Феликс ГУТНОВ. Тяжело быть аланом?

Недавно вышла в свет работа В. Шнирельмана «Быть аланами: интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке» (М., 2006. – 696 с.). Обращение к данной теме требует определенной смелости, ибо вопросы, связанные с генезисом этносов, этнической историей и современным состоянием народов относятся к числу наиболее дискуссионных. Субъективность предлагаемых решений иногда увеличивается в связи с использованием исторических исследований в политических целях. В стремлении обеспечить максимально возможную объективность, автор переработал фантастическое количество литературы; библиография в книге заняла более 100 (!) страниц. Даже просто прочитать столь внушительный список книг и статей на русском и иностранных языках – задача далеко не из легких. А ведь прочитанное еще надо было проанализировать. И все это – за короткий срок. Если к этому добавить, что В. Шнирельман проблемами Кавказа стал заниматься относительно недавно, то проделанную работу иначе, как титанической, не назовешь. Можно лишь догадываться, чего это стоило автору.

Познакомив читателя с различными подходами в решении поставленных задач, В. Шнирельман признал прямую связь между потребностями политической элиты, с одной стороны, и взглядами историков, этнографов, археологов и лингвистов – с другой. Этнограф справедливыми считает слова Поля Брасса: «именно соперничество между элитами приводит в определенных условиях к этническому конфликту, возникающему из-за политических и экономических разногласий, а вовсе не из-за различия культурных ценностей включенных в него этнических групп» (Шнирельман 2006, с. 8; ниже сноски на работу В. Шнирельмана будут даваться внутри текста). Ученые, продолжает он далее, «снабжают сегодня как этнические группы, так и нацию желательной исторической глубиной». Со ссылкой на Мотыля, В. Шнирельман подчеркнул: «еще интереснее изучать не элиты, а то, что именно они делают», и от себя добавил – «почему они это делают». Автор изначально определил свою позицию: «в центре моего исследования находятся не столько потребители, сколько создатели этнической мифологии и их деятельность по внедрению ее в массы» (с. 10; здесь и далее курсив мой – Ф.Г.).

Показателен еще один методологический принцип В. Шнирельмана: «прошлое, создающее важную основу идентичности (включая территориальные пределы), не является раз и навсегда установленным. Оно подвергается постоянным проверкам, реинтер-претации и переписывается местными интеллектуалами» (с. 12).

Предельно ясно: каждое новое поколение «создает» свою историю. Данная мысль, высказанная исследователем столь высокого уровня, по меньшей мере, вызовет дискуссию среди профессионалов. Но на бытовом уровне она, во-первых, воспринимается как признание несостоятельности истории как науки. А, во-вторых, среди «любителей» может возникнуть (и возникает!) впечатление, что занятие историей – дело легкое. Один из последних примеров – статья врача(!!) из Назрани Ахмеда Куштова. Статья в интернете потрясает своим названием: «Некоторые исторические и современные этнопсихологические и политические особенности, влияющие на взаимоотношения осетинской и ингушской наций». Такая постановка вопроса предполагает знания по многим гуманитарным наукам, в том числе этнопсихологии и истории. Однако А. Куштов считает иначе. Как он утверждает, для выяснения того или иного периода истории алан-осетин «не нужно быть ни археологом, ни историком, ни этнологом и т.д. Достаточно иметь среднее образование и элементарное мышление». Как просто! Профессиональные историки осо-знают трудности в реконструкции прошлого. Поэтому они изучают языки, многие годы собирают источники, изучают труды предшественников и т.д. Но зачем так утруждать себя, когда есть столь «легкий» путь, продемонстрированный врачом А. Куштовым.

Согласно В. Шнирельману, «большого внимания заслуживает вопрос о том, почему делается выбор из нескольких возможных интерпретаций прошлого» (с. 10). Сам он ищет ответ в социально-политических процессах России – Советского Союза – Российской Федерации. В XX в. народы Северного Кавказа несколько раз проходили через кардинальные политические трансформации: от Горской республики через этапы местных автономий в 1920-1930-х гг., депортаций в середине 1940-1950-х гг., «дискриминации в 1960-1980-х гг. вплоть до постсоветских республик в 1990-е гг.» Все эти трансформации сопровождались формированием новых идентичностей. «Я проанализирую, – подчеркивает В. Шнирельман, – какую роль в этом процессе сыграли представления об отдаленных предках и древней государственности». И чуть ниже: «Я также проанализирую роль этногенетических мифов как ‘культурного капитала’ (термин П. Бурдье), сыгравшего большую роль в территориальных спорах и борьбе за политическое признание» (с. 12-13). Затем вновь: «Я рассмотрю конструирование регионального прошлого, а именно как и в каких именно социальных и политических условиях северокавказские интеллектуалы вели поиск своего прошлого и создавали этногенетические схемы в советское и постсоветское время в зависимости от колебания политического маятника как на федеральном, так и на региональном уровнях. Меня также интересует политическая функция примордиалистских мифов» (с. 18).

Таким образом, по В. Шнирельману, история оказывается в «плену» политических процессов, а историки – в зависимости от политиков. Причем он не одинок в таком подходе. В последнее время практически тотальной критике подвергаются исследования советских историков. Критика в большинстве своем сводится к упрекам в чрезмерной «политизации» исследований, авторы которых, якобы, лишь выполняли «заказ сверху». На примере трудов совет-ских археологов с обоснованными возражениями выступил Я.А. Шер. Во-первых, критика работ 30-50-летней давности с позиций современной науки некорректна. Во-вторых, для своего времени это были добротные, качественные исследования, и недостатки, видимые сейчас, в те годы были незаметны. Да и власти видели в этих работах нечто большее, чем только идеологическое обеспечение своей политики. К тому же трудно себе представить, чтобы такие ученые, как М.И. Артамонов, Б.Б. Пиотровский, М.П. Грязнов, И.И. Ляпушкин и другие могли творить под чью-либо диктовку. Что касается сопоставления с западными исследователями, то по меньшей мере в одном мы еще долго не достигнем западного уровня – в обустройстве науки: в оборудовании, снабжении, в разделении труда, в реализации идей, которые нередко нашим специалистам приходили и приходят раньше, чем западным коллегам. Если же сравнивать «застойный» и «постперестроечный» периоды по такому показателю, как экспедиции, конференции, издание печатной продукции, то сравнение окажется явно не в пользу современности. Отмечается снижение планки качества университетского образования, фактическое снижение требований к кандидатским и докторским диссертациям (Шер 1999, с. 209-223).

В «постперестроечный» период история, по оценкам специалистов, «приобрела огромную, можно сказать, даже чрезмерную, актуальность. Это относится к так называемой этнической истории» (Капица 1992, с. 7). На Северном Кавказе этносоциальная история играла и играет огромную роль в жизни общества. Как отмечает В.В. Дегоев, «нельзя (да и не выйдет) жить без прошлого. Однако жить в прошлом тоже не стоит» (Дегоев 2001, с. 375).

Во все времена сохранение исторической памяти предполагало ее одобрение членами социума, и в этом отношении она являлась хранилищем социальных и этических ценностей, которые подтверждались каждый раз, когда воспроизводилась определенная ее часть. Тем самым, фольклорная традиция выполняла важную морально-этическую функцию. На примере героев прошедших эпох, мнимых и действительных основателях фамилии воспитывались новые поколения. Лукиан устами скифа Токсарида объяснил причины почитания доблестных предков: мы «делаем добро живым, напоминая о доблестных людях и почитая умерших… благодаря этому многие у нас пожелают быть похожими на них» (Лукиан 1991, с. 127).

Возрождение исторической памяти способствует воспитанию не только патриотизма, но и уважения к другим народам, культурам, религиям. Генеалогия имеет самое непосредственное отношение к этике, заставляя, как верно подметил писатель Д. Гранин, «гордиться своими предками или стыдиться за их поступки. Она за-ставляет вспомнить о традициях фамильной чести, трудолюбия, храбрости».

Интерес к разнообразным жанрам фольклора у народов мира отмечен практически на всех этапах развития человечества. В конце ХХ в. он получил новый импульс, вызванный той же его функцией – эффективного инструмента творчества, воспитания и передачи ценностей. «Люди во всем мире, – отмечал в этой связи Ж.-П. Гибер, – начинают ощущать потребность познать свои корни, сохранить самобытность. Без самопознания и самоуважения невозможно познать и научиться уважать других; культурное многообразие, являющееся причиной различий между людьми, служит благодаря этим самым различиям самобытности человеческого рода». Не случайно в начале 80-х гг. ХХ в. ЮНЕСКО «вплотную занялась проблемой сохранения фольклора» (Гибер 1985, с. 24).

В наши дни удовлетворение возросшего спроса на историческую литературу «профессионально» не подготовлено. К тому же имеют место попытки во что бы то ни стало в кратчайшие сроки заполнить зияющие пробелы в изучении прошлого того или иного народа. В.И. Марковин (1994) первым среди кавказоведов обратил внимание на то, что без подготовки квалифицированных кадров, без должного обеспечения необходимыми средствами, такие попытки неизбежно приведут к негативным последствиям.

В. Шнирельман отметил вовлечение в борьбу за прошлое целых школ «этнических историков». В борьбу, которая «велась как на федеральном, так и на региональных и локальных уровнях», активно включились «краеведы». В условиях острого дефицита профессионально подготовленных историков, этнографов и археологов, образовавшийся вакуум заполнился печатной продукцией крайне низкого качества, а то и попросту фантастическими опусами. Исторические «открытия» являются «рассадниками исторической лжи и не способствуют стабилизации межнациональных отношений». Вслед за В. Шнирельманом, присоединимся к Олжасу Сулейменову: «пока эта непрекращающаяся тенденция не разоблачена, история продолжает оставаться источником пещерного этноцентризма» (с. 24-25).

Исследование проблемы В. Шнирельман начал с осетинских материалов. По его мнению, к началу 60-х гг. сложилось «два принципиально разных подхода к решению вопроса о происхождении осетин: один из них исходил прежде всего из языковой идентичности осетин и называл их главными предками (? так в тексте) ираноязычных кочевников раннего железного века, другой делал акцент на культурном факторе, в соответствии с которым предками осетин оказывались местные кавказские аборигены, перешедшие на принесенный извне иранский язык». Причем, первый подход базировался на «дореволюционной националистической осетинской историографии» (с. 133).

Внимание автора рассматриваемой работы привлекла сессия, состоявшаяся в 1966 г. в Орджоникидзе. На ней обсуждались исключительно вопросы этногенеза осетинского народа. В ней, помимо местных ученых, приняли участие десятки историков, этнографов, археологов и лингвистов из соседних республик, Москвы и Ленинграда. Разумеется, на сессии были представлены обе доминирующие концепции происхождения осетин (с. 133-137).

