не помнишь, когда после того, как вы его пропесочили, отлупили здесь за то, что он с дружками поджег сарай Кулумбековых, – на этом месте Фатима Петровна, поднеся стакан с лекарством к собранным в трубочку губам, замерла, выражая расширенными глазами интерес и напрягая память. – На следующий день наш вундеркинд-поджигатель как ни в чем не бывало, – продолжала Евгения, – решил испечь во дворе картошку. Он же у нас дома недоедает, бедненький. Только почему-то костер он решил развести под гаражом Бобылевых. В итоге за пару дней наша семья познакомилась со всеми пожарными командами города. Вы с отцом кричали на него тогда до посинения: «Что ты с нами делаешь?! Мы же только вчера тебя наказали за эти игры с огнем!» А что он вам ответил?

Фатима Петровна сглотнула горечь лекарства и в ответ лишь боязливо пожала плечом.

– А он сказал: «Я забыл». Понятно?! Он забыл! Память у него такая короткая! Ты что не помнишь? Это же прошлым летом было.

– Вылетело уже из головы, – оправдываясь, почти беззвучно произнесла мать, изъеденная переживаниями за сына и кликушеством дочери. Всполоснув под краном стакан, Фатима Петровна поставила его на место.

Взрослая дочь, следящая за своей матерью, закатила глаза, подула на прилипшую ко лбу прядь – при всей своей любви к Фатиме Петровне Евгения считала ее женщиной не современной.

– Но ты права, Женя, он растет эгоистом, – Фатима Петровна возвращалась к своей излюбленной теме. – Ну скажи, что в нем от Якова? Скажи: что? Разве так относятся к матери? Вон Якова друг детства, Миля Фрайфельд, доктор наук, уже пятый десяток, а куда ни поедет, ни пойдет, всегда своей мамочке позвонит, спросит, как ее дела, предупредит, чтобы не волновалась, если он вдруг задержится!

Испугавшись своей следующей мысли, Фатима Петровна обратилась к дочери, крепко сжав ее за предплечье:

– Женя, а Азамат что, очень похож на Казбека?

– Нет, мама, что ты, не похож, вообще не похож, – ответила Женя и тут же, аристократично высвободившись из материнской хватки, высказала, на ее взгляд, очевидную истину: – Да он его точная копия! Но, мама, если Азамат действительно пойдет в него и станет, в конце концов, милиционером в ГАИ, то считайте, мы легко отделались.

– Легко? Ага! Ты просто не знаешь, чего наша семья натерпелись до этого. Казбек нам всем обеспечил место в раю. Не дай бог, не дай бог…

Фатима Петровна, сидя на табурете, задумалась на несколько секунд о чем-то своем и тревожном, застыв лицом с высоко поднятыми бровями. Затем она резко встала и, надевая пальто поверх медицинского халата, решительно заявила:

– Так, я уже ждать не могу, у меня сегодня дежурство. Женя, придет этот негодяй, сразу же позвони мне на работу… Врежь ему хорошенько! Хотя нет… не надо… потом. Ты лучше накорми его и ни в коем случае не выпускай на улицу.

Хлопнув дверью, Фатима Петровна застучала каблуками сапог по лестнице.

Женя, приняв что-то вроде команды вольно, оперлась рукой о стену и прошептала сквозь зубы, покусывая край нижней губы: «Господи, неужели у меня будет такая же кошмарная жизнь, как у мамы?» И тут же, слепив кокетливо–вульгарную позу, послала своему светлому будущему, живущему где-то в глубине зеркала, изысканный воздушный поцелуй.

Евгения уже решила приступить к домашним занятиям по общей хирургии и направилась к письменному столу, дуревшему от тяжести медицинских учебников, как вдруг звякнул дверной замок и в дверях показался шмыгающий носом Азамат. Его стеганая зимняя куртка была в удручающем состоянии, брюки измазаны грязью, трикотажная шапочка с бубончиком съехала набок, а на щеке алел след от свежайшей пощечины.

– Ты что, маму в подъезде встретил? – задала Женя явно ненужный вопрос.

– Встретил! – огрызнулся Азамат, передразнивая интонацию и ухмылку сестры.

– А с курткой что? Хотя, извини, извини, я забыла – ты же у нас дворником готовишься стать. Но все же ты, наверное, перестарался, когда брюхом грязный снег решил расчистить.

– Не твое дело, кем я хочу стать! Заткнись!

– Вырастет из сына свин! – среагировала Евгения на грубость брата, встав предварительно на безопасное расстояние. И не зря: реакцией на цитату в нее полетела пластмассовая ложечка для обуви.

С плеч с грохотом свалился тяжеленный ранец. Азамат без помощи рук, не расстегивая молнии, снял сапоги, покрытые соляными разводами, и немного задержался у зеркала. Оттуда, из глади овальной, на Азамата смотрели строгие глаза Якова.

Неужели я никогда не буду жить ДОСТОЙНО? Так же спокойно, без проблем и скандалов, как папа, – удрученно подумал школьник и, вынув из кобуры большой воображаемый пистолет, выстрелил в свое изображение.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зимние праздники огромным снежным шаром катились на город, сметая понурое настроение, обещая каникулы, мандарины, конфеты, оливье, шампанское, подарки, каламбурный «Голубой Огонек», предрассветные «Ритмы зарубежной эстрады», шутки, веселье, смех, зажигая перед собой на елках скудные, но добрые фонари, моргая самодельной светомузыкой первых школьных дискотек и рисуя причудливые морозные завитушки на стеклах. Кружевными рисунками не были обделены и окна обыкновенной семьи Штивельманов, заклеенные мыльной бумагой и утепленные не очень белой медицинской ватой.

В квартире царило приятно-щемящее ощущение уюта и скорого Нового года. Из комнаты Жени доносился нахальный голос популярного итальянского певца с харизматической внешностью. Азамат даже знал слова куплета из одной его песни, они были переписаны им с парты кабинета русского языка: Лаша теми кантарэ, динай фоше ве манео, лаша теми кантарэ, ве итальяно беро.

В столовой, удерживая плечом и склоненной головой телефонную трубку, Фатима Петровна утюжила концертный костюм Якова, не переставая общаться с подругой Людмилой Подземельных. Оба конца связи с институтских времен предано служили друг другу сточной ямой для любого вида информации и чувств.

Глава семьи, расположившись в кресле, просматривал почитаемую советской интеллигенцией «Литературную газету», делая вырезки из колонки «Рога и Копыта» и складывая их затем в отдельную картонную папку. Это было давним увлечением Якова. Таким образом, он уже заранее готовился к своему дню рождения, запасаясь остротами. Надо сказать, что и дни рождения, и другие увеселительные мероприятия для друзей семьи Штивельманов всегда проходили театрализованно и очень весело. Например, последний раз, на юбилей супружеской жизни, Яков Семенович и Фатима Петровна облачились в свадебные одежды и взвешивали всех гостей на весах перед застольем и после.

В черно-белом телевизоре, эпизодически являя панораму огромного, великого Советского Союза, уверенно вступающего со своими достижениями в новый временной рубеж, показывалась нервозная, напряженная от постоянных неприятностей и стрессов жизнь дальнего зарубежья.

В коротких новостях дикторы первого канала объявили о новом чемпионе мира по шахматам – Гарри Каспарове.

Яков отвлекся от прессы и с заговорщическим видом привлек внимание супруги к экрану. Фатима Петровна, не прекращая в чем-то поддакивать своей вечной, как мир, подруге Людмиле Подземельных, сделала удивленное лицо, затем с прищуром глаз удвоенного интереса бросила взгляд на экран и вновь недоуменно посмотрела на мужа (что скорей всего означало – МАТЬ?). Но Яков, спокойно и с достоинством опуская веки, что-то подтвердил (что, видимо, означало – НЕТ, ОТЕЦ).

Взрослым казалось, что их кулуарные телодвижения никто не замечает.

Азамат, которому в этот день снисходительно разрешили делать уроки перед телевизором, не раз обращал внимание, что подобные, уже отлаженные переговоры, жесты, взгляды, кивки, недомолвки, вопросительные «и он?», восклицательные – «не может быть!», самодовольные – «ну я же знаю!» и прочие и прочие возгласы и полутона непонятной гордости некоего таинственного патриотизма происходили также при появлении на экране Бернеса, Утесова, Кобзона, Райкина, Хазанова, Жванецкого, Крамарова и еще нескольких знаменитостей.