Здесь В. Шнирельман удостоил похвал В.И. Абаева, выделив его из массы «осетинских интеллектуалов». «И нет никаких сомнений, что… Абаев бросил дерзкий вызов советской установке 1960-1970-х гг. на формирование новой исторической общности – советского народа» (с. 137). Еще раньше этнограф пишет: «Абаев был одним из тех немногих, кто в период позднего сталинизма осмеливался вспоминать о депортированных народах, которых власти тогда пытались вычеркнуть из истории; и на страницах его книги находили место чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы». Приведя другие примеры принципиальной позиции В.И. Абаева, В. Шнирельман подчеркнул: «Все это, разумеется, свидетельствовало о его личном бесстрашии, порядочности и бесконечной преданности научной истине» (с. 108). Однако тут же этнограф «смазал» приведенную оценку, объяснив выход в свет объемной монографии В.И. Абаева «Осетинский язык и фольклор» (1949, I) политическим фактором: режим считал, что «достоинства» монографии перевешивали ее «недостатки». Одним из достоинств будто бы являлся тезис о тесных взаимоотношениях между скифами и славянами. Советское руководство «простило» В.И. Абаеву «мелкие прегрешения перед советской идеологией» (с. 109). Так ли? Напомним, что и за более «мелкие» прегрешения в те годы можно было получить большой срок.

В оценке В. Шнирельманом работ осетинских авторов, как дореволюционных, так и современных, проскальзывают менторские нотки и некорректные, даже в мелочах, формулировки. Первым в «списке» оказался директор Никольского реального училища в Тифлисе А. Кодзаев, «отождествлявший осетин с аланами и повторявший с гордостью¹ », что им когда-то принадлежала южнорусская равнина. В первом полугодии 1909 г. во Владикавказе на русском и осетинском языках выходила газета «Хабар». По словам В. Шнирельмана, «с ней сотрудничали такие видные представители демократической интеллигенции, как Б.А. Алборов, Е.Ц. Бритаев, А. Кануков, Г. Малиев». Тем не менее, и здесь «все не так»: «националистическая» газета занималась поисками славных предков и нередко распространяла о них самые фантастические небылицы». После революции 1917 г. «неутолимая страсть интеллектуалов к поиску великих древних предков не угасла». Дебаты, проведенные Осетинским историко-филологическим обществом, «отразили стремление осетин обрести свою самобытную древнюю историю и утвердить свое лидирующее (?) положение среди народов Северного Кавказа». Не без иронии этнограф цитирует В.И. Абаева: «ираноязычные народы древнего нашего юга внесли заметный вклад в языки и культуру многих народов Советского Союза»; особо подчеркнув тесные взаимоотношения между скифами и славянами². Об авторах «Истории СОАССР» (1957 г.) В. Шнирельман сказал лишь следующее: «Они испытывали нужду в исторических героях и без устали (!) занимались их поиском». «В 1959 г. Турчанинов обрадовал осетин новой находкой» – каменным надгробием с надписью, по мнению лингвиста, датированной 1326 г. (с. 77-78, 86, 109, 121, 142). В том же стиле В. Шнирельман зачем-то (чтобы усилить вину осетинских интеллектуалов?) уточнил национальную принадлежность «профессора Северо-Осетинского государственного университета А.В. Исаенко, имеющего смешанное казачье-осетинское происхождение» (с. 188).

А.В. Исаенко подвергся критике за то, что, не являясь ни археологом, ни лингвистом, с энтузиазмом взялся за аланскую проблему. Насколько нам известно, В. Шнирельман сам не является ни археологом, ни лингвистом; это, однако, не помешало ему с тем же энтузиазмом обратиться, например, к проблеме кобано-скифского взаимодействия. «На самом же деле кобанцы, по-видимому, долгое время составляли особую ремесленную касту в скифском обществе, снабжая скифов оружием» (с. 188, примеч. 92). Так на «самом деле» или «по-видимому»?

Проблема скифо-кобанских взаимоотношений имеет обширную историографию. В настоящее время доминирует точка зрения, согласно которой скифы освоили не только предгорья, но и высокогорные районы по обоим склонам Главного Кавказского хребта. В Верхнем Притеречье присутствие номадов фиксируется по предметам скифского и «скифо-кобанского» облика. Аналогичные находки отмечены на городищах «Эльхоты ком» в 3-х км юго-восточнее с. Эльхотово; «Парстаг» – к востоку от этого же села; «Дур-Дур III» – на левобережье одноименной реки; на поселениях «Змейское» и «Сухая балка» на юго-западной окраине Владикавказа. Поселения и городища скифского времени расположены небольшими группами на естественных возвышенностях у слияния рек Урух и Терек, Гизельдон и Терек. С непосредственным присутствием скифов связаны грунтовые могильники на правом берегу Терека у владикавказского кадетского корпуса, у с. Карца; курганы: у селений Чикола, Красногор, Сунжа, Брут, на юго-западной окраине Владикавказа (Вольная 2004, с. 78-82). Разнообразные скифские предметы найдены у сел. Кумбулта, Чми, в Казбекском кладе, а в Южной Осетии – в большом кобанском могильнике у сел. Тли (Техов 1985, ч. III; 2002).

Находки предметов скифского типа в горной полосе Северной Осетии в последние годы составили внушительную коллекцию. Большинство из них не введено в научный оборот. «Однако карто-графирование предметов скифской культуры в Верхнем Притеречье позволяет определить интенсивность и особенности взаимодействия скифской и кобанской культур в VII-IV вв. до н.э. (Вольная 2004, с. 41).

Принципиальную позицию в данном вопросе занимает В.Б. Ковалевская: «Северный Кавказ – это не периферия скифского кочевого мира, а метрополия, и связи скифов на северокавказской почве не далекие и спорадические, а отношения ближайших соседей». Скифов и кавказцев связывают «союзные отношения – возможное участие кавказцев в скифских военных походах… ведущая роль скифов в этих взаимоотношениях безусловна» (Ковалевская 1985, с. 48; см. также: Ковалевская 2005, с. 55-66). Столь же определенно высказались М.Н. Погребова и Д.С. Раевский: «для интересующей нас эпохи зоной обитания скифов следует считать в первую очередь и по преимуществу степи Предкавказья, служившие на всем протяжении VII в. до н.э. плацдармом для их походов в Переднюю Азию» (Погребова, Раевский 1989, с. 59; курсив мой – Ф.Г.). Позднее Д.С. Раевский повторил эту мысль (Раевский 1995, с. 90-91).

Длительное пребывание скифов на Кавказе сопровождалось, по данным М.Н. Погребовой, «достаточно интенсивным внедрением этих воинов в местную среду» (Погребова 1990, с. 41; см. также: Сланов 1991, с. 103-104). В VII-V вв. до н.э. скифские элементы на Северном Кавказе становятся настолько интенсивными, что налагают отпечаток на общий облик местной материальной культуры, придавая ей, по определению Е.И. Крупнова, «скифоидный характер». «Невозможно переоценить скифское влияние на Северном Кавказе», – отмечают в этой связи В.И. Марковин и Р.М. Мунчаев (Markowin, Muntschajew 1988. S. 88). Это влияние отразилось как в материальной культуре, так и в похоронном обряде. С другой стороны, результатом оживленных контактов и связей степняков с населением Северного Кавказа стало появление у них типично кобанских элементов (Markowin,, Muntschajew Op. cit. S. 81-85; Пиотровский 1940, с. 80-82, 90; 1949. с. 126, 129; Ильинская, Тереножкин 1983, с. 44-51; Чеченов., Атабиев 1990, с. 35).

Специалисты (Б.Б. Пиотровский, А.А. Иессен, Е.И. Крупнов, В.А. Ильинская, А.И. Тереножкин и др.) выделяют «группу выдающихся по своему значению памятников VII-VI вв. до н.э.» из окрестностей Моздока Северной Осетии. Синтез скифов с кобанцами в зоне Центрального Кавказа – важный этап в формирования предков осетин (см.: Уварова 1900, с. 228, 251, 277; Пиотровский, Иессен 1940; Алексеева 1949; Крупнов 1954, с. 191-192; Гаглойти 1967; Техов 1980).

В целом, в оценке характера взаимодействия степняков и кобанцев археологи разделились на 2 группы. Одни (В.Б. Ковалевская, М.Н. Погребова, Д.С. Раевский и др.) говорят о своеобразном «разделении труда» между скифами-воинами и кобанцами-ремесленниками в условиях, оцененных как межэтнический симбиоз. Другие (С.В. Махортых, С.Л. Дударев и др.) отстаивают идею межэтнического синтеза скифов с кобанцами, слиянии, породившем новые этнообразования.

В. Шнирельман подверг острой критике авторов, позволивших себе говорить о влиянии ираноязычных племен на средневековую культуру. Причем, к осетинским авторам причислен французский исследователь Я. Лебединский; а еще «одним из таких авторов» назван черкес Самир Хатко – потомок мухаджиров (с. 192).

В газетной статье автора этих строк В. Шнирельман «нашел» фрагмент, доказывающий «большую роль сарматов в этногенезе не только народов Кавказа, но и русских; в этом нетрудно увидеть намек на статус старшего брата, который по праву (?) должен принадлежать осетинам» (с. 193). Не знаю, как такой намек можно увидеть в следующем сюжете: «Известный исследователь кавказских и славянских древностей член-корреспондент А.П. Новосельцев (1986, с. 42), отмечая некоторые лексические заимствования древнерусского языка, подчеркнул «явную иранскую этимологию» многих социальных терминов. По его (Новосельцева – Ф.Г.) утверждению, в принципе речь должна идти «о лексическом и даже общественном наследии древних насельников нашего юга – иранцев… часть которых слилась со славянами и участвовала в этногенезе юго-восточной части русского славянства» (Гутнов Ф. Сарматская аристократия // Ир, 1995. № 12, с. 15).

Если и есть здесь претензии, то к кому – к А.П. Новосельцеву или ко мне?

По логике В. Шнирельмана, «осетинские интеллектуалы» пишут о славяно-аланских контактах лишь по «заказу сверху». А как быть, когда об этом же пишут исследователи не столь «зависимые» от партийных установок³?

Напомним, что еще Г. Вернадский подчеркнул значение Кавказа и алан в ранней истории славян. «Аланы, особенно та их ветвь, что известна как роксаланы (рухсасы), играли огромную роль в консолидации и объединении антов и других южнорусских племен. Вероятно, правящий класс у антов был аланского происхождения». Говоря о значении Кавказа, ученый отметил, что регион «культурно – как и можно было ожидать – … был местом встречи Востока и Запада, христианства и ислама, византинизма и ориентализма, иран-ской и тюркской цивилизаций и образов жизни. В силу такой сложной исторической почвы… к взаимоотношениям между Русью и Кавказом следует подходить как к особой проблеме». «Из коренных племен Северного Кавказа два представляются особенно важными для изучающего русскую историю из-за ранних и близких связей с русскими. Это осетины и касоги (адыгейцы)» (Вернадский 1996а, с. 375, 376). Вообще, к проблеме взаимовлияния ираноязычных и славянских племен Г. Вернадский обращался во многих своих исследованиях. «Иранский период обладал фундаментальной значимостью для последующего развития русской цивилизации… именно иранцы заложили основание политической организации восточных славян. Искусство Древней Руси было также пропитано иранскими мотивами» (Вернадский 1996, с. 115-116).

Проблему влияния алан на культуру народов юго-восточной Европы и славян Древней Руси рассматривает О.Б. Бубенок: «при освещении политических событий, происходивших в эпоху средневековья на территории Евразийской степи, незаслуженно игнорировался аланский фактор. Средневековые аланы не исчезли бесследно, а приняли участие в этногенезе не только осетин, но и других народов Евразии». О.Б. Бубенок обратил внимание на сохранив-шиеся в древнерусских летописях имена славянских божеств, часть которых «легко объясняется данными иранского языка» (Бубенок 1997, с. 153-155). В предисловии к книге профессор Гарвардского университета О. Прицак отметил: «фактически представленная на суд читателей работа представляет собой первое комплексное исследование иранского этноса наших степей предмонгольской эпохи». О. Прицак особо подчеркнул, что автору удалось «уточнить границы расселения ираноязычных алан-ясов в степях Восточной Европы, а также определить, в этногенезе каких народов данный этнос мог принять участие». К заслугам О.Б. Бубенка отнесена и убедительная демонстрация того, что в указанный хронологический период «иранский элемент в степях Восточной Европы был представлен значительно шире, чем предполагалось ранее» (там же с. 3-5).

Наконец, приведем результаты исследований ученых Института общей генетики Российской академии наук. Генетики подключились к поискам ответа на вопрос о формировании древних славян. С этой целью в названном институте «изучали самую на данный момент информативную для восстановления исторической картины часть ДНК (митохондриальную) русского населения пяти областей – Рязанской, Тамбовской, Орловской, Ивановской и Вологодской». Одновременно исследованию подверглись гены народов других языковых групп. По словам И. Морозовой, научного сотрудника института, выявлен важный факт. Хотя в изучавшихся пяти областях русские живут испокон веков, тем не менее, население здесь генетически неоднородно. Боле того, оно разнообразнее, чем в плотно заселенной Европе. «Поэтому неудивительно, что русские оказались генетически близки к славянам, венграм и финнам, а также литовцам, осетинам, татарам и немцам» (Симонов 2006, с. 14; курсив мой – Ф.Г.).

Резюмируя изложенное, отметим, что В. Шнирельман подвергает критике «осетинских интеллектуалов», но никак не идеи, которые, помимо осетинских, разрабатывали отечественные и зарубежные специалисты. Практически по каждому вопросу, так или иначе затрагиваемому учеными Осетии, существует солидная литература – маркер научной значимости рассматриваемых проблем. Так почему же объектом критики выбраны только «осетинские интеллектуалы»? Быть может, дело не в «политическом заказе», а в самих «осетинских интеллектуалах»? Поневоле приходишь к выводу о сознательном выборе В. Шнирельманом объекта критики. При таком подходе становится очевидной субъективность его оценок. Трудно объяснить, откуда такая «аллергия» на «осетинских интеллектуалов»? Но она имеет место.

Немало страниц книги В. Шнирельмана отведено постсталинскому периоду. После реабилитации в 1957 г. и возвращения в родные места репрессированных народов «республиканские истории были снова переписаны… Все эти истории находились под жестким контролем со стороны властей, и написание наиболее острых разделов (таких, как этногенез) поручались только “независимым” специалистам, преимущественно этническим русским… С тех пор образ местного прошлого стал важным орудием борьбы за политические и социальные права и привилегии, территорию и этническую самобытность». Все это сыграло «большую роль в развитии этнического национализма» (с. 20).

В приведенном фрагменте показаны «веские» причины роста национализма. Истории разных народов: 1) «находились под жестким контролем со стороны властей»; 2) разработка наиболее острых разделов, включая этногенез, поручалась только независимым специалистам, под которыми чаще всего подразумевались «этнически русские»; 3) именно «с тех пор» факты из прошлого стали «важным орудием борьбы за политические и социальные права и привилегии, территорию и этническую самобытность».

Получается, что «местный» национализм формировался на сюжетах из прошлого, подготовленных «независимыми специалистами, преимущественно этнически русскими». Что они могли написать такого, чтобы получить столь взрывоопасный результат? Да и как в ту пору можно было написать нечто, что находилось под жестким контролем со стороны властей? О степени контроля можно судить на таком примере: один из сборников, подготовленных в 1986 г. отделом археологии и этнографии СОИГСИ, был попросту снят с производства только за наличие в одной статье пространной цитаты из работы Ж. Дюмезиля. Удивляет и другое утверждение В. Шнирельмана: факты из прошлого стали важным орудием борьбы за политические и социальные права и привилегии. Кто в 50-60-х гг. XX столетия мог бороться за политические и социальные права жителей Союза? Среди «власти» таких было явно мало, как мало было их среди самого населения – немногочисленные группы диссидентов, с которыми власть не церемонилась.

Было бы несправедливо не отметить, что В. Шнирельман отдает должное части представителей осетинской гуманитарной науки, пытавшейся проводить независимые исследования в области дореволюционной истории народа. В частности, речь идет о сотрудниках Осетинского научно-исследовательского института краеведения. «На заре марксистского переворота, пережитого советской наукой на рубеже 1920-1930-х гг., ОНИИК подвергся резкой критике за “грубые политические ошибки”… В результате чисток произошла полная смена руководства института». Заведующий литературным отделом Г.А. Дзагуров и заведующий лингвистическим отделом Б.А. Алборов были обвинены в поддержке «врагов народа», развале работы по подготовке кадров, саботировании создания научной истории Осетии (с. 84-85). Больше всего ученые (да и не только) Осетии пострадали в 1937-1938 г. Лучшие представители осетинской интеллигенции «обвинялись в участии в антисоветских националистических организациях. Всего тогда было репрессировано 2300 человек; 1100 из них были расстреляны» (с. 97).

Под жернова «зачисток» попали известные ученые – лингвист В.И. Абаев, историк Г.А. Кокиев и др. «В 1950-1952 гг. за свои научные взгляды, не укладывавшиеся в рамки официальной доктрины, Абаев подвергался жестокой критике» (с. 91). Однако буквально тут же В. Шнирельман опускается на прежний тон в характеристике осетинских ученых. «И даже Абаев в своей известной статье о Зеленчукской надписи ухитрился⁴ (?) ни разу не упомянуть названия “иранский”» (с. 101). Не без сарказма отмечен «фундаментальный», по оценке В. Шнирельмана, труд В.И. Абаева «Осетинский язык и фольклор», в 1949 г. выпущенный «престижным издательством АН СССР». Рецензент сурово попрекает В.И. Абаева за то, что «книга начиналась с воспроизведения осетинского исторического мифа в его классическом виде, включая как Золотой век, так и катастрофу» (с. 105). Не обойден стороной и вопрос о содержании термина алан. «Во-первых, – подчеркивает В. Шнирельман, – речь идет о восприятии алан внеш-ними наблюдателями, которые могли использовать термин “аланы” для самых различных степных кочевников той эпохи… Во-вторых, разные по языку и культуре группы могли генеалогически привязывать себя к самому воинственному и удачливому в степях племени, что имело высокий престиж» (с. 106, примеч. 21).

Такая же тональность выдержана и для характеристик других ученых Осетии. По полной программе «получил» профессор Б.В. Скитский. Его «Очерки по истории осетинского народа» этнограф отметил крайне низкой «оценкой»: «снова самыми яркими красками рисовался Золотой век осетин, связанный с господством на Северном Кавказе ираноязычных кочевников». Занявшись арифметическим подсчетом (на наш взгляд, обращение к математическим методам в гуманитарных исследованиях достойно более важных задач), В. Шнирельман получил следующие статистические данные: «если местной кобанской культуре при всей ее важности автор уделил всего лишь 7 страниц, то на долю скифов, сарматов и алан приходилось 50 страниц» (с. 104).

Если рассматривать вопросы истории скифов, сарматов и алан отдельно, то получится не такой уж и большой разрыв в объеме. К тому же, при разработке проблем кобанской культуры историки нередко обращаются к скифским сюжетам. Наконец, кобанская тематика традиционно изучалась на относительно небольшом корпусе источников, преимущественно по археологическим данным и гораздо меньшим числом историков, нежели специалистов по разнообразной тематике ираноязычных племен.

Оспаривая тезис о том, что «интерес к историческому прошлому народов СССР не считался актуальным, согласно идеологическим штампам, определяющим направление советской науки», В. Шнирельман уверенно заявляет: «Это, конечно же, не так» (с. 185, примеч. 85).

На наш взгляд, основания для утверждения о разном отношении к разным периодам истории в советское время все-таки были. К приоритетным и актуальным относились исследования по советскому периоду, хотя в теории признавалась независимость актуальности от хронологической близости к современности (Жуков 1987, с. 226; Ковальченко 1987, с. 57). Из-за такого подхода образовались «белые пятна» в изучении прошлого всех народов бывшего СССР, в том числе и осетин. Ю. Афанасьев более 20 лет назад высказал тревогу по этому поводу. Созидая будущее, нельзя обойтись без обращения к прошлому. Ошибочная, но, к сожалению, глубоко укоренившаяся позиция – «заслуживает внимания и актуально лишь то, что ближе к современности» – уже плачевно сказалась на нашей исторической науке. «Если последняя будет обрабатывать лишь до предела ограниченный во времени и пространстве участок, то неизбежно сама станет содержательно и исторически худосочной» (Афанасьев 1985, с. 105-116). Красноречивые цифры общего числа профессиональных историков и тех, кто занимался дооктябрьским периодом, наглядно фиксировали чудовищный разрыв в отношении к различным периодам нашего прошлого. Плачевность порочной практики отразилась на уровне подготовки кадров высшей квалификации по античности и средневековью. Отсюда и печальный результат современных «историй».

Не менее важная (а по объему в книге – даже большая) тема – история и этнография вайнахов. Многие вопросы, в том числе – этногенез, по В. Шнирельману, решены еще не до конца. Согласно одной из версий, «ареал предков чеченцев и ингушей был в раннем Средневековье (так в тексте – Ф.Г.) уже, чем позднее, когда в XI-XII вв. предки ингушей продвинулись на запад и заняли примыкавшее к Дарьялу Джераховское ущелье, ранее принадлежавшее аланам… Пришедшие с востока вайнахи смешались с обитавшими там аланами» (с. 261).

В 60-е гг. XX в. доминировала концепция Е.И. Крупнова, относившего вайнахов к коренным жителям региона. По убеждению В. Шнирельмана, «автохтонная версия этногенеза отвечала потребностям чеченцев и ингушей», поскольку она позволяла «видеть своих предков абсолютными аборигенами Северного Кавказа… Поэтому многие чеченские и ингушские интеллектуалы с воодушевлением подхватили» концепцию Е.И. Крупнова. «Это позволяло им писать свою самобытную историю, независимо от аланской» (там же).