На Высоцкого, Миронова и журналиста–международника Бовина хозяин дома неопределенно жал плечами.

Да! – на Кио, после жизнеутверждающего кивка, Яковом не раз повторялось, что мама у фокусника – родом из фамильного ущелья Фатимы Петровны. А вот на известных земляков – капитана атомного ледокола, борца тяжеловеса или известного циркового джигита и вовсе вслух обращали внимание безо всякой такой конспирации.

После спортивного блока новостей под красивую музыку, но голосом, не терпящим возражений, ведущие за кадром зачитывали сводки погоды.

– Папа, а почему здесь никогда не объявляют о погоде в нашем городе? Даже про какую-то Самару и то скажут, – поставил Азамат давно волнующий его вопрос.

Фатима Петровна, только что освободившаяся от телефона, тихонько заголосила: «Ах, Самара-городок, беспокойная я»…

– Не знаю. Наверное, на Кавказе, у нас в республике, нет специальной аппаратуры, позволяющей точно определять атмосферные изменения, – не очень уверенно ответил сыну отец.

– Но по-нашему, местному, всегда же говорят, какая завтра будет температура, – не унимался Азамат.

– Тогда не знаю почему! Отстань, Азамат! Если ты будешь приставать ко мне с вопросами и отвлекаться, то я…

Бесхитростная мелодия песни про зеленого кузнечика, установленная по просьбе Азамата дверным звонком, прервала озвучивание отцовской угрозы.

Дверь неведомому вечернему гостю открыла Фатима Петровна.

Коридор тут же заполнила пахнущая хвойным лесом и свежестью, дрожащая зеленая масса. Из-за этой колючей тучки, заползающей даже на стены с обоями, показался невысокий улыбающийся мужичок с небольшой седоватой бородой, но без усов. Одет он был в высокую каракулевую шапку, светло-серую телогрейку и зеленые военные галифе, заправленные под шерстяные носки, которые, в свою очередь, торчали из укороченной ватной обуви с галошами.

Первым для слов приветствия очнулся Яков.

– Ну зачем опять, Ахмет? Каждый раз вы делаете такой красивый подарок! Причем, с каждым новым годом елка все лучше и лучше, все больше и больше.

– Тогда получается, первая совсем плохая была? – смеясь отвечает Ахмет и заставляет Якова немного засмущаться.

– Ну что вы, Ахмет!

– Не думай, Яков, – отвечает тот, снимая с себя головной убор, под которым заалела бархатная тюбетейка, обшитая по краю темно-зеленым ободком. – Мне наоборот приятно, что я могу вашим детям хоть небольшой подарок устроить. А то обманывают их с этим дурацким Дедом Морозом, – продолжил он своим мягким акцентом, при котором русская В звучала как английское W и подмигнул Азамату.

Штивельман-младший ответил гостю той же монетой.

Фатима Петровна выступает в поддержку Якова.

– Все равно неудобно, что вы такую тяжесть на третий этаж тащите… Проходите в дом, Ахмет. Почему так редко у нас бываете? Вы же знаете, мы вас всегда рады видеть.

– Спасибо, Фатима. Клянусь Аллахом, я знаю, знаю. Только заходить не буду, дела еще есть тут у вас в городе, а потом мне сегодня еще возвращаться надо. Не буду много говорить о высоких тканях, но мама моя вашу семью очень любит. Каждый раз, когда узнает, что я в город собираюсь, просит обязательно передать, чтобы вы к нам в гости заехали – черемша, грибы, малина, то, се, пятое, десятое. Не дай бог я не успевал вас увидеть, так она потом целую неделю на меня обижается. Всех вам благ. Спасибо за приглашение. Поеду я.

– Ну что ж, до свидания, Ахмет, будет время – заезжайте.

Провожая гостя, хозяева вышли на лестничную площадку.

– Фатима, а ты поняла, что такое «высокие ткани«? – негромко спросил супругу Яков.

– Вроде бы да – материи, наверное. Ну что ты хочешь – он в казахских степях рос. Там выживать надо было. Не до образования им всем было. Но заметь, Яша, стоит им хоть нечаянно доброе дело сделать, так они это еще 200 лет помнить будут.

– А если плохое? Ну не специально?

– Боже упаси, Яков, – не комкая гостеприимной улыбки, ответила Фатима Петровна и еще раз помахала Ахмету рукой.

Азамат, опьяненный запахом елки и разгоряченный подзатыльником от матери за попытку скопировать Ахмета, влетел в их общую с сестрой комнату. Стащив со шкафа гитару, он принялся паясничать с ней под музыку.

Женя не пришла в бешенство, как обычно бывало в таких случаях, а, устав сидеть за учебником, подтянула входящие в моду вместе со словом «аэробика» фиолетовые лосины и стала телом улавливать ритмы слащавых итальянских песен.

– Женя, – из-за громкой музыки Азамат был вынужден почти кричать, – а почему дядя Ахмет каждый Новый год нам елку покупает?

Не прерывая танца, Евгения наклонилась поближе к брату:

– Точно не знаю, но, по-моему, его отец и наш дедушка были кунаками.

– А это как?

– Ну как тебе сказать? Дружили в общем! Еще бабушка Фуза рассказывала, что однажды, до войны, отец Ахмета, гостя в доме у нашего деда, поделился с ним своей дилеммой: он поднакопил немного денег и не знал, что ему лучше – корову купить или взять вторую жену?

– Две жены? – переспросил Азамат, представляя, как у него помимо Фатимы Петровны живет еще одна тетя.

– Да, у них это можно, они же эти… мусульмане. Так вот, дедушка постарался переубедить отца Ахмета, что при его-то шести детях и такой замечательной жене лучше все же купить корову. А он возьми и послушайся нашего деда… Но корова оказалась не простая – стоило ей несколько раз лизнуть голову даже самого безнадежно лысого человека, – на этом месте Женя совершила танцевальный разворот и продолжила, – у того обязательно начинали расти волосы. Тогда к ним в село настоящее паломничество со всей страны началось. Даже ученые из Ленинграда приезжали, доктора из Москвы и какой-то лысый командарм.

– И что?

– А потом седьмым ребенком родился дядя Ахмет. А так как он теперь работает лесником, то Ахмет и его мама никогда не упускают возможности показать свое уважение.

Дверь приоткрылась, и из нее возникло осторожное лицо Фатимы Петровны. Она еще не осознала, как ей следует воспринимать эту картину – все же не каждый день можно наблюдать бесконфликтное общение сына и дочери.

Женька же из кафе пришла, небось и шампанское там выпила. Надо подойти, понюхать, – решила про себя прирожденная мать. Воздев с восточным изломом руки вверх, Фатима Петровна в танце проплыла сквозь маленький хореографический коллектив. Незаметно проведя свою осязательную экспертизу, она направилась прямиком к новой магнитоле «Рекорд», купленной Жене в подарок за серебряную медаль по окончании школы, и приказала технике замолчать.

– Дети, – с интонацией полководца сказала она, с удовлетворением сняв все подозрения с дочери. – На сегодня это еще не все сюрпризы. Пройдемте к нам в комнату.

В тесной спальне родителей, на ковре, не раз в свое время меченном малой нуждой по очереди маленькими Женей и Азаматом, стояла раскрытая картонная коробка, которую еще днем принесли с почты родители и очень скромно оставили под столом дожидаться своего часа. Но вот уже из коробки смятым букетом торчат разноцветные блестящие кульки. Рядом стоит Яков в одном новом, не зашнурованном ботинке и сосредоточенно разглядывает электробритву последней модели, лежащую в черном кожаном футляре с бархатной ярко–коралловой внутренностью.

Фатима Петровна достала из коробки несколько пакетов и, предварительно еще раз проверив содержание, протянула их сыну и дочери.

– Это Азамату – свитер и кроссовки и Жене – замшевые сапоги.

-УРРРРААААА!!! Мама, я о таких всю жизнь мечтала!