В 1967 г. вышли Очерки истории Чечено-Ингушетии, в которых вайнахи относились к древнейшим народам Северного Кавказа. В античный период предки чеченцев и ингушей под давлением ираноязычных кочевников отошли в ущелья. Протовайнахи «тесно контактировали с аланами и были включены в возникший в первых веках н.э. аланский союз» (Очерки 1967, с. 25-28).

Ссылаясь на армянские источники, авторы Очерков локализовали вайнахов второй половины I-го тыс. н.э. в тех же горных районах, что и прежде. Это позволило отвергнуть версию об их позднем переселении в данный регион из-за Кавказского хребта. В конце I-го тыс. н.э. аланы проникли в некоторые ущелья, чего ранее не наблюдалось (там же, с. 30-32, 40). Жители страны «дурдзуков» вместе с аланами отважно защищали ее от нашествия арабов. В Очерках отмечалось, что столица Алании – Магас – находилась на территории Чечено-Ингушетии.

В сентябре 1991 г. в чеченском райцентре Шатой прошла Всесоюзная конференция, целиком посвященная происхождению нахских народов. Здесь стал очевиден раскол и расхождение взглядов между представителями научных центров России, в том числе Северного Кавказа, с одной стороны, и Чечено-Ингушетии – с другой. Если первые делали акцент на автохтонное происхождение вайнахов, осторожно рассматривая контакты с ираноязычными племенами, то вторые выступали с более смелыми концепциями. Так, было высказано предположение о формировании «нахского» этнического массива еще в XIV-VII вв. до н.э. Утверждалось также, что в тот период возникли два союза племен: один – в горах «ламарой», другой – на равнине в междуречье Сунжи и Терека «арран нах». Наряду со сложившимся на равнине Аланском государством в предгорьях оформилось нахское государство Дзурдзукетия (с. 334).

В конечном итоге, участники конференции, отказавшись от некоторых радикальных суждений, пришли к выводу об автохтонности вайнахов. Было также подчеркнуто, что вайнахи «активно участвовали в сложении и развитии кобанской и аланской культур на равнине» (с. 335).

В наши дни доминирует версия о принадлежности вайнахов к древнему населению в зоне Центрального Кавказа. В античных и раннесредневековых источниках они известны под разными названиями: гаргареи, хамекиты, нахчамтьяны, кисты, глигви, дурдзуки и др. (Бетрозов 2005, с. 14-17).

В последние годы усилилась тенденция рассматривать алан как предков исключительно ингушей⁵. В. Шнирельман отмечает по этому onbnds: «Радикальные ингушские ревизионисты доходят до того, что вовсе лишают осетин аланского наследия… Такие взгляды разделяются властями Ингушетии, символом чего стало название новой столицы республики, Магас, напоминание о главном городе Алании» (с. 413). Здесь же отметим, что еще в мае 1990 г. на I-ом съезде народных депутатов РСФСР «один из лидеров ингушских радикалов Б. Богатырев выступил с агрессивной речью и заявил: …ингуши “построили Владикавказ три тысячи лет тому назад” – следовательно, это ингушский город» (Кузнецов 2004, с. 156).

Этнополитические противоречия в постсоветский период сформировали «повышенный идеологический спрос на реконструкцию “исконных границ”, на обоснование приоритетных “исторических прав” на оспариваемые территории и-или групповые статусные позиции» (Цуциев 2006, с. 109). Реконструкция исторических территорий, выявление сюжетов, связанных с их обретением или, напротив, утратой, «может носить фактографический характер и не иметь явного идеологического содержания», либо выступать в качестве «надежного аргумента» территориальных претензий, оправданием политических решений. Нередко картины прошлого «отражают актуальное соперничество за политическую власть в этнически структурированном обществе» (там же).

Вайнахские историки в последние годы заметно активизировали попытки пересмотра этноязыковой принадлежности алан. Наличие на «спорных территориях» археологических памятников алан, а также «устоявшиеся в академической науке представления об ареале аланского доминирования заставляет ингушских историков обратиться к теме Алании» (там же, с. 115). Отсюда – многочисленные сюжеты о Пригородном районе как «исторической колыбели ингушского народа».

С серией статей на эту тему выступил Я.С. Вагапов. Его публикации красной нитью пронизывает идея о том, что «в основной своей массе кавказские аланы были нахоязычным населением⁶, аборигенами Кавказа». Некорректным представляется и следующий упрек: «Извращенное толкование истории Алании – одно из условий, возбуждающих осетинский экспансионизм и поощрительное отношение к нему со стороны общественного мнения СНГ и мира». Оценка подобным высказываниям уже дана в литературе (Марковин 1991; Кузнецов 2004; Кузнецов, Чеченов 2000; и др.).

Эстафету «научных открытий» подхватил научный сотрудник археологического центра при Министерстве культуры Республики Ингушетия Н. Кодзоев (2001; 2003; 2004). Поначалу в достаточно безапелляционной форме столицу Алании он локализовал в районе современных ингушских населенных пунктов Сурхахи и Экажево. С его «подачи» газета «Аргументы и факты» (2002, № 22, с. 4) поместила заметку о «земле солнца» – именно так, по убеждению Н. Кодзоева, с древнеингушского переводится Магас – «столица Алании (так тогда называлось ингушское государство»(??). Здесь же отмечается, что в «январе нынешнего (2002 г. – Ф.Г.) года исполнилось 763 года со дня гибели древней столицы». Поражает то, с какой легкостью Н. Кодзоев обращается с источниками и трудами своих предшественников, как легко берется за объяснение топонимов, не обладая при этом специальной подготовкой и навыками лингвистического анализа.

Позиция Н. Кодзоева вызвала обоснованные возражения среди кавказоведов – В.А. Кузнецова и И.М. Чеченова (2000), А.А. Туаллагова (2004) и др. В них обращалось внимание на отсутствие археологических и письменных свидетельств, сколько-нибудь убедительных аргументов в пользу локализации столицы Алании в районе Сурхахи и Экажево. Тональность полемики моментально изменилась. В одной из последних по времени статей на эту тему Н. Кодзоев подчеркивает: «Ни в коем случае не считая вопрос о локализации Магаса решенным»; в другом месте вновь: «не считая вопрос определения местонахождения Магаса решенным», добавляя: «я считаю, что предположение о местонахождении политического центра Алании на территории Назрановского района Ингушетии, наряду с другими предположениями (курсив мой – Ф.Г.), имеет право на жизнь» (Кодзоев 2004, с. 4, 7).

Столице Алании, Магасу, посвятили исследования известный западный ученый В.Ф. Минорский, член-корреспондент А.П. Новосельцев, бывший директор Института истории СССР (Minorsky 1952; Minorsky 1958; Новосельцев 1969).

Ф. Минорский в ранней работе располагал Магас рядом с современным Владикавказом, а название города переводил как «муха». Ученый обратил внимание на сюжет из описания монгольских походов Джувейни: город «МКС, жители которого были так многочисленны, как муравьи и саранча». Комментируя это сообщение, В. Минорский отметил, что «метафоры Джувейни, имеющие отношение к миру насекомых и пресмыкающихся, все основаны на этом значении» – т.е. трактовки названия аланской столицы как «муха». «Это помогает, – продолжал далее В. Минорский, – объяснить также сбивающий с толку каламбур о монголах, которые не оставили в Магасе ничего, «кроме своих тезок», – т.е. мух. Интересно, что в китайской истории «Юань-ши» упоминается «Макас Асов» (но не ингушей), покоренный в 1239 г. «после трехмесячной осады» (Minorsky 1952, P. 221-238).

В описании страны Сарир (современный Дагестан) английский исследователь привел аналогию из «Худуд ал-Алам», содержащую курьезную деталь: «Рассказывают, что в горах (Сарира) живут мухи (Магас), каждая величиной с куропатку. Время от времени царь посылает к месту обитания мух большое количество… скота или дичи. Все выбрасывают там для кормления (мух), ибо когда они становятся голодными, то приходят и пожирают любого человека и животное, которое им попадется». По мнению В. Минор-ского, этот рассказ мог «послужить основанием для возникновения названия столицы Аланов, и, возможно, отражает некую неприятную обязанность царя Сарира располагать в свою пользу беспокойных соседей».

Отметив сомнительность данной версии, А.П. Новосельцев более верным считал варианты прочтения самим Масуди арабского ал-дийанат «благочестие», «вероисповедание», «вера», либо как ал-дамасат «мягкость», «кротость». Со своей стороны, А.П. Новосельцев в качестве возможной аналогии предложил венгерское магаш «высокий»; возможна связь со скифо-аланским маз(а) «большой», «высокий».

О размерах столицы Алании можно судить на основании данных Джувейни, Рашид ад-Дина и Шереф ад-Дина, оставивших подробности штурма Магаса туменами Менгу, Кадана и Бури. Окрестности города «были покрыты болотом и лесом до того густым, что (в нем) нельзя было проползти и змее». Монголы «с каждого бока» проложили такую дорогу, что по ней могли двигаться четыре телеги. Против крепостных стен установили метательные орудия. После длительной осады и штурма Магаса осталось «только имя его». В ходе штурма столицы алан погибло, по уточненным данным В.Ф. Минорского, 2700 защищавших ее воинов. Судя по длительности осады, по арабским источникам, полтора месяца, а по китайским – даже три – с применением стенобитных машин, Магас являлся крупным городом. Интересно, что из всех покоренных монголами городов Восточной Европы в монгольской и китайской хрониках упомянуты лишь Киев и Магас.

Специалисты, стремясь установить точное месторасположение аланской столицы, предлагали различные версии. К. Доссон помещал ее на одном из притоков Черека в современной Кабардино-Балкарии; M.А. Караулов – «на Чеченской плоскости»» или западнее Владикавказа около с. Кадгарон, где отмечены «следы городища и старое кладбище». В.Ф. Минорский, опираясь на археологические данные, пересмотрел свои взгляды: «не следует ли Магас искать в пределах современной чечено-ингушской территории». Некоторые археологии склонялись к мнению о тождестве Магаса и городища Алхан-кала с мощным культурным слоем, прекратившим свое существование в XIII в.; на городище отмечены следы пожарищ (Новосельцев 1969, с. 132-136).

Таким образом, Магас⁷ , где бы он ни находился, не может считаться «древней столицей ингушского государства», а объяснение названия столицы алан исходя из норм современного ингушского языка некорректно с точки зрения методов анализа исторической лингвистики.

Еще одна «горящая» проблема, поднятая В. Шнирельманом – причины и последствия вооруженного столкновения 1992 г. Здесь ученый (или политик?) практически открыто встал на сторону ингушей. «Подготовка» читателя в этом направлении велась солидная. В нескольких местах он «в одни ворота» повествовал о бедствиях ингушей⁸ в Осетии. На страницах книги многократно подчеркивалось, что то или иное событие, поступок, высказывание представителя власти Осетии «возмущали ингушей и вызывали у них бурю протеста»; «Ингушей раздражало и демонстративное (?) использование осетинскими радикалами (?) аланской символики»; «31 октября после провокационного (?) обстрела (??) ряда ингушских селений разгневанные ингуши ринулись на Владикавказ» (с. 300, 305, 312).

Буквально с ног на голову! Напомним последовательность событий осени 1992 г. 24 октября объединенная сессия Назрановского, Малгобекского, Сунженского райсоветов народных депутатов Ингушской Республики и депутатской группы Пригородного района Северной Осетии приняла решение, в коем написано: «Выражая волю ингушского народа и в целях защиты своих родственников, проживающих в Северной Осетии, объединить добровольцев в отряды самообороны и организовать их дежурство во всех населенных пунктах Пригородного района». Дежурство предполагалось осуществлять «до передачи под юрисдикцию Ингушской Республики всех отторгнутых сталинским режимом земель». По 4-му пункту «решения», утвержден «штаб в составе руководителей райсоветов, райисполкомов, органов внутренних дел, представителей общественности районов». (Пригородный район… 1997, с. 98-99).

Когда стал очевиден крах военного варианта отчуждения Пригородного района, 2 ноября 1992 г. Чрезвычайный комитет Ингушской Республики принял Обращение «с просьбой незамедлительно прекратить боевые действия, осуществить организованный отход с занимаемых позиций всем вооруженным формированиям и лицам. Всем членам Комитета с выездом на место обеспечить организованный вывод вооруженных формирований и лиц» (там же, с. 102).

Как видно, вооруженный конфликт не был стихийным протестом «возмущенных» ингушей.

В осетино-ингушских отношениях последних лет ключевой точкой напряжения остается Пригородный район Северной Осетии. Напомним, что 26 апреля 1991 г. был принят Закон «О реабилитации репрессированных народов». Его статьи – 3 и 6 – явно противоречили статье 80 Конституции РСФСР, статье 65 Конституции и статье 6 Декларации о государственном суверенитете СОАССР. Негативное влияние 3 и 6 статей Закона было столь значительным, что вызвало отрицательную оценку многих специалистов. Так, директор Центра этнополитических исследований Э. Паин, являвшийся в то время советником Президента России, принятие 6 статьи Закона назвал «примером политического дилетантизма и безответственности» (Известия 6. 11. 1992 г.).

В. Шнирельман также обратил внимание на недостатки Закона. После осетино-ингушского конфликта «все недостатки Закона О реабилитации репрессированных народов стали очевидны» (с. 310).

В оценке противоречий между осетинами и ингушами В. Шнирельман отверг доводы сторонников точки зрения о культурном отличии соседних народов: «сама по себе культурная дистанция не объясняет враждебности». В качестве базовой посылки для дальнейших построений по данной теме взяты не этнокультурные ценности, а кардинально различный исторический и политический опыт XX в. (с. 168). Правда, в другом месте этнограф в качестве причины этнического конфликта назвал «именно соперничество между элитами». Конфликт возникает «из-за политических и экономических разногласий» (с. 8).

Специалисты обратили внимание на буквально зеркальное изменение в последние годы содержания таких терминов как «национальный», «национализм», «национальная идея»⁹, «национальный суверенитет». Большую актуальность приобрели т.н. «национальные истории». Обращение к историческому опыту и духовному наследию предполагает «восстановление национальной исторической памяти и формирование национального исторического сознания» (Боров 2005, с. 7, 13).

По мнению антрополога из Кембриджа, Э. Геллнера, национализм – это, прежде всего, принцип политики, согласно которому политические и национальные единицы должны совпадать (Геллнер 1991, с. 5). При этом национализм – не признак отсталого общества. Достаточно вспомнить Канаду, где хочет выделиться Квебек, а эскимосы, живущие в этой провинции, также хотят отделиться, но уже от Квебека. По Э. Геллнеру, национализм расцветает в условиях довольно высокой грамотности, свободы средств массовой информации, появления национальной интеллектуальной элиты и потребности в квалифицированных кадрах. В принципе, национализм – продукт новой формы общественных отношений, ориентированной на создание новых национальных культур, защищенных собственным государством. Но таких культур слишком много, а «места» для создания всеми суверенных государств мало.

Разумеется, позиция Э. Геллнера – не единственная, что В. Шнирельман показал во введении. В самом многообразии методологических подходов в решении проблем, относящихся к сфере межнациональных отношений, трактовки терминов «национальный», «националистический» и т.д. уже заложены различные результаты исследований. В наши дни никто не может утверждать, что тот или иной подход в области методологии и теории является единственно верным.

Возвращаясь к «идеологическому» обеспечению позиции властей Осетии, маститый этнограф упрекает некоторых осетинских авторов, в риторике которых появились элементы культурного расизма» (с. 169). Однако тут же, прикрываясь купюрой из работы американского психоаналитика, он с завидной легкостью негативное отношение к ингушам приписывает всему населению РСО-Алании: «Такие крайние взгляды, возникшие в Северной Осетии в отношении ингушей, легко (!) объяснимы… если к ненависти примешивается чувство вины, то это ведет к еще большей ненависти» (с. 169, примеч. 69).

Интересно, когда у жителей республики возникли и смогли утвердиться «крайние взгляды» на ингушей (и почему сразу на всех?).

Бросается в глаза практика двойных стандартов в оценке В. Шнирельманом литературы Северной Осетии и Ингушетии. Удивительным и показательным примером является отношение этнографа к работе Б. Костоева «Кавказский меридиан» (http://www.ingushetiya.ru/history/kavkazski_meridian/51.html).
Ее автор не постеснялся в 22 главе своей книги разместить «осетинскую секретную листовку». Приписывая опус «осетинским мудрецам», Б. Костоев фактически повторяет стратегию авторов известной в истории фальшивки – знаменитых «протоколов сионских мудрецов». Удивительно, что В. Шнирельман, так много внимания уделивший поиску наиболее точной оценки «национальных интеллектуалов», прошел мимо интересных аналогий в трудах столь часто цитируемого им Б. Костоева. По непонятным причинам В. Шнирельман не удосужился прокомментировать его роль в разжигании осетинофобии в ингушской (и не только) среде. Если в осетинских сюжетах этнограф не прошел мимо даже небольших заметок в «экзотических» газетах, то каким образом он «упустил» столь объемный труд?

В дискуссии вокруг принадлежности Пригородного района Северной Осетии, «обе стороны убеждены в своих собственных исключительных правах» на земли района и вовсе не считают их «спорными». Стремясь выявить, «как эта идея прививается осетинам», В. Шнирельман связал эту «медицинскую процедуру» с «высоким уровнем образования». «Образовательный» фактор сказался на источниках информации – разнообразной печатной продукции, а не устной традиции, как в прошлом (с. 182). Между тем, во введении В. Шнирельман писал несколько иначе. «Вне зависимости от степени образованности общественность Северного Кавказа придавала большое значение словам местных ученых» (с. 16).

Постконфликтное строительство осетино-ингушских отношений проходит с трудом. Как показывает практика, во многих странах проблемы межнациональных отношений не удается снять пол-ностью. Поэтому «задача государства состоит в том, чтобы контролировать эти проблемы, не доводя дело до острых конфликтов» (выделено А.Т. – Торшин, 2003, с. 14).

Нередко можно услышать, что национальное – это «самодовлеющее социально-культурное качество народа, личности». Такой однобокий подход на практике ведет к национальной замкнутости¹⁰ и национализму. С другой стороны, нации и национальные вопросы рассматриваются как чьи-то выдумки; соответственно, возникновение проблем в развитии наций и национальных отношений объясняются как чей-то злой умысел. «Следовательно, исключается необходимость разработки и проведения какой-либо национальной политики. И так до очередного взрыва, межнационального конфликта» (Ассамблея 2001, гл. I).

Осенью 2003 г. в Сочи состоялся межрегиональный семинар-совещание руководителей законодательных и исполнительных органов власти субъектов Российской Федерации. На форуме, организованном Государственной Думой, администрацией и Законодательным собранием Краснодарского края, обсуждалась проблема: «О законодательном обеспечении реализации государственной национальной политики». Представители более 40 субъектов РФ пытались найти пути и методы разрешения различных вопросов в сфере межнациональных отношений.

Открывая работу совещания, председатель Комитета Государственной Думы по делам национальностей В. Никитин признал: «столь широкое обсуждение проблем национальной политики с участием федеральной и региональной власти проводится впервые (!?) за десять лет работы Государственной Думы» (Есть ли… 2003, с. 2).

Председатель Думы Г. Селезнев обратил внимание на другой пробел: «К сожалению, отсутствие целостной государственной национальной политики приводит к неудовлетворительному финансированию этого важного направления, что видно и по проекту бюджета на 2004 г. На цели реализации национальной политики не заложено ни копейки» (там же). Продолжая далее, спикер Думы отметил: «Получается парадокс: государство как бы не замечает тех проблем, которые существуют. Разжечь межнациональную рознь в ряде наших регионов ничего не стоит». Межнациональные конфликты чаще возникают тогда, когда люди голодны, когда им негде реализовать себя. В такой ситуации особенно легко начать поиск виновного» (там же).

При столь тревожной обстановке дестабилизирующим фактором выступает и, как это ни парадоксально, низкий профессиональный уровень чиновников, задействованных в этой сфере. Поразительно, но в ходе состоявшихся в начале 2001 г. парламентских слушаниях по Концепции национальной политики, выяснилось, что «лица, которые ее осуществляют, не имеют даже более или менее точного представления о концептуальных задачах и рамочных границах этой политики». Среди чиновников и политологов, занимающихся этими проблемами, по-прежнему широко распространено представление, по которому сфера национальной политики ограничивается исключительно узкими рамками этнокультурных задач. «Словом, танцуйте свои танцы, пойте свои песни, молитесь в своих мечетях или церквах, но в “большую” политику – ни-ни» (Абрамян 2001, № 55).

Эта установка, возможно, заимствована у зарубежных теоретиков современного «рационального» либерализма. Например, один из наиболее известных политологов Запада Фрэнсис Фукуяма считает, что «национальная самоидентификация должна быть вытеснена в область личной жизни и культуры из области политики» и принятия «решений», хотя практический опыт формирования американской государственной политики говорит об обратном.

Если закрыть глаза и не принимать во внимание существующие трудности в области национальных отношений в России, то они будут лишь накапливаться. «Этническая, национальная специфика народов и культур пронизывает все стороны жизнедеятельности людей и их общностей. Соответственно с этой спецификой надо считаться в деле общественного и государственного устройства единой страны… Национальное, как отдельное, самобытное явление России, дополняется исторически не менее богатой сущностью – многонациональностью. В своей гармонии они и составляют целостность России, социально-политическую общность – россиян, которая предполагает вовсе не одинаковость образующих частей, а единство многообразия». Этнический фактор – не миф, а объективная реальность нашей духовности и даже государственности. Он автоматически превращается в фактор этнополитический, взрывоопасный, если пренебрегать им (Ассамблея 2001, гл. I).