Азамат прикрыл ухо пальцем от ликующего визга сестры.

– Но учти, Женя, – строго добавила Фатима Петровна, – это только на сезон весна-осень.

– Да, хорошо, мама, да, да! – застонала Евгения, уже представляя себя в этих сапогах на Новогодней студенческой дискотеке.

Скорость, с которой все оказались в обновках, толкаясь перед большим коридорным зеркалом, была достойна лучших армейских показателей.

Даже сквозь примерочную лихорадку Азамат, прежде всего, оставался мальчиком с весьма пытливым умом. Вытаскивая из-за спины фирменную этикетку с только что одетого пуловера, он, скосив глаза, одновременно старался не оторвать ее и разглядеть содержание.

– Папа, а на каком языке написано на кульках, на одежде и на этикетках? – поинтересовался он у отца.

Яков переглянулся с женой, но та сразу сделала вид, что очень погружена в складывание дефицитных пакетов, с которыми Женя – с высоко поднятой головой – часто ходила в институт. Это были универсальные предметы зависти многих сокурсниц, да и просто хороший, модный подарок на чей-нибудь день рождения.

Всем своим видом Фатима Петровна как бы давала понять мужу: «Не надо так смотреть на него! Не надо! И ответь уж как-нибудь!»

Яков понял, что остался один.

– На греческом, Азамат, на греческом, – явно не желая продолжать разговор, скоропалительно ответил он.

Азамат решил, что краткость отца вызвана тем, что тот только что чуть не уронил электробритву. Ребенок решил обратиться к матери.

– Мама, – не унималось его вопрошающее детское сознание, – а кто это нам такие подарки присылает?

Вопрос на мгновение сделал складывание кульков более медленным и скрупулезным. Фатима Петровна поняла, что Дед Мороз не вхож больше в их квартиру.

– Это тебе тетя Мадина из Москвы присылает, – залепетала Фатима Петровна.

– Здорово, – сказал Азамат, потупив взор, хотя точно знал, что в словах матери скрывалась неправда. Это не трудно было заметить. В посылках от маминой старшей сестры непременно была очень вкусная колбаса, конфеты «Мишка в лесу», баночки с мармеладными лимонными дольками и – никаких таких надписей на греческом! Все на нашем, на русском!

Он понял, что у родителей есть от него некий секрет. Что ж, это даже очень неплохо, так как атмосфера Нового года и таинственность – вещи весьма и весьма друг другу подходящие.

Елка, которую не замедлили украсить, рапортовала о готовности номер один. Без нее стрелки часов в новогоднюю ночь не добегут до 12-ти и дальше. Без этого красивого, но, вдуматься, умирающего фетиша, детский праздник – профанация. Взрослые хорошо знают об этом, поскольку большую часть жизни, помимо прочих секретов, им приходится тщательно скрывать, что они по-прежнему тоже дети. Особенно под Новый год, при неудержимо падающем снеге, похожем на белое сыпучее вещество в огромных песочных часах.

Родители Азамата чтут тайны и стараются следовать жестким правилам счастья, давно рекомендованным большинством.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Новогодняя ночь Штивельманов была исполнена, как и во многих советских семьях – любимые комедии, московский салат, кашей речь генсека, шипучее вино, артисты эстрады. Разве что в остальных семьях хорошие мальчики не взрывали под столом хлопушки и не заставляли своих бабушек поднимать в полночь бокал с корвалолом вместо шампанского.

Но успокоительное благотворно подействовало на Фузу Темирболатовну и глубоко пропитало ее память. Восторженным, скрипучим голосом она который раз начала талдычить о старых добрых деньках, когда она, держа за руку маленького Азамата, могла позволить себе длительные прогулки в парке, повести его, шалопая, в кинозал на Лелика и Болика, объяснить внуку, что отрывая крылышки бабочкам, он вовсе не помогает тем быстрее превратиться в гусениц и что ему, еще тогда первоклашке, не стоит хвастать своей первой двойкой, самодовольно уверяя при этом, что остальным вообще ничего не поставили.

Но до семейного застолья произошел еще один конфузный случай, о котором впоследствии, даже много лет спустя, любили весело припомнить друг другу семьи Штивельманов и Дилишвили.

Скорее всего, по неопытности, а может, и вследствие чрезмерного артистизма, из веселой, древней традиции калядования получилась Новогодняя диверсия.

В общем, переодетые кто во что Штивельманы, с примитивными отечественными масками, пахнущими экологической катастрофой, и со старой расстроенной гармошкой, решили поздравить живущую по соседству коллегу Якова Семеновича и друга семьи – флейтистку оркестра Надю Дилишвили, поддержав ее, таким образом, после недавнего развода с мужем Георгием.

Высыпав гурьбой к нужному подъезду и по всем шпионским правилам поднявшись на второй этаж, они позвонили в дверь. Им открыла сама хозяйка, не узнающая старых друзей. Те впорхнули внутрь со своим разноголосым пением и резкими, безродными танцами, в особенности теми, которые демонстрировал Яков Семенович, будучи в полной уверенности, что неплохо справляется с ролью цыгана. На свою неудачу, ведомый всего лишь детским любопытством, в коридор на трехколесном велосипеде выехал пятилетний сын Дилишвили – Димка. Штивельманы в кураже своего маскарада не сразу поняли, что это они заставили образоваться досадную лужицу под велосипедом. Сотворив неприятность, мальчик укатил дальше, оставляя колесиками своего маленького транспорта мокрые следы на сером линолеуме и неприятный осадок в душе. Вместо него из комнаты показался сильно подвыпивший папа Нади – Самсон Григорьевич.

Надежда Дилишвили, проводив обескураженным, остекленелым взглядом сына, посмотрела на своего пожилого папу, хлопающего в ладоши и неадекватно радушного к незваным, не внушающим доверия гостям, и до боли в груди вновь загрустила по своему двухметровому мужу. Вдруг, как бы спохватившись, Надежда прямо посреди импровизированной концертной программы стала с жизненно важной тщательностью протирать тряпочкой для обуви маленькое бра, светившее тусклым желтым светом.

Борясь с пылью, находясь по-прежнему в неведении, кто эти люди и, самое главное, не отбрасывая подозрения, что ряженые могут оказаться обыкновенными грабителями, она обратилась к ним голосом, не выдающим пока ее желания пуститься в истерику.

– Спасибо! Спасибо, но не надо… Не надо вот всего этого… Достаточно…

Штивельманы, учуяв, наконец, непонимание, безнадежно загубившее их замечательную идею, угомонились и сняли маски под усталый, разочарованный зевок повисшей гармони.

Оставить Надю одну после всего ею пережитого Штивельманы не могли.

Заполночь застолье продолжали уже без Жени – она предпочитала семье более юный состав однокурсников, бессознательно готовясь покинуть родное гнездо по первому зову души и природы. Ввиду ее отсутствия дядя Казбек, заехавший во двор с включенной мигалкой поздравить Штивельманов и в том числе любимую племянницу, высказал Фатиме Петровне по поводу либеральных свобод в ее семье много не новогодних слов.

Вслед за праздниками наступили каникулы, и Азамату были сделаны серьезные послабления в дисциплине, коими он с жадностью упивался.

Основным занятием, на которое расходовалась детская энергия – помимо проплаченных школой утренних походов в кинозал – был хоккей в соседнем дворе.

Хотя эта игра рождена в Канаде – мужским азартом и суровым, схожим с Россией климатом, – Азамат был патриотично уверен, что игру придумали русские – НАШИ. За что однажды, отстаивая свой взгляд на историю спорта, даже получил в глаз от приятеля Жорика.

Моду на хоккей завели славные победы Советского Союза над сборной Канады. Трансляции тех матчей заставляли даже равнодушную к спорту Фатиму Петровну в ужасе закрывать глаза, когда канадский нападающий рвался к воротам Третьяка.

Но сегодня Фатиму Петровну не устраивало то обстоятельство, что хоккей ее сына, по недосмотру вечно «занятой» Евгении, продолжался уже пятый час.