В результате тяжелой кропотливой работы руководства Северной Осетии с населением республики, в первую очередь – Пригородного района, процесс возвращения беженцев и вынужденных переселенцев в населенные пункты РСО-Алания принял планомерный, постоянный характер.

Прорыв в процессе постконфликтного развития отношений между соседями наступил в 1999 г. Уже летом того же года, выступая во Владикавказе на региональном совещании работников МВД и представителей федеральных органов власти, в присутствии Президентов Северной Осетии А. Дзасохова и Ингушетии Р. Аушева, тогдашний министр по делам Федерации и национальностей РФ В.А. Михайлов особо выделил самое главное: «при всей сложности ситуации впервые в истории России и мировой истории было сделано то, что сегодня не удается сделать ни в одной стране – процесс возвращения начался». Министр предложил извлечь два урока. Первый – не накалять страсти. И второе – «при всей сложности Республика Северная Осетия-Алания является образцом того, как в невероятно сложных условиях, когда десятки тысяч беженцев из Грузии тоже находятся здесь, Правительство Северной Осетии делает почти невозможное, чтобы сохранять спокойствие и продолжать работу».

Социологические исследования показали, что территориальная проблема сохранялась «как фактор конфликта, потенциально достаточный для нового разрушения осетино-ингушского соседства в массовом взаимном насилии» (Цуциев 2006, с. 94).

Иногда некорректные высказывания официальных представителей власти Ингушетии вносят напряженность в отношения с соседями. Так, 27 апреля 2001 г. Сунженский районный суд Республики Ингушетия в открытом судебном заседании рассмотрел гражданское дело по жалобе общественно-политического движения «Ахки-Юрт» к Правительству Российской Федерации (!) по поводу неисполнения Закона РФ «Об образовании Ингушской Республики в составе РФ». Причем, своим решением суд обязал (!?) Правительство РФ приостановить юрисдикцию органов исполнительной власти РСО-А на территори Пригородного района и части Малгобекского района (в границах 1944 г.) до государственно-территориального разграничения между РИ и РСО-А. В июле того же года ингушские юристы пошли еще дальше, через газету «Сердало» заявив: поскольку от Правительства РФ ни кассационных, ни частных жалоб на решение Сунженского суда не поступило, принято решение «признать юридическую принадлежность» названных выше районов Республике Ингушетия.

Официальные круги Ингушетии назвали эти юридические «новации» откровенными спекуляциями. Председатель Правительства РИ А. Мальсагов в своем специальном заявлении особо подчерк-нул, что «не исключает политической направленности этих действий и считает их провокационными и не способствующими стабилизации ситуации в регионе».

Показательна и позиция ингушей, проживающих в Северной Осетии. Они обратились в редакцию газеты «Северный Кавказ» с письмом, в котором, в частности отмечали: «Только-только понемногу люди здесь в районе перестают волком смотреть друг на друга, а кому-то опять неймется. Опять вынь да положь Пригородный район в состав Республики Ингушетия. Опять эти люди затевают для нас разные проблемы. Подогревается оттуда, а мы здесь думай, как все обернется. Сунженский районный суд принял решение, видите ли, о возврате Пригородного района в состав Ингушетии. От этих решений мы, ингуши в Осетии, заживем сытнее? Или к нам здесь станут лучше относиться? Уважаемые деятели Ингушетии! Хватит стравливать нас с осетинами».

В 2002 г. было подписано Соглашение о добрососедстве и сотрудничестве между РСО-Алания и РИ. На короткий период появилась надежда на стабилизацию отношений между населением соседних республик (Цуциев 2003, с. 46-47). Вместе с тем, последующие события показали, что оптимизм, связанный с подписанием Соглашения, преждевременный. В этой сфере не следует ожидать быстрых перемен.

Проблема 1992 г. и после подписания Соглашения время от времени подогревается СМИ Ингушетии. И не только ими. На упомянутом выше осеннем совещании 2003 г. в Сочи парламентарии Республики Ингушетия вновь подняли вопрос о возвращении беженцев, а косвенно – и вопрос о будущем Пригородного района. Как заметил заместитель Председателя Парламента РСО-Алания С. Кесаев, «пользоваться конспектами десятилетней давности даже политикам не совсем уместно. Но именно по этому пути пошли наши ингушские коллеги». Они пользовались устаревшими статистическими данными о численности вынужденных переселенцев-ингушей, «вновь звучала цифра – 40 тысяч, что не соответствует действительности». 20 апреля 2003 г. комиссия Управления по делам миграций МВД РФ подписала протокол, в котором зафиксировано, что «из числа пострадавших в результате конфликта 1992 г. в государственной помощи еще нуждается 11088 человек в РИ и 505 человек – в РСО-А. Протокол подписан руководителями миграционных органов обеих республик – Казбеком Цахиловым и Ахмедом Парчиевым и поставил окончательную точку в этом вопросе» (Есть ли… 2003, № 200, с. 2).

Однако, если судить по неоднократным высказываниям официальных кругов Ингушетии, точку еще ставить рано. Приведем один лишь пример. В апреле 2003 года РИ посетила делегация Европарламента. Ее члены встретились с и.о. Председателя Правительства Республики Ингушетия Т. Могушковым. Последний в ходе беседы с европейскими делегатами отметил: «что касается ситуации с вынужденными переселенцами из Пригородного района Северной Осетии, то их на территории Ингушетии находится 20 тысяч человек. Я считаю, что власти Северной Осетии проявляют определенный авторитаризм, не допускают ингушей без всяких на то оснований в места исторического их проживания. В то время как представители североосетинских национальностей продолжают жить в этих населенных пунктах».

Оставим это высказывание и.о. Председателя Правительства РИ без комментариев. Приведем лишь мнение делегатов V съезда осетинского народа, состоявшегося в конце октября 2003 г.: «мы никогда не отождествляли простой ингушский народ с экстремистами, несущими полную ответственность за трагедию осени 1992 г. Но мы верим, что оба наших народа при активном содействии всех здоровых сил Осетии и Ингушетии действительно сумеют в обозримом будущем полностью восстановить былые добрососедские отношения» (Северная Осетия, 2003, № 203, с. 3).

Трагические события в Беслане создали новые трудности на пути к нормализации отношений соседних народов. Очевидно, в Назрани не все хотят достижения этой цели. Во всяком случае, в СМИ Ингушетии регулярно появляются материалы, направленные на обострение отношений с Осетией. Приведем последний по времени пример. За подписью С. Хамчиева в Назрани в 2006 г. опубликована книга «Осетинская аннексия на Кавказе и в Закавказье». Есть и электронная версия (http://www.galgai.com). На обложке на фоне флага РСО-Алания изображена фашистская свастика. В самом тексте ушаты грязи вылиты на руководство и жителей Северной Осетии. «Сталин – идол осетин, уничтоживший миллионы людей¹¹, унаследовал свою жестокость от своих предков-осетин. Потомки тех самых осетин, которые творили зверства на грузинской земле, совершали немыслимые зверства в октябре-ноябре 1992 г. в Пригородном районе. Они заживо сжигали ингушей, вырезали внутренности, скармливали свиньям грудных младенцев, насиловали женщин, грабили ингушские дома». Еще один фрагмент: «Осетинские бандитские формирования по своей жестокости к ингушам в октябре-ноябре 1992 года превзошли все случаи жестокости, когда-либо известные в истории человечества. Их воспитали в духе вражды и ненависти к другим народам. Садистские наклонности передавались этим нелюдям с генным кодом». И в таком стиле – вся книга. Так кто в регионе ищет мира и добрососедства?

Еще одна дискуссионная тема, поднятая В. Шнирельманом – аланы в этнической истории балкарцев и карачаевцев. Она не раз становилась объектом анализа историков, археологов и этнографов. Большинство исследователей сходятся во мнении, что аланы оказали влияние на судьбы не только предков осетин, но и других горских народов. Появившись на Северном Кавказе на рубеже н.э., они около полутора тысяч лет активно участвовали в политических событиях и формировании этнической карты региона. Вклад алан в этногенез местных народов «еще требует всесторонней научной оценки, но и для осетина, и для балкарца, и для карачаевца наших дней нет сомнения в том, что аланы – их славные предки» (Ковалевская 1984, с. 7).

В. Шнирельман в целом придерживается аналогичных взглядов. Рассматривая термины алан, ассы и ассиаг, он подчеркивает: «Правда, у балкарцев и карачаевцев эти термины никогда не служили самоназванием: они до сих пор используют понятие “алан” в значении “друг, товарищ”; зато термин “ассыдан туугъан” означает у них “иноверец”». В. Шнирельман обратил внимание и на «альтернативное толкование, по которому исконными носителями имени алан были якобы тюркоязычные предки карачаевцев и балкарцев» (с. 445).

В июне 1959 г. в Нальчике прошла научная сессия, посвященная происхождению балкарцев и карачаевцев. Большинство участников сессии приняли версию о происхождении названных народов в результате синтеза ираноязычных алан и тюркоязычных болгар и кипчаков. Вместе с тем, в вопросе о роли данных «компонентов и времени тюркизации коренных обитателей Северного Кавказа мнения разошлись» (с. 447).

Приехавшие на сессию ученые из других регионов страны стремились выявить все компоненты этногенеза, не отдавая пальму первенства ни одному из них. Карачаевские и балкарские специалисты, напротив, настаивали на признании в качестве основы тюркоязычных племен. Они же, справедливо отмечает В. Шнирельман, пытались «удревнить» время появления в регионе тюрков, не забывая и о местных, кавказских предках дотюркской эпохи. Участники сессии в ходе дискуссий высказывали различные точки зрения; но в итоге «пошли навстречу пожеланиям балкарцев и карачаевцев и в своем заключительном решении» к главным тюркоязычным компонентам отнесли «черных болгар». С тех пор и до наших дней эта версия (в различных вариантах) стала наиболее популярной (с. 449).

В 90-х гг. XX в у карачаевцев и балкарцев сложился «основной набор аргументов» для пересмотра своей идентичности. В результате они получили возможность считаться одним народом. Один народ требовал общего названия. Над решением данной задачи трудилась «влиятельная группа карачаевских и балкар-ских ученых, доказывающих тюркоязычие алан». Более того, в новых условиях «тюркоязычные аланы» оставались главными, но не единственными участниками древней истории тюрков. Это позволило, во-первых, создать героический ореол вокруг далеких предков; во-вторых, ввести их в круг ранних цивилизаций с ранними формами государственности (каганаты) и письменностью (руны); в-третьих, позволяло рассчитывать на сочувствие со стороны тюркского мира. В результате идентичность карачаевцев и балкарцев приобрела дуальную форму – они были и аланами и тюрками (с. 526-527).

В. Шнирельман обратил внимание на различный подход «карачаевских и балкарских интеллектуалов» к вопросу о прародине и появлении предков на современной территории. Одни считают их автохтонным населением Северного Кавказа, другие придерживаются миграционной гипотезы. В свою очередь, сторонники по-следней точки зрения также делятся на два лагеря. Сторонники И.М. Мизиева ищут прародину в Волжско-Уральском регионе. Другие придерживаются традиционного подхода и высказываются за Алтайскую прародину (с. 527).