Не докричавшись до Азамата из окна, она снарядила экспедицию на его поиски в составе надежного и не менее ее заинтересованного в успехе человека. Задача его была вроде и проста и в то же время не из легких – загнать мятежного Азамата домой. Ориентируясь на слух, Яков, обойдя гаражи, спустился в соседний двор, откуда раздавались звуки лихого спортивного ристалища. Здесь он сразу же и нашел сына, тонувшего в спортивном пылу, снеге, криках и падениях.

Наблюдая за сыном, Яков, стоя на месте, ретроспективно побежал против часовой стрелки. Целую вечность назад, в его далеком послевоенном детстве, когда, казалось, и сама Канада не существовала, не было ни такой игры и не было любящего отца. Он пропал без вести в самом конце войны.

Но был такой же снег, радостные детские возгласы, какие-то другие забавы и была безумная, всепоглощающая любовь матери, подорвавшей свое здоровье, чтобы в тяжелые, голодные годы вырастить двух сыновей. Обгорела свеча да угасла рано – умерла, когда ей не было и сорока лет.

Глядя на разрумянившегося Азамата, на счастливые, восторженные глаза сына, Яков словно смотрел на себя глазами старшего лейтенанта противотанковой роты Семена Штивельмана, как, наверное, на отца когда-то смотрел его родитель и весь по порядку сонм праотцев.

Да! Дети не наше будущее. Они воплощение всего прошлого.

Яков вспомнил, что он практически ничего не знает о своей фамилии, семье отца; дед, кажется, был портной, бабушка – домохозяйка. Практически все.

Но он точно знает одно – что был бы ими любим, обожаем и если не избалован, то, как минимум, не лишен внимания. Иначе как без этого объяснить, что он сам души не чает в собственных детях. И они, бог даст, придет время, тоже будут хорошими и даже немного сумасшедшими родителями.

Ах, если бы мой отец остался жив, мечтал Яков, как бы радовался он Азамату. Как это было бы здорово! Наверняка, они ладили бы друг c другом. В мальчишке определенно чувствуется его, его кровь – горячая, настырная, бегущая из тьмы веков во всех последующих поколениях.

Роясь, таким образом, в своем детстве и предках, Яков не без досады попросил Азамата завершить игру и идти домой. Правда, по этому поводу между ними произошел небольшой словесный диспут, чуть не окончившийся для Азамата очередным внеплановым наказанием – ранним сном. Но Яков был растроган коротким путешествием по чащобам и гетто своих воспоминаний, поэтому не хотел окончательно портить ребенку вечер. Как можно любезнее он отклонил все препирательства и повел Азамата домой. Тот шел, положив клюшку на плечи, обхватив ее обеими руками. В сумерках могло показаться, что по дороге между домами идет человек, а за ним, чуть поодаль, плетется его маленький крест. Неожиданно перед самым подъездом Азамат залился воем, давя Якову на воспаленный мозоль всего минувшего.

– Пап, а ты помнишь, как мы с тобой по утрам зарядку во дворе делали и вокруг дома бегали?

– Конечно, помню, сынок, – ответил Яков, бодро встряхнув плечами. Он подумал о том, что давно уже следовало бы возобновить занятия физкультурой, которую он, любитель поспать, решил заменить вкушением прорастающей пшеницы.

А ведь по его наблюдениям на московском параде Победы, среди ветеранов, все чаще встречаются лица единокровников, в чьих чертах он никогда не ошибался. Яков не считал это подтасовкой фактов о количестве героев-семитов, просто по знакомым ему пожилым евреям он видел, что эти старички чаще и более остальных следят за своим здоровьем.

– Ну, папа, – задрав вверх голову, не отставал Азамат. – Засеки, пожалуйста, время, мне очень интересно, за сколько я теперь могу пробежать.

– Нет, Азамат, только не сейчас. У тебя уже наверняка ледяные ноги. Сейчас придем, будем парить.

– Они не ледяные! Папа, родненький, пожалуйста. Еще только пять часов, – продолжал донимать хоккеист.

– Это же не лето, Азамат. Скользко и скорость будет другая.

Азамат остановился и, моментально скинув с плеч клюшку и уперев одним краем в землю, словно в бессилии повис, вцепившись в нее руками.

– Ну хорошо, хорошо! – сдался Яков. – Только быстро. А я, смотри, вон там постою с дядей Ирбеком и дядей Володей из девятого подъезда.

– Ага, пап, засекай.

Яков пальцем отодвинул край перчатки, скрывающий старенький циферблат.

– На старт, внимание, марш!

Когда фигура сына, стремительно растворяясь в легкой полутьме, скрылась за углом, Яков присоединился к соседям, выгуливающим под вечер своих собак. Он подумал, что сейчас ему придется притвориться страстным любителем домашних животных и знатоком собаководства. По большому счету, кем угодно, только бы не дать Ирбеку ни малейшего повода начать говорить. Иначе в своей медленной, неторопливой манере умудренного старца (а они с Яковом были ровесники), вздымая в неимоверных изгибах брови, он начнет вначале про свой завод или про футбол, или про космос, но обязательно в итоге выйдет на своего кумира – Сталина, его мудрую политику и то славное время.

Хотя как ни старайся, он в любом случае на него выйдет, скажет, собаки при Сталине умнее были или гадили реже и точнее. Считай, asder лекция от бакалавра теории сталинизма.

Примечательно, что отец Ирбека тоже слыл закоренелым сталинистом, несмотря на то, что он был старый зек, севший в свое время по 58–й, но благодаря физической силе ставший на зоне так называемым бугром – «красным» уголовником. С 37-го по 54-й год истоптал всю тундру и закончил все таежные университеты. А с возрастом старик Амирхан превратился в копию отца народов. Он даже не просто одевался похоже, носил фуражку, имел усы и нещадно лупил внука, он жил и мыслил его категориями на бытовом уровне.

Однажды Яков зашел по каким-то делам в дом к Ирбеку. В этот час на маленькой хрущевской кухне трапезничал бывший заключенный, а ныне простой пенсионер Амирхан Тотуевич.

– Зайди-ка сюда, – требовательно окликнул он Штивельмана.

– Здравствуйте, Амирхан. Как вы себя чувствуете?

– Терпимо, Яков, терпимо.

– Садись, поешь со мной горячий пирог с мясом.

– Спасибо, я не хочу. Я только что поужинал.

– Может, ты стесняешься?

– Нет, что вы. Вовсе нет.

– Нет? Ка-ак это нет? Это почему это ты не стесняешься? – вкрадчиво и в то же время твердо зашипел старик сквозь свои знаменитые усы.

Тогда Якову стало не по себе – он держал ответ перед самим Иосифом Виссарионовичем. Призрак генералиссимуса задавал ему вопросы, на которые нет ответов, с расчетливостью и коварством сфинкса.

Многие считают, – рассуждал Яков, – что Джугашвили, помимо прочего, был кто – революционер, кавказец. Грузин. Он даже сам это всячески подчеркивал. Ему, наверное, было удобно причислять себя к ссыльным романтикам и к добродушной, гостеприимной, любящей вино, застолья, друзей и, по большому счету, не очень воинственной нации. А ведь он, как и Амирхан, обитающий в наше время под личиной пожилого пенсионера, волей-неволей оставался в первую очередь хитрым и безжалостным уголовником.

Хотя, ну объелся ты пирога. Ну потерзал тебя старик немного своими разговорами. Так? – на ходу вспоминал Яков свой визит к Амирхану. – Что дальше? А ничего. Так, может, принято у старика. У него жизнь нелегкая была – как мог, так и выживал, так и живет. А какой из этого вывод? Власть, власть, только ее жажда делает из любого сатрапа и монстра.

Интересное получается дело – Сталин абсолютно разными путями отправил на смерть Амирхана и моего отца, пусть он и был добровольцем. Но парадокс – холодная каторга спасла Амирхана. У мальчишек моего поколения иметь живого отца, даже пусть без рук и без ног, было счастьем – с фронта в наш город вернулась лишь четверть мужского населения.

Скорее бы наступил коммунизм, – пожелал себе Яков, – а то у меня крыша может поехать от того, что говорят о «кремлевском горце» по радио «Свобода».

Благодаря диссидентским радиоволнам, что шлют из-за границы наши бывшие соотечественники и их покровители, Яков в общих чертах был наслышан о культе личности, о Солженицыне, о «Гулаге». Поэтому мнение тех, кто только в восхищенных тонах и говорит о том сложном времени, и невозможность из-за чувства самосохранения поспорить, вызывало у Якова зуд головного мозга.

Но отступать некуда – вокруг дома бежит Азамат, а сосед, говорят на Кавказе, дороже брата.

Общаясь сейчас с хозяйственными жителями ближайших подъездов, заботливо прогуливающих своих питомцев, Яков не мог вспомнить, откуда же он слышал о том, что собак в израильской армии тренируют только на русском, поскольку команды на иврите для четвероногих не звучат так убедительно. Конечно, не без гордости рассудил он, на русском можно так гаркнуть, что не то что собака – любая инфузория–туфелька поймет, что к чему. Взять хотя бы, как на репетициях орет Пал Ароныч – уши вянут. Штивельман еле сдерживался, чтобы не поделиться об этом с владельцами резвящихся песиков.

Но стрелки часов летели катастрофически быстро. Ирбек уже успел закончить свой сказ о юности вождя, а Азамата еще не было видно.

В течение следующих двадцати минут отец, обветриваемый морозом, держась за солнечное сплетение, самоотверженно делал третий круг вокруг дома в поисках своего исчезнувшего сына. С каждым разом Яков все больше и больше подгибал под себя ноги и опускал корпус.

Паника набирала обороты – в окне дома, за отдернутой занавеской Яков видел встревоженные силуэты жены и дочери, наблюдавших за его беготней.

Вечер, вставший сегодня не с той ноги, делал первый не робкий шаг.

Яков, уже окончательно растерянный и измотанный, неуклюже прислонился к кирпичному забору, чтобы хоть немного перевести дух. Из кошмарного физического и морального оцепенения его вывел насмешливый голос соседа Володи.

– Да что ты, Яша, носишься, как угорелый? Или ты у нас спортом решил заняться? Только не пойму, каким – легкой атлетикой или акробатикой?

– Азамат пропал, – на вздохе, перекошенным книзу ртом, ответил соседу Яков.

– Да куда он здесь может пропасть? Ты где-нибудь у нас такое слышал, чтобы ребенок пропал? Подумай. А? Обманул он тебя, Яша.

– То есть как это обманул? – искренне недоумевая, переспросил Яков, вытирая со лба пот ангоровым шарфом и сухо сплевывая его волоски.

– Вот так! Он в соседнем дворе хоккей гоняет, – ответил сосед, улыбаясь добродушно-кислой улыбкой. Разговаривая с Яковом и держа на руках своего маленького бультерьера, он, не переставая, отряхивал щенку лапы от снега.

Яков, поскальзываясь на замерзшем снегу, помчался по указанному адресу, придерживая на голове старенькую шапку из меха какого-то неведомого зверька с очевидно несчастливой судьбой.

Все совпало. Обозначив свое отцовское негодование и вертикаль власти легким подзатыльником, озвучив все это гневной тирадой, он потащил Азамата домой.

Правильно отец Ирбека постоянно колошматил внука. Знал, что делал. Что? Хороший ведь парень вырос! Не то слово – отличный! В воспитании мужчины, тем более на Кавказе, всегда нужна жесткость. Контроль и жесткость. Это же неуправляемое поколение растет. Сталина на них нет, честное слово. Вон у Ирбека, что дети, что собаки – все всегда послушные.

А этого щенка-враля на каком языке воспитывать? Как же я сразу не догадался? Стоит дать слабину, так он сразу же на шею запрыгивает. Смотри на него – хорек-вредитель! Семя мое, сеющее одни хлопоты! Терпения мне! Терпения мне – жнецу и сеятелю! И какому сеятелю! Самый раз позировать товарищу Бендеру.

Суровый отец молча предавался возмущению, а вслух, громко обещал штрафные санкции, за руку волоча «свет очей своих». Яков не видел, как Азамат, подняв клюшку, словно ничего не произошло, сбивает по углам подъезда прошлогоднюю паутину, утяжеленную пылью.

Из-за него, Азамата, его обмана, его паскудства, этих перебежек по и против часовой, он, отец, как полный шизофреник выглядел сегодня в глазах соседей и к тому же пропустил хоккейный матч, в котором наши сегодня играют со Швецией.

В голове Якова то тише, то громче блуждала мелодия из песни в исполнении Градского.

«Первый тайм мы уже пропустили», – Яков неслышно исполнил собственную, но более подходящую в данный момент версию, и запустил дверного «кузнечика».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Каникулы пролетели, а беззаботный снег не спешил познать меру. Да и февраль, похоже, искренне привязался к детям. Наивному бокогрею, как называется февраль по народному календарю, наверное, казалось, что это взаимно. Как бы не так, например, Азамат уже давным-давно устал от его холодов и слякоти. Ничего личного, просто Штивельману не терпелось поскорее появиться в школе в новых кроссовках и свитере, чтобы покорить воображение Лены Айвазовой. Но первая и, скажем так, не совсем однозначная возможность была предоставлена ему только в середине марта.

Усыпив на выходе бдительность Фатимы Петровны, он захлюпал по талому снегу в обновках фирмы «Адидас». Успев наступить где-то на собачьи облегчения, затем вымазав уже промокшую обувь весенней грязью, он привлек к себе внимание, но вовсе не Айвазовой, та даже на него и не взглянула, а друзей-одноклассников. Кроссовки почти единогласно были признаны какашкодавами.

Азамат не обиделся, поскольку счел это непотребное сравнение результатом банальной зависти.

Триумфальный показ спортивной модной обуви и одежды был провален. Но на привычке лоботрясничать это никак не сказалось. На перемене Азамат вместе с товарищами стал подражать приемам японской борьбы каратэ. Сомнительная техника была заимствована ими из нескольких скупых движений боцмана в фильме «Пираты 20-века» и истрепанной книги по самообороне. Вследствие ручной работы и многократности копирования шрифт и движения рисованных для наглядности человечков были сильно размыты. Трудно было понять, где руки, где ноги, болевые точки на голове смещены в пустое место для нимбов каких-нибудь святых, не говоря уже о смертоносных тычках пальцами, рассчитанных, судя по комментариям, на летальный для противника исход в ближайшие две недели после контакта. Эта литература, для конфиденциальности замаскированная под учебник математики из-за государственного вето на защиту и нападение своих граждан, чуть ли не коленопреклоненно и в полумистической обстановке передавалась от старшего к младшему тремя братьями Заура.

А чуть позже, можно сказать, за успехи в физическом самообразовании в точно такой же последовательности их выгоняли из школы.

Не успел начаться четвертый урок, как в класс, вельможно ступая, вошла директор школы Нонна Григорьевна. На ее не совсем изящной фигуре плотно сидел строгий, но помятый агатовый костюм и охристая рубашка с жабо. Со вкусом к одежде у Нонны Григорьевны были проблемы, но сама она находила свой внешний вид небрежно элегантным.

Приветствуя ее, дети поднялись из-за парт.

– Здравствуйте, – с панихидным выражением лица сказала директор.

В ответ ей неровно прозвучало громкое детское «Здра-а-а-сти!»

– Ну зачем так кричать, – посетовала Нонна Григорьевна, прикладывая средний и указательный палец к правому виску и морщась от головной боли. Мигрень имела все права на черепную коробку директора и сразу по нескольким причинам.

– Садитесь, садитесь, наконец, – устало и раздраженно сказала она, успевая в паузе на ухо пожаловаться Антонине Гавриловне, преподавателю русского, на низкое качество вчерашнего «Саперави» и отвратительное самочувствие.

– Нашу страну постигло великое горе, – собравшись с силами, начала директор, обращаясь к классу, – умер Константин Устинович Черненко – руководитель, как вы знаете, нашей страны и партии.

В этот момент Нонна Григорьевна прервалась, чтобы, словно увлеченный работой фотограф, собственноручно поправляющий модель, развернуть лицом к доске голову вертлявой девочки, сидевшей за первой партой.

– И как бы трудно ни было, – продолжила Нонна Григорьевна, – всем нам нужно ответственно подготовиться к траурным мероприятиям.

Пятиклассники переглянулись и зашептались. Педагоги согнулись над столом в каких-то календарных расчетах.