Находки рунических надписей на Северном Кавказе «заставили карачаевских и балкарских авторов вновь обратиться к знаменитой Зеленчукской надписи XI в., выполненной аланами в греческой графике (с. 463). К веским возражениям В. Шнирельмана добавим
аргументы блестящего знатока древних языков Л. Згусты. Детальное исследование, ювелирный источниковедческий анализ надписи показал ее осетинскую (аланскую) основу (Zgusta 1987).

Последовательным сторонником и популяризатором тюркоязычной принадлежности алан, древних предков балкарцев, являлся И.М. Мизиев. Его концепция вошла в учебное пособие для школ. В этнографическом аспекте И.М. Мизиев «практически растворяет проблематику происхождения балкарцев в вопросе о происхождении тюркских народов вообще… вопрос об автохтонности сводит к максимальному “удревнению” освоения тюрками Северного Кавказа, прослеживая “тюркско-кочевнический пласт” со времен энеолита (IV тысячелетие до н. э.)» (Боров 2005, с. 15).

Оценивая трактовку И.М. Мизиева этногенеза и этнической истории балкарцев, можно упрекать археолога в чем угодно, только не в «обслуживании интересов политиков». Разработку своей концепции балкарский ученый начал еще в ту пору, когда даже постановка вопросов древней и средневековой истории народов страны не поддерживалась; многие из них были «табуированы» (Бетрозов 2005, с. 24-27, 30, 34).

В целом, историография рассматриваемой проблемы у карачаевцев и балкарцев изучена достаточно полно, что освобождает нас от необходимости анализировать как результаты конкретных исследований, так и их оценки (Марковин 1994; Кузнецов, Чеченов 2000; Кузнецов 2004; Беров 2005; Керефов Б.М., Керефов Т.Б. 2005; и др.).

Подводя итоги, В. Шнирельман активность обращения «местных интеллектуалов» к аланской тематике вновь связал с «заказом» политиков. По его убеждению, «интеллектуалы» (не ученые, а интеллектуалы) «с железной последовательностью выбирают ту интерпретацию (данных об аланах – Ф.Г.), которая лучше соответствует их текущим политическим запросам» (с. 565). Реконструкция прошлого кавказскими учеными, по В. Шнирельману – это даже не рулетка, а осознанное изменение картины и прошлого, и современной действительности.

Ложно трактуемый некоторыми историками «патриотизм»¹² толкает их на искажение фактов прошлого, стремление возвеличить значимость своих предков и принизить соседей; такой подход «не позволяет» писать правду, которая не вписывается в стереотипы представлений большинства народов о своей далекой и нынешней истории.

На фоне общего кризиса российской науки (сокращение финансирования, ослабление и разрыв связей, потеря квалифицированных кадров и т.д.), падения престижа социальной роли ученого «стал совершенно очевиден обратный негативный процесс реанимации и наступления сил, враждебных подлинной науке» (Кузнецов, Чеченов 2000, с. 10-11). Псевдонаука склонна к сенсациям, «решительной перестройке науки и ее практических положений». Как ни прискорбно, в рядах создателей и защитников исторических мифов, отнюдь не безвредных для массового сознания, можно встретить и представителей научной интеллигенции. Среди них немало дипломированных ученых и «новых академиков».

У осетин, как заметил В. Шнирельман, «романтизированные» аланы служат примером, на который стоит равняться, «чтобы преодолеть моральный упадок и разложение»(?), а «возведение себя к единым аланским предкам помогает осетинам преодолевать современную межобщинную (?) разобщенность» (с. 566). В одном абзаце («флаконе») сразу столько… Тут тебе и аморальность, и разложение, и общинное устройство – чем не портрет первобытного «интеллектуала»?

В таком менторском тоне далее: «Рассмотренные материалы со все очевидностью показывают, что сплочение близкородственных групп или распад единой группы на отдельные части совершаются вовсе не автоматически… За всеми такими процессами стоит активное творчество людей, преследующих свои реальные, прежде всего политические интересы» (с. 567).

Приходишь к печальному выводу: история – лишь инструмент политиков. Во всяком случае – в руках опытных этнографов.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Видимо националистом был и А.С. Пушкин, утверждавший: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной – есть постыдное малодушие».

² Я. Лебединский недавно отметил «глубокий след скифо-иранских народов, легший на военные традиции (и вообще на культуры) их преемников в зоне юго-восточной Европы. Без учета этого следа многое в истории Украины и южной России – непонятно» (Лебединский 1997, с. 195).

Значительную роль играли аланы (как скифы и сарматы) на юге России. А.П. Новосельцев обратил внимание на некоторые лексические заимствования древнерусского языка, подчеркнул, что, например, термины «богатырь» и «боярин» имеют «явную иранскую этимологию». И в принципе речь должна идти «о лексическом и даже общественном наследии древних насельников нашего юга – иранцев… часть которых слилась со славянами и участвовала в этногенезе юго-восточной части русского славянства» (Новосельцев 1986, с.42). Новые исследования ученых подтверждают данный вывод. Анализ материалов погребения VI-VII вв. у с. Мохнач вблизи Харькова привел археологов к выводу «о более глубоком, чем это считалось ранее, проникновении сармато-аланских элементов культуры в среду славянского населения» (Аксенов, Бабенко 1998, с. 120). Как тут не вспомнить слова П.И. Шафарика: «Деяния Алан весьма важны для истории древних Славян» (Шафарик 1837, т.1, кн. 2, с. 294).

Авторы учебника для гуманитарных факультетов высших учебных заведений, В.Я. Петрухин и Д.С. Раевский, отмечали: «Появление уже первой волны «исторической» (известной по письменным источникам) этнокультурной суперэтнической (включающей несколько этносов) общности – скифов (а затем и сарматов) – очевидно связано как с воздействием мировых цивилизаций, так и с интенсивным экономическим и этнокультурным (в том числе языковыми – судя по «скифо-европейским изоглоссам») обменом с лесостепными и «лесными” соседями» (Петрухин В.Я., Раевский Д.С. 1998, с. 329).

³ Ираноязычные племена евразийских степей – скифы, сарматы, аланы – с момента выхода на историческую арену сразу же попали в поле зрения древних авторов. Перемещаясь во времени и пространстве, вступая в контакты с разными народами и цивилизациями, они волею судьбы оказались участниками многих важных событий мировой истории, то являясь одной из причин крушения крупных держав, то, напротив, способствуя возникновению новых государств. Заимствуя у соседних народов некоторые обычаи и традиции, элементы культуры, принимая в свои ряды и ассимилируя иноплеменников, скифы и сарматы, в свою очередь, легко внедрялись в иноэтническую среду, влияя на ход социальных и культурных процессов. Например, аланы, по словам Г. Вернадского, «сыграли одну из самых важных ролей в истории древнего мира, равно как и в начале средних веков… аланы… служили соединительной линией… между народами степей и Средиземноморья, между Востоком и Западом… важность аланского искусства в истории цивилизации была широко признана еще до наших дней» (Вернадский // Архив СОИГСИ, с. З-4).

Действительно, алан мы находим на огромном пространстве от Испании на западе до Ирана на востоке, от Британии на севере до Африки на юге. В Риме и Константинополе они стояли во главе кавалерийских отрядов, полков, армий, были крупными землевладельцами и консулами, патрициями и претендентами на императорский престол (Аспар, Ардабур и др). В целом, как вслед за Б. Бахрахом отмечает В.Б. Ковалевская, аланы «были в хорошей позиции, чтобы стать частью новой средневековой аристократии, ее элиты» (Ковалевская 1992, с.71).

Согласно анализу итальянского ученого Ф. Кардини, «возникновением средневекового рыцарства Запад обязан… прежде всего, иранским народам, находившимся к северу от Кавказа – скифо-сарматам… средневековая военная структура запечатлела в себе только им одним свойственный оригинальный облик. Нет сомнений, что это особенно проявилось на техническом уровне. Однако нам представляется, что это утверждение применимо и к сфере духовного влияния» (Кардини 1987, с.42). Примечательно, что несколько алан было канонизировано католической церковью. В Западной Европе аланы, по Б. Бахраху, не только оказали «влияние на развитие военного искусства и облика аристократии», но и оставили след «в художественном ремесле, религии и литературе» (Бахрах 1993, с. 108-110, 114-141). Ираноязычные пришельцы оказали такое влияние на быт и культуру народов Старого Света, что автор «Истории Британии» эпонима (родоначальника) Европы назвал Аланом (Ковалевская 1992, с. 74).

Из последних исследований контактов между славянами и ираноязычными социумами южных степей России приведем статью В.Б. Перхавко. По его мнению, «истоки полиэтнического состава России уходят далеко в глубь столетий». Всего внутри территории Древней Руси и на границах проживало более 20 неславянских этносов, включая ираноязычных буртасов, ясов (алан). Сбор дани и управление обширной территории Древней Руси «были практически невозможными без сотрудничества древнерусской правящей верхушки с неславянской знатью». Очевидно, не случайно в списке послов и купцов, участвовавших в 944 г. в заключении договора Руси с Византией, встречаются имена ираноязычного происхождения» (Перхавко 2005, с.205, 209).

⁴ В.И. Абаев – ученый, а не кудесник.

⁵ В науке наследниками скифов и алан считаются осетины. Не будем ссылаться на работы советских ученых, м.б. все они выполняли партийный «заказ». Но дореволюционные и зарубежные иранисты, не работавшие под «колпаком» верхов, в своем творчестве также отстаивали тезис об ираноязычных корнях осетин. Среди них – А. Алемань, Б. Бахрах, Р. Бляйхстайнер, сэр Г. Бэйли, К. Вьель, Д. Герхардт, Ж. Грисвар, Ж. Дюмезиль, А. Йосида, А. Кристоль, И. Маркварт, В. Миллер, Е. Тойблер, Ф. Тордорсон, Р. Фрай, Я. Харматта, Ж. Шарашидзе, А. Щегрен и др.

⁶ Исторические реконструкции часто исходят из допущения прямой связи между этносами отдаленного прошлого и современными народами (Цуциев 2006, с. 109)..

⁷ Приступая к работе над той или иной темой, историк надеется получить какой-либо результат, помогающий продвинуться к уточнению наших знаний о прошлом. Однако поиск завершается, а вопросов становится не меньше, а больше. В.В. Дегоев справедливо отметил: на бесконечном пути познания нет остановки под названием «абсолютная правда». «Принципиально недостижима не только эта утопическая цель, но и “сугубо научные” средства движения к ней, о чем мечтают исследователи (и их маленькую «слабость» можно понять и простить!). В самых честных и искренних намерениях подняться на “сугубо научный” уровень неизбежно останутся “примеси” идеологического, политического, эмоционального влияния» (Дегоев 1999, с.161).