Помимо последствий вчерашнего, очень веселого дня рождения коллеги, здоровье Нонны Григорьевны с утра успела подорвать родная мама.

Старушка впала в истерику и слезы, узнав о смерти генсека. Причитая и крестясь, она каялась, казалось бы, в невероятном: в том, что именно по ее вине осиротела наша великая держава. Поначалу Нонна Григорьевна решила, что с нервной системой мамы дела обстоят уже совсем неважнецки, но выслушивая ее сумбур, она постепенно стала понимать, в чем тут, оказывается, было дело.

Мама всего пару недель назад заказала своему покойному мужу, отцу Ноны Григорьевны, новый памятник. На граните она решила поместить изображение дорогого супруга в образе, максимально приближенном к интеллигентному. Как раз в руки ей и попался новый, пахнущий краской журнал «Огонек». Листая его, она отметила качественное изображение Черненко. Ловко позаимствовав ножницами одежду партийного вождя, вдова с помощью коллажной техники склеила удачно совпадающие форматы и последним штрихом черного фломастера собственноручно закрасила на пиджаке Константина Устиновича звезды Героя Труда. Поскольку покойный папа был негнущийся пролетарий и не имел в запасе на свой прискорбный случай фотографии в пиджаке и галстуке, а маме очень хотелось видеть его в приличном обличии, она без всякой задней мысли и жалости отсекла у Константина Устиновича голову, заменив ее физиономией мужа, пребывающего, увы, в других мирах. Теперь же, будучи женщиной суеверной, подкованной на различных кофейных гаданиях и достаточно образованной для заговоров и спиритических сеансов, она винила себя в обезглавливании страны.

Кое-как успокоив старушку, причем, до конца сама не уверенная, что в словах матери нет правды, Нонна Григорьевна мобилизовала всю свою волю и вышла на работу: в школе ее ждала обжитая роль собранного, непоколебимого директора.

– Азамат и Вероника. Ты слышишь меня, Штивельман? Очень хорошо, если слышишь. Значит, вы идете в пионерскую комнату и будете там оформлять стенд, посвященный памяти Константина Устиновича.

– Ибрагим и… как там тебя? Да, правильно, Стасик. Стасик-Матрасик – на второй этаж, поможете повесить портрет и сразу встанете в почетный караул. Вот повязки. Это не маски, Заур. Сними немедленно! Не надо плакать, Ирочка, не надо, девочка моя.

Нодар, сидевший за партой впереди Азамата, повернулся и, возвращая ему лист с не начатым морским боем, искренне пожаловался другу:

– Наши главные мрут один за одним. Вот бы этот Рейган хоть раз умер.

Азамат издал дюжий чих – он согласился и также пожелал природной и политической справедливости.

– Так, Пивельман, Кивельман, тьфу ты, Штивельман – будь здоров и давай, давай поторопись, – досадливо говорила директор, изображая переживающую за хозяйство и детей заботливую наседку-мать. Но все же по едва заметным перепадам тона, которым она обращалась к тому или иному школьнику, можно было понять статус и должность его родителей.

– Вероника, между прочим, уже битый час стоит, ждет, когда ты соизволишь с Нодаром наговориться. Бог ты мой, Азамат! – Нонна Григорьевна заметила на нем кроссовки. Испуганно заморгав, она пластично поднесла ладонь к груди и отшатнулась назад. – Что у тебя на ногах? Что за обувь? А под пиджаком? Как ты собираешься в таком кошмарном виде стоять в траурном карауле?

Замолкнув на секунду, директор надавила на губы пальцами, борясь, таким образом, с перегарными газами, предательски подступавшими к горлу и надувающими щеки.

– Ладно, – сказала она, стараясь как можно незаметнее выдохнуть в пол. – Сейчас иди, куда я тебе сказала, а завтра – отца в школу. Понял? Нет? А то смотри на него, модный какой, богема, тоже мне!

– Боже святый, а на тебе что, Кристина? – заметив украшение в ушах девочки, директор потрогала свою короткую шею, проверяя, не видна ли крупной вязки цепочка, подаренная третьим мужем еще в период ухаживания, перед тем, как он начал банкротить и ее любовь и сбережения (и его, кстати, мама нагадала). – Кто в школе разрешал носить сережки? Ты где-нибудь видела в коридоре мой приказ: «С такого-то дня всем девочкам ходить в сережках!» Видела? Нет? Я тоже не видела. Сними эту гадость немедленно, а на завтра жду твоих родителей!

Нонна Григорьевна относилась к тому типу людей, которые по ходу слишком творческого словоизлияния сами же порой удивляются последующим, неожиданно возникающим смыслам.

– Золотые? Что, что – не родители же. Сережки, я спрашиваю, золотые? Еще лучше – не идут они тебе. Идут твои родители. В школу. Завтра!

– Ну и дисциплина у вас в классе, Антонина Гавриловна! – продолжала возмущаться директор. – Ну вы их и распустили! Дальше некуда!

Выйдя из класса, перед тем, как покинуть этаж, в проеме полуоткрытой двухстворчатой двери Нонна Григорьевна усталым жестом пожаловалась коллеге на сильную головную боль.

В пионерской комнате царило вялое подобие рабочей атмосферы. То и дело слышался чей-то смешок, похожие на ослиные рявки неумелые попытки дунуть в горн и стук барабанных палочек о стол. На все это с портретов, с суровой досадой наблюдали пионеры-герои.

Основную массу присутствующих составляли праздно шатающиеся взрослые школьники. Среди них были и те печально известные Азамату ребята из спецкласса, которых он по возможности старался избегать.

Один из них, сидя за столом, в открыто панибратской манере общался с пионервожатой Жанной. Было заметно, что Жанна приятно смущена его вниманием. Ведя с ним беседу, она нарезала ножницами черные ленты для штандартов и без конца поправляла короткую юбку, едва достающую до мосластых коленей.

Парень, заигрывавший с пионервожатой, поднял голову и увидел Азамата.

– О-о! Репин пожаловал. А может, ты меня вначале нарисуешь? Или нет, лучше изобрази, как мы с Жанной дружно пишем в стенгазету.

Азамат не ответил, а только печально отвернулся от усмешек в сторону доски и… в тот же миг глаза его поймали фрагмент, который сделал выражение его лица очень естественным. Пожалуй, даже слишком естественным.

На одном из парней он увидел такой же свитер, как у него самого. С точно такими же так называемыми греческими буквами.

Каллиграфия непонятного шрифта словно загипнотизировала Азамата. Он не мог оторвать взгляда. Сам не понимая, не осознавая, как и что, он затяжной сомнамбулической походкой двинулся, но даже не к старшекласснику, который рисовал на доске карикатуру на директора, а скорее, к тем таинственным буквам. Приблизившись к старшекласснику, которого все называли Савва Кон, Азамат спросил его, указывая на одежду пальцем:

– Это у тебя из Греции или из Москвы?

Старшеклассник Савва легко отбросил в сторону мел, оставляя свой шарж незавершенным. Он высокомерно посмотрел на Азамата, с хлопками вытирая друг о друга руки и как бы раздумывая, что ему с этим странным мальцом делать, потом пробежал глазами по присутствующим и, пронаблюдав, насколько привлек к себе их внимание вопрос, вдруг резко отпустил Азамату шелобан.

– Какая Греция, болван! Ты что городишь? А то ты не знаешь, откуда что? Это из Израиля – дядька мой в Тель-Авиве живет.

Но заметив уголок свитера, торчащий из-под школьной формы Азамата, он поинтересовался, не меняя своей развязной манеры:

– А у вас кто там? Ты же Штивельман?

– Да, я Штивельман. У меня… у нас… тетя Мадина, – не зная, что толком ответить, растерянно залепетал Азамат.

За полчаса Савва рассказал Азамату еще кое-что важное и еще раз про буквы, динамично пляшущие и одновременно монолитом зависшие в выделенном им матерчатом пространстве. Надпись на свитере означала одно слово – Израиль. Одно очень красивое, тревожное и в чем–то нервное слово. «ИЗРАИЛЬ, ИЗРАИЛЬ», – повторял про себя весь остаток школьного дня Азамат, вырисовывая на ватмане Огонь Памяти, занимаясь писанием советской эпитафии и украшая биографию усопшего правителя государственной символикой. Буквы шрифта поменяли измерение, и, теряя в голове привычную картину мира, его карту, Азамат вылетел из своего реального мира, в котором друг за другом умирают могущественные цари и обыкновенные истины.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вечером того же дня Яков, уединившись в спальне, добросовестно просматривал ноты, проигрывая без скрипки мелодии Чайковского и Шопена. Чувство ответственности заглушало в нем тихое бешенство, вызванное неожиданной командировкой на местное телевидение, где затерялись все видеозаписи, подходящие для трансляции в эти траурные дни. Да и вообще его очень раздражала вся эта ситуация с похоронами союзного масштаба, который раз лизнувшими всю огромную страну.

– Это черт знает что, не государство, а великое бюро похоронных услуг, – делился он сам с собой.

Фатима Петровна заглянула в этот храм немой музыки и торжественно внесла градусник, уже ставший в семье частью тела. Она поспешила сообщить мужу о простуде и высокой температуре дочери. Яков, погруженный в симфонию, стоял полубоком и опасно не реагировал на супругу.

– Яша, Яша. Ты слышишь меня? У Жени 38 и 4.

– Отлично, – отрешенно произнес Яков, настойчиво продолжая играть только ему слышимую музыку.

– Яков, очнись, от греха подальше.

– А? Что? Какой ужас! – наконец встрепенувшись, ответил музыкант. – Она же недавно только переболела, и что, опять?

– Вот за этим я и зашла. Чтобы ты пригрозил ей. Если Евгения, уходя из дома в теплой шапке и панталонах, продолжит в эти холода снимать их в подъезде, то летом пусть и думать не думает о поездке на Каспий.

– Хорошо! Хорошо! Панталоны не снимать! На море не ехать! Я понял. Но сейчас ты иди, сбивай температуру, а я еще должен подготовиться к записи. Порепетировать! У меня завтра съемки – понимаешь?

Выпроваживая супругу, Яков изображал скрипача, неистово орудующего смычком.

Но вдруг он прекратил пантомиму соло, замер сам и остановил жену:

– Подожди. Постой, Фатима. А зачем она… это… ну… их снимает?

– Вот и я не могу понять, кто ей под юбку заглядывает, – взволнованно сказала Фатима Петровна.

Дверная защелка не успела издать свой характерный и спасительный для часа музыкального погружения щелчок, как в комнате себя завизировал Азамат.

– Пап…

– Чтоооо, Азамат?! – Яков в злостном бессилии резко сел на кровать и подпер кулаками подбородок.

– Тебя в школу вызывают.

– Что ты там опять напортачил? – сдержанно-равнодушным тоном спросил Яков и перевернул лист с нотами, которые, несмотря ни на что, не отпускали до конца его внимания.

– Я в школу в кроссовках и новом свитере пришел.

– А кто тебе разрешал их брать?

– А что, мне их надевать только, когда я с вами в гости иду или в кино?

– О нет! Он еще смеет оговариваться! Фатима! – закричал Яков и с мученическим лицом резко, чуть не выдернув, перевернул еще одну страницу. – Фатима! – умоляюще надрывался музыкант. – Дай мне хоть один день покоя! Хотя бы час, чтобы я не слышал о постоянных сюрпризах этого… твоего… чуда-юда!

Яков, предощущая ответный удар спутницы жизни, эпически сложил на груди руки и развернулся к окну, за которым электрические провода походили на пустые нотные станы фиолетового листа.

Фатима Петровна появилась плывущей походкой при безупречно ровном позвоночнике и неподвижном корпусе. В руках она держала чайную ложку и толстый флакон с какой-то микстурой. На ее лице застыло выражение человека, только что пережившего встречу со смешным привидением.

– А на школьных собраниях, на которые хожу только я, почему-то звучит фамилия твоего юда-чуда, – заявила она и так же плавно ретировалась из комнаты.

Отчаявшись увидеть в собственном доме элементарное проявление уважения к творческой личности, Яков стал нервно собирать ноты, приготовившись бежать, куда глаза глядят от наступающей со всех сторон бытовухи.

– Дайте ему порепетировать… А мне кто здесь даст своими делами заняться? – доносилось ворчание хранительницы очага.

По рваным движениям Якова Семеновича было понятно – нужно что-то менять. Для музыканта здесь создается просто невыносимая, точнее, могильная атмосфера, лишенная всякой духовности. И Константину Устиновичу сегодня можно просто позавидовать.

Но Азамат, вставший на пути, закрыл перед отцом дверь и сдиссонировал его беззащитный слух. – Папа, у меня к тебе есть разговор.

– Азамат, ты что, на самом деле не понимаешь, в каком я напряжении? Разве ты не видишь, что мне нужно работать? Что мне надо готовиться к концерту?

Но, взглянув в подозрительно горящие, серьезные глаза ребенка, через силу договорил уже гораздо мягче:

– Давай завтра. Поговорим, обсудим…

– А если завтра опять посылку принесут, то ты что мне скажешь? Откуда эта посылка? От тети Мадины? И что там на греческом написано?

Яков, уже собиравшийся выйти из комнаты и явно не ожидавший подобной тематики, настороженно переспросил, не отпуская при этом дверную ручку:

– А по какому там написано?

– По-еврейски, по-израильски, по-жидовски! – еле сдерживая слезы, дрожащим голосом прокричал Азамат. – Почему вы мне ничего не говорили? Почему вы меня обманывали?

Поджав губы, Яков беспомощно осмотрелся по сторонам, затем взглянул на ноты и, отложив папку в сторону, подвел сына к креслу, поставив Азамата перед собой.

– Я просто не думал, что это имеет для тебя какое-то значение или что ты с этим как-то столкнешься в твоем возрасте. А кто и что тебе сказал, или ты просто услышал чужой разговор?

– Савва Кон из восьмого класса.

– А, Левин сын? – немного удивился Яков. – Вы что, в одной школе учитесь? Он же у него футболист.

– Он из спецкласса по футболу.

– Понятно, – сказал Яков, потирая складки на своему лбу.

– Папа, – опять льнул к отцу Азамат, с трудом не путаясь в многочисленных вопросах, распирающих его нутро. – А почему еврейские фамилии так на иностранные, на немецкие похожи?

– Потому что они когда-то жили в Германии, Польше.

– А почему они перестали там жить? Их что, выгнали? И нас могут из города выгнать?

– Ну, здесь ты не переживай, – уже твердо или даже как-то чуть веселее изрек Яков, но по-прежнему с напряженным лицом. – Отсюда нас никто никогда не выгонит. Да и вообще, ты задаешь слишком много сложных вопросов, на которые невозможно ответить сразу и понятно. Но если ты на самом деле проявляешь к этому такой интерес, то, пожалуйста.

Ударив по коленям, Яков встал, но тут же оставил себе время для короткого раздумья: что же надо дать ребенку для начала – Библию с двумя заветами или пару книг из истории евреев Дубнова? Впрочем, в обоих случаях это будут два маленьких тома больших еврейских неприятностей!

После секундного колебания Яков сделал выбор и, изогнувшись, потянулся рукой за шкаф. Одну за одной он неспешно достал пыльные книги Дубнова «История евреев», изданные еще при царе и до настоящего времени популярные, особенно среди комитетчиков, как весомое доказательство антисоветской пропаганды.

Вручив сыну две книжицы в твердом бордовом переплете, Яков попробовал представить, что на его месте сказал бы его отец. Но в голову ничего не шло, и светло-коричневое фото отца в красноармейской форме с петлицами плыло далеко в полумраке настольной лампы.

Вакцинных ответов не было, и в вопросах детского национального воспитания Яков был беспомощен.

– Папа, а я думал, что еврей – это такое ругательство, – горько, чуть не плача, сказал Азамат, листая, но еще не вглядываясь в вековой давности книгу со множеством твердых знаков – никакой радости от того, что он может быть причастен к тем самым табуированным, о ком даже дома не принято говорить вслух, Азамат не испытывал.

– Ну что ты, Азамат. Только темные, только необразованные люди так говорят да и думают.

Якову захотелось приобнять сына.