⁸ Странно, почему наш этнограф задался вопросом о причинах «бедственного положения» только ингушей, живших в Северной Осетии. Почему не других представителей различных народов республики?

⁹ В 1999 г. во Владикавказском институте цивилизаций прошел «Круглый стол» по теме «Национальная идея: спасительный феномен или опасный диагноз?». В ходе дискуссии С.А. Арутюнов в качестве одной из граней национальной идеи японцев назвал идею Бусидо – идею собственной чести. Нечто подобное присутствует и у других народов. В частности, у адыгов – это уорк хабзэ, где уорк – «рыцарь», «воин» («что, собственно говоря, буси и означает по-японски»), а хабзэ – «путь», «способ» («по-японски означает до»). И у японцев, и у адыгов, подчеркивает С.А. Арутюнов, названные институты составляют часть национальной идеи (Круглый стол 1999, с.102).

По мнению К.Г. Красухина, на вопрос, вынесенный в название круглого стола, «нельзя ответить однозначно» (там же с.103). Он же, а также А.М. Зверев и Н.А. Анастасьев подчеркнули, что не могут «свести национальную идею к понятию этноса» (там же с.104-105, 107). А.М. Зверев уточнил: «Национальный интерес Армении заключается в том, чтобы Карабах стал армянским, но если это станет национальной идеей – это страшно» (там же с.110). Как в таком случае оценить статью 11 Конституции Республики Ингушетия, где идея возвращения Пригородного района возведена в ранг государственной политики?

Со ссылкой на М. Яндиеву В. Шнирельман пишет: «идея полного возвращения этнической территории была лучше осознана ингушами, чем идея обретения собственной государственности. Борьба за Пригородный район стала… для них сутью национальной идеи» (с.302).

¹⁰ На упомянутом выше «Круглом столе» К.Г. Красухин показал «опасность национального изоляционизма особенно для России, где изоляционизм обретает особенно дьявольские черты» (Круглый стол 1999, с.104).

¹¹ В Осетии в ходе репрессий пострадало около 60 тысяч человек – каждый 10-ый житель республики.

¹² Вспомним известный афоризм С. Джонсона: «патриотизм – это последнее прибежище негодяев».

ЛИТЕРАТУРА

Абаев В.И. 1949. Осетинский язык и фольклор. I. М.

Абаев В.И. 1967. Этногенез осетин по данным языка // Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе.

Абрамян А. 2001. Национальная политика – это тоже политика // НГ. № 55.

Аксенов В.С., Бабенко Л.И. 1998. Погребение VI-VII вв. н.э. у села Мохнач // РА. № 3.

Алексеева Е.П. 1949. Позднекобанская культура Центрального Кавказа // Уч. Зап. ЛГУ. Вып. 13.

Ассамблея 2001. – Ассамблея народов России. О национальном самочувствии народов России. Специальный доклад Президенту Российской Федерации. М.

Афанасьев Ю. 1985. Прошлое и мы // Коммунист. № 14.

Бахрах Б. 1993. Аланы на Западе. М.

Бетрозов Р.Ж. 2005. К вопросу о происхождении народов Северо-Восточного Кавказа и центральных районов Северного Кавказа // Исторический вест-ник. Вып. II. Нальчик.

Блок М. 1986. Апология истории или Ремесло историка. 2-е изд. М.

Боров А.Х. 2005. К обновленной концепции национальной истории: историо-графические итоги и перспективы // Исторический вестник. Вып. I. Нальчик.

Бубенок О.Б. 1997. Ясы и бродники в степях Европы (VI – начало ХIII вв.). Киев.

Бурде-Шнейдевинд Г. 1969. Народные рассказы как исторический источник // Труды VII Международного конгресса антропологических и этнографических наук. Т. VI. М.

Быченков В. 1992. В человеческом измерении // Эхо Кавказа. № 2.

Вернадский Г. Очерки эпической поэзии осетин. Пер. с франц. Н.А. Джанаевой // Архив СОИГСИ, ф. 41, д. 23а.

Вернадский Г. 1992. Древняя Русь // Аланы и Кавказ. Владикавказ.

Вернадский Г. 1996. Древняя Русь. Тверь.

Вернадский Г.В. 1996а. Киевская Русь. Тверь-М.

Вольная Г.Н. 2004. Скифские культурные элементы в памятниках Верхнего Притеречья // Ритмы истории. Вып. 2.1. Владикавказ.

Вольная Г.Н. 2004а. Находки памятников скифской культуры в Северной Осетии // XXIV «Крупновские чтения». М.

Гаглойти Ю.С. 1967. Этногенез осетин по данным письменных источников // Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе.

Геллнер Э. 1991. Нации и национализм. М.

Гибер Ж.-П. 1985. Как спасти фольклор // Курьер ЮНЕСКО. № 5.

Дегоев В.В. 1999. Кавказ в структуре российской государственности: наследие истории и вызовы времени // Вестник Института цивилизаций. Вып. 2. Владикавказ.

Дегоев В.В. 2001. Большая игра на Кавказе: история и современность. М.

Есть ли… 2003. – Есть ли в России национальная политика? // Северная Осетия. № 200.

Ильинская В.А., Тереножкин А.И. 1983. Скифия VII-IV вв. Киев.

Капица М.С. 1992. Новые подходы в теориях и методиках востоковедных исследований // Восток. № 2.

Кардини Ф. 1987. Истоки средневекового рыцарства. М.

Керефов Б.М., Керефов Т.Б. 2005. Кабардинцы: краткий историко-этнологический очерк // Исторический вестник. Вып. I. Нальчик.

Ковалевская В.Б. 1984. Аланы и Кавказ. М.

Ковалевская В.Б. 1985. Роль скифов в этногенезе местных северокавказских племен // Мацне, № 3.

Ковалевская В.Б. 1992. Аланы в Западной Европе // Аланы: Западная Европа и Византия. Владикавказ.

Ковалевская В.Б. 2005. Кавказ – скифы, сарматы, аланы I тыс. до н.э. – I тыс. н.э. М.

Ковальченко И.Д. 1987. Методы исторического исследования. М.

Кодзоев Н.Д. 2001. Местонахождение и значение названия аланской столицы города Магас // Вестник археологического центра. Вып. 1. Магас.

Кодзоев Н.Д. 2003. Магас по археологическим и письменным источникам. Магас.

Кодзоев Н.Д. 2004. К дискуссии о локализации аланской столицы – города Магас // Вопросы истории Ингушетии. Вып. 1. Магас.

Круглый стол 1999. Национальная идея: спасительный феномен или опасный диагноз // Вестник Института цивилизаций. Вып. 2. Владикавказ.

Крупнов Е.И. О походах скифов через Северный Кавказ // Вопросы скифо-сарматской археологии. М.

Кузнецов В.А. 2004. Введение в кавказоведение. Владикавказ.

Кузнецов В.А., Чеченов И.М. 2000. История и национальное самосознание. Владикавказ.

Лебединский Я. 1997. Три статьи о древнем оружии // Дарьял. № 4.

Лукиан 1991. Избранная проза. М.

Марковин В.И. 1994. Современные проблемы в изучении истории Северного Кавказа // РА. № 1.

Мельникова Е.А. 2000. Историческая память в устной традиции // Восточная Европа в древности и средневековье. Историческая память и форсы ее воплощения. М.

Мусукаев А.И. 1997. Века родословий. Нальчик.

Мусукаев А. 1999. История, воспевающая память // Эльбрус, 1999. № 1.

Новосельцев А.П. 1969. К истории аланских городов // МАДИСО. Т.II. Орджоникидзе.

Новосельцев А.П. 1986. Некоторые черты древнерусской государственности в сравнительно историческом аспекте // ДГТ СССР, 1985. М.

Очерки 1967. – Очерки истории Чечено-Ингушской АССР / Под ред. Н.А. Смирнова и др. М.

Перхавко В.Б. 2005. Этнические, политические и конфессиональные особенности «империи Рюриковичей // Ad fontem / У источника. М.

Петрухин В.Я., Раевский Д.С. 1998. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. М.

Пиотровский Б.Б. 1940.Скифы и Закавказье // Труды ОИКИВ Эрмитажа. Т. III. Л.

Пиотровский Б.Б. 1949. Археология Закавказья. Л.

Пиотровский Б.Б., Иессен А.А. 1940. Моздокский могильник. Л.

Погребова М.Н. 1990. О характере скифских походов через Кавказ // Вопросы иранистики и алановедения. Владикавказ.

Погребова М.Н., Раевский Д.С. 1989. К вопросу об «отложившихся скифах» // ВДИ. № 1.

Пригородный район 1997. – Пригородный район: выбор цели. Владикавказ.

Происхождение 1967. – Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе.

Раевский Д.С. 1995. Ранние скифы: среда обитания и хозяйственно-культурный тип // ВДИ. № 4

Сказкин С.Д. 1981. Из истории социально-политической и духовной жизни Западной Европы в средние века. М.

Сланов А.Х. 1991. К скифо-закавказским отношениям на территории Южной Осетии // I международная конференция «Осетиноведение: история и современность». Владикавказ, 1991.

Смирнов А. 2006. Ген-славяне. Исследования подтвердили: русские на 80 процентов – европейцы // Российская газета. 21 июня.

Создание… 1998. – Создание национальных историй. М.

Техов Б.В. 1980. Скифы и Центральный Кавказ в VII-VI вв. до н.э. М.

Техов Б.В. 1985. Тлийский могильник. Ч. III. Тбилиси.

Техов Б.В. 2002. Тайны древних погребений. Владикавказ

Трошин А. 2003. Национальный вопрос // Российская Федерация сегодня. № 3.

Туаллагов А.А. 2004. Магас по археологическим и письменным источникам // Вестник ВНЦ. № 1. Владикавказ.

Уварова П.С. 1900. Могильники Северного Кавказа. МАК. Вып. VIII. М.

Цуциев А.А. 2003. Осетино-ингушский конфликт 1992 года: некоторые итоги десяти лет урегулирования // Бюллетень Владикавказского института управления. № 9.

Цуциев А.А. 2006. Атлас этнополитической истории Кавкааза (1774-2004). М.

Чеченов И.М., Атабиев Б.Х. 1990. К проблеме происхождения кобанской культуры и ее локальных вариантов // XVI «Крупновские чтения» по археологии Северного Кавказа. Ставрополь.

Чубарьян А.О. 1989. Опыт мировой истории и идеология обновления // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. М. Вып. 1.

Шафарик П.И. 1837. Славянские древности. Т.1, кн.2, 3.

Шер Я.Н. 1999. О состоянии археологии в России // РА. № 1.

Этнография. 1982. Учебник для ВУЗов. М.

Markowin W.I., Muntschajew R.M. 1988. Kunst und Kultur im Nordkaukasus. Leipzig.

Minorsky V. 1952. The ancient capital of the Alans // BSOAS 1952. XVI, pt. 2.

Minorsky V. 1958. A History of Sharvan and Darband. Cambridg.

Zgusta L. 1987. The old ossetic inscription from Zelencuk.
Wien.