Он простоял с ним так достаточно долгое время, чувствуя, как беззащитно и вызывающе бьется маленькое сердце, и слушая, как крадется слеза. Отец тихо рассказывал сыну про все, что мог сказать по теме – про своего старшего брата, живущего с 70 -х годов в Израиле и, кстати, шлющего им посылки. Из-за него Якова не выпустили с гастролями в Венгрию. Немного из того, что знал про отца и мать. Мажорно перечислял имена известных всему миру евреев, рассчитывая их авторитетом установить мир в душе мальчугана. Якову в какой-то момент показалось, что Азамат, чуть ли не с пеленок гордившийся своей причастностью к кавказской вотчине, не просто расстроен тем, что придется, как обузу, носить в крови непонятную, пугающую иудейскую составляющую, а словно вне своей воли плачет за все еврейское племя и их непростое, трагическое прошлое.

Но вернуть детскую, баламутную душу впечатлительного полукровки обратно к райским кущам было не так просто. Национальность – это взрослый грех. Вопросы сами собой всплывали один за другим.

Теперь Якову пришлось объяснять Азамату генезис его откровенно не еврейского имени – так назвал внука отец Фатимы Петровны (по правде говоря, не особо интересуясь другим мнением) в честь своего младшего брата, сгоревшего в танке на Курской дуге.

Штивельман-старший постарался убедить Азамата, что у него нет никаких оснований стесняться ни имени своего, ни фамилии, ни каких-либо предков вообще.

Чуть оправившись, Азамат, пожелал отцу спокойной ночи и поплелся в свою комнату. Время было уже за полночь.

– Только книги не испорть и никуда из дому не уноси, – раздался вслед молящий голос Якова.

Выйдя из спальни, где тут же послышался мычащий, страдальческий выдох весом в тонну, Азамат заглянул в овальное коридорное зеркало, ища там свою заново рожденную, но по-прежнему размытую сущность.

В этот момент в родительскую спальню безмолвной тенью, на цыпочках юркнула знакомая женская фигура, косо стрельнув робким взглядом.

Если бы самолеты вместо горючего могли использовать женское любопытство, то Фатима Петровна каждый божий день имела все шансы обеспечивать три эскадрильи. Из-за невозможности подсмотреть, подслушать, что за скрытные ночные разговоры происходят у сына с мужем, она испытывала свербежное чувство тревоги и информационного голода.

Не обнаружив в зеркале ничего нового, кроме юного прыщика на лбу, Азамат выключил свет. Он тихо прошел к своей кровати мимо спящей Евгении. Погруженная в темень, старшая сестра с компрессом на шее ровно и аккуратно лежала под одеялом.

Покормив рыбок в аквариуме, пятиклассник стал через верх стягивать с себя свитер.

– Ну что, поплакал? – неожиданно спросила Женя простуженным голосом, садясь и поджимая под себя ноги.

Видимо, атмосфера детской переоценки личности витала в воздухе, и Евгения не спешила глотнуть свежих снов.

Азамат, еще держа голову под одеждой, вздрогнул и замер, ожидая от этой прихворнувшей макиавелли новых колкостей, но спустя пару секунд вновь молча продолжил готовиться к ночному отдыху, не поворачиваясь и не отвечая.

Азамат вспомнил, что не зря его дядя Казбек, заполняя племяннику формуляр мальчишеской личности по всем устоявшимся на Кавказе правилам, постоянно повторял, что слезы надо прятать подальше. Тем более от женщин.

– Поплачь, поплачь, – то ли издевательски, то ли из сочувствия вновь дает знать о себе Женя, и тут же, определенно сопереживая, добавляет, – когда я узнала, то тоже долго-долго плакала.

Евгения встала, подошла к брату и прямо из-за спины надела на него серебряный медальон с шестиконечной звездой, подаренной ей год назад во время семейного отдыха на море, в Дербенте, местным поклонником-татом.

Азамат замечал этот кулон на Жене, никогда толком не обращая на него внимания. Он узнал его, нащупав в темноте.

– Это что?

– Звезда Давида, – просипела Женя и тут же покорилась глухому кашлю.

Азамат принял прозвание библейского царя за собственное имя смуглого дербентца.

Немного разглядев серебряное украшение в свете изумрудного аквариума и трогая его на груди, Азамат подошел к окну и посмотрел сквозь треснутое в углу стекло.

Луна не туманила своей значимостью ясность темного неба. Ветер задувал черным распылителем подвижные силуэты еще обнаженных деревьев, сплетничая о прошедшей зиме и негромко подвывая сквозь щели заскорузлой рамы окна. Почти все жилые постройки уже закрыли свои электрические глаза, передавая по невидимым проводам свет звездам для необъятного воздушного небоскреба. Во дворе какой-то кот, учуяв благоприятное расположение светил, рьяно, на всю вселенную развел какофонию, требуя возможности стать отцом.

Сегодня все планеты мягко и напыщенно выстреливали острыми отростками множество золотисто–холодных лучей. И только одна из них, самая крупная и необычная, зависшая прямо над домом напротив, мигала Азамату своими ультрамариновыми оттенками и четкими, как ему показалось, шестью углами.

«Это моя звезда», – с блажью подумалось Азамату. Если есть звезда Давида, должна быть и звезда Азамата! Он сам решил, что она будет отпугивать все неприятности, недостойности, а притягивать только радость и счастье. ОН РЕШИЛ.

И ничего страшного, что на самом деле это был то ли клубок блестящего елочного дождя, то ли моток фольги, каким-то образом зацепившийся за длинные бельевые веревки еще с Нового года. А разве мало прекрасных предрассудков, великих иллюзий уже тысячи лет успешно сияющих людям? Они выманивают их своим магическим блеском из немеркнущего, бессмертного Города Детства. Они встречают их, идущих по дороге с широко открытыми, доверчивыми глазами. Они ждут, когда люди покинут свой город-крепость, в котором при душевном ненастье еще не раз захотят укрыться многие, даже самые умудренные годами взрослые, живущие сейчас в окружении искусственных лесов своих различных проблем и стереотипов.

Исполнив специально для Азамата ироничный номер со звездой, которая, кстати, плевать хотела на всевозможные черные дыры, и дабы мы все не забывали о том, где находимся, под какими шатрами-куполами, какой-то неведомый фокусник, незримый и, несомненно, более великий, чем уважаемый метис Кио, отправил мальчишку спать и прописал изведать авантюрный сон, в котором Штивельман-младший в белой черкеске и каракулевой папахе, отскакав какое-то время по арене цирка на белом коне, вдруг оказался в неизвестной ему местности. Он пробирается через густую экзотическую зелень и пальмы, а сквозь лианы проглядывает раскаленный песок берега моря. Маленькому всаднику очень жарко и душно. Пот струится по всему лицу, обжигает руку горячий от зноя кинжал, и хочется снять с себя всю одежду. Но он не сделает этого – в раздетом виде невозможно, немыслимо похитить Лену Айвазову. Так никто не поступает. Это же смешно и стыдно.

А вот и она сама, как всегда красивая, немного задумчивая и вновь готовая сдерживать улыбку от проделок и шуток Азамата. Айвазова стоит в школьной форме, фартучке и красном галстуке, с распущенными, сверкающими в лучах огромной желтой звезды волосами, на фоне длинной полосы водной стихии. Из голубой воды с широкими гладкими волнами радостно выпрыгивают аквариумные рыбки огромных размеров.

– Азамат, – ласково позвала его по имени Айвазова. Азамат приблизился к ней и ловко спрыгнул с коня…

– Азамат, родной.

От слов одноклассницы у мальчика в белой черкеске сладко перехватило дыхание.

– Азамат, Азу, солнце, счастье мое, – ласково и с нежностью повторяла она.

«Она почему-то зовет меня так же, как мама», – не без удовольствия подумал Азамат.

Он улыбнулся в ответ и осторожно дотронулся до руки Лены. Они встали очень близко друг к другу. Блистающая звезда со скрежетом старой карусели быстро закружилась над ними.

Айвазова вдруг мгновенно превратилась в цыганку Розочку с компрессом на шее и громко закричала… почему-то… голосом Якова:

– Азамат! Ты меня с ума сведешь! Вставай, опаздываем!..